Схватив плащ Блейра, он распял его на вешалке министерства общественных работ. С фотографии в рамке над письменным столом на них смотрела королева в амазонке. Карточка рядом с ней предупреждала: устная речь в этой комнате требует осторожности. Фелисити принесла чай и печенье. Крейг энергично сыпал словами, точно ему не терпелось поскорее выложить все свои новости. Его красное лицо глянцевито поблескивало после бритья.
   – А, да! Я слышал, эти бандиты в ВААПе устроили вам хорошенькую карусель! Но хоть что-нибудь вам понять удалось? Вы чего-то добились или дело ограничивается сладкими московскими речами? Видите ли, тут все – только имитация деятельности. Редко, ах, как редко удается действительно заключить сделку. Мысль о прибылях чужда им, как и усердие. Сплошной подхалимаж и взаимное почесывание, сами понимаете, чего. Как я не устаю повторять: что может быть немыслимее неизлечимой лени в сочетании с недостижимыми видениями? Совсем недавно посол воспользовался в депеше этим моим выражением и спасибо не сказал. Чего, впрочем, и не требовалось. Нет, вы объясните, как они выйдут из положения при экономике, построенной на безделье, трайбализме и скрытой безработице? Ответ: и не выйдут. Когда они освободятся от всего этого? Что произойдет, если освободятся? Ответ: одному богу известно. Здешний книжный мир представляется мне миниатюрным воплощением всей стоящей перед ними дилеммы. Вам ясна моя мысль?
   Он гремел, пока, видимо, не решил, что Барли и микрофонам на сегодня достаточно.
   – Ну, наша маленькая беседа доставила мне большое удовольствие. Не скрою, вы дали мне много пищи для размышления. Главная опасность в нашем деле – оказаться отрезанными от источников. А теперь не разрешите ли познакомить вас кое с кем? Иначе сотрудники канцелярии мне этого никогда не простят.
   Властно кивнув, он пошел впереди по коридору к металлической двери со зловещим глазком. Дверь открылась перед ними и закрылась, едва Барли переступил порог.
   «Крейг – ваш связной, – предупредил его Нед. – Сущий черт, но доставит вас к вашему поводырю».
   * * *
   В первый момент Барли показалось, что он очутился в затемненной больничной палате, а во второй – что в сауне, так как единственный свет исходил от пола в углу и пахло сосновой смолой. Затем он решил, что сауна подвешена, так как пол чуть покачивался.
   Осторожно присев на стул, он различил за столом две фигуры. Над первой висел завернувшийся снизу плакат с изображением лейб-гвардейца, обороняющего Лондонский мост. Над второй озеро Уиндермир томно нежилось в лучах заката, иждивением «Бритиш рейл-уэйз».
   – Браво, Барли! – воскликнул из-под лейб-гвардейца английский голос, чем-то сходный с голосом Неда. – Меня зовут Падди, уменьшительное от Патрика, а это Сай. Он американец.
   – Привет, Барли, – сказал Сай.
   – Мы здесь просто на посылках, – пояснил Падди. – И, естественно, довольно стеснены в своих возможностях. Главная наша обязанность – обеспечивать верблюдов и горячее питание. Нед просил передать его самый теплый привет. И Клайв тоже. Не будь они такими мечеными, то сами приехали бы сюда грызть ногти вместе с нами. Что поделаешь, профессиональный риск, рано или поздно нас всех это ждет.
   Пока Падди говорил, скудный свет мало-помалу извлек его из мглы. Он был крепко сбит, но гибок, с косматыми бровями и устремленными в неведомую даль глазами открывателя новых земель. Сай был выутюжен, элегантен и на десяток лет моложе. Их четыре руки лежали на плане Ленинграда. Манжеты Падди были обтрепаны, а у Сая – накрахмалены.
   – Да, кстати, мне поручено спросить, хотите ли вы продолжать? – сказал Падди, словно это была остроумная шутка. – Если предпочтете устраниться, ваше право, и никаких претензий. Так как же?
