Страница:
– Даже если ей больше тридцати пяти, по виду никак не скажешь. Чудесная кожа, прекрасная фигура – красивая женщина в расцвете, и особенно духа, сэр, – сдаваясь, ответил Ландау с невольной улыбкой: пусть Уолтер и был ему чем-то неприятен, но он унаследовал польскую слабость к чудакам.
– Сегодня воскресенье. Будь она англичанкой, пошла бы она, по-вашему, в церковь?
– Ну, не прежде, чем все как следует обдумала бы, – к своему удивлению, выпалил Ландау, не успев даже взвесить ответ. – Она могла бы сказать, что бога нет. Она могла бы сказать, что бог есть. Но в любом случае она не стала бы плыть по течению, как многие из нас. Она не стала бы увиливать, а приняла бы решение и выполнила его, если бы сочла, что это ее долг.
Внезапно все странные гримасы Уолтера разрешились долгой резиновой улыбкой.
– Нет, вы просто молодец, – объявил он с завистью. – Знаете ли вы какие-нибудь точные науки? – продолжал он, и его голос опять вознесся к небесам.
– Да так. Собственно, в популярном изложении. Кое-чего нахватался.
– Физику?
– На уровне школы, сэр, не больше. Мне приходилось продавать учебники. Экзамен я вряд ли сдам, даже сейчас. Но учебники эти, так сказать, расширили мой кругозор.
– Что такое телеметрия?
– Даже слова этого никогда не слышал.
– Ни по-английски, ни по-русски?
– Боюсь, ни на одном языке, сэр. Телеметрия прошла мимо меня.
– А… КВО?
– Что-что, сэр?
– Круговое вероятное отклонение. Господи, да в этих дурацких тетрадях, которые вы нам привезли, он столько раз это повторял! И, конечно, КВО должно было застрять у вас в памяти.
– Да нет же, я их только пролистал, и все.
– Пока не дошли до того места, где советский рыцарь умирает внутри его брони. И там остановились. Почему?
– Да не доходил я до него! А случайно наткнулся.
– Ну хорошо, случайно наткнулись. И составили какое-то мнение. Правильно? Относительно того, о чем говорит автор. Так какое же мнение?
– По-моему, там что-то про некомпетентность. И что у них с этим неважно. У русских. Ничего не выходит.
– С чем?
– С ракетами. Они делают ошибки.
– Какие ошибки?
– Всякие. Магнитные. Систематические ошибки, что бы это ни значило. Я-то не знаю. Это ваша работа.
То, что Ландау огрызался, лишь доказывало его надежность как свидетеля. Когда он хотел блеснуть и у него ничего не выходило, это их успокаивало, как подчеркнул небрежный, полный облегчения жест Уолтера.
– Нет, по-моему, он замечательно со всем справился, – заявил он, как будто Ландау не было в комнате, и театрально вскинул руки в знак подведения итогов. – Он рассказывает только то, что помнит. Ничего не выдумывает, чтобы было позанятнее. Ведь верно, а, Ники? – добавил он с тревогой и раздвинул ноги, как будто у него зачесалось в паху.
– Нет, сэр, будьте спокойны.
– И ничего от себя не добавляли, верно? Рано или поздно мы это узнаем. И тогда все, что вы нам тут сообщили, потускнеет.
– Нет, сэр. Все было так, как я говорил. Ни больше, ни меньше.
– Я в этом уверен, – сказал Уолтер своим коллегам тоном простодушной искренности и откинулся на спинку кресла. – Самое трудное в нашей профессии, как и в любой другой, это сказать «верю». Ники – прирожденный источник информации, а это такая же редкость, как зубы у курицы. Будь таких, как он, побольше, отпала бы потребность в таких, как мы.
– А это Джонни, – объяснил Нед, играя роль адъютанта.
У Джонни были волнистые седеющие волосы, тяжелый подбородок, и в руках он держал папку, набитую официального вида телеграммами. Золотая часовая цепочка, сшитый на заказ темно-серый костюм – Джонни мог бы послужить воплощением англичанина для какой-нибудь иностранной официантки, но только не для Ники Ландау.
– Ники, дружище, во-первых, мы должны вас поблагодарить, – сказал Джонни, растягивая слова, как уроженец Восточного побережья США. Его благодушная интонация внушала: «Мы – вкладчики побогаче. Мы – держатели контрольного пакета акций». Боюсь, Джонни это свойственно. Неплохой специалист, но не в силах не выставлять напоказ свое американское превосходство. Иногда мне кажется, что вот тут-то и заключается различие между американскими шпионами и нашими. Американцы, откровенно наслаждаясь властью и деньгами, хвастают своей удачей. В них нет инстинктивного притворства, столь естественного для нас, англичан.
Как бы то ни было, Ландау сразу ощетинился.
– Не возражаете, если я задам вам парочку вопросов? – сказал Джонни.
– Если Нед не против, – ответил Ландау.
– Ну, разумеется, – сказал Нед.
– Итак, представим, что мы с вами сейчас на ярмарке аудиопособий, договорились, дружище? Вы провожаете эту женщину, Екатерину Орлову, через зал к лестнице. Где стоит охрана. Вы прощаетесь с ней.
– Она берет меня за руку.
– Она берет вас за руку, прекрасно. Прямо на виду у охранников. Вы следите, как она спускается по лестнице. А вам видно, как она выходит на улицу, дружище?
Я никогда не слышал, чтобы Джонни называл кого-нибудь «дружище», и решил, что он старается вывести Ландау из себя, чему их в агентстве обучают свои домашние психологи.
– Видно, – отрезал Ландау.
– Так-таки на улицу? Погодите, подумайте, – сказал Джонни с фальшивой любезностью прокурора.
– Прямо на улицу – и больше я ее не видел.
Джонни выжидал, пока всем присутствующим, и в первую очередь Ландау, не стало ясно, что он выжидает.
– Ники, дружище, на этой лестнице в последние сутки постоял кое-кто из наших людей. С верхней площадки лестницы улица не видна.
У Ландау потемнело лицо. Не от смущения. От злости.
– Я видел, как она спускалась по лестнице. Я видел, как она прошла через вестибюль к выходу. Она не вернулась. Поэтому, если кто-то за последние сутки не передвинул улицу, что, не спорю, при Сталине было бы вполне возможным…
– Давайте продолжим, хорошо? – сказал Нед.
– Вы не заметили, кто-нибудь шел за ней следом? – спросил Джонни, беря Ландау в оборот пожестче.
– По лестнице или на улицу?
– И то и другое, дружище. И то и другое.
