Обязательно.
Потому как это закон.
Закон неистребимой зависти, помноженный на закон вечного ожидания новой весны.
Ведь уход старого начальства всегда дает новые надежды…
А еще…
А еще, маленькому человечку здесь в Останкино, ему единственный по душе оттяг, тешащий его самолюбие, это когда кого-то из небожителей свергают вниз.
Останкино…
Это как гора Олимп.
Недаром башня так высоко вознеслась.
Недаром юных жриц любви с журфака так и тянет сюда – на этот вечный праздник жареного мяса.
Мигунов прошелся по кабинету, раздумывая в общем-то над ерундовой проблемой: куда теперь пойти поесть?
Редакционный "Мерседес" с водителем у него пока еще не отняли.
Но ехать с шофером Володей и видеть его непроницаемое лицо, за которым почти наверняка скрывается если не злорадство, то по крайней мере полное безразличие к его, Мигунова, судьбе, было невыносимо.
Сразу вспомнились мелкие дежурные обиды, которые Мигунов по служебному, по пьяному своему высокомерию частенько наносил Володе, то посылая его в два часа ночи за какой-нибудь очередной штучкой, то приказывая ему стоять под окном и ждать до утра, покуда он, Мигунов, будет в постели у этой штучки… И случалось, что, обещая выйти в пять, просыпал и выходил в одиннадцать. А Володя сидел в Мерседесе. И ничего не говорил в упрек своему шефу. А что тогда было у него на душе? Поди узнай!
На стоянке перед АСБ, правда, уже месяц как стояла под снегом его "Ауди"-двухлетка.
А права с техпаспортом он, кстати, сегодня взял?
Мигунов достал бумажник, раскрыл, убедился, что права и техпаспорт на месте, единым пакетом в аккуратных прозрачных полиэтиленовых карманчиках.
Мигунов надел пиджак, постоял секунду перед дверью, примеряя на лицо то выражение, с каким он выйдет к своей бывшей секретарше.
Вот, кстати, невыносимая мука, такая тоска: слушать новости, касающиеся твоего предприятия. Твоего бывшего предприятия, с которого тебя только что так беспардонно вышибли.
Тебе сообщают новости как человеку причастному, тебя вроде как провоцируют на радость, ведь шутка ли? Борщанский – гендиректор и председатель совета директоров – привез из Англии новый пакет новых программ… И рассказывающий это ждет твоей радостной реакции… Но в тебе горит одно лишь возмущение вместе с раздражением, и думаешь: специально что ли, сволочь, на больную мозоль наступаешь?
Но кто его знает? Может, и правда, не ведает человек того, что ты уже уволен? И искренне радуется за тебя и твою компанию?
А и верно.
Борщанский…
Их гендиректор и председатель совета директоров только что вернулся из Англии и привез оттуда пакет новых программ.
И именно этот приезд с новыми программами, именно смена формата и связанный с этим передел сетки вещания – они и стали тем формальным поводом, из-за которого Совет решил снять Мигунова.
Де, прежний главред не потянет…
Новая идеология канала нуждается в новых мозгах.
Да…
Плохо быть наемным спецом, когда дело тебе не принадлежит, и когда с чужих саней среди грязи долой!
И еще плохо, когда весь твой общественный вес последних лет формировался лишь одним – принадлежностью к звучному имени определенной фирмы.
Главный редактор "Норма Ти-Ви"…
Круто!
Большой человек, однако.
А отняли от тебя должность, перестал ты быть главным редактором – и вдруг стал маленьким!
Как же это?
Поэтому хорошо быть…
Хорошо быть вот тем большим художником, что подарил их каналу тот самый пейзаж.
Этот художник сам по себе – у него не отнимешь кресло, кабинет или должность.
Он всегда будет большим человеком.
Всегда…
Хорошо быть кисою, хорошо собакою.
It"s good to be a cat, it"s nice to be a dog – you can piss wherever you want!
Да!
Слишком невоздержан порою был ты на язык, господин Мигунов!
Кто тебя тянул за язык говорить, что риэлити шоу типа "Под стеклом" вызывают в тебе органическое отвращение?
То-то они там в Англии, когда решили менять формат канала, припомнили наверняка эти слова.
Да что слова?
Целое интервью, которое Мигунов по неосторожности дал одной журналисточке. Не этой, с незастегнутыми пуговичками, а другой – из "Литературки"…
Интервью тогда вышло скандальное.
Была у Мигунова слабость.
Любил он женщин.
И если в недрах Лубянки было на него досье, то в досье этом в графе "на чем можно подловить да подвести под монастырь" следовало бы написать: слаб в отношении женского пола.
Да, понравилась ему журналисточка эта, и выпил он тогда виски сверх положенной меры – вот и потерял контроль да наговорил лишнего. Расхрабрился, храбрый портняжка, пораспустил свой павлиний хвост, желая впечатление на бабёнку произвести, а вышло – боком.
Забыл Мигунов непреложное правило самосохранения: нельзя заигрывать со змеями и устраивать танцы на минах. Увидал расстегнутую пуговичку, разомлел и позабыл.
А когда появилась интервью, от которого у коллег скулы свело, уже поздно было пенять да судиться с "Литературной газетой".
Интервью Мигунова кто-то даже вырезал и повесил в лифте.
Но его и без того все в Останкино читали.
Читали и цитировали.
"В застеколье происходит шевеление организмов".
Это было цитатой всей следовавшей за публикацией недели.
Да что там недели – месяца!
Мигунова вызывали на два высоких ковра.
Вызвали и предупредили.
Предупредили, что людей, совершающих критические в отношении идеологии ошибки, они терпеть на редакторских постах не намерены.
И Мигунов тогда впервые понял, что он не вечен как главный редактор.
Что рано или поздно эта лафа карьерного везения может и кончиться. Что талантливых ребят у подножия Олимпа навалом, а незаменимых на вершине нет… И сертификата "священной коровы", как у некоторых, которые обедают с премьером и катаются на лыжах с президентом, у него, у Мигунова, тоже не имеется.
Но холодок увольнения, которым повеяло тогда, со временем забылся.
А зря забылся.
Вот Борщанский ездил в Лондон, и там, оказывается, статейку эту не забыли.
Мигунов кряхтя нагнулся к сейфу, стоящему на полу, рядом с ножкой старомодного письменного стола, набрал шифр…
Достал папочку с личным и сокровенным.
Открыл.
Начал читать.
И читая, отметил, что каждый раз не устает удивляться своему безрассудству.