   – Западний убьет меня, – буркнул Барли.
   – За что?
   – Я его гость. Он оплачивает мои счета, занимается моей программой. – Барли потер ладонью лоб, словно стараясь восстановить связь с мозгом. – Что я ему скажу? Не могу же я просто сорваться с места: пока-пока, мне пора в Ленинград. Он подумает, что я свихнулся.
   – Но ведь вы говорите – Ленинград, а не Лондон, – сказал Падди настойчиво и ласково.
   – У меня нет визы. Есть только для Москвы. Не для Ленинграда.
   – Ну, а если?
   Опять долгая пауза.
   – Мне надо поговорить с ним, – сказал Барли, точно это было исчерпывающее объяснение.
   – С Западним?
   – С Гёте. Я должен с ним поговорить.
   Привычным жестом проведя тыльной стороной ладони по губам, Барли поглядел на нее, словно ожидая увидеть кровь.
   – Лгать ему я не буду, – буркнул он.
   – Об этом и речи нет. Неду нужно честное сотрудничество. Без обмана.
   – И нам тоже, – добавил Сай.
   – Хитрить я с ним не стану. Буду говорить либо прямо, либо никак.
   – Нед ничего другого и не предполагает, – сказал Падди. – Мы хотим дать ему все, в чем он нуждается.
   – Мы тоже, – добавил Сай.
   – «Потомак – Бостон, инкорпорейтед», Барли. Ваш новый американский торговый партнер, – произнес Падди другим голосом, заглядывая в лежащую перед ним бумагу. – Глава издательства – некий мистер Хензигер, верно?
   – Дж.П., – сказал Барли.
   – Знакомы с ним?
   Барли мотнул головой и поморщился.
   – С фамилией в контракте, – сказал он.
   – И больше вы с ним никак не соприкасались?
   – Раза два мы говорили по телефону. Нед решил: пусть нас послушают по трансатлантическому кабелю. Крыша.
   – Но никакого воображаемого портрета его вы не составили? – не отступал Падди, который всегда старался добиваться четких ответов, что превращало его в педанта. – Он для вас не конкретная личность?
   – Он – фамилия с деньгами и конторой в Бостоне, он – голос в телефонной трубке. И ничего больше.
   – А в ваших разговорах с местными третьими лицами, например с Западним, Дж.П.Хензигер в качестве пугала не фигурировал? Вы не снабдили его наклеенной бородой, деревянной ногой или ужасающей сексуальностью? Ничего такого, что необходимо было бы учесть, облекая его, так сказать, в живую плоть?
   Барли задумался над вопросом, а затем словно забыл о нем.
   – Так нет? – спросил Падди.
   – Нет, – сказал Барли и снова некстати мотнул головой.
   – В таком случае может произойти следующее, – сказал Падди. – Мистер Дж.П.Хензигер, «Потомак – Бостон», молодой, энергичный, напористый, в настоящее время отдыхает в Европе с супругой. Самый разгар туристического сезона. В данный момент, скажем, они находятся в Хельсинки, в отеле «Марски». Бывали в «Марски»?
   – Как-то заглянул туда выпить, – ответил Барли, словно признаваясь в постыдной тайне.
   – И, со свойственной американцам импульсивностью, Хензигеры внезапно решают поглядеть Ленинград. Мне кажется, ваш черед, Сай.
   Сай отомкнул улыбку и принял эстафету. Лицо у него, когда оживлялось, становилось напряженным, а говорил он внятно, хотя отрывисто.
   – Хензигеры отправятся в трехдневную автобусную экскурсию, Барли. Визы на финской границе, гид, автобус, ну, словом, вся музыка. Гласность – богатая тема для разговоров по возвращении в Бостон. Он вложил в вас деньги. Зная, что вы сейчас транжирите их в Москве, он просит вас бросить все и поспешить в Ленинград, чтобы носить за ним чемоданы и доложить об успехах. Обычная манера молодых магнатов. Очень типичная. Вас что-то смущает? Что-то не звучит?
