Страница:
– Гарри! Где Барли?
– Здесь, – негромко отзывается Барли сверху через перила.
– Они снимают перед вами шляпы! – кричит Нед, ликуя, как школьник. – Они приносят свои извинения! Я говорил с Бобом, Клайвом, с Хаггарти. Гёте – самое крупное, с чем им приходилось иметь дело за многие годы. Совершенно официально. Они принимают его стопроцентно. Теперь только вперед. Вы взяли верх над всем их аппаратом.
К этому времени Нед успел свыкнуться с рассеянностью Барли, а потому не должен был бы удивляться, когда Барли точно не услышал. Его взгляд по-прежнему был устремлен на Атлантический океан. Может быть, ему показалось, будто он увидел, как перевернулась лодка? Это ведь видят все. Понаблюдайте за волнами у побережья штата Мэн, и они начнут чудиться вам повсюду: парус, перевернутый корпус, пятнышко головы уцелевшего пловца, рука, поднявшаяся было над волной, чтобы скрыться под ней, навсегда. Только наблюдая очень долго, вы наконец соображаете, что это занимаются ловлей рыбы скопы и бакланы.
Но Нед, захлебываясь волнением, умудрился обидеться. Один из тех редчайших случаев, когда профессионал перестает следить за собой и на миг предстает просто несовершенным человеком.
– Вы едете назад в Москву, Барли! Ведь вы же этого хотели? Довести дело до конца.
И Барли наконец, огорченный тем, что причинил Неду боль, полуоборачивается, чтобы Нед мог увидеть его улыбку.
– Да, старина. Ну, конечно. Именно то, чего я хотел.
Тем временем настает мой черед идти в комнату связи. Рэнди манит меня пальцем.
– Это вы, Палфри?
– Это я.
– Дальше дело будет вести Лэнгли, – сообщает Клайв, точно это заключительная часть той же чудесной новости. – По категории первоочередной важности, Палфри. Выше у них нет, – добавляет он, торжествуя.
– Ну, что же, поздравляю, – говорю я, отодвигаю трубку от уха и ошарашенно ее рассматриваю, а тягучий голос Клайва продолжает сочиться из нее, как вода из крана, завернуть который невозможно. – Я хочу, Палфри, чтобы вы немедленно составили документ о договоренности и подготовили всеобъемлющее соглашение, которое предусматривало бы все непредвиденные расходы. Они стоят перед нами на задних лапках, а потому я жду, чтобы вы были тверды. Тверды, но без запроса. Мы имеем дело с чрезвычайно практичными людьми, Палфри. И упрямыми.
Еще. И еще. И сверх того. Лэнгли берет на себя пенсию Барли и все компенсации как задаток за полный контроль над операцией. Лэнгли принимает равное участие в руководстве источником, но в случае разногласий решающий голос за ними.
– Они подготавливают исчерпывающий список вопросов, Палфри, большой шлем, охватывающий все. Представят его госдепартаменту, Пентагону, научным организациям. Все главные вопросы дня будут собраны и переданы Дрозду. Они отдают себе отчет в риске, но это их не останавливает. Не дерзнешь – останешься ни с чем, так они рассуждают. Для этого требуется смелость.
И все это голосом дипломатической почты. Наконец-то Клайв, подобно своему тезке, дорвался до Индии.
– В великом наступательно-оборонительном равновесии, Палфри, ничто не существует в вакууме, – надменно поясняет он, без сомнения, повторяя чьи-то слова, услышанные час назад. – Тут требуется тончайшая настройка. Каждый вопрос критичен не менее ответа. Им это известно. Им это вполне очевидно. И они не могут сделать источнику более лестный комплимент, чем приготовить для него вопросник без каких-либо ограничений. На подобное они не шли уже много, много лет. Нечто беспрецедентное. Во всяком случае, за последние годы.
– А Нед знает? – спрашиваю я, едва мне удается вставить хоть слово.
– Откуда? Никто из нас ничего не знает. Все сверх-засекречено.
– Я имел в виду, знает ли он, что вы подарили им его джо?
– Немедленно поезжайте в Лэнгли и утрясите наши условия с тамошними юристами. Рэнди организует транспорт. Вы слушаете, Палфри?
– Он знает? – повторяю я.
Клайв устраивает одно из своих телефонных молчаний, давая вам возможность осознать все ваши промахи и ошибки.
– Нед, с вашего разрешения, будет поставлен в известность обо всем по возвращении в Лондон. А это будет скоро. До тех же пор я предпочту, чтобы вы с ним об этом не говорили. За Русским Домом останется его роль. Шеритон ценит эту связь. Отдел будет даже в некоторых отношениях расширен. И может быть, отнюдь не временно. Нед должен быть только благодарен.
Нигде новость не была принята с таким восторгом, как в английской прессе, связанной с книгоиздательским делом. «Многообещающий брак! – несколько недель спустя возвестили „Букньюс“ в приложении, посвященном Московской книжной ярмарке. – Помолвка, о которой давно ходили слухи, между „Аберкромби и Блейр“, Норфолк-стрит, Стрэнд, и „Потомак трейдерс, инкорпорейтед“, Бостон, штат Массачусетс, СОСТОЯЛАСЬ! Тяжеловес Джек Хензигер наконец-то обработал „А. и Б.“ Барли Скотта Блейра, и они создают совместную фирму „Потомак и Блейр“, которая планирует наступательную кампанию на стремительно расширяющихся рынках Восточного блока. „Это витрина, ориентированная на будущее“, – убежденно утверждает Хензигер.
Московская книжная ярмарка, они уже в пути!»
Сообщение иллюстрировала умилительная фотография: Барли и Джек Хензигер обмениваются рукопожатием над вазой с цветами. Снимок сделал фотограф Службы в конспиративном доме в Найтсбридже. О цветах позаботилась мисс Коуд.
* * *
На следующий день после возвращения с острова я встретился с Ханной и рассчитывал, что мы займемся любовью. Как всегда, когда я ее долго не видел, она выглядела высокой, стройной и золотистой. Был четверг, и она повезла своего четырнадцатилетнего сына Джайлза на совершенно излишнюю консультацию к специалисту в окрестностях Харли-стрит. Нежных чувств Джайлз у меня никогда не вызывал – возможно, потому, что он, как я знал, был зачат в пику мне, когда я в очередной раз отослал ее к Дереку. Мы сидели в обычном нашем омерзительном кафе и пили перестоявшийся чай в ожидании, когда консультация закончится. И она курила, чего я не выношу. Но я ее хотел, и она это знала.