Неужели инстинкт самосохранения совершенно отказал тогда, стоило увидать эти трепетные сисечки под муаром тонкого шелка?
В своем интервью, данном нашему корреспонденту, редактор канала "Норма Ти-Ви" Виктор Мигунов сказал буквально следующее: "Великий мистификатор от русской поэзии конца ХХ века Дмитрий Пригов, отечественный Гудини и Дэвид Копперфильд современного перформанса, еще десять лет назад предрекал, что культура (и не только в России) совершенно выродится. Так, литература в новом техногенном обществе деградирует (а я бы добавил, что уже деградировала) до эротических и детективных комиксов, где крайне незамысловатые диалоги типа "давай – я готова" просто вписываются в облачка, вылетающие из уст нарисованных героев…
Пригов ничего не говорил тогда о телевидении, но, по законам экстраполяции, можно предположить, что уж это совсем незамысловатое искусство с его "акадэмиками" Эйфи деградирует еще больше и наконец придет к абсолютному своему идеалу, показывая жующей макароны публике – таких же жующих макароны персонажей.
Вообще, авторы величайшего проекта "Под стеклом" брали за образец идеального телезрителя – кошку, которая может целый день сидеть перед окном и глядеть на улицу.
Собственно, "акадэмики" Эйфи были недалеки от истины. Интеллектуальный потенциал "россиянских" зрителей был оценен ими с практически идеальной точностью. Если публика добросовестно, с подсасыванием слюней "хавает" бразильские и гондурасские сериалы, то, в конце концов, такой публике можно показывать голую задницу и в анонсах объявлять ей, что сегодня у нас в гостях говорящая ученая жопа. Успех такого ток-шоу гарантирован еще больше, если там будут рассказывать, как в программе у "акадэмика" Комиссаржевского, о тетеньке, у которой было три мужа, или о дяденьке, который спал со своей сестрой.
Авторы величайшего проекта "Под стеклом" на правильном пути. Бразильско-гондурасский сериал должен был неизбежно превратиться в нечто доморощенное и экономичное.
Зачем платить продюсеру из Буэнос Айреса Хосе Альваресу Санчесу Перрейро миллионы песо за сериал, когда можно посадить под стекло дюжину отечественных уродов, которых при этом не надо синхронно переводить на русский? Никакого текста! Набор словечек типа: "прикол, приколись, вау, отстой, я тащусь, прикольно, вау, Толян, не быкуй, приколись, Марго, вау…". Озвучивать такое "кино" – одно удовольствие! Я сам главный редактор и знаю цену таким программам… Эти ползающие под стеклом простейшие организмы можно анимировать, совершенно не заботясь о совпадении картинки и звукоряда. Организмы ползают под стеклом, заползают друг на дружку, шевелят жабрами, а звук, как фон, передает информацию:
"Толян, приколись, Марго, отстой, Макс, вау, прикол…" И этот "текст" годится в любой момент любого естественного отправления названных организмов, и когда они принимают пищу, и когда ночью наползают друг на дружку…
А публика сидит перед теликом, жует макароны и прикалывается. А после такой программы можно будет показать ток-шоу с говорящей задницей из… Госдумы, например, или еще откуда… И те, которые жуют макароны, – схавают.
Собственно, эксперимент проводится не над теми, кто сидит под стеклом, а над теми, кто сидит перед телевизором.
Вы помните конец девяностых годов и Кашпировского? Зачем все это показывали? Как пример "торжества плюрализма мнений"?
Нет! Когда в верхах решили провести все то, что теперь называют либерально-демократическими реформами, перед ребятами со Старой площади встал вопрос: а можно ли в стране проводить выборы по так называемой альтернативной схеме? Выберут ли того, кого надо?
И тогда спецы по пропаганде и телезомбированию показали на примере Кашпировского, что с этой публикой можно делать все что хочешь! Страна со стопроцентным средним образованием поверила в то, что Кашпировский лечит по телику неизлечимые болезни,
"заряжает воду" и "дает установку" на выздоровление. После такого эксперимента закулисные кукловоды марионеточного театра политики окончательно уверовали в возможности телевидения.
Теперь мы находимся в начале нового переходного периода. Имя ему будет не застой, а отстой. И тот, брежневский, застой люди будут вспоминать как расцвет культуры и свободы мысли, как некий ренессанс, как золотой и серебряный века русской культуры вместе взятые.
Вчера, слегка потрахавшись с простейшим организмом Марго, другой простейший организм по кличке Макс рассуждал (словечки "прикол-вау-отстой" мы опустили): "Вот мы выйдем отсюда, из-за стекла, и станем знаменитыми…" Так я скажу еще: Макса – в Госдуму! А Марго – вице-премьером по социальным вопросам!
А сами рассядемся перед телевизорами поглядеть на шоу "О жизни простейших инфузорий – для простейших инфузорий".
Мигунов отложил вырезку.
Неужели он это наговорил тогда?
Вот осел!
Не плюй в колодец.
Умным хотел показаться.
Про демократию думал.
А забыл главный принцип руководителя: не наговори лишнего!
Язва подсасывала слева под ребрами.
Надо было ехать куда-нибудь обедать.
Куда?
Может, к Ане Захаровой?
К зазнобушке своей?
Мигунов взял со стола мобильный и, найдя в книжке номер, нажал на зеленую кнопочку.
– Я слышала, у тебя неприятности? Тебя выперли с работы? – спросила Анна, причем вопрос свой задала таким тоном, будто бы справлялась не о судьбоносном для своего друга событии, а о какой-нибудь чепухе вроде погоды на Галапагосских островах.
Мигунова покоробила эта ее формулировочка – выперли… Неужели нельзя было выразиться как-то более щадяще и благозвучнее? А еще филолог по образованию! На центральном радио страны программу свою ведет…
– Да, освобождаю вот кабинет, – неуверенно промямлил Мигунов.
Анна не хотела его принимать, но он напросился.
Соврал, будто уже буквально под ее окнами в машине сидит, мимо-де проезжал.
В общем, соврал, но был недалек от истины, Анна жила в удобном месте для своей и его, Мигунова, работы: у метро "Алексеевская", буквально в пятнадцати минутах езды от Останкино.
Она не хотела принимать его, сказала в мобильник, что скоро должна убегать, что у нее запись в четыре, но Мигунов настоял. Прилипчиво упросил Анну разрешить зайти. Буквально на четверть часа. Анна согласилась лишь при условии, что Мигунов потом избавит ее от необходимости ловить частника и довезет до АСБ-2, в котором расположилась большая часть редакций радиостанций… Правда, согласившись, тут же испортила Мигунову настроение, заявив, что если он надеется на быстрый секс, то надежды эти напрасны, она и не хочет, и не может.