   В голове Барли прояснялось, он начинал соображать.
   – Нет. Звучит. Я сумею, если вы сумеете.
   – Сегодня рано утром по лондонскому времени Дж.П. звонит из «Марски» в вашу лондонскую контору и слышит голос вашего автоответчика. С автоматами Дж.П. не разговаривает. И через час, считая от этой минуты, он шлет вам телекс на ВААП Западнему, копия – Крейгу сюда, в посольство, с настоятельной просьбой встретить его в пятницу в Ленинграде в гостинице «Европейская», она же «Европа», где забронированы номера для их группы. Западний заерзает, возможно, испустит душераздирающий вопль, но, поскольку вы тратите деньги Дж.П., Западний, по нашему прогнозу, будет вынужден склониться перед силами рынка. Звучит?
   – Да, – сказал Барли.
   Эстафету перехватил Падди:
   – Если он не совсем идиот, то сам поможет вам с визой. А если надуется, Уиклоу съездит в ОВИР, и они все сделают при нем. На наш взгляд, с Западним вам лучше на эту тему особенно не распространяться. Не расшаркиваться перед ним, не извиняться. Превратите необходимость в добродетель. Скажите ему, что такова в наши дни жизнь на скоростных автострадах.
   – Дж.П.Хензигер – наш человек, – сказал Сай. – Прекрасный работник. Как и его жена.
   Он внезапно умолк.
   Точно судья на ринге, заметивший нарушение, Барли вскинул руку и уставил палец в грудь Падди.
   – Да погодите! Перекройте кран. Минуточку. Что толку от них обоих при всей распрекрасности, если их весь день будут таскать по Ленинграду в туристском автобусе?
   Падди потребовалась лишь секунда, чтобы оправиться от этого внезапного выпада.
   – Скажите ему вы, Сай.
   – Барли, едва они приедут вечером в четверг в гостиницу «Европа», как у миссис Хензигер начнется сильнейшее ленинградское расстройство желудка. Дж.П. не пожелает любоваться достопримечательностями, пока его прекрасная супруга мается животом. И затворится с ней в гостинице. Никаких проблем.
   Падди поставил лампу и блок питания возле карты Ленинграда. Три адреса, полученные от Кати, были обведены красными кружками.
   * * *
   День уже клонился к вечеру, когда Барли позвонил ей, рассчитав, что она как раз будет запирать свои канцелярские скрепки. Он вздремнул и выпил две рюмки шотландского виски, чтобы привести себя в форму. Но когда он начал говорить, голос его зазвучал как-то пронзительно, и ему пришлось понизить его.
   – А! Привет. Значит, добрались благополучно? – Ему почудилось, что за него говорит кто-то совершенно незнакомый. – Поезд в тыкву не превратился?
   – Благодарю вас, все было нормально.
   – Отлично. Собственно, я позвонил, чтобы узнать. Да. И сказать вам «спасибо» за чудесный вечер. Гм-м. И на время попрощаться.
   – И вам спасибо. Он мне много дал.
   – Видите ли, я надеялся, что мы еще раз увидимся. Но беда в том, что мне надо в Ленинград. На меня вдруг свалилось одно дурацкое дело и нарушило все мои планы.
   Долгое молчание.
   – Тогда присядьте, – сказала она.
   «Кто из нас сошел с ума?» – подумал Барли, а вслух сказал:
   – Зачем?
   – У нас есть обычай: перед дальней дорогой немного посидеть. Так вы сидите?
   Он уловил в ее голосе счастливую ноту и почувствовал, что счастлив.
   – Я даже лежу. Годится?
   – Не имею ни малейшего представления. Полагается сесть на чемодан или на скамью, повздыхать и осенить себя крестным знамением. Но, наверное, с тем же результатом это можно сделать и лежа.
   – Совершенно с тем же.
   – А из Ленинграда вы вернетесь в Москву?
   – Вряд ли. Во всяком случае, не в этот раз. Скорее всего, мы оттуда улетим прямо в школу.
   – В школу?
