Страница:
Аллан Уильямс предложил эту работу нам. «Но Кошмидеру, — предупредил он, — нужно пятеро музыкантов». Нам понадобился еще один человек, потому что нас было только трое и Стюарт. Мы обрадовались, но подумали: «Из Пола ударник никудышный. Где бы нам найти настоящего?» А потом я вспомнил про парня, которому подарили ударную установку на Рождество. Его звали Пит Бест, в подвале его дома находился клуб «Касба».
Пол: Матери Пита Беста Моне, милой женщине англо-индийских кровей, принадлежал клуб «Касба» в Уэст-Дерби, одном из районов Ливерпуля. Мы начали заглядывать туда и в конце концов помогли покрасить помещение.
Было здорово участвовать в создании кофе-клуба — в то время они пользовались популярностью. Всю деревянную отделку подвала сняли, мы покрасили ее и стены в разные цвета. Все мы приложили к этому руку: Джон, Джордж и остальные. И когда ремонт завершился, клуб стал нашим, там выступали «Битлз». У Пита была ударная установка, поэтому он иногда помогал нам. Он оказался хорошим барабанщиком, поэтому поехал с нами в Гамбург. А еще он был хорош собой, и поэтому из всех нас девушки всегда выбирали Пита».
Джон: «Мы знали парня с ударной установкой, поэтому разыскали его, послушали и, поскольку он мог подолгу держать один и тот же ритм, взяли его в группу» (70).
Пол: «Когда нас пригласили в Гамбург, я все еще учился в школе, где проводил массу времени, пытаясь сдать экзамены. Мне не хотелось уезжать, не хотелось связывать себя на всю жизнь. Я подумывал стать учителем — на другую работу с приличной зарплатой я был не способен, — побоялся, что тогда моя жизнь станет скучной и однообразной.
В колледже искусств учился один двадцатичетырехлетний парень; нам, семнадцатилетним, он казался старым. Я подумал, что если он дожил до такого возраста, не имея работы, значит, смогу и я. Вот я и решил просидеть в шестом классе, делая все возможное, чтобы продержаться до двадцати четырех лет, а потом подумать, как быть дальше. А затем нас пригласили в Гамбург.
Наверное, кто-то сообразил, что в Ливерпуле много хороших групп, что мы обходимся дешевле лондонских, многого не знаем и потому согласимся работать по многу часов подряд. Мы были мечтой антрепренера. Нам объяснили: «В Гамбурге вы будете получать пятнадцать фунтов в неделю». Это больше, чем зарабатывал мой отец. В сущности, школьным учителям платили меньше. Гамбург мы сочли стоящим предложением. Казалось, мы нашли профессию и получили возможность зарабатывать деньги. Помню, в то лето я с гордостью писал директору своей школы: «Уверен, вы понимаете, почему я не вернусь к сентябрю. Нам платят — вы только подумайте! — пятнадцать фунтов в неделю». Это следовало понимать как «больше, чем зарабатываете вы».
Но прежде пришлось ждать, когда отец решит, отпускать меня или нет. Я долго упрашивал его. Я знал, что он может отказать, потому что, хотя отец и не был суров, он всегда отличался рассудительностью. Ему предстояло отпустить сына в район cтрип-клубов, на Рипербан — место, пользующееся дурной славой, кишащее гангстерами, место, где, бывало, убивали матросов. Помню, отец замучил меня советами, но разрешение все-таки подписал. И это событие стало знаменательным».
Джон: «Аллан Уильямс подвез нас в своем фургоне. Мы проехали через Голландию, где кое-что стащили из магазинов» (72).
Джордж: «Кажется, мы встретились возле клуба Аллана Уильямса «Джакаранда», где стоял фургон. Нас было пятеро, не считая самого Аллана, его жены Берил и Лорда Вудбайна.
Ехали мы в тесноте. Сидений в фургоне не оказалось, сидеть пришлось на усилителях. Мы доехали до Харвика, а оттуда доплыли до Голландии и высадились в Хуке. Помню, проезжая через Голландию, мы остановились в Арпхеме, где при высадке войск погибло много людей (еще одна маленькая шутка Уинстона Черчилля). На кладбище мы видели тысячи белых крестов».
Пол: «Самым странным мне показалось то, что на границах нас спрашивали, нет ли у нас кофе. Я ничего не понимал. Ну, наркотики, ну, оружие — это понятно, как и провоз спиртного, но контрабанда кофе!
Наконец поздно ночью мы прибыли в Гамбург. Мы неправильно рассчитали время, и нас никто не встретил. Нам пришлось долго водить пальцами но карте Гамбурга, но в конце концов мы отыскали район Сан-Паули, а потом и Рипербан. К тому времени, как мы добрались до этой улицы, клуб уже был закрыт. Нам было негде ночевать, а спать хотелось давно.
Мы сумели разбудить кого-то в соседнем клубе, он разыскал нашего антрепренера, тот открыл клуб, и мы провели первую ночь в тесноте на красных кожаных сиденьях».
Джордж: «Конечно, к нашему прибытию в Гамбург никто не подготовился. Владелец клуба Бруно Кошмидер отвез нас к себе домой — там мы и переночевали все на одной кровати. К счастью, Бруно не остался с нами, он разрешил нам побыть первую ночь у него в квартире, а сам уехал. В конце концов он поселил нас в маленьком кинотеатре «Бемби» в самом конце улицы Гроссе-Фрайхайт.
Бруно ничем не напоминал молодого антрепренера исполнителей рок-н-ролла, он был уже в возрасте и к тому же был инвалидом войны. Он прихрамывал, неважно разбирался в музыке, да и во всем остальном. Мы видели его раз в неделю, когда приходили к нему в офис за деньгами.