– А где именно в Америке? – спросила она, словно от этого хоть что-то зависело.
– Не знаю. На каком-то островке, где скопы ловят рыбу, а погода стоит скверная.
– Поспорю, что скопы не настоящие.
– Самые настоящие. Там этих птиц много.
И по напряжению в ее глазах я понял, что и она меня хочет.
– В любом случае я должна отвезти Джайлза домой, – сказала она, когда мы кончили читать мысли друг друга.
– Отправь его на такси, – предложил я.
Но в нас уже снова проснулся антагонизм, и минута ушла безвозвратно.
* * *
Глава 13
– Здесь, – негромко отзывается Барли сверху через перила.
– Они снимают перед вами шляпы! – кричит Нед, ликуя, как школьник. – Они приносят свои извинения! Я говорил с Бобом, Клайвом, с Хаггарти. Гёте – самое крупное, с чем им приходилось иметь дело за многие годы. Совершенно официально. Они принимают его стопроцентно. Теперь только вперед. Вы взяли верх над всем их аппаратом.
К этому времени Нед успел свыкнуться с рассеянностью Барли, а потому не должен был бы удивляться, когда Барли точно не услышал. Его взгляд по-прежнему был устремлен на Атлантический океан. Может быть, ему показалось, будто он увидел, как перевернулась лодка? Это ведь видят все. Понаблюдайте за волнами у побережья штата Мэн, и они начнут чудиться вам повсюду: парус, перевернутый корпус, пятнышко головы уцелевшего пловца, рука, поднявшаяся было над волной, чтобы скрыться под ней, навсегда. Только наблюдая очень долго, вы наконец соображаете, что это занимаются ловлей рыбы скопы и бакланы.
Но Нед, захлебываясь волнением, умудрился обидеться. Один из тех редчайших случаев, когда профессионал перестает следить за собой и на миг предстает просто несовершенным человеком.
– Вы едете назад в Москву, Барли! Ведь вы же этого хотели? Довести дело до конца.
И Барли наконец, огорченный тем, что причинил Неду боль, полуоборачивается, чтобы Нед мог увидеть его улыбку.
– Да, старина. Ну, конечно. Именно то, чего я хотел.
Тем временем настает мой черед идти в комнату связи. Рэнди манит меня пальцем.
– Это вы, Палфри?
– Это я.
– Дальше дело будет вести Лэнгли, – сообщает Клайв, точно это заключительная часть той же чудесной новости. – По категории первоочередной важности, Палфри. Выше у них нет, – добавляет он, торжествуя.
– Ну, что же, поздравляю, – говорю я, отодвигаю трубку от уха и ошарашенно ее рассматриваю, а тягучий голос Клайва продолжает сочиться из нее, как вода из крана, завернуть который невозможно. – Я хочу, Палфри, чтобы вы немедленно составили документ о договоренности и подготовили всеобъемлющее соглашение, которое предусматривало бы все непредвиденные расходы. Они стоят перед нами на задних лапках, а потому я жду, чтобы вы были тверды. Тверды, но без запроса. Мы имеем дело с чрезвычайно практичными людьми, Палфри. И упрямыми.
Еще. И еще. И сверх того. Лэнгли берет на себя пенсию Барли и все компенсации как задаток за полный контроль над операцией. Лэнгли принимает равное участие в руководстве источником, но в случае разногласий решающий голос за ними.
– Они подготавливают исчерпывающий список вопросов, Палфри, большой шлем, охватывающий все. Представят его госдепартаменту, Пентагону, научным организациям. Все главные вопросы дня будут собраны и переданы Дрозду. Они отдают себе отчет в риске, но это их не останавливает. Не дерзнешь – останешься ни с чем, так они рассуждают. Для этого требуется смелость.
И все это голосом дипломатической почты. Наконец-то Клайв, подобно своему тезке, дорвался до Индии.
– В великом наступательно-оборонительном равновесии, Палфри, ничто не существует в вакууме, – надменно поясняет он, без сомнения, повторяя чьи-то слова, услышанные час назад. – Тут требуется тончайшая настройка. Каждый вопрос критичен не менее ответа. Им это известно. Им это вполне очевидно. И они не могут сделать источнику более лестный комплимент, чем приготовить для него вопросник без каких-либо ограничений. На подобное они не шли уже много, много лет. Нечто беспрецедентное. Во всяком случае, за последние годы.
– А Нед знает? – спрашиваю я, едва мне удается вставить хоть слово.
– Откуда? Никто из нас ничего не знает. Все сверх-засекречено.
– Я имел в виду, знает ли он, что вы подарили им его джо?
– Немедленно поезжайте в Лэнгли и утрясите наши условия с тамошними юристами. Рэнди организует транспорт. Вы слушаете, Палфри?
– Он знает? – повторяю я.
Клайв устраивает одно из своих телефонных молчаний, давая вам возможность осознать все ваши промахи и ошибки.
– Нед, с вашего разрешения, будет поставлен в известность обо всем по возвращении в Лондон. А это будет скоро. До тех же пор я предпочту, чтобы вы с ним об этом не говорили. За Русским Домом останется его роль. Шеритон ценит эту связь. Отдел будет даже в некоторых отношениях расширен. И может быть, отнюдь не временно. Нед должен быть только благодарен.
Нигде новость не была принята с таким восторгом, как в английской прессе, связанной с книгоиздательским делом. «Многообещающий брак! – несколько недель спустя возвестили „Букньюс“ в приложении, посвященном Московской книжной ярмарке. – Помолвка, о которой давно ходили слухи, между „Аберкромби и Блейр“, Норфолк-стрит, Стрэнд, и „Потомак трейдерс, инкорпорейтед“, Бостон, штат Массачусетс, СОСТОЯЛАСЬ! Тяжеловес Джек Хензигер наконец-то обработал „А. и Б.“ Барли Скотта Блейра, и они создают совместную фирму „Потомак и Блейр“, которая планирует наступательную кампанию на стремительно расширяющихся рынках Восточного блока. „Это витрина, ориентированная на будущее“, – убежденно утверждает Хензигер.
Московская книжная ярмарка, они уже в пути!»
Сообщение иллюстрировала умилительная фотография: Барли и Джек Хензигер обмениваются рукопожатием над вазой с цветами. Снимок сделал фотограф Службы в конспиративном доме в Найтсбридже. О цветах позаботилась мисс Коуд.