   – То есть в Англию. Мое дурацкое словечко.
   – И что оно означает?
   – Обязательства. Незрелость. Невежество. Обычные английские пороки.
   – У вас много обязательств?
   – Полные чемоданы. Но я учусь сортировать их. Вчера я даже сказал «нет» и поразил всех.
   – А зачем вам надо было говорить «нет»? Почему не сказать «да»? Может быть, они изумились бы еще больше.
   – Пожалуй. В том-то и пробел вчерашнего вечера, правда? Я так и не успел поговорить о себе. Мы говорили о вас, о великих поэтах всех времен, о мистере Горбачеве, об издательском деле. Но главной темы так и не коснулись. Меня. Придется мне приехать еще раз, специально чтобы надоесть вам.
   – Я уверена, что мне вы надоесть не способны.
   – Не могу ли я вам что-нибудь привезти?
   – Простите?
   – Когда опять приеду. Есть какие-нибудь пожелания? Электрическая зубная щетка? Папильотки? Еще какой-нибудь роман Джейн Остин?
   Долгая чудесная пауза.
   – Желаю вам доброго пути, Барли, – сказала она.
   Последний обед с Западним был поминками без покойника. Они сидели – четырнадцать мужчин и ни единой женщины – в огромном и совершенно безлюдном зале верхнего ресторана еще недостроенной гостиницы. Официанты принесли закуски и исчезли в неизвестном направлении. Западнему пришлось послать лазутчиков на их поиски. Ни алкогольных напитков, ни разговоров, не считая усилий Барли и Западнего поддерживать подобие беседы. Из проигрывателя лилась музыка пятидесятых годов, где-то что-то прибивали.
   – А мы такой вечер договорились устроить для вас, Барли! – соблазнял Западний. – Василий принесет барабаны. Виктор одолжит вам саксофон, один мой приятель обещал шесть бутылок самогона собственного изготовления. Придут сумасшедшие художники и писатели. Все слагаемые беспутнейшего вечера, и в вашем распоряжении суббота и воскресенье, чтобы прийти в себя. Да пошлите вы своего потомакского сукина сына ко всем чертям! Мы вас развеселим.
   – Наши денежные мешки – как ваши бюрократы, Алик. Непослушание нам дорого обходится. Как и вам.
   В улыбке Западнего не было ни теплоты, ни прощения.
   – А мы-то думали, что одна из наших московских прославленных красавиц не оставила вас равнодушным! Неужели даже обворожительная Катя не уговорит вас остаться?
   – Какая Катя? – услышал Барли свой голос, все еще не понимая, почему не рухнул потолок.
   Раздались веселые смешки.
   – Это же Москва, Барли! – напомнил ему Западний, очень довольный собой. – Тут шила в мешке не утаишь. Круг интеллигенции тесен, все мы без гроша, а болтать по городскому телефону можно бесплатно. И поужинать с Катей Орловой в уютном, не слишком-то чопорном подвальчике без того, чтобы наутро хотя бы пятнадцать из нас про это не узнали, вам не удастся!
   – Чисто деловая встреча, – сказал Барли.
   – А тогда почему вы не взяли с собой мистера Уиклоу?
   – Слишком молод, – ответил Барли и был вознагражден новым взрывом русского смеха.
   * * *
   Ночной экспресс в Ленинград уходит из Москвы за несколько минут до полуночи, чтобы бесчисленные русские бюрократы могли по традиции потребовать командировочные за лишний день. Купе было четырехместное, и Уиклоу с Барли расположились было на нижних полках, но дородная блондинка потребовала, чтобы Барли уступил ей свое место. Четвертую полку занимал тихий мужчина, видимо, со средствами, который объяснялся с ними на изящном английском языке и лелеял какую-то тайную печаль. Он был облачен в темный строгий костюм, но не замедлил сменить его на полосатую пижаму бешеной расцветки, не посрамившую бы и клоуна, хотя лицо его не стало веселее. Затем блондинка заявила, что и шляпы не снимет, пока мужчины не выйдут из купе. Впрочем, гармония восстановилась, когда она пригласила их обратно и в розовом дорожном халате с помпончиками на плечах принялась вознаграждать их за любезность домашними пирожками. А когда Барли достал бутылку виски, это произвело на нее такое впечатление, что она угостила их еще и колбасой и раз за разом настаивала, чтобы они выпили за здоровье миссис Тэтчер.