– Нет, не заметил. Я же не видел, как она вышла на улицу, – вы мне это только что растолковали. Может, вы будете отвечать, а я – задавать вопросы?
Джонни лениво откинулся на стуле, и тут вмешался Нед:
– Ники, некоторые обстоятельства необходимо очень тщательно проверять. На карту поставлено многое, а Джонни действует по инструкции.
– И у меня кое-что поставлено. Мое слово, – сказал Ландау. – И я не желаю, чтоб меня кто-нибудь выставлял дураком, особенно американец, и даже не английский гражданин.
Джонни тем временем вернулся к своей папке.
– Ники, пожалуйста, опишите нам, как была организована охрана ярмарки. Что вы сами заметили?
Ландау глубоко вздохнул.
– Ну, ладно, – сказал он. – В вестибюле гостиницы околачивались два молодых полицейских. Они проверяли всех русских посетителей. Это нормально. А наверху в зале типы повреднее – ребята в штатском. Из тех, кого там называют «топтуны», – добавил он, желая просветить Джонни. – Через пару дней всех топтунов уже знаешь наизусть. Они не покупают, не воруют экспонаты, ничего не клянчат, и один всегда блондин, уж не спрашивайте меня почему. Их там было трое, и всю неделю они не сменялись. Вот они-то и следили, как она спускалась по лестнице.
– Вы никого не забыли, дружище?
– Никого, насколько мне известно, но сейчас вы мне скажете, что я вру.
– А вы случайно не заметили двух седых женщин неопределенного возраста, которые тоже каждый день бывали на ярмарке – рано приходили, поздно уходили и тоже ничего не покупали, не заговаривали с экспонентами и представителями фирм и вообще приходили на ярмарку неизвестно зачем?
– Вы про Герт и Дейзи, насколько я понял?
– Простите?
– Ну, про этих двух куриц из Библиотечного управления. Они приходили пивка выпить. А главное, нахватать побольше проспектов или выклянчить каталог. Мы окрестили их Герт и Дейзи – была такая английская радиопередача в войну и после.
– А вам не приходило в голову, что эти дамы тоже могут заниматься наблюдением?
Нед уже протянул могучую руку, чтобы остановить Ландау, но опоздал.
– Джонни, – сказал, вскипая, Ландау, – это Москва, так? Москва, Россия, дружище. Если бы я вздумал разбираться, кто там наблюдатель, а кто нет, то утром мне некогда было бы встать с кровати, а вечером – лечь. Может, и птички на деревьях напичканы микрофонами, кто их знает?
Но Джонни опять рылся в своих телеграммах.
– По вашим словам, Екатерина Борисовна Орлова упомянула, что соседний стенд «Аберкромби и Блейр» был накануне пуст, правильно?
– Да, это так.
– Но накануне вы ее не видели? Это верно?
– Да.
– А вы утверждаете, что на красивых женщин у вас глаз зоркий.
– Да, утверждаю, и пусть он остается зорким как можно дольше.
– Так не кажется ли вам, что вы должны были ее заметить?
– Бывает, что какую-нибудь и пропущу, – признался Ландау, снова багровея. – Если стою спиной, если записываю что-то, если отливаю в сортире, то мое внимание на секунду может и отвлечься.
Однако холодное спокойствие Джонни уже возымело свое действие.
– У вас в Польше остались родственники, не так ли, мистер Ландау? – Обращение «дружище», очевидно, уже сослужило службу, во всяком случае, прослушивая пленку, я заметил, что оно исчезло из его речи.
– Да.
– И ваша старшая сестра занимает высокий пост в польском правительстве?
– Моя сестра работает инспектором больниц в министерстве здравоохранения. Это не высокий пост, да и возраст у нее давно пенсионный.
– Случалось ли вам прямо или косвенно быть активным объектом шантажа либо давления со стороны служб коммунистического блока, а также третьих, связанных с ними, лиц?
Ландау повернулся к Неду:
– Каким объектом? Боюсь, я не настолько хорошо знаю английский.
– Активным, – предостерегающе улыбаясь, сказал Нед, – понимающим, что происходит. Отдающим себе в этом отчет.
– Нет, – ответил Ландау.
– Во время ваших поездок по странам Восточного блока состояли ли вы в интимных отношениях с женщинами этих стран?
– В постельных состоял. Не в интимных.
Уолтер, точно расшалившийся школьник, испустил придушенный смешок, вздернул плечи и прикрыл ладонью свои жуткие зубы. Но Джонни упрямо наступал:
– Мистер Ландау, вступали ли вы прежде в контакты с разведкой какой бы то ни было враждебной или дружественной страны?
– Нет.
– Продавали ли вы когда-нибудь информацию какому бы то ни было должностному лицу – в газету, справочное агентство, полицию или военную организацию – с какой-либо целью, пусть самой безобидной?
– Нет.
– Состоите ли вы или состояли ли когда-либо членом коммунистической партии, или какой-нибудь организации, борющейся за мир, или группы, сочувствующей ее целям?
– Я гражданин Великобритании, – отрезал Ландау, выставив свой маленький польский подбородок.
– И у вас нет никакого представления, даже нечеткого, пусть даже совсем туманного, об общей сути материала, с которым вы имели дело?
– Никакого дела я с ним не имел. А просто его передал.
– Но ведь вы его прочитали?
– Что мог, то прочитал. Кое-что. А потом бросил. Как я вам уже говорил.
– Почему?
– Из чувства порядочности, если хотите знать. Вам, я подозреваю, оно незнакомо.
Но Джонни, отнюдь не покраснев, снова начал перерывать свою папку. Он вытащил конверт, а из конверта – пачку фотографий, форматом с открытку, и разложил их на столе, словно пасьянс. На некоторых изображение было смазанным и всегда – зернистым. На нескольких передний план был чем-то полузакрыт. Сняты были женщины, группами и поодиночке выходящие из подъезда какого-то унылого учреждения. Одни держали авоськи, другие шли, опустив голову, с пустыми руками. И Ландау вспомнил, как ему рассказывали, что в Москве во время обеденного перерыва женщины ускользают в магазин и засовывают покупки в карманы, а сумку оставляют на рабочем месте для маскировки – мол, только что вышла в коридор.
– Вот эта, – вдруг сказал Ландау, указывая на фотографию.
Джонни пустил в ход еще один из своих прокурорских приемов. (Он был слишком умен для такой чепухи, но это его не останавливало.) Лицо его выразило разочарование и глубочайшее недоверие, будто он поймал Ландау на лжи. Видеозапись свидетельствует, что он возмутительно переиграл эту сцену.
– Откуда у вас такая уверенность, черт подери? Вы же никогда и не видели ее в пальто!