И то, что она не может, не так расстроило Мигунова как то, что она не хочет.
– И куда ты теперь? – спросила Анна, тихо жужжа ласковым ветерком своего фена.
– В смысле? – переспросил Мигунов.
Он только что сделал неудачную попытку приластиться к ней, но Анна ловко и твердо уклонилась от атаки. Не обнаружив в выражении своего надменно-красивого лица ни капли женского сочувствия.
А ведь мужчине, когда ему плохо, особенно необходима женская ласка… и секс.
Секс как предмет самоутверждения, что он еще жив, что не все еще потеряно.
– Где ты теперь собираешься работать? – спросила Анна, выключив фен и скинув халат с круглых загорелых плечиков.
Мигунов обводил ее глазами – эту деловую мечущуюся в утренней суете женщину, бегающую по квартирке в поисках той или иной тряпочки, когда на сборы и на чашку кофе у нее осталось только пять минут… Она была волнующе хороша в своем черном лифчике, она волновала, потому что сама была уверенна, спокойна, и Мигунов глядел на этот стриптиз наоборот, когда женской наготы с каждым движением становится все меньше и меньше, и отчетливо понимал, что видит ее неглиже в последний, может быть, раз.
– Пока что не знаю, но думаю, что без работы не останусь, – почти бодро ответил Мигунов.
Анна уже совсем одета.
Остановилась вдруг в проеме кухонной двери и сказала, задумчиво глядя поверх Мигуновской головы;
– Если сразу не предложили другого места, значит, не очень-то ты рейтинговый.
Мигунов покривил лицо, но ничего не ответил.
Анна, снова придя в движение, хваталась на кухне за все разом: и за банку с кофе, и за сигареты, и за дверцу холодильника…
– Знаешь, – сказала Анна, совершенно не глядя на своего визави, – на вечеринке в "Короне" нам лучше не быть вместе, понимаешь?
За беготней и за кухонной суетой она явно прятала свое смущение.
Все.
Она давала ему отставку.
"Неужели все так пошло, все так банально и так просто?" – мелькнуло в Мигуновской голове.
– Тебе и мне будет лучше, если ты туда не пойдешь, – сказала Анна, закуривая. – У меня там будут свои интересы, и ты…
– И вообще я буду тебя стеснять и компрометировать? – помог он Анне.
– Ну, в общем, что-то вроде того, – кивнула Анна.
Во дни несчастий интуиция работает особенно хорошо.
Он предчувствовал, что она его бросит.
Помолчали.
– Ты меня довезешь? – спросила Анна, ненатурально улыбаясь одним лишь ртом. – Или теперь у тебя отпала охота?
– Довезу, – угрюмо кивнул Мигунов.
Ему даже не хотелось теперь играть в бесшабашного пофигиста, которому все как с гуся вода.
Он нуждался в сочувствии.
Он нуждался в сексе, наконец.
А получил отлуп.
От ворот поворот.
Они заговорили только в машине.
Когда и ехать-то осталось всего ничего, пять минут с небольшим.
Но это был важный, очень важный, подводящий черту их отношениям, диалог.
– Ты сам виноват, – сказала Анна, – был бы ты моим мужем, я бы помогла тебе пережить твою отставку, я бы не бросила тебя. А так, ты же не захотел оформить наши отношения год назад, когда я этого так хотела, ведь правда?
– Ты мне мстишь таким образом? – промямлил Мигунов, глядя на заснеженную дорогу, набегающую под капот.
– Год назад я хотела стать твоей женушкой, и была бы тебе верной подругой, милый мой, а теперь не обессудь, ты выбрал свободу, вот и я ее теперь выбираю.
– Значит, бросаешь друга в беде? – скривив лицо в неправдоподобной улыбке, спросил Мигунов.
– Такова селяви наших джунглей, милый, – ответила Анна, уже раскрывая дверцу, – но не расстраивайся, Мигунишка, черная полоса кончится, будет белая…
Она вышла.
И он долго глядел Анне вслед, покуда она не скрылась за стеклянными дверьми АСБ-2…
Один, один, совсем один, – вспомнил Мигунов глупый анекдот про грузина.
Один, один, сафсэм адин!
2.
Дочь Вера Мигунова О том, что отца сняли с работы, Вера узнала за завтраком от матери.
А той ее муж сказал – Владимир Александрович.
Владимир Александрович всегда по утрам за завтраком "Эхо Москвы" слушал.
Он был прорабом и строил теперь какой-то мост на четвертом транспортном кольце.
Во второй раз мама вышла замуж с понижением.
Но зато Владимир Александрович был надежный.
После того, как отец от мамы ушел, у мамы развились комплексы.
Она все время говорила Вере, что главное в доме – не то, чтобы с мужем было интересно, а главное, чтобы в семье был душевный комфорт. А именно уверенность в том, что от тебя не уйдут, что тебя не бросят, и дает этот самый комфорт.
Мама всегда подчеркивала свою индифферентность к делам Мигунова. И смотреть программы "Норма Ти-Ви" у них в доме считалось чем-то вроде дурного тона. Но, тем не менее, когда после очередных свиданий с отцом Вера рассказывала матери о новых успехах своего папашки, о его новых поездках, о его новых машинах и увлечениях, мама слушала с явным интересом, хотя и поджимала губы в презрительной гримаске…
Да…
Конечно, Владимиру Александровичу с его строительным институтом да прорабскими привычками было далеко до папки. Далеко в смысле "культур-мультур", как любил говорить папа.
С папой маме было куда как интереснее, она с ним и в Большой зал Консерватории, и в Большой театр, и на все эти тусовки до какого-то времени ходила, пока Мигунов не перестал ее брать, "чтобы там с блядями беспрепятственно отираться", как говорила мама, презрительно поджимая губы…
Вере было пятнадцать, когда папа окончательно от них ушел.
Переживала она это тяжело.
С одной стороны, маму было бесконечно жалко, а с другой стороны, папка был для Веры всегда воплощенным совершенством, собравшим все те мужские качества, которыми восхищалась девичья душа.
Спасибо маме, она не препятствовала их с папой контактам.
Спасибо ей.
Да и от злобных комментариев и от горьких резюме при дочери мама воздерживалась.
Поэтому Верочка Мигунова почти что ни капельки в папке своем не разочаровалась.