   – Вы откуда? – спросил у Барли грустный мужчина через провал между ними, когда они улеглись на своих верхних полках.
   – Из Лондона, – сказал Барли.
   – Лондон в Англии. Не с луны, не со звезд, а из Лондона, который в Англии, – объявил грустный мужчина и, в отличие от Барли, вроде бы тут же уснул. Однако часа через два, когда они остановились на какой-то станции, он продолжил разговор. – Вы знаете, где мы сейчас? – спросил он, даже не потрудившись проверить, не спит ли Барли.
   – Нет.
   – Если бы с нами ехала Анна Каренина и у нее прояснилось бы в голове, она именно тут дала бы отставку никчемному Вронскому.
   – Великолепно, – ответил Барли в полном недоумении. Виски у него больше не было, но у грустного мужчины нашелся грузинский коньяк.
   – Было болото, болотом и осталось, – сказал грустный мужчина. – Если вы изучаете русскую болезнь, то должны пожить в русском болоте.
   Он подразумевал Ленинград.
   * * *

Глава 10

   Ватное небо низко нависало над импортными дворцами и придавало им унылый вид даже в их изысканных нарядах. В парках по-летнему звучала музыка, но лето пряталось за облаками, а над венецианскими каналами колебалась и обманывала зрение белесая нордическая дымка. Барли, как всегда, когда он ходил по Ленинграду пешком, охватывало ощущение, будто он все время попадает в разные города – то в Прагу, то в Вену, а вот это – кусочек Парижа или уголок Риджентс-парка. Но он не знавал другого города, который вот так прятал бы свой стыд за столькими прелестными фасадами или с улыбкой задавал бы столько страшных вопросов. Кто молился в этих запертых ирреальных церквах? И чьему богу? Сколько трупов запруживало эти изящные каналы, сколько их, замерзших, уплывало в море? Где еще на земле такой разгул варварства воздвигал себе такие изящные памятники? Даже прохожие с их медлительной речью, вежливостью, сдержанностью, казалось, были скованы друг с другом чудовищным притворством. И Барли, неторопливо гуляя по улицам, с любопытством озираясь, как всякий турист (и отсчитывая про себя минуты, как всякий шпион), чувствовал себя участником этого обмана.
   Он пожал руку американскому магнату, который не был магнатом, и вместе с ним посетовал на злополучное недомогание его жены, которая была совсем здорова, но вот женой его скорее всего не была.
   Он поручил своему подчиненному, который не был его подчиненным, оказывать всяческую помощь в беде, которая не произошла.
   Он шел на встречу с автором, который не был автором, а искал мученичества в городе, где мученичество можно было обрести бесплатно, даже не обязательно выстояв очередь.
   Он совсем окостенел от страха и четвертый день подряд мучился похмельем.
   Наконец-то он стал жителем Ленинграда.
   Внезапно очутившись на Невском, он обнаружил, что посматривает по сторонам в поисках кафетерия под неофициальным названием «Сайгон» – самого подходящего места для поэтов, торговцев наркотиками и спекулянтов, но никак не для профессорских дочек. «Мой отец был прав, – услышал он ее голос. – Победа всегда остается за системой».