Город Гамбург оказался замечательным, с большим озером, за которым начинались грязные районы. Лучше Рипербана и Гроссе-Фрайхайт мы ничего не видели: там повсюду были клубы и неоновые вывески, масса ресторанов и увеселительных заведений. Это выглядело здорово. Но во всем этом были и свои минусы, в том числе условия, в которых нам пришлось жить, когда мы только приехали туда».
Пол: «Я читал Шекспира, Дилана Томаса и Стейнбека, поэтому в Гамбурге мы чувствовали себя как студенты и немного как артисты: «Когда-нибудь это пригодится для мемуаров». Мы воспринимали его иначе, чем другие группы. По-моему, мы видели его глазами Дилана Томаса, как если бы это он приехал в Германию. Этот период богат воспоминаниями, потому что мы словно сорвались с цепи.
Клуб, в котором мы играли, назывался «Индра», большой слон над тротуаром символизировал Индию. Позднее, когда мы увлеклись Индией, нам казалось забавным, что первым местом наших выступлений стал именно этот клуб».
Джордж: «Клуб «Индра» находился в дальнем конце Гроссе-Фрайхайт, в стороне от Рипербана, района, где сосредоточены клубы. Бруно только что открыл Этот клуб и отправил нас туда.
Все вокруг буквально кишело трансвеститами, проститутками и гангстерами, но среди слушателей их не было. Не припомню, чтобы с самого начала в клуб приходило много народу. Чтобы о нас узнали, понадобилось время, но служители церкви, находящейся прямо напротив клуба, заставили Бруно закрыть его, потому что мы поднимали страшный шум».
Пол: «Мы жили за кулисами в кинотеатре „Бемби“, рядом с туалетами, вонь которых ощущали постоянно. Нас поселили в старой кладовой, где были только бетонные стены и больше ничего. Ни отопления, ни обоев, ни мазка краски, две двухъярусные койки, как в лагере, и несколько одеял. Мы сильно мерзли».
Джон: «Нас поселили в настоящем свинарнике, в задрипанной киношке. Мы жили не то в туалете, не то рядом с женским туалетом (72). Спать мы ложились поздно, а на следующий день нас будил шум утреннего киносеанса. Сначала мы решили ходить в женский туалет, самый чистый в кинотеатре, но толстые старые немки всегда протискивались вперед (67).
По утрам мы просыпались и слышали, как за стенкой мочатся старые немецкие фрау. А ведь там мы умывались, это была наша ванная. Это немного шокировало нас» (72).
Пол: «Зрители заходили в туалет кинотеатра и заставали там бреющихся ливерпульцев. «Доброе утро!» — «Ah, guten morgen, alles ist gut?»
Джордж: «Я не привык принимать душ. В туалете кинотеатра „Бемби“ была раковина, но вымыться в ней целиком было невозможно. Мы могли почистить зубы, побриться, но не более того. Помню, однажды я даже пошел в баню, но путь оказался неблизким. Потом, наверное в третий приезд в Гамбург, мы ходили мыться к Астрид Киршерр. Кажется, в первый приезд мы вообще не принимали ванну или душ, так было и во второй наш приезд».
Джордж: «Этот снимок сделан, когда мы впервые выступали в клубе „Индра“. Помню нашу одежду — сосед Пола сшил эти сиреневые пиджаки; через несколько недель выступлений в „Индре“ они начали рваться и в конце концов расползлись».
Пол: «Этим соседом был портной мистер Ричардс. Он жил рядом с нами на Фортлин-Роуд. Ткань мы выбрали сами и заказали ему пиджаки. Примерки проходили у меня дома. В конце концов они насквозь пропитались потом».
Джон: «Мы гастролировали вместе с Джонни Джентлом, но на сцене проводили минут по двадцать, не больше, потому что почти все время занимал он (73). В Ливерпуле мы играли свои лучшие вещи, одни и те же на каждом выступлении. В Гамбурге нам пришлось играть по восемь часов, поэтому мы были вынуждены думать, чем занять время (67). Мы по-прежнему волновались перед выходом на сцену. Ночной клуб был маленьким, без танцевального зала, и нам было страшновато видеть сидящих в зале людей, ведь они ждали от нас чего-то.
Поначалу нам оказали холодный прием. На второй вечер менеджер сказал нам: «Вы играли отвратительно, вы должны делать шоу — «mach shau», — как группа, которая выступала по соседству» (67). И конечно, из таких ситуаций приходилось выкручиваться мне. Ребята сказали: «Давай, Джон, ты же главный». Если все было нормально, там говорили: «У вас нет лидера, ну и черт с вами». Если же что-то шло не так, я слышал: «Ты лидер, вот и устраивай шоу» (72).
Сначала мы испугались, оказавшись в самой гуще клубной жизни. Но мы были дерзкими, помнили, что мы родом из Ливерпуля, и верили в то, что ливерпульцы — нахальный народ (67). Поэтому я отложил гитару и всю ночь подражал Джину Винсенту: стучал ногами, бросался на пол, швырял из стороны в сторону микрофон, делал вид, будто я хромой. В общем, это было что-то (72). С тех пор мы все время «делали шоу» (67).
Пол: «Нам пришлось буквально зазывать в клуб слушателей, мы играли в полной темноте, почти в пустом зале. Как только кто-то появлялся, мы начинали играть «Уличный танец» и раскачиваться, делая вид, будто мы никого не замечаем. Кое-кого нам удавалось заманить. Мы напоминали ярмарочных зазывал: видишь человека четыре — замани их в клуб!