Ландау это не сбило.
– Это она, Катя, – твердо сказал он. – Я ее где угодно узнаю. Катя. Она зачесала волосы наверх, но это она, Катя. И сумка та самая, пластиковая. – Он продолжал рассматривать фотографию. – И ее обручальное кольцо. – На секунду он словно забыл, что в комнате кто-то есть. – Я и завтра сделал бы для нее то же самое. И послезавтра.
Так – более чем удовлетворительно – завершился допрос свидетеля, для которого Джонни избрал враждебный тон.
* * *
Дни шли за днями, одна загадочная беседа сменялась другой – ни разу дважды в одном и том же месте, ни разу с одними и теми же людьми (за исключением Неда), и у Ландау нарастало ощущение, что дело приближается к кульминации. В звуколаборатории позади Портленд-Плейс ему проигрывали голоса женщин – русских, говоривших по-русски и по-английски. Но Катиного голоса он среди них не узнал. Еще день был посвящен – что очень его встревожило – финансам. Но не их финансам, а его, Ландау. Его банковские декларации – откуда они, черт возьми, их достали? Его налоговые декларации, платежные квитанции, сбережения, закладная, страховой полис – в общем, почище налогового управления.
– Положитесь на нас, Ники, – сказал Нед, а честная, убедительная улыбка, сопровождавшая эти слова, вызвала у Ландау ощущение, что Нед где-то всячески его отстаивал и вот-вот все уладится.
«Они собираются дать мне поручение, – решил он в понедельник. – Они намерены превратить меня в шпиона, как Барли».
«Они пытаются загладить свою вину через двадцать лет после смерти моего отца», – решил он во вторник. Но в среду утром, когда шофер Сэм в последний раз позвонил в его дверь, все стало ясно.
– Ну, Сэм, куда сегодня? – весело спросил Ландау. – В темницу Тауэра?
– В Синг-Синг, – ответил Сэм, и они весело рассмеялись.
Но Сэм доставил его не в Тауэр и не в Синг-Синг, а к боковому входу одного из тех министерств Уайтхолла, куда всего одиннадцать дней назад Ландау столь безуспешно пытался прорваться. Сероглазый Брок проводил его по черной лестнице наверх и исчез. Ландау вошел в огромную комнату, окна которой выходили на Темзу. За длинным столом лицом к нему сидело несколько человек. Слева – Уолтер (галстук не сбился ни вправо, ни влево, волосы прилизаны). Справа – Нед. Вид у обоих был торжественный. Между ними, положив ладони на стол так, что из рукавов выглядывали манжеты, сидел мужчина помоложе, с брюзгливыми складками у рта, в элегантном костюме. Ландау правильно подметил, что чином он старше и Неда, и Уолтера и (как Ландау выразился позднее) явился из совсем другого кино. Он был весь обтекаемый, плотно сжимал губы, словно ему предстояло выступить по телевидению. Он был богат – и не только деньгами. Ему было сорок, он продолжал делать карьеру, но хуже всего в нем была невинность. Он казался слишком юным, чтобы ему можно было предъявлять обвинения как взрослому.
– Меня зовут Клайв, – сказал он вполголоса. – Входите, Ландау. Нам надо решить, что с вами делать.
А за Клайвом – собственно говоря, за всеми спинами – Ники Ландау немного погодя разглядел меня, старика Палфри. И Нед, заметив, что он увидел меня, улыбнулся и очень мило нас познакомил.
– Ники, а это Гарри, – сказал он, уклоняясь от истины.
До сих пор – ни разу ни единого намека на чью-либо должность; но обо мне Нед сообщил:
– Гарри – наш личный третейский судья, Ники. Он следит за тем, чтобы все было по справедливости.
– Это хорошо, – сказал Ландау.
Вот так в истории этой операции скромно появляюсь я: юридический мальчик на побегушках, блюститель формы, актер на выходах, умиротворитель и, наконец, летописец: то Розенкранц, то Гильденстерн, а изредка и Палфри.
Для того чтобы еще лучше позаботиться о Ландау, имелся также Рэг. Крупный, рыжеватый, вселяющий уверенность Рэг подвел Ландау к одинокому стулу в центре комнаты, а потом придвинул другой и сел рядом с ним. Рэг сразу понравился Ландау, чего и следовало ожидать, потому что Рэг – по должности доброжелатель и среди его клиентов были перебежчики, провалившиеся разведчики, засвеченные агенты и всякие другие мужчины и женщины, чья связь с Англией могла бы и порваться, если бы старина Рэг Уоттл и его женушка Беренис не были всегда под рукой, чтобы поддержать их и утешить.
– Вы все сделали отлично, но что именно, мы вам объяснить не можем ради вашей же собственной безопасности, – произнес Клайв своим сухим, как безводная пустыня, голосом, когда Ландау уселся поудобнее. – Даже того немногого, что вам известно, чересчур много. И мы не можем позволить вам разъезжать по Восточной Европе, раз ваша память хранит наши секреты. Это слишком опасно. И для вас, и для тех, кого это затрагивает. Вот почему, хотя вы оказали нам большую услугу, вы стали и источником серьезной тревоги. Будь сейчас война, мы могли бы арестовать вас, или расстрелять, или найти еще какой-нибудь выход в том же роде. Но сейчас войны нет. Во всяком случае, официально.
Где-то на своем коротком осмотрительном пути к власти Клайв научил себя улыбаться. Применять это оружие против дружественных людей было столь же не – честно, как молчать в телефонную трубку. Но о нечестности Клайв ни малейшего представления не имел, так как не знал, что такое честность. Ну, а страстность – это то, чем приходится пользоваться, когда нужно кого-то в чем-то убедить.
– Ведь вы же можете ткнуть пальцем в очень влиятельных людей, не правда ли? – продолжал он так тихо, что все должны были замереть, чтобы его слышать. – Я уверен, умышленно вы этого не сделаете, но когда вас прикуют к батарее отопления, то особого выбора не будет. Во всяком случае, под конец.
Когда Клайв решил, что напугал Ландау достаточно, он, взглянув на меня, кивнул и следил за тем, как я открываю внушительную кожаную папку и вручаю Ландау длинный документ, который я составил собственноручно и который обязывал Ландау на веки вечные отказаться от любых путешествий за «железным занавесом» и не выезжать из Англии, не предупредив об этом Рэга за столько-то дней и не обговорив с ним все детали, причем его паспортом, во избежание каких-либо недоразумений, будет заниматься Рэг. И вообще, Ландау должен принять Рэга или того, кто его заменит по решению властей, как неотъемлемую часть своей жизни, наперсника, наставника и тайного арбитра всех своих дел, включая, кстати, и деликатный вопрос, как уплатить налог с суммы прилагаемого банковского чека, выписанного на Фулемское отделение одного скучнейшего английского банка, – с суммы, равной ста тысячам фунтов.