* * *
На следующий день после возвращения с острова я встретился с Ханной и рассчитывал, что мы займемся любовью. Как всегда, когда я ее долго не видел, она выглядела высокой, стройной и золотистой. Был четверг, и она повезла своего четырнадцатилетнего сына Джайлза на совершенно излишнюю консультацию к специалисту в окрестностях Харли-стрит. Нежных чувств Джайлз у меня никогда не вызывал – возможно, потому, что он, как я знал, был зачат в пику мне, когда я в очередной раз отослал ее к Дереку. Мы сидели в обычном нашем омерзительном кафе и пили перестоявшийся чай в ожидании, когда консультация закончится. И она курила, чего я не выношу. Но я ее хотел, и она это знала.
– А где именно в Америке? – спросила она, словно от этого хоть что-то зависело.
– Не знаю. На каком-то островке, где скопы ловят рыбу, а погода стоит скверная.
– Поспорю, что скопы не настоящие.
– Самые настоящие. Там этих птиц много.
И по напряжению в ее глазах я понял, что и она меня хочет.
– В любом случае я должна отвезти Джайлза домой, – сказала она, когда мы кончили читать мысли друг друга.
– Отправь его на такси, – предложил я.
Но в нас уже снова проснулся антагонизм, и минута ушла безвозвратно.
* * *
Глава 13
Катя забрала Барли утром в воскресенье в десять часов у подъезда гигантской гостиницы «Международная», ибо Хензигер категорически потребовал, чтобы они остановились именно там. (Иностранцы с Запада фамильярно называют ее «Меж».) И Уиклоу с Хензигером, сидя в нелепейшем помпезном вестибюле, сумели стать свидетелями их радостной встречи и отъезда.
День выдался солнечный, и Барли задолго до назначенного времени поджидал ее у подъезда, к которому непрерывным потоком подкатывали лимузины с зашторенными стеклами, забирая или высаживая именитых особ «третьего мира». Но вот в их строй ворвалась ее красная «Лада», как вспышка веселья в похоронной процессии, – тоненькая ручка Анны, точно носовой платок, трепетала над опущенным стеклом задней дверцы, а рядом с ней Сергей, выпрямившись, точно комиссар, сжимал рыболовный сачок.
Барли было очень важно сначала увидеть детей. Он обдумал это заранее и пришел к выводу, что надо сделать именно так – ведь теперь любая мелочь обретала значение и ничего нельзя было оставлять на волю случая. Только весело помахав в ответ им обоим и состроив Анне гримасу, он позволил себе взглянуть на ветровое стекло: справа плотно сидел дядя Матвей – его чисто выбритое коричневое лицо поблескивало, как каштан, а из-под козырька клетчатой кепки весело смотрели глаза бывалого моряка. Сияй солнце, греми гром, сверкай молния, Матвей все равно облачился бы в честь знаменитого англичанина во все самое парадное – диагоналевый пиджак, выходные сапоги и галстук-бабочку. К лацкану он пришпилил эмалевый значок с перекрещивающимися революционными флагами. Матвей опустил стекло, Барли просунулся внутрь, тряся руку Матвея и восклицая «привет, привет!». И только потом осмелился взглянуть на Катю. Но губы его не сразу расцвели в улыбке, словно время споткнулось, или он забыл свои реплики, свою легенду, или просто что она так красива.
Однако Катя сдерживаться не стала.
Она выпорхнула из машины. Брюки на ней были скверного покроя, но все равно очень ей шли. Она стремглав обежала бампер, сияя счастьем и доверием. Она кричала: «Барли!» И к той секунде, когда она добралась до него, ее руки были уже раскинуты так широко, что все ее тело легко и свободно устремлялось в его объятия – которым она, как благовоспитанная русская девочка, тут же поставила благопристойной предел, чуть попятившись, но не отпуская его, вглядываясь в его лицо, в его волосы, в его старенький туристский костюм, и говорила, говорила без умолку, непосредственно и дружески.
– Как хорошо, Барли, ну, просто чудесно, что вы приехали! – восклицала она. – Добро пожаловать на книжную ярмарку, добро пожаловать в Москву. Матвей просто поверить не мог вашему звонку из Лондона! «Англичане всегда были нашими друзьями, – сказал он. – Они научили Петра плавать по морю. А если бы не научили, у нас не было бы военно-морского флота». Это он про Петра Великого, понимаете? Матвей живет только Ленинградом. А как вам Володина машина? Я так рада, что у него наконец есть что-то, что он может любить.
Она отпустила его, и, как обалдевший от счастья идиот, каким он и выглядел, Барли издал вопль: «Ох, черт! Совсем забыл». Он вдруг вспомнил про пакеты, которые прислонил к стене возле подъезда. Когда он вернулся с ними, Матвей как раз выбирался из дверцы, чтобы уступить ему место на переднем сиденье, но Барли и слушать об этом не пожелал.
– Нет-нет-нет, да нет же! Я отлично умещусь с близнецами! Но все равно спасибо, Матвей.
После чего он, изгибаясь и складываясь, забрался спиной вперед на сиденье к близнецам, словно припарковал задним ходом говорящий грузовик, а сам тем временем раздавал пакеты, и дети похихикивали с благоговейным удивлением: уж этот великан с Запада! Сколько у него суставов и еще всякого лишнего, а нам он привез английские шоколадки, швейцарские цветные карандаши, альбомы для рисования и книжечки Беатрис Поттер на английском – на двоих, и красивую новую трубку для дяди Матвея (Катя как раз говорила, что теперь человека счастливей его трудно представить), а к ней кисет с английским табаком.
Ну, а Кате – все, чего она только могла бы пожелать до конца своих дней: губную помаду, пуловер, духи, французский шелковый шарф, такой красивый, что его страшно надеть.
«Лада» тем временем уже отъехала от подъезда «Меж» и затряслась на неровностях мостовой, а Катя рассказывала о книжной ярмарке, открывающейся завтра, и довольно неудачно лавировала между заполненными водой выбоинами.
Двигались они примерно на восток. Дружелюбное золотое сентябрьское солнце висело почти прямо перед ними, придавая очарование даже московским окраинам. Дальше потянулась печальная равнина – бесхозные поля, заброшенные церкви, огороженные трансформаторные подстанции. По сторонам шоссе возникали скопления старых дачек, напоминавших обветшалые пляжные домики; прихотливые башенки и палисаднички вновь привели на память Барли английские железнодорожные станции дней его детства. Матвей на переднем сиденье отравлял их всех, самозабвенно обкуривая новую трубку и изъявляя свой восторг сквозь клубы дыма. Однако Катя была так увлечена перечислением открывавшихся взгляду достопримечательностей, что не обращала на него внимания.