Это была отличная тренировка, потому что посетители первым делом узнавали, сколько стоит пиво. Мы видели, как они заходили (обычно это были пары) и смотрели на нас: «Да… неплохо». А потом она толкала его в бок и шептала: «Полторы марки. Это нам не по карману», — и они уходили. Мы уговаривали Бруно: «Снизь цены, старина. Это будет нам на руку. Мы сможем заманивать посетителей, если ты хоть немного сбавишь цены». Так мы боролись за свою аудиторию. Мы буквально вцеплялись в пару зевак и играли все, что они хотели, весь наш репертуар. «Хотите, будем петь по заявкам?» (Занят был только один столик.) — «Да». Мы поминутно шутили, старались вовсю, чтобы им захотелось прийти снова».
Джордж: «В клубе «Индра» мы проработали около месяца, а потом клуб закрыли, и нас перевели в «Кайзеркеллер», где раньше играли «Дерри и выпускники». Это случилось сразу после их отъезда. Их двухмесячный контракт закончился, и вскоре их должны были сменить Рори Сторм и «Ураганы».
«Кайзеркеллер» был отличным клубом — по крайней мере, там была танцевальная площадка. Столы и стулья стояли между корабельных переборок, бочонки заменяли столы, повсюду висели канаты и все такое морское».
Джон: «Там было пиво и столики. И еще одна группа.
Вместе с «Выпускниками» приехал Хоуи Кейси, а может, они уже были там, когда появились мы, в любом случае в этой новой точке играли и они. Команда выглядела профессионально, у них были саксофоны, а сама группа была сыгранной. А еще у них был чернокожий певец [Дерри Уилки], который не умел петь, зато был настоящим шоуменом. Сначала нам пришлось состязаться с ними, пришлось вписываться в шоу, чтобы заманивать людей в наш клуб, хотя эти клубы принадлежали одному и тому же человеку. Тогда нас перевели к Рори Сторму и Ринго. Они тоже были профессионалами, а мы — еще любителями. Они выступали несколько лет, побывали в «Батлинз» и Бог знает где еще и знали, как делать шоу» (72).
Ринго: «Гамбург оказался классным. Я приехал с Рори Стормом и «Ураганами». Никаких фургонов — у нас же были костюмы, поэтому мы прилетели самолетом и восхищались этим. А когда мы прибыли, Кошмидер предложил нам спать в служебных помещениях «Кайзеркеллера», потому что в кинотеатре ночевали «Битлз».
До нас в клубе уже жили Хоуи Кейси и другие. Никогда не забуду, как мы приехали и услышали: «Вот здесь вы и будете жить». Нам дали пару старых диванов и английские флаги вместо простыней. Мы воскликнули: «Вы спятили? У нас же костюмы!» Так мы с Рори попали в помещение немецкой морской миссии, и это была роскошь — абсолютная роскошь.
Я встретился с «Битлз», когда мы выступали в Германии. Мы видели их в Ливерпуле, но в то время они представляли собой маленькую, Ничем не примечательную, только что возникшую группу. Сказать по правде, их нельзя было даже назвать группой».
Джордж: «В кинотеатре „Бемби“ наша комната находилась на полпути между залом и женским туалетом, в темном коридоре, который вел к пожарной лестнице. Мы спали в пустой комнате с бетонными стенами без окон, на узких койках», Слева: Джон в одних трусах возле кинотеатра «Бемби». За этой дверью начинался бетонный коридор, где Пол и Пит сожгли презерватив.
Джордж: «В «Кайзеркеллере» нам пришлось начинать работу раньше и заканчивать позже. Мы выступали вместе с другой группой, поэтому чередовали песни: сначала играли «Дерри и выпускники», потом Рори Сторм и «Ураганы». По контракту мы были обязаны играть шесть часов, а еще шесть играла другая группа. Все выступление продолжалось двенадцать часов. Один час играли мы, следующий — они, и так мы менялись изо дня в день, получая гроши. Но когда ты молод, тебе на это плевать.
Мы познакомились со своими напарниками. Кажется, с Ринго мы однажды уже встречались в Англии. Помню, на всех нас он произвел одинаковое впечатление: «С ним лучше быть начеку, иначе хлопот не оберешься».
Ринго казался нам наглым. По сравнению с тем, кем были тогда мы, его группа выглядела на редкость профессионально. Может, сейчас мы бы так не сказали, но в то время у них у всех были хорошие инструменты, полная ударная установка и костюмы: подобранные в тон галстуки и платки. Их песни следовали в строгом порядке, перетекали одна в другую, и это был настоящий концерт. Рори всегда выходил вперед, скакал по сцене и старался «делать шоу». Из всех любительских групп Ливерпуля они были самой профессиональной. Поэтому, когда они прибыли в Гамбург, Аллан Уильяме предупредил нас: «Лучше подтянитесь — приезжают Рори Сторм и «Ураганы», а вам известно, как здорово они играют. Они заткнут вас за пояс».
Они выступали, Ринго со своим коком сидел в глубине сцены. Его проседь в волосах и полуседые брови вкупе с крупным носом делали его по-настоящему крутым парнем. Но вероятно, нам понадобилось не больше получаса, чтобы сообразить: нет, это все тот же Ринго!»
Ринго: «К тому времени, когда мы все съехались в Германию и они начали играть в одном клубе, а мы в другом, они многого добились. В конце концов мы попали в один и тот же клуб. Концерт завершали „Битлз“. Я был уже почти пьян и требовал, чтобы они играли медленные песни».
Пол: «Обычно Ринго приходил поздно ночью. Ему нравилось слушать блюзы, когда посетители уже почти все расходились. Я разделял его тягу к блюзам. К тому времени мы успевали устать и сыграть все песни даже оборотных сторон пластинок. Мы играли одну вещь под названием «Three-Thirty Blues». Помню, Ринго входил в клуб, заказывал выпивку, садился и требовал «Three-Thirty Blues».