А еще, чтобы регулярно подновлять его страх перед Властями, ему надлежит раз в полгода являться к юрисконсульту Службы, к Гарри, для очередной накачки касательно государственной тайны – к старику Палфри, который был когда-то любовником Ханны и так согнулся под тяжестью своей жизни, что ему уже можно спокойно поручить наблюдение за тем, чтобы другие держались прямо. Далее, в добавление к вышесказанному, в соответствии с ним и вследствие его, все, что относилось к некоей русской женщине, литературной рукописи ее друга и содержанию указанной рукописи (независимо от того, много или мало Ландау из нее понял), а также роли некоего английского издателя, – все это с сего момента торжественно объявляется небывшим, недействительным и перечеркнутым, отныне и во веки веков. Аминь.
Документ этот существовал только в одном экземпляре – и ему предстояло покоиться в моем сейфе до тех пор, пока он не истлеет и не рассыплется в прах. Ландау прочитал его дважды, и Рэг тоже – через его плечо. Затем Ландау погрузился в раздумье, не слишком считаясь с теми, кто смотрел на него и ждал только, чтобы он поставил свою подпись и перестал быть помехой. Ибо Ландау знал, что теперь он не продавец, а покупатель.
Он вспомнил, как стоял перед окном в номере московской гостиницы. Как пожелал снять наконец дорожные сапоги и зажить более спокойной жизнью. И ему в голову пришла забавная мысль, что Творец поймал его на слове и устроил все по его желанию. Ландау даже рассмеялся, вызвав тем самым всеобщее беспокойство.
– Что ж, Гарри, надеюсь, что платить будет янки Джонни, – сказал он.
Но шутка не вызвала должных аплодисментов, поскольку так оно и было. Ландау взял у Рэга ручку, поставил свою подпись, передал мне документ и глядел, как я расписываюсь в качестве свидетеля (Горацио Б. де Палфри – подпись, которая за двадцать лет не без некоторых стараний обрела такую неразборчивость, что, подпишись я Томатный Соус Хайнца, ни Ландау, ни кто другой разницы не заметил бы) и как кладу документ назад в кожаный гробик и щелкаю крышкой. Последовали рукопожатия, взаимные заверения, и Клайв пробормотал:
– Мы вам очень признательны, Ники. – Совсем как в фильме, участником которого Ландау время от времени себя ощущал.
Потом все снова пожали Ландау руку и, посмотрев, как он гордо удаляется и исчезает в сиянии заходящего солнца, а точнее, как он бодро уходит по коридору, болтая с Рэгом Уоттлом, который был вдвое его выше, с досадливым нетерпением принялись ждать улова с аппаратуры, на применение которой я уже получил разрешение под неотразимым предлогом «крайней заинтересованности американцев».
Они подключились к его рабочему и домашнему телефонам, читали его почту и посадили электронного жучка на заднюю ось его любимого «Триумфа» с откидным верхом.
Они следили за ним в его свободные часы и завербовали одну из машинисток, которая присматривала за ним в конторе, как за «подозрительным иностранцем», пока он там отрабатывал последние недели.
В барах, где он обычно подыскивал себе подружек, к нему подсаживались потенциальные соблазнительницы. Однако, несмотря на все эти громоздкие и ненужные предосторожности, продиктованные все той же крайней заинтересованностью американцев, результаты оказались равными нулю. Ни хвастовства, ни многозначительных намеков. Ландау не жаловался, не бахвалился, не пытался привлечь к себе внимание. Собственно говоря, его история, как у очень немногих, завершилась полностью и счастливо.
Он был чудесным Прологом. Больше он на сцене не появлялся.
Он ни разу не пытался встретиться с Барли Скоттом, великим английским шпионом. И только бережно хранил благоговейное уважение к нему. Даже перед торжественным открытием собственного видеосалона, когда ему особенно приятно было бы насладиться присутствием тайного английского героя из подлинной жизни, он не преступил пределы дозволенного. Может быть, ему было достаточно сознавать, что однажды вечером в Москве он откликнулся на призыв старой доброй Англии и повел себя как истый джентльмен, каким иногда страстно желал быть. А может быть, в нем радовался поляк, который утер нос русскому медведю. Или, может быть, его заставляли молчать воспоминания о Кате, о Кате сильной и благородной, Кате смелой и красивой, которая, как ни боялась сама, позаботилась предупредить его об опасности. «Вы должны верить в то, что делаете».
И Ландау поверил. И поэтому Ландау надулся гордостью, как и всякий бы на его месте.
Даже видеосалон его процветал и стал настоящей сенсацией. Пожалуй, кое для кого даже слишком, в том числе и для полиции Голдерс-Грин, которую мне пришлось дружески одернуть. Но для остальных это было самое оно.
А главное, мы все смогли полюбить его, потому что он видел нас такими, какими мы хотели выглядеть, – всеведущими, умелыми и героическими хранителями здоровья нашей великой нации. Эту точку зрения Барли так до конца разделить и не смог, так же, как и Ханна, хотя она видела только внешнюю сторону – место, куда она не могла последовать за мной, храм предельного компромисса и, следовательно, по ее безжалостной логике, – отчаяния.
– Нет, Палфри, это не панацея, – сказала она мне всего несколько недель назад, когда я по какому-то поводу принялся восхвалять Службу. – На мой взгляд, это куда больше смахивает на болезнь.
* * *
Глава 3
– Сегодня воскресенье. Будь она англичанкой, пошла бы она, по-вашему, в церковь?
– Ну, не прежде, чем все как следует обдумала бы, – к своему удивлению, выпалил Ландау, не успев даже взвесить ответ. – Она могла бы сказать, что бога нет. Она могла бы сказать, что бог есть. Но в любом случае она не стала бы плыть по течению, как многие из нас. Она не стала бы увиливать, а приняла бы решение и выполнила его, если бы сочла, что это ее долг.
Внезапно все странные гримасы Уолтера разрешились долгой резиновой улыбкой.
– Нет, вы просто молодец, – объявил он с завистью. – Знаете ли вы какие-нибудь точные науки? – продолжал он, и его голос опять вознесся к небесам.
– Да так. Собственно, в популярном изложении. Кое-чего нахватался.
– Физику?