Часто ездила к нему и на его квартиру, и в Останкино на работу. Да и за границу он дочку раза три с собой брал, во Францию, в Канны да в Америку, в Лос-Анжелес дочуру свозил, и мама не возражала, потому как разве дядя Володя свозит на свою прорабскую зарплату? А дочери для университета нужны и языки, и кругозор, и чтобы комплексов не было перед сверстниками!
В общем, за дядю Володю… пардон, дядей Володей Вера его никогда не называла, маминого мужа она сразу стала называть только по имени-отчеству, итак, за Владимира Александровича мама вышла с явной потерей качества, с явным понижением в статусе… И мама изменилась в этом новом браке.
Мама как-то разом воинственно опростилась.
Она стала интересоваться только бытом – только дачей, только уютом в квартире…
Даже кошку завела. Пушистую, с плоской мордой.
Мама очень ревновала свою дочь к папиным подаркам, но никогда против них не возражала.
Понимала, что не по карману ей с прорабом Владимиром Александровичем послать Верочку в школу тенниса в Испанию на три месяца, где один семестр стоил семь тысяч евро. И папочка Мигунов посылал любимую дочурку – пусть порезвится там, в Сен-Жеральдино на зависть школьным подружкам!
Вот и нынче: обещал Верочке на девятнадцатилетие, к окончанию второго курса новенький автомобиль. Пежо двести шестое. И впервые в жизни – не выполнил своего обещания.
День рожденья уже миновал, а машинку папа не купил.
А Верочка-то уж поспешила расхвастаться подружкам, вот кстати и права водительские получила. Теперь папочка машинку подарит – поедем по Москве кататься!
Верочка выросла девочкой серьезной.
– Выперли Мигунова твоего, поперли его, не все коту масленица! – не скрывая злорадства, сказала мама, едва Верочка выползла на кухню.
– О чем ты? – спросонья еще ничего не понимая, переспросила Вера, машинально проверяя руками, хорошо ли запахнут халат, потому что Владимир Александрович еще не ушел на свою стройку, а Верочке после утренней ванны так хотелось кофе, что дожидаться ухода отчима было просто невмоготу.
– О чем, о чем? Да про папашу твоего по еврейскому радио в новостях только и говорят, – хмыкнула мама и с победным видом поджала губы, будто к справедливой по ее мнению отставке бывшего мужа и она руку приложила. Анна Аркадьевна плотной завесой крутилась по их тесной кухоньке, и, отчаявшись сразу прорваться к плите с вожделенной порцией кофе в мельхиоровой турке, Вера была вынуждена присесть к столу, дожидаясь, покуда мать не докормит своего Володю.
Наконец мать выключила свой невыносимо громкий миксер с гоголь-моголем, а Владимир Александрович крякнув отодвинулся от стола… Утренняя трапеза четы Салоновичей подошла к концу.
Мать и фамилию во втором браке поменяла, дабы отцу досадить.
– Так что радио-то говорит? – переспросила Вера, едва Владимир Александрович выполз из кухни и принялся греметь в прихожей своими зимними сапогами, кряхтя и сопя, напяливая их с помощью длинного пластмассового приспособления, которое по дремучей провинциальности своей называл "косачок"…
– А слушай, сейчас в новостях опять скажут, – хмыкнула мать, прихлебывая жутко питательную смесь из взбитых с сахаром яиц.
– Трудно сказать, что ли? – пожала плечами Верочка. Она счастливо расслабилась, когда, крикнув свое дежурное "ну, я пошел", Владимир Александрович наконец захлопнул за собой дверь.
– Сняли Мигунова с должности главного редактора, вот что радио говорит, – сказала мать.
Верочка помолчала.
Мать сказала ей эту новость таким тоном, будто это Верочка была виновата в их с отцом разводе, так сказала, будто отец с Верочкой были по одну сторону баррикады, а мама со своим Володей – по другую.
Обижена.
Мама была обижена уходом отца.
А Верочка? А в ней если и была обида за маму и за себя, то сила этой обиды в сравнении с маминой была как бы поделена пополам. Потому что ребенок состоит из двух любовей – из любви к маме и из любви к папе.
Мама с папой поженились, когда учились в университете.
Папа на факультете журналистики, а мама на историческом.
Когда Верочка родилась, мама два раза академический отпуск брала, чтобы Верочку в ясли не отдавать. И когда диплом получила, пошла работать в школу простой учительницей истории, чтобы рядом с домом и чтобы больше с дочкой быть, потому что Верочка болезненной девочкой росла.
А папа карьеру делал.
Сперва он на радио распределился – корреспондентом, ведущим программы новостей, завотделом информации… Потом его на телевидение пригласили, потом в стране капитализм начался и папу поставили главным редактором, потому что он очень талантливый.
А мама карьеры не делала. И между ними, между папой и мамой какая-то полоса отчуждения образовалась.
У мамы интересы маленькие, школьные… Интриги завуча, протесты родителей против поборов, судьба лужковских доплат, выходки деток новых русских, мобильники на уроках… Проблемки!
А у папы – у того круг интересов куда как шире!
Заседание московского Пен-клуба, визит Президента в Германию, присуждение премий "Эйфи", открытие американского бизнес-центра, наконец!
Одно время папа приглашал маму с собой на такие мероприятия.
А потом вдруг перестал приглашать.
Верочке двенадцать было, когда они разошлись.
Эту небольшую трехкомнатную квартирку на Теплом Стане, которую вскладчину покупали мамины и папины родители, папа оставил им – маме и Верочке.
Себе забрал только машину.
Мигунов тогда снял квартиру на Звездном, чтобы неподалеку от Останкино.
Верочка бывала у него по выходным.
Папа баловал ее, дарил дорогих кукол, модные электронные игрушки дарил, игровые приставки, одних только "барби" с "кенами" у Верочки было столько, что всем маминым ученикам можно было бы по паре раздать, и еще осталось бы.
Папа и компьютеры Верочке дарил, и цифровые фотоаппараты, и мобильные телефоны самых новых марок.
Теперь вот машину обещал.
И вдруг впервые обещания не сдержал.
Сегодня занятия были на Петровке, и Верочка ехала до Пушкинской. Оттуда по Цветному бульвару до института пешочком. А в мечтах представляла себе, как подкатит к своему меду на новенькой "пежо" со львом на радиаторе…
В метро немного позубрила гистологию.
Эта учеба в медицинском – никакого рационального мышления, сплошная зубрежка и заучивание, что по анатомии на первом курсе, что по гистологии на втором, что по фарме на третьем!