– Вон там за холмом, Барли, прячется такой-то литейный завод. А это замызганное цементное строение слева принадлежит колхозу.
– Великолепно! – сказал Барли. – Потрясающе. А день-то, день!
Анна высыпала карандаши себе на колени и тут же обнаружила, что, стоит лизнуть кончик, он оставляет влажную цветную линию. Сергей убеждал ее убрать их назад в жестяную коробочку, а Барли миротворчески пытался рисовать в альбоме всяких животных, чтобы ей было что раскрашивать, но московские дорожные покрытия на художников не рассчитаны.
– Да не зеленым, балбеска! – сказал он ей. – Кто-нибудь видел зеленых коров? Катя, ваша дочь воображает, будто коровы бывают зелеными.
– Анна у нас девочка не от мира сего, – со смехом ответила Катя и что-то быстро сказала Анне через плечо. Анна посмотрела на Барли и хихикнула.
И все это – под нескончаемый монолог Матвея, звонкий смех Анны и встревоженные замечания Сергея, не говоря уж о натужном реве маленького мотора, так что вскоре все уже слышали только самих себя. Внезапно они свернули с шоссе и покатили прямо по лугу и вверх по склону холма, куда не вела ни единая тропка, – дети безудержно хохотали, и Катя с ними, а Матвей одной рукой судорожно схватился за кепку, бережно зажав в другой трубку.
– Вот видите? – торжествующе спросила Катя у Барли, перекрикивая шум, словно собиралась раз и навсегда решить старый спор между влюбленными в свою пользу. – В России мы можем ехать, куда захотим, при условии, что не вторгнемся во владения наших миллионеров или правительственных чиновников.
Они перевалили через гребень холма под новый взрыв буйного смеха, скатились в травянистую лощину, вновь, точно храбрая лодочка на волну, вскарабкались по противоположному склону и оказались на проселке, вьющемся по берегу ручья. Ручей нырнул в березовую рощу, проселок за ним. Катя каким-то образом остановила машину, рванув на себя ручной тормоз, словно тормозя сани. Они оказались совсем одни в раю, где можно построить плотину на ручье, перекусить на пригорке и поиграть в лапту битой и мячиком Сергея, извлеченными из багажника. Все должны были встать в круг, один бросал мяч, другой отбивал.
Вскоре выяснилось, что Анна относится к лапте весьма легкомысленно и думает только о том, как бы отыскать еще какой-нибудь повод для смеха, а потом усесться за еду и пофлиртовать с Барли. Но Сергей, солдат, был истово верующим, а Матвей, моряк, и вовсе фанатиком. Катя же, выбирая место для завтрака, объясняла мистическую роль лапты в развитии западной культуры.
– Матвей уверяет меня, что лапта – родоначальница американского бейсбола и вашего английского крикета. Он убежден, что вас с ней познакомили выходцы из России. И не сомневаюсь, что изобретателем ее он считает Петра Великого.
– Если это правда, то в ней гибель империи, – с глубокой серьезностью сказал Барли.
Лежа в траве, Матвей посасывает трубку и продолжает красноречивый монолог. Его ласковые голубые глаза, устремленные в славное ленинградское прошлое, горят героическим огнем. Но Катя слушает его, как радиоприемник, который невозможно выключить. Кое-что она улавливает, но глуха ко всему остальному. Она идет по траве к машине, забирается внутрь, захлопывает за собой дверцу и появляется снова уже в шортах, с клеенчатой сумкой, в которой лежат бутерброды, завернутые в газету, холодные котлеты, холодная курица и пирожки с мясной начинкой. За ними следуют соленые огурцы и крутые яйца. Она привезла несколько бутылок жигулевского пива, Барли прихватил шотландское виски, и Матвей произносит пылкий тост за какого-то монарха, которого давно нет, возможно, что и самого Петра.
Сергей наклоняется над ручьем и загребает воду сачком. Его заветная мечта, объясняет Катя, наловить рыбы и накормить всех, кто находится под его опекой. Анна рисует. Умышленно отодвигаясь от альбома, чтобы все могли полюбоваться ее творением. Она трудится над автопортретом для Барли, чтобы он повесил его у себя дома в Лондоне.
– Она спрашивает, женаты ли вы? – говорит Катя, уступая приставаниям дочери.
– Нет. То есть в настоящее время. Но я всегда готов.
Анна задает еще один вопрос, но Катя краснеет и делает ей выговор. Выполнив свой патриотический долг, Матвей ложится на спину, надвигает кепку на глаза и ораторствует бог знает о чем, но, во всяком случае, о чем-то необыкновенно для него увлекательном.
– Скоро он доберется до ленинградской блокады, – с нежной снисходительной улыбкой говорит Катя.
Она умолкает и взглядывает на Барли. Ее слова означают: «Теперь мы можем поговорить».
* * *
Серый фургон заурчал мотором. Давно бы так! Барли уже довольно долго сердито поглядывал на него через ее плечо, надеясь, что это дружеский фургон, но от души желая, чтобы он оставил их одних. Боковые окна кабины густо облепляла пыль. С облегчением он следил, как фургон, громыхая, выбрался на дорогу и исчез за поворотом и из его памяти.
– Он себя чувствует отлично! – говорила Катя. – Он написал мне длинное письмо, и у него все как нельзя лучше. Он болел, но теперь совершенно здоров, и я этому верю. Ему надо многое с вами обсудить, и во время ярмарки он специально приедет в Москву увидеться с вами и узнать, как продвигается дело с его книгой. Он хотел бы поскорее увидеть подготовленную часть рукописи, хотя бы одну страницу. По-моему, это опасно, но у него не хватает терпения ждать. Он хочет узнать ваши предложения относительно заглавия, перевода, даже иллюстраций. Мне кажется, он превращается в типичного писателя-диктатора. Скоро он сам подтвердит все это и, кроме того, найдет квартиру, где вы сможете встретиться. Он хочет устроить все сам, только подумайте! По-моему, вы оказали на него самое благотворное влияние.
Она рылась в сумочке. За березовой рощицей остановилась красная легковушка, но Катя словно ничего не замечала, кроме собственного радужного настроения.
– Самой мне кажется, что его работа скоро будет излишней. Переговоры о разоружении так быстро продвигаются, и в новой атмосфере международного сотрудничества все эти ужасы уйдут в прошлое. Естественно, американцы относятся к нам с подозрением. И мы, естественно, относимся с подозрением к американцам. Но когда мы объединим усилия, то сможем разоружиться до конца и вместе предотвратить угрозу войны, где бы она ни возникла. – Она говорила своим назидательным тоном, не терпящим возражений.