– На уровне школы, сэр, не больше. Мне приходилось продавать учебники. Экзамен я вряд ли сдам, даже сейчас. Но учебники эти, так сказать, расширили мой кругозор.
– Что такое телеметрия?
– Даже слова этого никогда не слышал.
– Ни по-английски, ни по-русски?
– Боюсь, ни на одном языке, сэр. Телеметрия прошла мимо меня.
– А… КВО?
– Что-что, сэр?
– Круговое вероятное отклонение. Господи, да в этих дурацких тетрадях, которые вы нам привезли, он столько раз это повторял! И, конечно, КВО должно было застрять у вас в памяти.
– Да нет же, я их только пролистал, и все.
– Пока не дошли до того места, где советский рыцарь умирает внутри его брони. И там остановились. Почему?
– Да не доходил я до него! А случайно наткнулся.
– Ну хорошо, случайно наткнулись. И составили какое-то мнение. Правильно? Относительно того, о чем говорит автор. Так какое же мнение?
– По-моему, там что-то про некомпетентность. И что у них с этим неважно. У русских. Ничего не выходит.
– С чем?
– С ракетами. Они делают ошибки.
– Какие ошибки?
– Всякие. Магнитные. Систематические ошибки, что бы это ни значило. Я-то не знаю. Это ваша работа.
То, что Ландау огрызался, лишь доказывало его надежность как свидетеля. Когда он хотел блеснуть и у него ничего не выходило, это их успокаивало, как подчеркнул небрежный, полный облегчения жест Уолтера.
– Нет, по-моему, он замечательно со всем справился, – заявил он, как будто Ландау не было в комнате, и театрально вскинул руки в знак подведения итогов. – Он рассказывает только то, что помнит. Ничего не выдумывает, чтобы было позанятнее. Ведь верно, а, Ники? – добавил он с тревогой и раздвинул ноги, как будто у него зачесалось в паху.
– Нет, сэр, будьте спокойны.
– И ничего от себя не добавляли, верно? Рано или поздно мы это узнаем. И тогда все, что вы нам тут сообщили, потускнеет.
– Нет, сэр. Все было так, как я говорил. Ни больше, ни меньше.
– Я в этом уверен, – сказал Уолтер своим коллегам тоном простодушной искренности и откинулся на спинку кресла. – Самое трудное в нашей профессии, как и в любой другой, это сказать «верю». Ники – прирожденный источник информации, а это такая же редкость, как зубы у курицы. Будь таких, как он, побольше, отпала бы потребность в таких, как мы.
– А это Джонни, – объяснил Нед, играя роль адъютанта.
У Джонни были волнистые седеющие волосы, тяжелый подбородок, и в руках он держал папку, набитую официального вида телеграммами. Золотая часовая цепочка, сшитый на заказ темно-серый костюм – Джонни мог бы послужить воплощением англичанина для какой-нибудь иностранной официантки, но только не для Ники Ландау.
– Ники, дружище, во-первых, мы должны вас поблагодарить, – сказал Джонни, растягивая слова, как уроженец Восточного побережья США. Его благодушная интонация внушала: «Мы – вкладчики побогаче. Мы – держатели контрольного пакета акций». Боюсь, Джонни это свойственно. Неплохой специалист, но не в силах не выставлять напоказ свое американское превосходство. Иногда мне кажется, что вот тут-то и заключается различие между американскими шпионами и нашими. Американцы, откровенно наслаждаясь властью и деньгами, хвастают своей удачей. В них нет инстинктивного притворства, столь естественного для нас, англичан.
Как бы то ни было, Ландау сразу ощетинился.
– Не возражаете, если я задам вам парочку вопросов? – сказал Джонни.
– Если Нед не против, – ответил Ландау.
– Ну, разумеется, – сказал Нед.
– Итак, представим, что мы с вами сейчас на ярмарке аудиопособий, договорились, дружище? Вы провожаете эту женщину, Екатерину Орлову, через зал к лестнице. Где стоит охрана. Вы прощаетесь с ней.
– Она берет меня за руку.
– Она берет вас за руку, прекрасно. Прямо на виду у охранников. Вы следите, как она спускается по лестнице. А вам видно, как она выходит на улицу, дружище?
Я никогда не слышал, чтобы Джонни называл кого-нибудь «дружище», и решил, что он старается вывести Ландау из себя, чему их в агентстве обучают свои домашние психологи.
– Видно, – отрезал Ландау.
– Так-таки на улицу? Погодите, подумайте, – сказал Джонни с фальшивой любезностью прокурора.
– Прямо на улицу – и больше я ее не видел.
Джонни выжидал, пока всем присутствующим, и в первую очередь Ландау, не стало ясно, что он выжидает.
– Ники, дружище, на этой лестнице в последние сутки постоял кое-кто из наших людей. С верхней площадки лестницы улица не видна.
У Ландау потемнело лицо. Не от смущения. От злости.
– Я видел, как она спускалась по лестнице. Я видел, как она прошла через вестибюль к выходу. Она не вернулась. Поэтому, если кто-то за последние сутки не передвинул улицу, что, не спорю, при Сталине было бы вполне возможным…
– Давайте продолжим, хорошо? – сказал Нед.
– Вы не заметили, кто-нибудь шел за ней следом? – спросил Джонни, беря Ландау в оборот пожестче.
– По лестнице или на улицу?
– И то и другое, дружище. И то и другое.
– Нет, не заметил. Я же не видел, как она вышла на улицу, – вы мне это только что растолковали. Может, вы будете отвечать, а я – задавать вопросы?
Джонни лениво откинулся на стуле, и тут вмешался Нед:
– Ники, некоторые обстоятельства необходимо очень тщательно проверять. На карту поставлено многое, а Джонни действует по инструкции.
– И у меня кое-что поставлено. Мое слово, – сказал Ландау. – И я не желаю, чтоб меня кто-нибудь выставлял дураком, особенно американец, и даже не английский гражданин.
Джонни тем временем вернулся к своей папке.
– Ники, пожалуйста, опишите нам, как была организована охрана ярмарки. Что вы сами заметили?
Ландау глубоко вздохнул.
– Ну, ладно, – сказал он. – В вестибюле гостиницы околачивались два молодых полицейских. Они проверяли всех русских посетителей. Это нормально. А наверху в зале типы повреднее – ребята в штатском. Из тех, кого там называют «топтуны», – добавил он, желая просветить Джонни. – Через пару дней всех топтунов уже знаешь наизусть. Они не покупают, не воруют экспонаты, ничего не клянчат, и один всегда блондин, уж не спрашивайте меня почему. Их там было трое, и всю неделю они не сменялись. Вот они-то и следили, как она спускалась по лестнице.