Потому как это закон.
Закон неистребимой зависти, помноженный на закон вечного ожидания новой весны.
Ведь уход старого начальства всегда дает новые надежды…
А еще…
А еще, маленькому человечку здесь в Останкино, ему единственный по душе оттяг, тешащий его самолюбие, это когда кого-то из небожителей свергают вниз.
Останкино…
Это как гора Олимп.
Недаром башня так высоко вознеслась.
Недаром юных жриц любви с журфака так и тянет сюда – на этот вечный праздник жареного мяса.
Мигунов прошелся по кабинету, раздумывая в общем-то над ерундовой проблемой: куда теперь пойти поесть?
Редакционный "Мерседес" с водителем у него пока еще не отняли.
Но ехать с шофером Володей и видеть его непроницаемое лицо, за которым почти наверняка скрывается если не злорадство, то по крайней мере полное безразличие к его, Мигунова, судьбе, было невыносимо.
Сразу вспомнились мелкие дежурные обиды, которые Мигунов по служебному, по пьяному своему высокомерию частенько наносил Володе, то посылая его в два часа ночи за какой-нибудь очередной штучкой, то приказывая ему стоять под окном и ждать до утра, покуда он, Мигунов, будет в постели у этой штучки… И случалось, что, обещая выйти в пять, просыпал и выходил в одиннадцать. А Володя сидел в Мерседесе. И ничего не говорил в упрек своему шефу. А что тогда было у него на душе? Поди узнай!
На стоянке перед АСБ, правда, уже месяц как стояла под снегом его "Ауди"-двухлетка.
А права с техпаспортом он, кстати, сегодня взял?
Мигунов достал бумажник, раскрыл, убедился, что права и техпаспорт на месте, единым пакетом в аккуратных прозрачных полиэтиленовых карманчиках.
Мигунов надел пиджак, постоял секунду перед дверью, примеряя на лицо то выражение, с каким он выйдет к своей бывшей секретарше.
Вот, кстати, невыносимая мука, такая тоска: слушать новости, касающиеся твоего предприятия. Твоего бывшего предприятия, с которого тебя только что так беспардонно вышибли.
Тебе сообщают новости как человеку причастному, тебя вроде как провоцируют на радость, ведь шутка ли? Борщанский – гендиректор и председатель совета директоров – привез из Англии новый пакет новых программ… И рассказывающий это ждет твоей радостной реакции… Но в тебе горит одно лишь возмущение вместе с раздражением, и думаешь: специально что ли, сволочь, на больную мозоль наступаешь?
Но кто его знает? Может, и правда, не ведает человек того, что ты уже уволен? И искренне радуется за тебя и твою компанию?
А и верно.
Борщанский…
Их гендиректор и председатель совета директоров только что вернулся из Англии и привез оттуда пакет новых программ.
И именно этот приезд с новыми программами, именно смена формата и связанный с этим передел сетки вещания – они и стали тем формальным поводом, из-за которого Совет решил снять Мигунова.
Де, прежний главред не потянет…
Новая идеология канала нуждается в новых мозгах.
Да…
Плохо быть наемным спецом, когда дело тебе не принадлежит, и когда с чужих саней среди грязи долой!
И еще плохо, когда весь твой общественный вес последних лет формировался лишь одним – принадлежностью к звучному имени определенной фирмы.
Главный редактор "Норма Ти-Ви"…
Круто!
Большой человек, однако.
А отняли от тебя должность, перестал ты быть главным редактором – и вдруг стал маленьким!
Как же это?
Поэтому хорошо быть…
Хорошо быть вот тем большим художником, что подарил их каналу тот самый пейзаж.
Этот художник сам по себе – у него не отнимешь кресло, кабинет или должность.
Он всегда будет большим человеком.
Всегда…
Хорошо быть кисою, хорошо собакою.
It"s good to be a cat, it"s nice to be a dog – you can piss wherever you want!
Да!
Слишком невоздержан порою был ты на язык, господин Мигунов!
Кто тебя тянул за язык говорить, что риэлити шоу типа "Под стеклом" вызывают в тебе органическое отвращение?
То-то они там в Англии, когда решили менять формат канала, припомнили наверняка эти слова.
Да что слова?
Целое интервью, которое Мигунов по неосторожности дал одной журналисточке. Не этой, с незастегнутыми пуговичками, а другой – из "Литературки"…
Интервью тогда вышло скандальное.
Была у Мигунова слабость.
Любил он женщин.
И если в недрах Лубянки было на него досье, то в досье этом в графе "на чем можно подловить да подвести под монастырь" следовало бы написать: слаб в отношении женского пола.
Да, понравилась ему журналисточка эта, и выпил он тогда виски сверх положенной меры – вот и потерял контроль да наговорил лишнего. Расхрабрился, храбрый портняжка, пораспустил свой павлиний хвост, желая впечатление на бабёнку произвести, а вышло – боком.
Забыл Мигунов непреложное правило самосохранения: нельзя заигрывать со змеями и устраивать танцы на минах. Увидал расстегнутую пуговичку, разомлел и позабыл.
А когда появилась интервью, от которого у коллег скулы свело, уже поздно было пенять да судиться с "Литературной газетой".
Интервью Мигунова кто-то даже вырезал и повесил в лифте.
Но его и без того все в Останкино читали.
Читали и цитировали.
"В застеколье происходит шевеление организмов".
Это было цитатой всей следовавшей за публикацией недели.
Да что там недели – месяца!
Мигунова вызывали на два высоких ковра.
Вызвали и предупредили.
Предупредили, что людей, совершающих критические в отношении идеологии ошибки, они терпеть на редакторских постах не намерены.
И Мигунов тогда впервые понял, что он не вечен как главный редактор.
Что рано или поздно эта лафа карьерного везения может и кончиться. Что талантливых ребят у подножия Олимпа навалом, а незаменимых на вершине нет… И сертификата "священной коровы", как у некоторых, которые обедают с премьером и катаются на лыжах с президентом, у него, у Мигунова, тоже не имеется.
Но холодок увольнения, которым повеяло тогда, со временем забылся.
А зря забылся.
Вот Борщанский ездил в Лондон, и там, оказывается, статейку эту не забыли.
Мигунов кряхтя нагнулся к сейфу, стоящему на полу, рядом с ножкой старомодного письменного стола, набрал шифр…
Достал папочку с личным и сокровенным.
Открыл.
Начал читать.
И читая, отметил, что каждый раз не устает удивляться своему безрассудству.