– Но как же нам это удастся, если у нас не будет оружия, чтобы ее предотвращать? – возразил Барли, и суровый взгляд тут же покарал его за дерзость.
– Барли, по-моему, вы поддаетесь западному негативизму, – произнесла она приговор, извлекая из сумочки конверт. – Это ведь вы, а не я, уверили Якова, что нам необходимы эксперименты с человеческой природой.
Ни штампа, ни марки, заметил про себя Барли. Просто «Кате» русскими буквами и вроде бы почерком Гёте, но кто мог сказать наверное? По затылку и плечам у него пробежала тревожная дрожь, словно по ним разливалась отрава или у него начинался приступ аллергии.
– А чем он болел?
– Когда вы встретились в Ленинграде, он очень нервничал?
– И он и я. Все дело в погоде, – ответил Барли, все еще ожидая ответа на свой вопрос. Его слегка подташнивало. Вероятно, съел что-нибудь не то.
– Нет, он просто был болен. Вскоре после вашей встречи у него был сильный приступ, такой внезапный и острый, что даже его коллеги не знали, куда он исчез. У них возникли самые страшные подозрения. Один из ближайших его друзей даже признался мне, что они боялись, не умер ли он.
– А я не знал, что у него есть близкие друзья, кроме вас.
– Меня он выбрал своим представителем в делах с вами. А для прочего у него, естественно, есть еще друзья. – Она вынула письмо из конверта, но не отдала ему.
– Но это не совсем то, что вы мне говорили в прошлый раз, – сказал он растерянно, продолжая борьбу с умножающимися симптомами недоверия.
Его упрек оставил ее равнодушной.
– С какой стати рассказывать обо всем при первом знакомстве? Приходится оберегать себя. Это естественно.
– Пожалуй, – согласился он.
Анна закончила автопортрет и потребовала немедленных похвал. Она изобразила себя собирающей цветы на крыше.
– Изумительно! – восхитился Барли. – Скажите ей, что я повешу его над камином. Я уже знаю, где именно. Слева там фотография Антеи на лыжах, а справа Хэл крепит парус. Анна займет место между ними.
– Она спрашивает, сколько лет Хэлу, – сказала Катя.
Ему пришлось произвести некоторые подсчеты. Сначала припомнить, в каком году родился Хэл, затем – какой нынче год, а потом не без труда вычесть один из другого, а в ушах у него звенело.
– Ну-у, Хэлу двадцать четыре. Но, боюсь, он женился довольно по-глупому.
Анна огорчилась и с упреком посмотрела на них, когда Катя продолжила разговор.
– Едва я узнала, что он исчез, как попыталась связаться с ним обычными способами, но у меня ничего не вышло. Я была ужасно расстроена. – Она наконец протянула ему письмо, а ее глаза светились облегчением и счастьем. Беря письмо, он неловко сжал ее руку, и она ее не отдернула. – Затем через восемь дней, то есть через неделю, если не считать сегодняшнего, в субботу, через два дня после вашего звонка из Лондона, мне домой позвонил Игорь. «Я достал для тебя лекарство. Выпьем где-нибудь кофе, и я его тебе отдам». Лекарство – это наше кодовое обозначение письма. Он подразумевал письмо от Якова. Я удивилась и страшно обрадовалась. Яков уже много лет не писал мне писем. И какое письмо!
– Кто это Игорь? – спросил Барли очень громко, чтобы перекричать грохот внутри своей головы.
Пять страниц прекрасной белой, неизвестно где добытой бумаги, исписанные аккуратным нормальным почерком. Барли никак не ожидал, что Гёте способен писать так упорядоченно-ординарно. Катя отняла руку, но мягко.
– Игорь – друг Якова с ленинградских времен. Они вместе учились.
– Чудесно. А чем он занимается сейчас?
Его вопрос вызвал у нее досаду – ей не терпелось увидеть, какое впечатление произведет на него письмо, пусть он и не может сам его прочесть.
– Он научный консультант в каком-то министерстве. При чем тут профессия Игоря? Хотите, чтобы я вам перевела, или нет?
– А как его фамилия?
Она ответила, и при всей глубине своего смятения он обрадовался ее колючести. «Нам бы нужны годы, а не часы, – подумал он. – Нам бы вцепляться друг другу в волосы в раннем детстве. Нам бы, пока еще не поздно, пережить все, что мы не пережили». Он повернул письмо к ней, и она небрежно опустилась на колени у него за спиной, одной рукой опираясь на его плечо, а другой указывая на строчки, которые переводила. Он ощущал, как ее грудь касается его спины, и его внутренний мир пришел в равновесие, недавние чудовищные подозрения уступили место способности аналитически мыслить.
– Вот адрес. Просто номер почтового ящика, что совершенно нормально, – сказала она, указывая пальцем в верхний правый угол. – Он в спецбольнице, возможно, в спецгородке. Письмо он писал, лежа в постели, – видите, как красиво он пишет, когда трезв? – и отдал его приятелю, который ехал в Москву. Приятель передал письмо Игорю, что тоже совершенно нормально. «Моя милая Катя»… ну, обращение не совсем такое, но неважно. «Меня сразил какой-то вариант гепатита, но болезнь – вещь весьма поучительная, и я жив». Очень для него типично – сразу же выводить мораль. – Она опять указала на строку. – Это слово делает гепатит хуже – «отягощенный»…
– Осложненный, – с полным спокойствием поправил Барли.
Пальцы у него на плече укоризненно сжались.
– Что за важность, если слово и не совсем точно? Не хотите ли, чтобы я съездила за словарем? «У меня была очень высокая температура и много фантазий…»
– Галлюцинаций, – вставил Барли.
– Правильное слово будет «бред», – начала она в бешенстве.
– Ладно, ладно, обойдемся и так.
– «…но теперь я совсем здоров и через два дня уеду на неделю к морю в санаторий». К какому морю, он не указывает, да и зачем? «Мне можно будет все, только не пить водки, но это чисто бюрократическое ограничение, и, как подлинный ученый, я быстро им пренебрегу». И это тоже типично, правда? Что после гепатита он сразу же думает о водке.
– Абсолютно, – ответил Барли, улыбнувшись, чтобы угодить ей… а может быть, и чтобы успокоить себя.
Строчки были безупречно прямые, точно их выводили по линейке. И ни единого вычеркнутого слова.