Ринго: «Я по-прежнему был стилягой и лишь позднее узнал от Джона, что поначалу «Битлз» побаивались меня. Джон объяснил: «Мы тебя немного боялись: ты пил, требовал медленные песни, одевался как стиляга».
В Гамбурге они выступали здорово, по-настоящему хорошо, играли классный рок. Я знал, что стучу лучше их барабанщика, мы начали собираться все вместе (не часто), а потом перебрались в один и тот же клуб, и тогда разыгралась битва. В ночь на выходные мы играли поочередно двенадцать часов. Это очень долго, особенно если учесть, что мы пытались перещеголять их, а они нас.
Джордж: «Было одно обстоятельство: Пит редко проводил время с нами. Когда выступление заканчивалось, Пит уходил, а мы держались все вместе, а потом, когда с нами сблизился Ринго, нам стало казаться, что теперь нас столько, сколько полагается, и на сцене, и вне сцены. Когда к нам, четверым, присоединился Ринго, все встало на свои места».
Джон: «В Гамбурге нам пришлось играть по многу часов подряд. Каждая песня продолжалась двадцать минут, в ней было двадцать соло. За ночь мы играли по восемь-десять часов. Так мы и совершенствовались. Немцам нравится крутой рок, поэтому нам приходилось все время раскачиваться и пританцовывать» (72).
Стюарт Сатклифф: «С тех пор как мы приехали в Гамбург, мы стали играть в тысячу раз лучше, и Аллан Уильямс который в то время, послушал нас, сказал, что ни одна из ливерпульских групп нам и в подметки не годится» (60).
Джордж: «Нам пришлось выучить миллион песен. Выступать мы были вынуждены так долго, что играли все подряд. В основном вещи Джина Винсента — мы исполняли все песни из его альбома, не только ленивую «Blue Jean Вор». Мы нашли пластинку Чака Берри и разучили все его песни, потом песни Литтл Ричарда, Эверли Бразерс, Бадди Холли, Фэтса Домино — все-все. А еще мы играли такие вещи, как «Moonglow», хотя мы превратили ее в инструментал. Мы хватались за все, потому что играть приходилось часами, мы расширяли свой репертуар.
В Гамбурге мы перестали чувствовать себя учениками, мы научились выступать перед публикой».
Джон: «Однажды мы попробовали сыграть перед слушателями немецкую песню.
Постепенно у нас прибавлялось уверенности в себе. Иначе и быть не могло — у нас появился опыт, мы играли ночи напролет. Хорошо было и то, что нас слушали иностранцы. Нам приходилось стараться вовсю, вкладывать в игру сердце и душу, превосходить самих себя (67). В то время наши выступления были отличными. Мы работали и играли долгие часы — в таком возрасте иметь работу было здорово (76). В конце концов мы все стали прыгать по сцене. Пол мог играть «What'd I Say», наверное, целых полтора часа» (72).
Пол: «Песня „What'd I Say“ всегда заводила зрителей. Она была одной из лучших в нашем репертуаре. Все это напоминало попытку попасть в Книгу рекордов Гиннесса — мы соревновались, кто кого переиграет. Это отличная песня, в ней лучший вступительный риф, какой я когда-либо слышал. И будь у нас „Вурлитцер“ (а его у нас не было), этот риф можно было бы тянуть часами. А затем начинались слова: „Скажи своей маме, скажи папе. Я увезу тебя в Арканзас. Видишь девушку в красном платье…“ Мы несколько растягивали запев, а затем вступал хор: „Объясни, что такого я сказал?“ — и это продолжалось часами. А потом звучало потрясающее: „О, да!“ — и зрители начинали подпевать».
Джон: «Насколько мне известно, на этой пластинке впервые было записано электрическое пианино. С песни „What'd I Say“ начались гитарные записи. Ни у кого из нас не было электрического пианино, поэтому мы пытались сымитировать его звуки на гитаре. До того все играли примерно так, как на рок-н-ролльных пластинках Литтл Ричарда, как в „Lucille“, где звучит саксофон и гитара. С „What'd I Say“ началась новая музыка, которая продолжается и сейчас» (74).
Пол: «Нам и в голову не приходило писать свои песни. Достаточно было чужих. Я написал пару коротеньких вещиц, но никому не осмеливался показать их, тем более что они и вправду были коротенькими. Вместо этого мы играли песни Чака Берри. «A Taste Of Honey» («Вкус меда») — один из моих лучших гамбургских номеров, что-то вроде баллады. Она отличалась от остальных, но ее часто просили сыграть. Мы подпевали в эхо-микрофоны, и у нас получалось неплохо. Песня звучала в самом деле отлично.
Мы играли все лучше и лучше, послушать нас стали приходить другие группы. Мы особенно гордились, когда из клуба «Топ Тен» (большого клуба, куда мы стремились попасть) пришел Тони Шеридан или когда Рори Сторм или Ринго оставались на наши выступления».
Джордж: «По субботам выступления начинались с трех-четырех часов дня и продолжались до пяти-шести утра. Закончив, мы завтракали. Все вокруг были навеселе: музыканты, слушатели — вообще все с Сан-Паули. Все шли, куда-нибудь перекусить, еще выпить, а потом, в воскресенье утром, отправлялись на рыбный рынок (так и не знаю, зачем). Мы просто бродили под солнцем, вялые, как тритоны, невыспавшиеся. В конце концов мы отправлялись спать. Воскресное выступление начиналось рано, но заканчивалось не слишком поздно.