– Вы никого не забыли, дружище?
– Никого, насколько мне известно, но сейчас вы мне скажете, что я вру.
– А вы случайно не заметили двух седых женщин неопределенного возраста, которые тоже каждый день бывали на ярмарке – рано приходили, поздно уходили и тоже ничего не покупали, не заговаривали с экспонентами и представителями фирм и вообще приходили на ярмарку неизвестно зачем?
– Вы про Герт и Дейзи, насколько я понял?
– Простите?
– Ну, про этих двух куриц из Библиотечного управления. Они приходили пивка выпить. А главное, нахватать побольше проспектов или выклянчить каталог. Мы окрестили их Герт и Дейзи – была такая английская радиопередача в войну и после.
– А вам не приходило в голову, что эти дамы тоже могут заниматься наблюдением?
Нед уже протянул могучую руку, чтобы остановить Ландау, но опоздал.
– Джонни, – сказал, вскипая, Ландау, – это Москва, так? Москва, Россия, дружище. Если бы я вздумал разбираться, кто там наблюдатель, а кто нет, то утром мне некогда было бы встать с кровати, а вечером – лечь. Может, и птички на деревьях напичканы микрофонами, кто их знает?
Но Джонни опять рылся в своих телеграммах.
– По вашим словам, Екатерина Борисовна Орлова упомянула, что соседний стенд «Аберкромби и Блейр» был накануне пуст, правильно?
– Да, это так.
– Но накануне вы ее не видели? Это верно?
– Да.
– А вы утверждаете, что на красивых женщин у вас глаз зоркий.
– Да, утверждаю, и пусть он остается зорким как можно дольше.
– Так не кажется ли вам, что вы должны были ее заметить?
– Бывает, что какую-нибудь и пропущу, – признался Ландау, снова багровея. – Если стою спиной, если записываю что-то, если отливаю в сортире, то мое внимание на секунду может и отвлечься.
Однако холодное спокойствие Джонни уже возымело свое действие.
– У вас в Польше остались родственники, не так ли, мистер Ландау? – Обращение «дружище», очевидно, уже сослужило службу, во всяком случае, прослушивая пленку, я заметил, что оно исчезло из его речи.
– Да.
– И ваша старшая сестра занимает высокий пост в польском правительстве?
– Моя сестра работает инспектором больниц в министерстве здравоохранения. Это не высокий пост, да и возраст у нее давно пенсионный.
– Случалось ли вам прямо или косвенно быть активным объектом шантажа либо давления со стороны служб коммунистического блока, а также третьих, связанных с ними, лиц?
Ландау повернулся к Неду:
– Каким объектом? Боюсь, я не настолько хорошо знаю английский.
– Активным, – предостерегающе улыбаясь, сказал Нед, – понимающим, что происходит. Отдающим себе в этом отчет.
– Нет, – ответил Ландау.
– Во время ваших поездок по странам Восточного блока состояли ли вы в интимных отношениях с женщинами этих стран?
– В постельных состоял. Не в интимных.
Уолтер, точно расшалившийся школьник, испустил придушенный смешок, вздернул плечи и прикрыл ладонью свои жуткие зубы. Но Джонни упрямо наступал:
– Мистер Ландау, вступали ли вы прежде в контакты с разведкой какой бы то ни было враждебной или дружественной страны?
– Нет.
– Продавали ли вы когда-нибудь информацию какому бы то ни было должностному лицу – в газету, справочное агентство, полицию или военную организацию – с какой-либо целью, пусть самой безобидной?
– Нет.
– Состоите ли вы или состояли ли когда-либо членом коммунистической партии, или какой-нибудь организации, борющейся за мир, или группы, сочувствующей ее целям?
– Я гражданин Великобритании, – отрезал Ландау, выставив свой маленький польский подбородок.
– И у вас нет никакого представления, даже нечеткого, пусть даже совсем туманного, об общей сути материала, с которым вы имели дело?
– Никакого дела я с ним не имел. А просто его передал.
– Но ведь вы его прочитали?
– Что мог, то прочитал. Кое-что. А потом бросил. Как я вам уже говорил.
– Почему?
– Из чувства порядочности, если хотите знать. Вам, я подозреваю, оно незнакомо.
Но Джонни, отнюдь не покраснев, снова начал перерывать свою папку. Он вытащил конверт, а из конверта – пачку фотографий, форматом с открытку, и разложил их на столе, словно пасьянс. На некоторых изображение было смазанным и всегда – зернистым. На нескольких передний план был чем-то полузакрыт. Сняты были женщины, группами и поодиночке выходящие из подъезда какого-то унылого учреждения. Одни держали авоськи, другие шли, опустив голову, с пустыми руками. И Ландау вспомнил, как ему рассказывали, что в Москве во время обеденного перерыва женщины ускользают в магазин и засовывают покупки в карманы, а сумку оставляют на рабочем месте для маскировки – мол, только что вышла в коридор.
– Вот эта, – вдруг сказал Ландау, указывая на фотографию.
Джонни пустил в ход еще один из своих прокурорских приемов. (Он был слишком умен для такой чепухи, но это его не останавливало.) Лицо его выразило разочарование и глубочайшее недоверие, будто он поймал Ландау на лжи. Видеозапись свидетельствует, что он возмутительно переиграл эту сцену.
– Откуда у вас такая уверенность, черт подери? Вы же никогда и не видели ее в пальто!
Ландау это не сбило.
– Это она, Катя, – твердо сказал он. – Я ее где угодно узнаю. Катя. Она зачесала волосы наверх, но это она, Катя. И сумка та самая, пластиковая. – Он продолжал рассматривать фотографию. – И ее обручальное кольцо. – На секунду он словно забыл, что в комнате кто-то есть. – Я и завтра сделал бы для нее то же самое. И послезавтра.
Так – более чем удовлетворительно – завершился допрос свидетеля, для которого Джонни избрал враждебный тон.
* * *
Дни шли за днями, одна загадочная беседа сменялась другой – ни разу дважды в одном и том же месте, ни разу с одними и теми же людьми (за исключением Неда), и у Ландау нарастало ощущение, что дело приближается к кульминации. В звуколаборатории позади Портленд-Плейс ему проигрывали голоса женщин – русских, говоривших по-русски и по-английски. Но Катиного голоса он среди них не узнал. Еще день был посвящен – что очень его встревожило – финансам. Но не их финансам, а его, Ландау. Его банковские декларации – откуда они, черт возьми, их достали? Его налоговые декларации, платежные квитанции, сбережения, закладная, страховой полис – в общем, почище налогового управления.