– «Если бы только все русские могли лечиться в таких больницах, в какую здоровую нацию мы превратились бы в самое ближайшее время!» Он остается идеалистом, даже когда болен. «Сестры такие красавицы, а врачи такие молодые и красивые, что место это больше походит на обитель любви, чем болезней». Он это пишет, чтобы возбудить во мне ревность. Но знаете что? На него это так не похоже – заметить, что кто-то счастлив. Яков – трагик. И даже скептик. Видимо, они излечили его заодно и от мрачного настроения. «Вчера я в первый раз вышел на прогулку, но вскоре устал, как малое дитя. Потом я лежал на веранде и успел загореть, прежде чем уснул сном праведника с чистой совестью, если не считать моего скверного обращения с тобой – ведь я тебя всегда эксплуатирую». Ну, дальше всякие нежности, я их переводить не буду.
День выдался солнечный, и Барли задолго до назначенного времени поджидал ее у подъезда, к которому непрерывным потоком подкатывали лимузины с зашторенными стеклами, забирая или высаживая именитых особ «третьего мира». Но вот в их строй ворвалась ее красная «Лада», как вспышка веселья в похоронной процессии, – тоненькая ручка Анны, точно носовой платок, трепетала над опущенным стеклом задней дверцы, а рядом с ней Сергей, выпрямившись, точно комиссар, сжимал рыболовный сачок.
Барли было очень важно сначала увидеть детей. Он обдумал это заранее и пришел к выводу, что надо сделать именно так – ведь теперь любая мелочь обретала значение и ничего нельзя было оставлять на волю случая. Только весело помахав в ответ им обоим и состроив Анне гримасу, он позволил себе взглянуть на ветровое стекло: справа плотно сидел дядя Матвей – его чисто выбритое коричневое лицо поблескивало, как каштан, а из-под козырька клетчатой кепки весело смотрели глаза бывалого моряка. Сияй солнце, греми гром, сверкай молния, Матвей все равно облачился бы в честь знаменитого англичанина во все самое парадное – диагоналевый пиджак, выходные сапоги и галстук-бабочку. К лацкану он пришпилил эмалевый значок с перекрещивающимися революционными флагами. Матвей опустил стекло, Барли просунулся внутрь, тряся руку Матвея и восклицая «привет, привет!». И только потом осмелился взглянуть на Катю. Но губы его не сразу расцвели в улыбке, словно время споткнулось, или он забыл свои реплики, свою легенду, или просто что она так красива.
Однако Катя сдерживаться не стала.
Она выпорхнула из машины. Брюки на ней были скверного покроя, но все равно очень ей шли. Она стремглав обежала бампер, сияя счастьем и доверием. Она кричала: «Барли!» И к той секунде, когда она добралась до него, ее руки были уже раскинуты так широко, что все ее тело легко и свободно устремлялось в его объятия – которым она, как благовоспитанная русская девочка, тут же поставила благопристойной предел, чуть попятившись, но не отпуская его, вглядываясь в его лицо, в его волосы, в его старенький туристский костюм, и говорила, говорила без умолку, непосредственно и дружески.
– Как хорошо, Барли, ну, просто чудесно, что вы приехали! – восклицала она. – Добро пожаловать на книжную ярмарку, добро пожаловать в Москву. Матвей просто поверить не мог вашему звонку из Лондона! «Англичане всегда были нашими друзьями, – сказал он. – Они научили Петра плавать по морю. А если бы не научили, у нас не было бы военно-морского флота». Это он про Петра Великого, понимаете? Матвей живет только Ленинградом. А как вам Володина машина? Я так рада, что у него наконец есть что-то, что он может любить.
Она отпустила его, и, как обалдевший от счастья идиот, каким он и выглядел, Барли издал вопль: «Ох, черт! Совсем забыл». Он вдруг вспомнил про пакеты, которые прислонил к стене возле подъезда. Когда он вернулся с ними, Матвей как раз выбирался из дверцы, чтобы уступить ему место на переднем сиденье, но Барли и слушать об этом не пожелал.
– Нет-нет-нет, да нет же! Я отлично умещусь с близнецами! Но все равно спасибо, Матвей.
После чего он, изгибаясь и складываясь, забрался спиной вперед на сиденье к близнецам, словно припарковал задним ходом говорящий грузовик, а сам тем временем раздавал пакеты, и дети похихикивали с благоговейным удивлением: уж этот великан с Запада! Сколько у него суставов и еще всякого лишнего, а нам он привез английские шоколадки, швейцарские цветные карандаши, альбомы для рисования и книжечки Беатрис Поттер на английском – на двоих, и красивую новую трубку для дяди Матвея (Катя как раз говорила, что теперь человека счастливей его трудно представить), а к ней кисет с английским табаком.
Ну, а Кате – все, чего она только могла бы пожелать до конца своих дней: губную помаду, пуловер, духи, французский шелковый шарф, такой красивый, что его страшно надеть.
«Лада» тем временем уже отъехала от подъезда «Меж» и затряслась на неровностях мостовой, а Катя рассказывала о книжной ярмарке, открывающейся завтра, и довольно неудачно лавировала между заполненными водой выбоинами.
Двигались они примерно на восток. Дружелюбное золотое сентябрьское солнце висело почти прямо перед ними, придавая очарование даже московским окраинам. Дальше потянулась печальная равнина – бесхозные поля, заброшенные церкви, огороженные трансформаторные подстанции. По сторонам шоссе возникали скопления старых дачек, напоминавших обветшалые пляжные домики; прихотливые башенки и палисаднички вновь привели на память Барли английские железнодорожные станции дней его детства. Матвей на переднем сиденье отравлял их всех, самозабвенно обкуривая новую трубку и изъявляя свой восторг сквозь клубы дыма. Однако Катя была так увлечена перечислением открывавшихся взгляду достопримечательностей, что не обращала на него внимания.
– Вон там за холмом, Барли, прячется такой-то литейный завод. А это замызганное цементное строение слева принадлежит колхозу.
– Великолепно! – сказал Барли. – Потрясающе. А день-то, день!
Анна высыпала карандаши себе на колени и тут же обнаружила, что, стоит лизнуть кончик, он оставляет влажную цветную линию. Сергей убеждал ее убрать их назад в жестяную коробочку, а Барли миротворчески пытался рисовать в альбоме всяких животных, чтобы ей было что раскрашивать, но московские дорожные покрытия на художников не рассчитаны.
– Да не зеленым, балбеска! – сказал он ей. – Кто-нибудь видел зеленых коров? Катя, ваша дочь воображает, будто коровы бывают зелеными.