К началу выступления собирались слушатели помоложе — лет пятнадцати, шестнадцати, семнадцати. К восьми или девяти часам подтягивалась публика постарше, после десяти — слушатели не моложе восемнадцати. К двум утра в клубе оставались лишь отъявленные пьянчуги и хозяева других клубов, приходившие в гости к нашему хозяину. Все они сидели за длинным столом и колотили по нему кулаками, кидались ящиками и бутылками из-под шнапса и других напитков. Я уж не говорю о том, что и мы тоже пили вовсю, мы только что открыли для себя виски и коку».
Ринго: «Немцы — потрясающие люди, потому что, если ты им нравишься, они присылают тебе пиво ящиками. А слушатели с тугими кошельками, приезжие и гамбургские снобы посылали шампанское. Нам было все равно, мы пили все подряд.
В клубы заходили и гангстеры с оружием, которых прежде мы никогда не видели. Люди приходили, садились у стойки бара и пили, пока не падали с табурета или пока у них не кончались деньги. Их не выпроваживали, а просто вышвыривали со словами: «Чтоб больше тебя здесь не видели!»
Джон: «В клубе собирались гангстеры, местная мафия. Они посылали на сцену ящик шампанского, немецкую подделку под настоящее шампанское, и мы должны были выпить его, иначе нас грозились убить. Нам говорили: «Пейте, а потом сыграйте «What'd I Say». И нам приходилось устраивать шоу в любое время ночи. Если они являлись в пять утра, когда мы уже успевали отыграть семь часов, нам все равно приносили ящик шампанского и велели продолжать.
Я сорвал голос. От немцев мы узнали, что бороться со сном помогают таблетки для похудения, и начали принимать их (67). Часто я так выматывался, что лежал на полу за пианино и пил, а остальные играли. На сцене я чуть не засыпал. Мы всегда ели на сцене, потому что нам не хватало времени есть вне ее пределов. Тогда это было настоящим зрелищем. Теперь оно показалось бы странным: мы ели, курили, бранились, а когда уставали, то засыпали прямо на сцене» (72).
Ринго: «В то время мы открыли для себя таблетки-стимуляторы. Только благодаря им мы могли играть подолгу. Они назывались «прелудин», мы покупали их из-под полы. Нам и в голову не приходило, что мы поступаем неправильно, мы по-настоящему взбадривались, и это продолжалось по нескольку дней кряду. Мы и выжили исключительно благодаря пиву и прелудину.
Джон: «Впервые я попробовал наркотики еще в школе, вместе с товарищами (все мы принимали их вместе), — это был бензедрин из ингалятора…» (74)
Джордж: «Один бородатый парень из Лондона, поэт-битник Ройстон Эллис, приехал в Ливерпуль читать свои стихи, а мы подыгрывали ему. Эллис обнаружил, что, если вскрыть ингалятор Вика, внутри найдешь бензедрин — им пропитан картон изнутри (позднее он написал об этом в „News of the World“)».
Джон: «Этот битник, английский вариант Аллена Гинзберга, подсовывал ингалятор каждому, и все недоумевали: «Ого! Что это?» А потом болтали без умолку всю ночь.
В Гамбурге у всех официантов всегда был прелудин и разные другие таблетки, но я запомнил прелудин, потому что он действовал дольше других, и все принимали их, чтобы бодрствовать и работать на протяжении долгих часов, ведь клубы не закрывались всю ночь. А когда официанты видели, что музыканты валятся с ног от усталости или спиртного, они сами давали нам таблетки. Ты принимал таблетку, начинал болтать, мгновенно трезвел и мог работать почти безостановочно, пока не прекращалось действие таблетки и не приходилось принимать следующую» (74).
Джордж: «Мы все были взмыленными. Поскольку нам приходилось играть по многу часов подряд, хозяева клубов давали нам прелудин — стимулирующие таблетки. Вряд ли они содержали амфетамин, но тем не менее возбуждали. Поэтому мы привыкли быть взвинченными.
Мы словно обезумели, потому что пили без меры, неистово играли, а нам еще давали эти таблетки. Помню, я лежал в постели, потея от прелудина, и думал: «Почему мне не спится?»
Пол: «Мой отец был очень рассудительным человеком, хотя и принадлежал к рабочему классу, он все предвидел заранее. Отправляя меня, мальчишку, одного в Гамбург, он предупредил: «Держись подальше от наркотиков и таблеток, ладно?» Поэтому в Гамбурге, когда мы начали принимать прелудин, я попробовал его последним. А до этого я говорил: «Спасибо, я лучше выпью еще пива».
Но когда все пошли вразнос, не устоял и я. Помню, Джон повернулся ко мне и спросил: «А ты на чем сидишь?» Я ответил: «Ни на чем», хотя я говорил почти так же быстро, как и они: их возбуждение передавалось мне.
Пол: Матери Пита Беста Моне, милой женщине англо-индийских кровей, принадлежал клуб «Касба» в Уэст-Дерби, одном из районов Ливерпуля. Мы начали заглядывать туда и в конце концов помогли покрасить помещение.
Было здорово участвовать в создании кофе-клуба — в то время они пользовались популярностью. Всю деревянную отделку подвала сняли, мы покрасили ее и стены в разные цвета. Все мы приложили к этому руку: Джон, Джордж и остальные. И когда ремонт завершился, клуб стал нашим, там выступали «Битлз». У Пита была ударная установка, поэтому он иногда помогал нам. Он оказался хорошим барабанщиком, поэтому поехал с нами в Гамбург. А еще он был хорош собой, и поэтому из всех нас девушки всегда выбирали Пита».
Джон: «Мы знали парня с ударной установкой, поэтому разыскали его, послушали и, поскольку он мог подолгу держать один и тот же ритм, взяли его в группу» (70).