– Положитесь на нас, Ники, – сказал Нед, а честная, убедительная улыбка, сопровождавшая эти слова, вызвала у Ландау ощущение, что Нед где-то всячески его отстаивал и вот-вот все уладится.
«Они собираются дать мне поручение, – решил он в понедельник. – Они намерены превратить меня в шпиона, как Барли».
«Они пытаются загладить свою вину через двадцать лет после смерти моего отца», – решил он во вторник. Но в среду утром, когда шофер Сэм в последний раз позвонил в его дверь, все стало ясно.
– Ну, Сэм, куда сегодня? – весело спросил Ландау. – В темницу Тауэра?
– В Синг-Синг, – ответил Сэм, и они весело рассмеялись.
Но Сэм доставил его не в Тауэр и не в Синг-Синг, а к боковому входу одного из тех министерств Уайтхолла, куда всего одиннадцать дней назад Ландау столь безуспешно пытался прорваться. Сероглазый Брок проводил его по черной лестнице наверх и исчез. Ландау вошел в огромную комнату, окна которой выходили на Темзу. За длинным столом лицом к нему сидело несколько человек. Слева – Уолтер (галстук не сбился ни вправо, ни влево, волосы прилизаны). Справа – Нед. Вид у обоих был торжественный. Между ними, положив ладони на стол так, что из рукавов выглядывали манжеты, сидел мужчина помоложе, с брюзгливыми складками у рта, в элегантном костюме. Ландау правильно подметил, что чином он старше и Неда, и Уолтера и (как Ландау выразился позднее) явился из совсем другого кино. Он был весь обтекаемый, плотно сжимал губы, словно ему предстояло выступить по телевидению. Он был богат – и не только деньгами. Ему было сорок, он продолжал делать карьеру, но хуже всего в нем была невинность. Он казался слишком юным, чтобы ему можно было предъявлять обвинения как взрослому.
– Меня зовут Клайв, – сказал он вполголоса. – Входите, Ландау. Нам надо решить, что с вами делать.
А за Клайвом – собственно говоря, за всеми спинами – Ники Ландау немного погодя разглядел меня, старика Палфри. И Нед, заметив, что он увидел меня, улыбнулся и очень мило нас познакомил.
– Ники, а это Гарри, – сказал он, уклоняясь от истины.
До сих пор – ни разу ни единого намека на чью-либо должность; но обо мне Нед сообщил:
– Гарри – наш личный третейский судья, Ники. Он следит за тем, чтобы все было по справедливости.
– Это хорошо, – сказал Ландау.
Вот так в истории этой операции скромно появляюсь я: юридический мальчик на побегушках, блюститель формы, актер на выходах, умиротворитель и, наконец, летописец: то Розенкранц, то Гильденстерн, а изредка и Палфри.
Для того чтобы еще лучше позаботиться о Ландау, имелся также Рэг. Крупный, рыжеватый, вселяющий уверенность Рэг подвел Ландау к одинокому стулу в центре комнаты, а потом придвинул другой и сел рядом с ним. Рэг сразу понравился Ландау, чего и следовало ожидать, потому что Рэг – по должности доброжелатель и среди его клиентов были перебежчики, провалившиеся разведчики, засвеченные агенты и всякие другие мужчины и женщины, чья связь с Англией могла бы и порваться, если бы старина Рэг Уоттл и его женушка Беренис не были всегда под рукой, чтобы поддержать их и утешить.
– Вы все сделали отлично, но что именно, мы вам объяснить не можем ради вашей же собственной безопасности, – произнес Клайв своим сухим, как безводная пустыня, голосом, когда Ландау уселся поудобнее. – Даже того немногого, что вам известно, чересчур много. И мы не можем позволить вам разъезжать по Восточной Европе, раз ваша память хранит наши секреты. Это слишком опасно. И для вас, и для тех, кого это затрагивает. Вот почему, хотя вы оказали нам большую услугу, вы стали и источником серьезной тревоги. Будь сейчас война, мы могли бы арестовать вас, или расстрелять, или найти еще какой-нибудь выход в том же роде. Но сейчас войны нет. Во всяком случае, официально.
Где-то на своем коротком осмотрительном пути к власти Клайв научил себя улыбаться. Применять это оружие против дружественных людей было столь же не – честно, как молчать в телефонную трубку. Но о нечестности Клайв ни малейшего представления не имел, так как не знал, что такое честность. Ну, а страстность – это то, чем приходится пользоваться, когда нужно кого-то в чем-то убедить.
– Ведь вы же можете ткнуть пальцем в очень влиятельных людей, не правда ли? – продолжал он так тихо, что все должны были замереть, чтобы его слышать. – Я уверен, умышленно вы этого не сделаете, но когда вас прикуют к батарее отопления, то особого выбора не будет. Во всяком случае, под конец.
Когда Клайв решил, что напугал Ландау достаточно, он, взглянув на меня, кивнул и следил за тем, как я открываю внушительную кожаную папку и вручаю Ландау длинный документ, который я составил собственноручно и который обязывал Ландау на веки вечные отказаться от любых путешествий за «железным занавесом» и не выезжать из Англии, не предупредив об этом Рэга за столько-то дней и не обговорив с ним все детали, причем его паспортом, во избежание каких-либо недоразумений, будет заниматься Рэг. И вообще, Ландау должен принять Рэга или того, кто его заменит по решению властей, как неотъемлемую часть своей жизни, наперсника, наставника и тайного арбитра всех своих дел, включая, кстати, и деликатный вопрос, как уплатить налог с суммы прилагаемого банковского чека, выписанного на Фулемское отделение одного скучнейшего английского банка, – с суммы, равной ста тысячам фунтов.
А еще, чтобы регулярно подновлять его страх перед Властями, ему надлежит раз в полгода являться к юрисконсульту Службы, к Гарри, для очередной накачки касательно государственной тайны – к старику Палфри, который был когда-то любовником Ханны и так согнулся под тяжестью своей жизни, что ему уже можно спокойно поручить наблюдение за тем, чтобы другие держались прямо. Далее, в добавление к вышесказанному, в соответствии с ним и вследствие его, все, что относилось к некоей русской женщине, литературной рукописи ее друга и содержанию указанной рукописи (независимо от того, много или мало Ландау из нее понял), а также роли некоего английского издателя, – все это с сего момента торжественно объявляется небывшим, недействительным и перечеркнутым, отныне и во веки веков. Аминь.