– Анна у нас девочка не от мира сего, – со смехом ответила Катя и что-то быстро сказала Анне через плечо. Анна посмотрела на Барли и хихикнула.
И все это – под нескончаемый монолог Матвея, звонкий смех Анны и встревоженные замечания Сергея, не говоря уж о натужном реве маленького мотора, так что вскоре все уже слышали только самих себя. Внезапно они свернули с шоссе и покатили прямо по лугу и вверх по склону холма, куда не вела ни единая тропка, – дети безудержно хохотали, и Катя с ними, а Матвей одной рукой судорожно схватился за кепку, бережно зажав в другой трубку.
– Вот видите? – торжествующе спросила Катя у Барли, перекрикивая шум, словно собиралась раз и навсегда решить старый спор между влюбленными в свою пользу. – В России мы можем ехать, куда захотим, при условии, что не вторгнемся во владения наших миллионеров или правительственных чиновников.
Они перевалили через гребень холма под новый взрыв буйного смеха, скатились в травянистую лощину, вновь, точно храбрая лодочка на волну, вскарабкались по противоположному склону и оказались на проселке, вьющемся по берегу ручья. Ручей нырнул в березовую рощу, проселок за ним. Катя каким-то образом остановила машину, рванув на себя ручной тормоз, словно тормозя сани. Они оказались совсем одни в раю, где можно построить плотину на ручье, перекусить на пригорке и поиграть в лапту битой и мячиком Сергея, извлеченными из багажника. Все должны были встать в круг, один бросал мяч, другой отбивал.
Вскоре выяснилось, что Анна относится к лапте весьма легкомысленно и думает только о том, как бы отыскать еще какой-нибудь повод для смеха, а потом усесться за еду и пофлиртовать с Барли. Но Сергей, солдат, был истово верующим, а Матвей, моряк, и вовсе фанатиком. Катя же, выбирая место для завтрака, объясняла мистическую роль лапты в развитии западной культуры.
– Матвей уверяет меня, что лапта – родоначальница американского бейсбола и вашего английского крикета. Он убежден, что вас с ней познакомили выходцы из России. И не сомневаюсь, что изобретателем ее он считает Петра Великого.
– Если это правда, то в ней гибель империи, – с глубокой серьезностью сказал Барли.
Лежа в траве, Матвей посасывает трубку и продолжает красноречивый монолог. Его ласковые голубые глаза, устремленные в славное ленинградское прошлое, горят героическим огнем. Но Катя слушает его, как радиоприемник, который невозможно выключить. Кое-что она улавливает, но глуха ко всему остальному. Она идет по траве к машине, забирается внутрь, захлопывает за собой дверцу и появляется снова уже в шортах, с клеенчатой сумкой, в которой лежат бутерброды, завернутые в газету, холодные котлеты, холодная курица и пирожки с мясной начинкой. За ними следуют соленые огурцы и крутые яйца. Она привезла несколько бутылок жигулевского пива, Барли прихватил шотландское виски, и Матвей произносит пылкий тост за какого-то монарха, которого давно нет, возможно, что и самого Петра.
Сергей наклоняется над ручьем и загребает воду сачком. Его заветная мечта, объясняет Катя, наловить рыбы и накормить всех, кто находится под его опекой. Анна рисует. Умышленно отодвигаясь от альбома, чтобы все могли полюбоваться ее творением. Она трудится над автопортретом для Барли, чтобы он повесил его у себя дома в Лондоне.
– Она спрашивает, женаты ли вы? – говорит Катя, уступая приставаниям дочери.
– Нет. То есть в настоящее время. Но я всегда готов.
Анна задает еще один вопрос, но Катя краснеет и делает ей выговор. Выполнив свой патриотический долг, Матвей ложится на спину, надвигает кепку на глаза и ораторствует бог знает о чем, но, во всяком случае, о чем-то необыкновенно для него увлекательном.
– Скоро он доберется до ленинградской блокады, – с нежной снисходительной улыбкой говорит Катя.
Она умолкает и взглядывает на Барли. Ее слова означают: «Теперь мы можем поговорить».
* * *
Серый фургон заурчал мотором. Давно бы так! Барли уже довольно долго сердито поглядывал на него через ее плечо, надеясь, что это дружеский фургон, но от души желая, чтобы он оставил их одних. Боковые окна кабины густо облепляла пыль. С облегчением он следил, как фургон, громыхая, выбрался на дорогу и исчез за поворотом и из его памяти.
– Он себя чувствует отлично! – говорила Катя. – Он написал мне длинное письмо, и у него все как нельзя лучше. Он болел, но теперь совершенно здоров, и я этому верю. Ему надо многое с вами обсудить, и во время ярмарки он специально приедет в Москву увидеться с вами и узнать, как продвигается дело с его книгой. Он хотел бы поскорее увидеть подготовленную часть рукописи, хотя бы одну страницу. По-моему, это опасно, но у него не хватает терпения ждать. Он хочет узнать ваши предложения относительно заглавия, перевода, даже иллюстраций. Мне кажется, он превращается в типичного писателя-диктатора. Скоро он сам подтвердит все это и, кроме того, найдет квартиру, где вы сможете встретиться. Он хочет устроить все сам, только подумайте! По-моему, вы оказали на него самое благотворное влияние.
Она рылась в сумочке. За березовой рощицей остановилась красная легковушка, но Катя словно ничего не замечала, кроме собственного радужного настроения.
– Самой мне кажется, что его работа скоро будет излишней. Переговоры о разоружении так быстро продвигаются, и в новой атмосфере международного сотрудничества все эти ужасы уйдут в прошлое. Естественно, американцы относятся к нам с подозрением. И мы, естественно, относимся с подозрением к американцам. Но когда мы объединим усилия, то сможем разоружиться до конца и вместе предотвратить угрозу войны, где бы она ни возникла. – Она говорила своим назидательным тоном, не терпящим возражений.
– Но как же нам это удастся, если у нас не будет оружия, чтобы ее предотвращать? – возразил Барли, и суровый взгляд тут же покарал его за дерзость.
– Барли, по-моему, вы поддаетесь западному негативизму, – произнесла она приговор, извлекая из сумочки конверт. – Это ведь вы, а не я, уверили Якова, что нам необходимы эксперименты с человеческой природой.
Ни штампа, ни марки, заметил про себя Барли. Просто «Кате» русскими буквами и вроде бы почерком Гёте, но кто мог сказать наверное? По затылку и плечам у него пробежала тревожная дрожь, словно по ним разливалась отрава или у него начинался приступ аллергии.