Неужели инстинкт самосохранения совершенно отказал тогда, стоило увидать эти трепетные сисечки под муаром тонкого шелка?
В своем интервью, данном нашему корреспонденту, редактор канала "Норма Ти-Ви" Виктор Мигунов сказал буквально следующее: "Великий мистификатор от русской поэзии конца ХХ века Дмитрий Пригов, отечественный Гудини и Дэвид Копперфильд современного перформанса, еще десять лет назад предрекал, что культура (и не только в России) совершенно выродится. Так, литература в новом техногенном обществе деградирует (а я бы добавил, что уже деградировала) до эротических и детективных комиксов, где крайне незамысловатые диалоги типа "давай – я готова" просто вписываются в облачка, вылетающие из уст нарисованных героев…
Пригов ничего не говорил тогда о телевидении, но, по законам экстраполяции, можно предположить, что уж это совсем незамысловатое искусство с его "акадэмиками" Эйфи деградирует еще больше и наконец придет к абсолютному своему идеалу, показывая жующей макароны публике – таких же жующих макароны персонажей.
Вообще, авторы величайшего проекта "Под стеклом" брали за образец идеального телезрителя – кошку, которая может целый день сидеть перед окном и глядеть на улицу.
Собственно, "акадэмики" Эйфи были недалеки от истины. Интеллектуальный потенциал "россиянских" зрителей был оценен ими с практически идеальной точностью. Если публика добросовестно, с подсасыванием слюней "хавает" бразильские и гондурасские сериалы, то, в конце концов, такой публике можно показывать голую задницу и в анонсах объявлять ей, что сегодня у нас в гостях говорящая ученая жопа. Успех такого ток-шоу гарантирован еще больше, если там будут рассказывать, как в программе у "акадэмика" Комиссаржевского, о тетеньке, у которой было три мужа, или о дяденьке, который спал со своей сестрой.
Авторы величайшего проекта "Под стеклом" на правильном пути. Бразильско-гондурасский сериал должен был неизбежно превратиться в нечто доморощенное и экономичное.
Зачем платить продюсеру из Буэнос Айреса Хосе Альваресу Санчесу Перрейро миллионы песо за сериал, когда можно посадить под стекло дюжину отечественных уродов, которых при этом не надо синхронно переводить на русский? Никакого текста! Набор словечек типа: "прикол, приколись, вау, отстой, я тащусь, прикольно, вау, Толян, не быкуй, приколись, Марго, вау…". Озвучивать такое "кино" – одно удовольствие! Я сам главный редактор и знаю цену таким программам… Эти ползающие под стеклом простейшие организмы можно анимировать, совершенно не заботясь о совпадении картинки и звукоряда. Организмы ползают под стеклом, заползают друг на дружку, шевелят жабрами, а звук, как фон, передает информацию:
"Толян, приколись, Марго, отстой, Макс, вау, прикол…" И этот "текст" годится в любой момент любого естественного отправления названных организмов, и когда они принимают пищу, и когда ночью наползают друг на дружку…
А публика сидит перед теликом, жует макароны и прикалывается. А после такой программы можно будет показать ток-шоу с говорящей задницей из… Госдумы, например, или еще откуда… И те, которые жуют макароны, – схавают.
Собственно, эксперимент проводится не над теми, кто сидит под стеклом, а над теми, кто сидит перед телевизором.
Вы помните конец девяностых годов и Кашпировского? Зачем все это показывали? Как пример "торжества плюрализма мнений"?
Нет! Когда в верхах решили провести все то, что теперь называют либерально-демократическими реформами, перед ребятами со Старой площади встал вопрос: а можно ли в стране проводить выборы по так называемой альтернативной схеме? Выберут ли того, кого надо?
И тогда спецы по пропаганде и телезомбированию показали на примере Кашпировского, что с этой публикой можно делать все что хочешь! Страна со стопроцентным средним образованием поверила в то, что Кашпировский лечит по телику неизлечимые болезни,
"заряжает воду" и "дает установку" на выздоровление. После такого эксперимента закулисные кукловоды марионеточного театра политики окончательно уверовали в возможности телевидения.
Теперь мы находимся в начале нового переходного периода. Имя ему будет не застой, а отстой. И тот, брежневский, застой люди будут вспоминать как расцвет культуры и свободы мысли, как некий ренессанс, как золотой и серебряный века русской культуры вместе взятые.
Вчера, слегка потрахавшись с простейшим организмом Марго, другой простейший организм по кличке Макс рассуждал (словечки "прикол-вау-отстой" мы опустили): "Вот мы выйдем отсюда, из-за стекла, и станем знаменитыми…" Так я скажу еще: Макса – в Госдуму! А Марго – вице-премьером по социальным вопросам!
А сами рассядемся перед телевизорами поглядеть на шоу "О жизни простейших инфузорий – для простейших инфузорий".
Мигунов отложил вырезку.
Неужели он это наговорил тогда?
Вот осел!
Не плюй в колодец.
Умным хотел показаться.
Про демократию думал.
А забыл главный принцип руководителя: не наговори лишнего!
Язва подсасывала слева под ребрами.
Надо было ехать куда-нибудь обедать.
Куда?
Может, к Ане Захаровой?
К зазнобушке своей?
Мигунов взял со стола мобильный и, найдя в книжке номер, нажал на зеленую кнопочку.
– Я слышала, у тебя неприятности? Тебя выперли с работы? – спросила Анна, причем вопрос свой задала таким тоном, будто бы справлялась не о судьбоносном для своего друга событии, а о какой-нибудь чепухе вроде погоды на Галапагосских островах.
Мигунова покоробила эта ее формулировочка – выперли… Неужели нельзя было выразиться как-то более щадяще и благозвучнее? А еще филолог по образованию! На центральном радио страны программу свою ведет…
– Да, освобождаю вот кабинет, – неуверенно промямлил Мигунов.
Анна не хотела его принимать, но он напросился.
Соврал, будто уже буквально под ее окнами в машине сидит, мимо-де проезжал.
В общем, соврал, но был недалек от истины, Анна жила в удобном месте для своей и его, Мигунова, работы: у метро "Алексеевская", буквально в пятнадцати минутах езды от Останкино.
Она не хотела принимать его, сказала в мобильник, что скоро должна убегать, что у нее запись в четыре, но Мигунов настоял. Прилипчиво упросил Анну разрешить зайти. Буквально на четверть часа. Анна согласилась лишь при условии, что Мигунов потом избавит ее от необходимости ловить частника и довезет до АСБ-2, в котором расположилась большая часть редакций радиостанций… Правда, согласившись, тут же испортила Мигунову настроение, заявив, что если он надеется на быстрый секс, то надежды эти напрасны, она и не хочет, и не может.