Документ этот существовал только в одном экземпляре – и ему предстояло покоиться в моем сейфе до тех пор, пока он не истлеет и не рассыплется в прах. Ландау прочитал его дважды, и Рэг тоже – через его плечо. Затем Ландау погрузился в раздумье, не слишком считаясь с теми, кто смотрел на него и ждал только, чтобы он поставил свою подпись и перестал быть помехой. Ибо Ландау знал, что теперь он не продавец, а покупатель.
Он вспомнил, как стоял перед окном в номере московской гостиницы. Как пожелал снять наконец дорожные сапоги и зажить более спокойной жизнью. И ему в голову пришла забавная мысль, что Творец поймал его на слове и устроил все по его желанию. Ландау даже рассмеялся, вызвав тем самым всеобщее беспокойство.
– Что ж, Гарри, надеюсь, что платить будет янки Джонни, – сказал он.
Но шутка не вызвала должных аплодисментов, поскольку так оно и было. Ландау взял у Рэга ручку, поставил свою подпись, передал мне документ и глядел, как я расписываюсь в качестве свидетеля (Горацио Б. де Палфри – подпись, которая за двадцать лет не без некоторых стараний обрела такую неразборчивость, что, подпишись я Томатный Соус Хайнца, ни Ландау, ни кто другой разницы не заметил бы) и как кладу документ назад в кожаный гробик и щелкаю крышкой. Последовали рукопожатия, взаимные заверения, и Клайв пробормотал:
– Мы вам очень признательны, Ники. – Совсем как в фильме, участником которого Ландау время от времени себя ощущал.
Потом все снова пожали Ландау руку и, посмотрев, как он гордо удаляется и исчезает в сиянии заходящего солнца, а точнее, как он бодро уходит по коридору, болтая с Рэгом Уоттлом, который был вдвое его выше, с досадливым нетерпением принялись ждать улова с аппаратуры, на применение которой я уже получил разрешение под неотразимым предлогом «крайней заинтересованности американцев».
Они подключились к его рабочему и домашнему телефонам, читали его почту и посадили электронного жучка на заднюю ось его любимого «Триумфа» с откидным верхом.
Они следили за ним в его свободные часы и завербовали одну из машинисток, которая присматривала за ним в конторе, как за «подозрительным иностранцем», пока он там отрабатывал последние недели.
В барах, где он обычно подыскивал себе подружек, к нему подсаживались потенциальные соблазнительницы. Однако, несмотря на все эти громоздкие и ненужные предосторожности, продиктованные все той же крайней заинтересованностью американцев, результаты оказались равными нулю. Ни хвастовства, ни многозначительных намеков. Ландау не жаловался, не бахвалился, не пытался привлечь к себе внимание. Собственно говоря, его история, как у очень немногих, завершилась полностью и счастливо.
Он был чудесным Прологом. Больше он на сцене не появлялся.
Он ни разу не пытался встретиться с Барли Скоттом, великим английским шпионом. И только бережно хранил благоговейное уважение к нему. Даже перед торжественным открытием собственного видеосалона, когда ему особенно приятно было бы насладиться присутствием тайного английского героя из подлинной жизни, он не преступил пределы дозволенного. Может быть, ему было достаточно сознавать, что однажды вечером в Москве он откликнулся на призыв старой доброй Англии и повел себя как истый джентльмен, каким иногда страстно желал быть. А может быть, в нем радовался поляк, который утер нос русскому медведю. Или, может быть, его заставляли молчать воспоминания о Кате, о Кате сильной и благородной, Кате смелой и красивой, которая, как ни боялась сама, позаботилась предупредить его об опасности. «Вы должны верить в то, что делаете».
И Ландау поверил. И поэтому Ландау надулся гордостью, как и всякий бы на его месте.
Даже видеосалон его процветал и стал настоящей сенсацией. Пожалуй, кое для кого даже слишком, в том числе и для полиции Голдерс-Грин, которую мне пришлось дружески одернуть. Но для остальных это было самое оно.
А главное, мы все смогли полюбить его, потому что он видел нас такими, какими мы хотели выглядеть, – всеведущими, умелыми и героическими хранителями здоровья нашей великой нации. Эту точку зрения Барли так до конца разделить и не смог, так же, как и Ханна, хотя она видела только внешнюю сторону – место, куда она не могла последовать за мной, храм предельного компромисса и, следовательно, по ее безжалостной логике, – отчаяния.
– Нет, Палфри, это не панацея, – сказала она мне всего несколько недель назад, когда я по какому-то поводу принялся восхвалять Службу. – На мой взгляд, это куда больше смахивает на болезнь.
* * *
Глава 3
Нет разведывательной операции, говорим мы, умудренные опытом ветераны, которая на время не превращалась бы в фарс. Чем крупнее операция, тем громче ржание; в историю Службы вошло, как семидневная Тайная охота на Бартоломью, он же Барли Скотт Блейр, потребовала таких лихорадочных усилий и сопровождалась таким количеством просчетов, что всего этого хватило бы на дюжину секретных агентств. Ортодоксальные новички вроде Брока из Русского Дома возненавидели биографию Барли, еще не обнаружив того, кому она принадлежала.
После пятидневной погони за Барли они полагали, что знают о нем все, за исключением того, где он находится. Им были известны свободомыслие его предков и его дорогостоящее образование (и то и другое пропало даром), малопривлекательные подробности всех его расторгнутых браков. Им было известно кафе в Камден-Тауне, где он садился играть в шахматы с любой не – прикаянной личностью, которой случалось туда забрести. Настоящий джентльмен, пусть он и виноват, сказали там Уиклоу (он представился сыщиком по бракоразводным делам). Воспользовавшись избитыми, но действенными предлогами, они навестили в Хоуве сестру Барли, которая явно махнула на него рукой, лавочников в Хэмпстеде, которые писали ему, замужнюю дочь в Грантеме, которая обожала его, и сына – Серого Волка, подвизающегося в Сити, который был скуп на слова, будто дал обет молчания.
После пятидневной погони за Барли они полагали, что знают о нем все, за исключением того, где он находится. Им были известны свободомыслие его предков и его дорогостоящее образование (и то и другое пропало даром), малопривлекательные подробности всех его расторгнутых браков. Им было известно кафе в Камден-Тауне, где он садился играть в шахматы с любой не – прикаянной личностью, которой случалось туда забрести. Настоящий джентльмен, пусть он и виноват, сказали там Уиклоу (он представился сыщиком по бракоразводным делам). Воспользовавшись избитыми, но действенными предлогами, они навестили в Хоуве сестру Барли, которая явно махнула на него рукой, лавочников в Хэмпстеде, которые писали ему, замужнюю дочь в Грантеме, которая обожала его, и сына – Серого Волка, подвизающегося в Сити, который был скуп на слова, будто дал обет молчания.