Пол: «Когда нас пригласили в Гамбург, я все еще учился в школе, где проводил массу времени, пытаясь сдать экзамены. Мне не хотелось уезжать, не хотелось связывать себя на всю жизнь. Я подумывал стать учителем — на другую работу с приличной зарплатой я был не способен, — побоялся, что тогда моя жизнь станет скучной и однообразной.
В колледже искусств учился один двадцатичетырехлетний парень; нам, семнадцатилетним, он казался старым. Я подумал, что если он дожил до такого возраста, не имея работы, значит, смогу и я. Вот я и решил просидеть в шестом классе, делая все возможное, чтобы продержаться до двадцати четырех лет, а потом подумать, как быть дальше. А затем нас пригласили в Гамбург.
Наверное, кто-то сообразил, что в Ливерпуле много хороших групп, что мы обходимся дешевле лондонских, многого не знаем и потому согласимся работать по многу часов подряд. Мы были мечтой антрепренера. Нам объяснили: «В Гамбурге вы будете получать пятнадцать фунтов в неделю». Это больше, чем зарабатывал мой отец. В сущности, школьным учителям платили меньше. Гамбург мы сочли стоящим предложением. Казалось, мы нашли профессию и получили возможность зарабатывать деньги. Помню, в то лето я с гордостью писал директору своей школы: «Уверен, вы понимаете, почему я не вернусь к сентябрю. Нам платят — вы только подумайте! — пятнадцать фунтов в неделю». Это следовало понимать как «больше, чем зарабатываете вы».
Но прежде пришлось ждать, когда отец решит, отпускать меня или нет. Я долго упрашивал его. Я знал, что он может отказать, потому что, хотя отец и не был суров, он всегда отличался рассудительностью. Ему предстояло отпустить сына в район cтрип-клубов, на Рипербан — место, пользующееся дурной славой, кишащее гангстерами, место, где, бывало, убивали матросов. Помню, отец замучил меня советами, но разрешение все-таки подписал. И это событие стало знаменательным».
Джон: «Аллан Уильямс подвез нас в своем фургоне. Мы проехали через Голландию, где кое-что стащили из магазинов» (72).
Джордж: «Кажется, мы встретились возле клуба Аллана Уильямса «Джакаранда», где стоял фургон. Нас было пятеро, не считая самого Аллана, его жены Берил и Лорда Вудбайна.
Ехали мы в тесноте. Сидений в фургоне не оказалось, сидеть пришлось на усилителях. Мы доехали до Харвика, а оттуда доплыли до Голландии и высадились в Хуке. Помню, проезжая через Голландию, мы остановились в Арпхеме, где при высадке войск погибло много людей (еще одна маленькая шутка Уинстона Черчилля). На кладбище мы видели тысячи белых крестов».
Пол: «Самым странным мне показалось то, что на границах нас спрашивали, нет ли у нас кофе. Я ничего не понимал. Ну, наркотики, ну, оружие — это понятно, как и провоз спиртного, но контрабанда кофе!
Наконец поздно ночью мы прибыли в Гамбург. Мы неправильно рассчитали время, и нас никто не встретил. Нам пришлось долго водить пальцами но карте Гамбурга, но в конце концов мы отыскали район Сан-Паули, а потом и Рипербан. К тому времени, как мы добрались до этой улицы, клуб уже был закрыт. Нам было негде ночевать, а спать хотелось давно.
Мы сумели разбудить кого-то в соседнем клубе, он разыскал нашего антрепренера, тот открыл клуб, и мы провели первую ночь в тесноте на красных кожаных сиденьях».
Джордж: «Конечно, к нашему прибытию в Гамбург никто не подготовился. Владелец клуба Бруно Кошмидер отвез нас к себе домой — там мы и переночевали все на одной кровати. К счастью, Бруно не остался с нами, он разрешил нам побыть первую ночь у него в квартире, а сам уехал. В конце концов он поселил нас в маленьком кинотеатре «Бемби» в самом конце улицы Гроссе-Фрайхайт.
Бруно ничем не напоминал молодого антрепренера исполнителей рок-н-ролла, он был уже в возрасте и к тому же был инвалидом войны. Он прихрамывал, неважно разбирался в музыке, да и во всем остальном. Мы видели его раз в неделю, когда приходили к нему в офис за деньгами.
Город Гамбург оказался замечательным, с большим озером, за которым начинались грязные районы. Лучше Рипербана и Гроссе-Фрайхайт мы ничего не видели: там повсюду были клубы и неоновые вывески, масса ресторанов и увеселительных заведений. Это выглядело здорово. Но во всем этом были и свои минусы, в том числе условия, в которых нам пришлось жить, когда мы только приехали туда».
Пол: «Я читал Шекспира, Дилана Томаса и Стейнбека, поэтому в Гамбурге мы чувствовали себя как студенты и немного как артисты: «Когда-нибудь это пригодится для мемуаров». Мы воспринимали его иначе, чем другие группы. По-моему, мы видели его глазами Дилана Томаса, как если бы это он приехал в Германию. Этот период богат воспоминаниями, потому что мы словно сорвались с цепи.
Клуб, в котором мы играли, назывался «Индра», большой слон над тротуаром символизировал Индию. Позднее, когда мы увлеклись Индией, нам казалось забавным, что первым местом наших выступлений стал именно этот клуб».
Джордж: «Клуб «Индра» находился в дальнем конце Гроссе-Фрайхайт, в стороне от Рипербана, района, где сосредоточены клубы. Бруно только что открыл Этот клуб и отправил нас туда.
Все вокруг буквально кишело трансвеститами, проститутками и гангстерами, но среди слушателей их не было. Не припомню, чтобы с самого начала в клуб приходило много народу. Чтобы о нас узнали, понадобилось время, но служители церкви, находящейся прямо напротив клуба, заставили Бруно закрыть его, потому что мы поднимали страшный шум».