И то, что она не может, не так расстроило Мигунова как то, что она не хочет.
– И куда ты теперь? – спросила Анна, тихо жужжа ласковым ветерком своего фена.
– В смысле? – переспросил Мигунов.
Он только что сделал неудачную попытку приластиться к ней, но Анна ловко и твердо уклонилась от атаки. Не обнаружив в выражении своего надменно-красивого лица ни капли женского сочувствия.
А ведь мужчине, когда ему плохо, особенно необходима женская ласка… и секс.
Секс как предмет самоутверждения, что он еще жив, что не все еще потеряно.
– Где ты теперь собираешься работать? – спросила Анна, выключив фен и скинув халат с круглых загорелых плечиков.
Мигунов обводил ее глазами – эту деловую мечущуюся в утренней суете женщину, бегающую по квартирке в поисках той или иной тряпочки, когда на сборы и на чашку кофе у нее осталось только пять минут… Она была волнующе хороша в своем черном лифчике, она волновала, потому что сама была уверенна, спокойна, и Мигунов глядел на этот стриптиз наоборот, когда женской наготы с каждым движением становится все меньше и меньше, и отчетливо понимал, что видит ее неглиже в последний, может быть, раз.
– Пока что не знаю, но думаю, что без работы не останусь, – почти бодро ответил Мигунов.
Анна уже совсем одета.
Остановилась вдруг в проеме кухонной двери и сказала, задумчиво глядя поверх Мигуновской головы;
– Если сразу не предложили другого места, значит, не очень-то ты рейтинговый.
Мигунов покривил лицо, но ничего не ответил.
Анна, снова придя в движение, хваталась на кухне за все разом: и за банку с кофе, и за сигареты, и за дверцу холодильника…
– Знаешь, – сказала Анна, совершенно не глядя на своего визави, – на вечеринке в "Короне" нам лучше не быть вместе, понимаешь?
За беготней и за кухонной суетой она явно прятала свое смущение.
Все.
Она давала ему отставку.
"Неужели все так пошло, все так банально и так просто?" – мелькнуло в Мигуновской голове.
– Тебе и мне будет лучше, если ты туда не пойдешь, – сказала Анна, закуривая. – У меня там будут свои интересы, и ты…
– И вообще я буду тебя стеснять и компрометировать? – помог он Анне.
– Ну, в общем, что-то вроде того, – кивнула Анна.
Во дни несчастий интуиция работает особенно хорошо.
Он предчувствовал, что она его бросит.
Помолчали.
– Ты меня довезешь? – спросила Анна, ненатурально улыбаясь одним лишь ртом. – Или теперь у тебя отпала охота?
– Довезу, – угрюмо кивнул Мигунов.
Ему даже не хотелось теперь играть в бесшабашного пофигиста, которому все как с гуся вода.
Он нуждался в сочувствии.
Он нуждался в сексе, наконец.
А получил отлуп.
От ворот поворот.
Они заговорили только в машине.
Когда и ехать-то осталось всего ничего, пять минут с небольшим.
Но это был важный, очень важный, подводящий черту их отношениям, диалог.
– Ты сам виноват, – сказала Анна, – был бы ты моим мужем, я бы помогла тебе пережить твою отставку, я бы не бросила тебя. А так, ты же не захотел оформить наши отношения год назад, когда я этого так хотела, ведь правда?
– Ты мне мстишь таким образом? – промямлил Мигунов, глядя на заснеженную дорогу, набегающую под капот.
– Год назад я хотела стать твоей женушкой, и была бы тебе верной подругой, милый мой, а теперь не обессудь, ты выбрал свободу, вот и я ее теперь выбираю.
– Значит, бросаешь друга в беде? – скривив лицо в неправдоподобной улыбке, спросил Мигунов.
– Такова селяви наших джунглей, милый, – ответила Анна, уже раскрывая дверцу, – но не расстраивайся, Мигунишка, черная полоса кончится, будет белая…
Она вышла.
И он долго глядел Анне вслед, покуда она не скрылась за стеклянными дверьми АСБ-2…
Один, один, совсем один, – вспомнил Мигунов глупый анекдот про грузина.
Один, один, сафсэм адин!
2.
Дочь Вера Мигунова О том, что отца сняли с работы, Вера узнала за завтраком от матери.
А той ее муж сказал – Владимир Александрович.
Владимир Александрович всегда по утрам за завтраком "Эхо Москвы" слушал.
Он был прорабом и строил теперь какой-то мост на четвертом транспортном кольце.
Во второй раз мама вышла замуж с понижением.
Но зато Владимир Александрович был надежный.
После того, как отец от мамы ушел, у мамы развились комплексы.
Она все время говорила Вере, что главное в доме – не то, чтобы с мужем было интересно, а главное, чтобы в семье был душевный комфорт. А именно уверенность в том, что от тебя не уйдут, что тебя не бросят, и дает этот самый комфорт.
Мама всегда подчеркивала свою индифферентность к делам Мигунова. И смотреть программы "Норма Ти-Ви" у них в доме считалось чем-то вроде дурного тона. Но, тем не менее, когда после очередных свиданий с отцом Вера рассказывала матери о новых успехах своего папашки, о его новых поездках, о его новых машинах и увлечениях, мама слушала с явным интересом, хотя и поджимала губы в презрительной гримаске…
Да…
Конечно, Владимиру Александровичу с его строительным институтом да прорабскими привычками было далеко до папки. Далеко в смысле "культур-мультур", как любил говорить папа.
С папой маме было куда как интереснее, она с ним и в Большой зал Консерватории, и в Большой театр, и на все эти тусовки до какого-то времени ходила, пока Мигунов не перестал ее брать, "чтобы там с блядями беспрепятственно отираться", как говорила мама, презрительно поджимая губы…
Вере было пятнадцать, когда папа окончательно от них ушел.
Переживала она это тяжело.
С одной стороны, маму было бесконечно жалко, а с другой стороны, папка был для Веры всегда воплощенным совершенством, собравшим все те мужские качества, которыми восхищалась девичья душа.
Спасибо маме, она не препятствовала их с папой контактам.
Спасибо ей.
Да и от злобных комментариев и от горьких резюме при дочери мама воздерживалась.
Поэтому Верочка Мигунова почти что ни капельки в папке своем не разочаровалась.