   У него – благодаря Падди – была своя карта Ленинграда, изданная в ФРГ на нескольких языках. А Сай вручил ему потрепанную книжку в мягкой обложке, выпущенную издательством «Пенгуин», – «Преступление и наказание» – в переводе, от которого он сатанел. Карта и роман покоились в полиэтиленовом пакете. По требованию Уиклоу. И не в каком-нибудь, а именно в этом, с рекламой мерзостных американских сигарет, узнаваемом за тысячу шагов. Теперь заветной целью его жизни было проследить путь Раскольникова в роковой день убийства старухи – потому-то он и разыскивал двор, выходивший на канал Грибоедова. Чугунные ворота, раскидистое дерево за ними. Он медленно вошел, справляясь с книжкой, а потом осторожно перевел взгляд на запыленные окна, словно ожидая увидеть сочащуюся по желтой штукатурке кровь старой ростовщицы. Лишь иногда он разрешал своему взгляду устремиться в никуда (привилегия английских высших классов), включавшее такие объекты, как людей, проходящих мимо (или не проходящих и ничем не занятых), или калитку, ведущую на улицу Плеханова и известную, по словам Падди, только старожилам города, например ученым, в юности своей студентам ЛИТМО, за углом, которые, однако, насколько мог судить Барли после каждого своего экскурса в никуда, вовсе не собирались сюда возвращаться.
   Он глотнул воздуха. Под ложечкой вздувался пузырь тошноты. Толкнул калитку, вошел в дверь. Поднялся по нескольким ступенькам к парадному входу. Поглядел по сторонам и снова притворился, будто проверяет что-то по роману, а в спину ему врезалась проклятая сбруя с микрофонами. Он повернулся, небрежным шагом прошел назад через двор под раскидистым деревом и вновь оказался на набережной канала. Десять минут, сказал Падди, вручая ему поцарапанный спортивный хронометр взамен ненадежной семейной реликвии. Пять – до, пять – после, затем – отбой.
   – Вы с дороги сбились? – спросил бледный мужчина, слишком пожилой для фарцовщика. Очки итальянского гонщика и кроссовки. Акцент – русский, выговор – американский.
   – Давно уже сбился, старина, – вежливо ответил Барли. – Такая уж у меня привычка.
   – Хотите мне что-нибудь продать? Сигареты? Виски? Авторучку? Или наркотики? Валюту? Еще что-нибудь?
   – Спасибо, но мне и так хорошо, – ответил Барли, радуясь нормальному звучанию своего голоса. – А если бы вы не загораживали солнце, так было бы еще лучше.
   – Хотите познакомиться с интернациональной компанией, включая девочек? Могу показать вам подлинную Россию, которую так просто не увидеть.
   – Старина, откровенно говоря, не думаю, чтобы вы узнали подлинную Россию, даже если бы она взяла и укусила вас за яйца, – ответил Барли, вновь разворачивая карту. Непрошеный собеседник неторопливо отошел.
   По пятницам, сказал Падди, даже великие ученые делают то же, что и все прочие. Закрывают лавочку до понедельника и напиваются. Три дня гуляют, хвастают друг перед другом своими свершениями, с выгодой обмениваются результатами. Ленинградские устроители кормят их обильными обедами, но оставляют им время пошляться по магазинам, прежде чем они вернутся в свои почтовые ящики. Это и даст вашему приятелю возможность ускользнуть от своей группы, если у него есть такое намерение.
   Моему приятелю. Моему приятелю Раскольникову. Не его приятелю. Моему. На случай, если я провалюсь.
   Одно рандеву – зеро, остаются еще два.
   Барли встал, потер спину и, располагая временем в избытке, продолжил литературную прогулку по Ленинграду. Снова перейдя Невский проспект и глядя на выдубленные лица людей, рыщущих по магазинам, он в приливе родственного чувства внутренне взмолился, чтобы они приняли его в свои ряды: «Я же один из вас! Я разделяю вашу растерянность! Примите меня! Спрячьте! Не замечайте!» Он взял себя в руки. Глазей по сторонам. Выгляди идиотом. Пялься на все и вся.
   За спиной у него высился Казанский собор. Перед ним вставал Дом книги, где, как добросовестный издатель, Барли замедлил шаги, косясь на окна, посматривая вверх на башенку-коротышку с омерзительным глобусом. Но потом ускорил шаги из опасения, что его увидят из редакций на верхних этажах и узнают. Он свернул на улицу Желябова и направился к большому универмагу, где в витринах красовались манекены, одетые по английским модам времен войны, и меховые шапки не по сезону. Он остановился перед входом, открытый всем взглядам, подвесил пакет на указательный палец и развернул карту, чтобы спрятаться в ней.