– А чем он болел?
– Когда вы встретились в Ленинграде, он очень нервничал?
– И он и я. Все дело в погоде, – ответил Барли, все еще ожидая ответа на свой вопрос. Его слегка подташнивало. Вероятно, съел что-нибудь не то.
– Нет, он просто был болен. Вскоре после вашей встречи у него был сильный приступ, такой внезапный и острый, что даже его коллеги не знали, куда он исчез. У них возникли самые страшные подозрения. Один из ближайших его друзей даже признался мне, что они боялись, не умер ли он.
– А я не знал, что у него есть близкие друзья, кроме вас.
– Меня он выбрал своим представителем в делах с вами. А для прочего у него, естественно, есть еще друзья. – Она вынула письмо из конверта, но не отдала ему.
– Но это не совсем то, что вы мне говорили в прошлый раз, – сказал он растерянно, продолжая борьбу с умножающимися симптомами недоверия.
Его упрек оставил ее равнодушной.
– С какой стати рассказывать обо всем при первом знакомстве? Приходится оберегать себя. Это естественно.
– Пожалуй, – согласился он.
Анна закончила автопортрет и потребовала немедленных похвал. Она изобразила себя собирающей цветы на крыше.
– Изумительно! – восхитился Барли. – Скажите ей, что я повешу его над камином. Я уже знаю, где именно. Слева там фотография Антеи на лыжах, а справа Хэл крепит парус. Анна займет место между ними.
– Она спрашивает, сколько лет Хэлу, – сказала Катя.
Ему пришлось произвести некоторые подсчеты. Сначала припомнить, в каком году родился Хэл, затем – какой нынче год, а потом не без труда вычесть один из другого, а в ушах у него звенело.
– Ну-у, Хэлу двадцать четыре. Но, боюсь, он женился довольно по-глупому.
Анна огорчилась и с упреком посмотрела на них, когда Катя продолжила разговор.
– Едва я узнала, что он исчез, как попыталась связаться с ним обычными способами, но у меня ничего не вышло. Я была ужасно расстроена. – Она наконец протянула ему письмо, а ее глаза светились облегчением и счастьем. Беря письмо, он неловко сжал ее руку, и она ее не отдернула. – Затем через восемь дней, то есть через неделю, если не считать сегодняшнего, в субботу, через два дня после вашего звонка из Лондона, мне домой позвонил Игорь. «Я достал для тебя лекарство. Выпьем где-нибудь кофе, и я его тебе отдам». Лекарство – это наше кодовое обозначение письма. Он подразумевал письмо от Якова. Я удивилась и страшно обрадовалась. Яков уже много лет не писал мне писем. И какое письмо!
– Кто это Игорь? – спросил Барли очень громко, чтобы перекричать грохот внутри своей головы.
Пять страниц прекрасной белой, неизвестно где добытой бумаги, исписанные аккуратным нормальным почерком. Барли никак не ожидал, что Гёте способен писать так упорядоченно-ординарно. Катя отняла руку, но мягко.
– Игорь – друг Якова с ленинградских времен. Они вместе учились.
– Чудесно. А чем он занимается сейчас?
Его вопрос вызвал у нее досаду – ей не терпелось увидеть, какое впечатление произведет на него письмо, пусть он и не может сам его прочесть.
– Он научный консультант в каком-то министерстве. При чем тут профессия Игоря? Хотите, чтобы я вам перевела, или нет?
– А как его фамилия?
Она ответила, и при всей глубине своего смятения он обрадовался ее колючести. «Нам бы нужны годы, а не часы, – подумал он. – Нам бы вцепляться друг другу в волосы в раннем детстве. Нам бы, пока еще не поздно, пережить все, что мы не пережили». Он повернул письмо к ней, и она небрежно опустилась на колени у него за спиной, одной рукой опираясь на его плечо, а другой указывая на строчки, которые переводила. Он ощущал, как ее грудь касается его спины, и его внутренний мир пришел в равновесие, недавние чудовищные подозрения уступили место способности аналитически мыслить.
– Вот адрес. Просто номер почтового ящика, что совершенно нормально, – сказала она, указывая пальцем в верхний правый угол. – Он в спецбольнице, возможно, в спецгородке. Письмо он писал, лежа в постели, – видите, как красиво он пишет, когда трезв? – и отдал его приятелю, который ехал в Москву. Приятель передал письмо Игорю, что тоже совершенно нормально. «Моя милая Катя»… ну, обращение не совсем такое, но неважно. «Меня сразил какой-то вариант гепатита, но болезнь – вещь весьма поучительная, и я жив». Очень для него типично – сразу же выводить мораль. – Она опять указала на строку. – Это слово делает гепатит хуже – «отягощенный»…
– Осложненный, – с полным спокойствием поправил Барли.
Пальцы у него на плече укоризненно сжались.
– Что за важность, если слово и не совсем точно? Не хотите ли, чтобы я съездила за словарем? «У меня была очень высокая температура и много фантазий…»
– Галлюцинаций, – вставил Барли.
– Правильное слово будет «бред», – начала она в бешенстве.
– Ладно, ладно, обойдемся и так.
– «…но теперь я совсем здоров и через два дня уеду на неделю к морю в санаторий». К какому морю, он не указывает, да и зачем? «Мне можно будет все, только не пить водки, но это чисто бюрократическое ограничение, и, как подлинный ученый, я быстро им пренебрегу». И это тоже типично, правда? Что после гепатита он сразу же думает о водке.
– Абсолютно, – ответил Барли, улыбнувшись, чтобы угодить ей… а может быть, и чтобы успокоить себя.
Строчки были безупречно прямые, точно их выводили по линейке. И ни единого вычеркнутого слова.
– «Если бы только все русские могли лечиться в таких больницах, в какую здоровую нацию мы превратились бы в самое ближайшее время!» Он остается идеалистом, даже когда болен. «Сестры такие красавицы, а врачи такие молодые и красивые, что место это больше походит на обитель любви, чем болезней». Он это пишет, чтобы возбудить во мне ревность. Но знаете что? На него это так не похоже – заметить, что кто-то счастлив. Яков – трагик. И даже скептик. Видимо, они излечили его заодно и от мрачного настроения. «Вчера я в первый раз вышел на прогулку, но вскоре устал, как малое дитя. Потом я лежал на веранде и успел загореть, прежде чем уснул сном праведника с чистой совестью, если не считать моего скверного обращения с тобой – ведь я тебя всегда эксплуатирую». Ну, дальше всякие нежности, я их переводить не буду.