Часто ездила к нему и на его квартиру, и в Останкино на работу. Да и за границу он дочку раза три с собой брал, во Францию, в Канны да в Америку, в Лос-Анжелес дочуру свозил, и мама не возражала, потому как разве дядя Володя свозит на свою прорабскую зарплату? А дочери для университета нужны и языки, и кругозор, и чтобы комплексов не было перед сверстниками!
В общем, за дядю Володю… пардон, дядей Володей Вера его никогда не называла, маминого мужа она сразу стала называть только по имени-отчеству, итак, за Владимира Александровича мама вышла с явной потерей качества, с явным понижением в статусе… И мама изменилась в этом новом браке.
Мама как-то разом воинственно опростилась.
Она стала интересоваться только бытом – только дачей, только уютом в квартире…
Даже кошку завела. Пушистую, с плоской мордой.
Мама очень ревновала свою дочь к папиным подаркам, но никогда против них не возражала.
Понимала, что не по карману ей с прорабом Владимиром Александровичем послать Верочку в школу тенниса в Испанию на три месяца, где один семестр стоил семь тысяч евро. И папочка Мигунов посылал любимую дочурку – пусть порезвится там, в Сен-Жеральдино на зависть школьным подружкам!
Вот и нынче: обещал Верочке на девятнадцатилетие, к окончанию второго курса новенький автомобиль. Пежо двести шестое. И впервые в жизни – не выполнил своего обещания.
День рожденья уже миновал, а машинку папа не купил.
А Верочка-то уж поспешила расхвастаться подружкам, вот кстати и права водительские получила. Теперь папочка машинку подарит – поедем по Москве кататься!
Верочка выросла девочкой серьезной.
– Выперли Мигунова твоего, поперли его, не все коту масленица! – не скрывая злорадства, сказала мама, едва Верочка выползла на кухню.
– О чем ты? – спросонья еще ничего не понимая, переспросила Вера, машинально проверяя руками, хорошо ли запахнут халат, потому что Владимир Александрович еще не ушел на свою стройку, а Верочке после утренней ванны так хотелось кофе, что дожидаться ухода отчима было просто невмоготу.
– О чем, о чем? Да про папашу твоего по еврейскому радио в новостях только и говорят, – хмыкнула мама и с победным видом поджала губы, будто к справедливой по ее мнению отставке бывшего мужа и она руку приложила. Анна Аркадьевна плотной завесой крутилась по их тесной кухоньке, и, отчаявшись сразу прорваться к плите с вожделенной порцией кофе в мельхиоровой турке, Вера была вынуждена присесть к столу, дожидаясь, покуда мать не докормит своего Володю.
Наконец мать выключила свой невыносимо громкий миксер с гоголь-моголем, а Владимир Александрович крякнув отодвинулся от стола… Утренняя трапеза четы Салоновичей подошла к концу.
Мать и фамилию во втором браке поменяла, дабы отцу досадить.
– Так что радио-то говорит? – переспросила Вера, едва Владимир Александрович выполз из кухни и принялся греметь в прихожей своими зимними сапогами, кряхтя и сопя, напяливая их с помощью длинного пластмассового приспособления, которое по дремучей провинциальности своей называл "косачок"…
– А слушай, сейчас в новостях опять скажут, – хмыкнула мать, прихлебывая жутко питательную смесь из взбитых с сахаром яиц.
– Трудно сказать, что ли? – пожала плечами Верочка. Она счастливо расслабилась, когда, крикнув свое дежурное "ну, я пошел", Владимир Александрович наконец захлопнул за собой дверь.
– Сняли Мигунова с должности главного редактора, вот что радио говорит, – сказала мать.
Верочка помолчала.
Мать сказала ей эту новость таким тоном, будто это Верочка была виновата в их с отцом разводе, так сказала, будто отец с Верочкой были по одну сторону баррикады, а мама со своим Володей – по другую.
Обижена.
Мама была обижена уходом отца.
А Верочка? А в ней если и была обида за маму и за себя, то сила этой обиды в сравнении с маминой была как бы поделена пополам. Потому что ребенок состоит из двух любовей – из любви к маме и из любви к папе.
Мама с папой поженились, когда учились в университете.
Папа на факультете журналистики, а мама на историческом.
Когда Верочка родилась, мама два раза академический отпуск брала, чтобы Верочку в ясли не отдавать. И когда диплом получила, пошла работать в школу простой учительницей истории, чтобы рядом с домом и чтобы больше с дочкой быть, потому что Верочка болезненной девочкой росла.
А папа карьеру делал.
Сперва он на радио распределился – корреспондентом, ведущим программы новостей, завотделом информации… Потом его на телевидение пригласили, потом в стране капитализм начался и папу поставили главным редактором, потому что он очень талантливый.
А мама карьеры не делала. И между ними, между папой и мамой какая-то полоса отчуждения образовалась.
У мамы интересы маленькие, школьные… Интриги завуча, протесты родителей против поборов, судьба лужковских доплат, выходки деток новых русских, мобильники на уроках… Проблемки!
А у папы – у того круг интересов куда как шире!
Заседание московского Пен-клуба, визит Президента в Германию, присуждение премий "Эйфи", открытие американского бизнес-центра, наконец!
Одно время папа приглашал маму с собой на такие мероприятия.
А потом вдруг перестал приглашать.
Верочке двенадцать было, когда они разошлись.
Эту небольшую трехкомнатную квартирку на Теплом Стане, которую вскладчину покупали мамины и папины родители, папа оставил им – маме и Верочке.
Себе забрал только машину.
Мигунов тогда снял квартиру на Звездном, чтобы неподалеку от Останкино.
Верочка бывала у него по выходным.
Папа баловал ее, дарил дорогих кукол, модные электронные игрушки дарил, игровые приставки, одних только "барби" с "кенами" у Верочки было столько, что всем маминым ученикам можно было бы по паре раздать, и еще осталось бы.
Папа и компьютеры Верочке дарил, и цифровые фотоаппараты, и мобильные телефоны самых новых марок.
Теперь вот машину обещал.
И вдруг впервые обещания не сдержал.
Сегодня занятия были на Петровке, и Верочка ехала до Пушкинской. Оттуда по Цветному бульвару до института пешочком. А в мечтах представляла себе, как подкатит к своему меду на новенькой "пежо" со львом на радиаторе…
В метро немного позубрила гистологию.
Эта учеба в медицинском – никакого рационального мышления, сплошная зубрежка и заучивание, что по анатомии на первом курсе, что по гистологии на втором, что по фарме на третьем!