   Только не здесь! Бога ради, не здесь. Где-нибудь в пристойном уединении, Гёте! Пожалуйста! Не здесь.
   «Если он предпочтет магазин, значит, его устроит шумная встреча на людях, – сказал Падди. – Всплеснет руками и возопит: „Скотт Блейр! Да неужели вы!“
   Следующие десять минут Скотт Блейер не думал ни о чем. Он смотрел на карту, поднимал голову и смотрел на здания. Смотрел на девушек, и девушки в этот летний день в Ленинграде посматривали на него. Но их отзывчивость его не успокоила, и он снова спрятался в карту. Пот сползал по его грудной клетке градинами. Воображение подсказывало ему, что микрофоны вот-вот устроят короткое замыкание. Дважды он прокашливался, опасаясь, что не сможет говорить. А когда попытался облизать губы, то обнаружил, что язык у него совершенно сух.
   Десять минут истекли, но он выждал еще две – ради себя, ради Кати, ради Гёте. Сложил карту – не по тем сгибам, но, впрочем, это у него никогда толком не получалось. Сунул ее в кричащий пакет. Смешался с толпой пешеходов и обнаружил, что все-таки способен ходить, как все, не спотыкаясь, не растягиваясь во всю длину на тротуаре под треск костей.
   Он неторопливо побрел назад по Невскому к Аничкову мосту, высматривая остановку седьмого троллейбуса до Смольного для своего третьего и заключительного выступления перед собранием ленинградских шпионов.
   В очереди впереди него стояли два парня в джинсах. Позади него – три бабушки. Подошел троллейбус, парни вскочили в дверь, Барли тоже вошел. Парни громко переговаривались. Пожилой мужчина встал, уступая место одной из бабушек. «Мы тут все хорошие ребята», – думал Барли, вновь испытывая потребность найти опору в тех, кого он обманывал. Мальчишка, хмуро заглядывая ему в лицо, о чем-то спрашивал. С внезапным озарением Барли оттянул рукав и показал ему стальные часы Падди. Мальчишка вгляделся и с шипящим свистом втянул воздух. Троллейбус, заскрежетав, остановился.
   «Струсил! – с облегчением думал Барли, входя в сад. Солнце вырвалось из облаков. – Не хватило духу, и можно ли его винить?»
   Но тут он его увидел. Гёте, как и было обещано. Гёте, великий любовник и мыслитель, сидел на третьей скамье слева от вас, когда свернете на песчаную аллейку, нигилист, не принимающий на веру ни одного принципа.
   * * *
   Гёте. Углубленный в газету. Трезвый и вдвое меньше жившего у него в памяти. В черном костюме, да, но похожий на собственного более щуплого и куда более старшего брата. Сердце Барли провалилось в пустоту и тут же взыграло при виде этой полнейшей заурядности. Тень великого поэта исчезла. Когда-то гладкое лицо бороздили морщины. В этом русском бородатом мелком служащем, зашедшем в общественный сад посидеть на скамейке и подышать свежим воздухом, не было ни взрывчатости, ни стремительности.
   И все-таки – Гёте. Сидит под сенью русских воюющих между собой храмов, менее чем на пистолетный выстрел от огневых статуй Маркса, Энгельса, Ленина, которые сурово и бронзово смотрят на него со своих странно разделенных пьедесталов; менее чем на мушкетный выстрел от священной комнаты № 67, где Ленин устроил свой штаб в петербургском Институте благородных девиц; ближе, чем на похоронный марш, от голубого барочного собора, построенного Растрелли для утешения стареющей императрицы. На расстоянии, которое легко пройдет человек с завязанными глазами, от ленинградского обкома и могучего полицейского у его врат, грозно взирающего на освобожденные массы.