Пол: «Мы жили за кулисами в кинотеатре „Бемби“, рядом с туалетами, вонь которых ощущали постоянно. Нас поселили в старой кладовой, где были только бетонные стены и больше ничего. Ни отопления, ни обоев, ни мазка краски, две двухъярусные койки, как в лагере, и несколько одеял. Мы сильно мерзли».
Джон: «Нас поселили в настоящем свинарнике, в задрипанной киношке. Мы жили не то в туалете, не то рядом с женским туалетом (72). Спать мы ложились поздно, а на следующий день нас будил шум утреннего киносеанса. Сначала мы решили ходить в женский туалет, самый чистый в кинотеатре, но толстые старые немки всегда протискивались вперед (67).
По утрам мы просыпались и слышали, как за стенкой мочатся старые немецкие фрау. А ведь там мы умывались, это была наша ванная. Это немного шокировало нас» (72).
Пол: «Зрители заходили в туалет кинотеатра и заставали там бреющихся ливерпульцев. «Доброе утро!» — «Ah, guten morgen, alles ist gut?»
Джордж: «Я не привык принимать душ. В туалете кинотеатра „Бемби“ была раковина, но вымыться в ней целиком было невозможно. Мы могли почистить зубы, побриться, но не более того. Помню, однажды я даже пошел в баню, но путь оказался неблизким. Потом, наверное в третий приезд в Гамбург, мы ходили мыться к Астрид Киршерр. Кажется, в первый приезд мы вообще не принимали ванну или душ, так было и во второй наш приезд».
Джордж: «Этот снимок сделан, когда мы впервые выступали в клубе „Индра“. Помню нашу одежду — сосед Пола сшил эти сиреневые пиджаки; через несколько недель выступлений в „Индре“ они начали рваться и в конце концов расползлись».
Пол: «Этим соседом был портной мистер Ричардс. Он жил рядом с нами на Фортлин-Роуд. Ткань мы выбрали сами и заказали ему пиджаки. Примерки проходили у меня дома. В конце концов они насквозь пропитались потом».
Джон: «Мы гастролировали вместе с Джонни Джентлом, но на сцене проводили минут по двадцать, не больше, потому что почти все время занимал он (73). В Ливерпуле мы играли свои лучшие вещи, одни и те же на каждом выступлении. В Гамбурге нам пришлось играть по восемь часов, поэтому мы были вынуждены думать, чем занять время (67). Мы по-прежнему волновались перед выходом на сцену. Ночной клуб был маленьким, без танцевального зала, и нам было страшновато видеть сидящих в зале людей, ведь они ждали от нас чего-то.
Поначалу нам оказали холодный прием. На второй вечер менеджер сказал нам: «Вы играли отвратительно, вы должны делать шоу — «mach shau», — как группа, которая выступала по соседству» (67). И конечно, из таких ситуаций приходилось выкручиваться мне. Ребята сказали: «Давай, Джон, ты же главный». Если все было нормально, там говорили: «У вас нет лидера, ну и черт с вами». Если же что-то шло не так, я слышал: «Ты лидер, вот и устраивай шоу» (72).
Сначала мы испугались, оказавшись в самой гуще клубной жизни. Но мы были дерзкими, помнили, что мы родом из Ливерпуля, и верили в то, что ливерпульцы — нахальный народ (67). Поэтому я отложил гитару и всю ночь подражал Джину Винсенту: стучал ногами, бросался на пол, швырял из стороны в сторону микрофон, делал вид, будто я хромой. В общем, это было что-то (72). С тех пор мы все время «делали шоу» (67).
Пол: «Нам пришлось буквально зазывать в клуб слушателей, мы играли в полной темноте, почти в пустом зале. Как только кто-то появлялся, мы начинали играть «Уличный танец» и раскачиваться, делая вид, будто мы никого не замечаем. Кое-кого нам удавалось заманить. Мы напоминали ярмарочных зазывал: видишь человека четыре — замани их в клуб!
Это была отличная тренировка, потому что посетители первым делом узнавали, сколько стоит пиво. Мы видели, как они заходили (обычно это были пары) и смотрели на нас: «Да… неплохо». А потом она толкала его в бок и шептала: «Полторы марки. Это нам не по карману», — и они уходили. Мы уговаривали Бруно: «Снизь цены, старина. Это будет нам на руку. Мы сможем заманивать посетителей, если ты хоть немного сбавишь цены». Так мы боролись за свою аудиторию. Мы буквально вцеплялись в пару зевак и играли все, что они хотели, весь наш репертуар. «Хотите, будем петь по заявкам?» (Занят был только один столик.) — «Да». Мы поминутно шутили, старались вовсю, чтобы им захотелось прийти снова».
Джордж: «В клубе «Индра» мы проработали около месяца, а потом клуб закрыли, и нас перевели в «Кайзеркеллер», где раньше играли «Дерри и выпускники». Это случилось сразу после их отъезда. Их двухмесячный контракт закончился, и вскоре их должны были сменить Рори Сторм и «Ураганы».
«Кайзеркеллер» был отличным клубом — по крайней мере, там была танцевальная площадка. Столы и стулья стояли между корабельных переборок, бочонки заменяли столы, повсюду висели канаты и все такое морское».
Джон: «Там было пиво и столики. И еще одна группа.
Вместе с «Выпускниками» приехал Хоуи Кейси, а может, они уже были там, когда появились мы, в любом случае в этой новой точке играли и они. Команда выглядела профессионально, у них были саксофоны, а сама группа была сыгранной. А еще у них был чернокожий певец [Дерри Уилки], который не умел петь, зато был настоящим шоуменом. Сначала нам пришлось состязаться с ними, пришлось вписываться в шоу, чтобы заманивать людей в наш клуб, хотя эти клубы принадлежали одному и тому же человеку. Тогда нас перевели к Рори Сторму и Ринго. Они тоже были профессионалами, а мы — еще любителями. Они выступали несколько лет, побывали в «Батлинз» и Бог знает где еще и знали, как делать шоу» (72).
Ринго: «Гамбург оказался классным. Я приехал с Рори Стормом и «Ураганами». Никаких фургонов — у нас же были костюмы, поэтому мы прилетели самолетом и восхищались этим. А когда мы прибыли, Кошмидер предложил нам спать в служебных помещениях «Кайзеркеллера», потому что в кинотеатре ночевали «Битлз».
До нас в клубе уже жили Хоуи Кейси и другие. Никогда не забуду, как мы приехали и услышали: «Вот здесь вы и будете жить». Нам дали пару старых диванов и английские флаги вместо простыней. Мы воскликнули: «Вы спятили? У нас же костюмы!» Так мы с Рори попали в помещение немецкой морской миссии, и это была роскошь — абсолютная роскошь.
Я встретился с «Битлз», когда мы выступали в Германии. Мы видели их в Ливерпуле, но в то время они представляли собой маленькую, Ничем не примечательную, только что возникшую группу. Сказать по правде, их нельзя было даже назвать группой».
Джордж: «В кинотеатре „Бемби“ наша комната находилась на полпути между залом и женским туалетом, в темном коридоре, который вел к пожарной лестнице. Мы спали в пустой комнате с бетонными стенами без окон, на узких койках», Слева: Джон в одних трусах возле кинотеатра «Бемби». За этой дверью начинался бетонный коридор, где Пол и Пит сожгли презерватив.
Джордж: «В «Кайзеркеллере» нам пришлось начинать работу раньше и заканчивать позже. Мы выступали вместе с другой группой, поэтому чередовали песни: сначала играли «Дерри и выпускники», потом Рори Сторм и «Ураганы». По контракту мы были обязаны играть шесть часов, а еще шесть играла другая группа. Все выступление продолжалось двенадцать часов. Один час играли мы, следующий — они, и так мы менялись изо дня в день, получая гроши. Но когда ты молод, тебе на это плевать.
Мы познакомились со своими напарниками. Кажется, с Ринго мы однажды уже встречались в Англии. Помню, на всех нас он произвел одинаковое впечатление: «С ним лучше быть начеку, иначе хлопот не оберешься».
Ринго казался нам наглым. По сравнению с тем, кем были тогда мы, его группа выглядела на редкость профессионально. Может, сейчас мы бы так не сказали, но в то время у них у всех были хорошие инструменты, полная ударная установка и костюмы: подобранные в тон галстуки и платки. Их песни следовали в строгом порядке, перетекали одна в другую, и это был настоящий концерт. Рори всегда выходил вперед, скакал по сцене и старался «делать шоу». Из всех любительских групп Ливерпуля они были самой профессиональной. Поэтому, когда они прибыли в Гамбург, Аллан Уильяме предупредил нас: «Лучше подтянитесь — приезжают Рори Сторм и «Ураганы», а вам известно, как здорово они играют. Они заткнут вас за пояс».
Они выступали, Ринго со своим коком сидел в глубине сцены. Его проседь в волосах и полуседые брови вкупе с крупным носом делали его по-настоящему крутым парнем. Но вероятно, нам понадобилось не больше получаса, чтобы сообразить: нет, это все тот же Ринго!»
Ринго: «К тому времени, когда мы все съехались в Германию и они начали играть в одном клубе, а мы в другом, они многого добились. В конце концов мы попали в один и тот же клуб. Концерт завершали „Битлз“. Я был уже почти пьян и требовал, чтобы они играли медленные песни».
Пол: «Обычно Ринго приходил поздно ночью. Ему нравилось слушать блюзы, когда посетители уже почти все расходились. Я разделял его тягу к блюзам. К тому времени мы успевали устать и сыграть все песни даже оборотных сторон пластинок. Мы играли одну вещь под названием «Three-Thirty Blues». Помню, Ринго входил в клуб, заказывал выпивку, садился и требовал «Three-Thirty Blues».
Ринго: «Я по-прежнему был стилягой и лишь позднее узнал от Джона, что поначалу «Битлз» побаивались меня. Джон объяснил: «Мы тебя немного боялись: ты пил, требовал медленные песни, одевался как стиляга».
В Гамбурге они выступали здорово, по-настоящему хорошо, играли классный рок. Я знал, что стучу лучше их барабанщика, мы начали собираться все вместе (не часто), а потом перебрались в один и тот же клуб, и тогда разыгралась битва. В ночь на выходные мы играли поочередно двенадцать часов. Это очень долго, особенно если учесть, что мы пытались перещеголять их, а они нас.
Джордж: «Было одно обстоятельство: Пит редко проводил время с нами. Когда выступление заканчивалось, Пит уходил, а мы держались все вместе, а потом, когда с нами сблизился Ринго, нам стало казаться, что теперь нас столько, сколько полагается, и на сцене, и вне сцены. Когда к нам, четверым, присоединился Ринго, все встало на свои места».
Джон: «В Гамбурге нам пришлось играть по многу часов подряд. Каждая песня продолжалась двадцать минут, в ней было двадцать соло. За ночь мы играли по восемь-десять часов. Так мы и совершенствовались. Немцам нравится крутой рок, поэтому нам приходилось все время раскачиваться и пританцовывать» (72).
Стюарт Сатклифф: «С тех пор как мы приехали в Гамбург, мы стали играть в тысячу раз лучше, и Аллан Уильямс который в то время, послушал нас, сказал, что ни одна из ливерпульских групп нам и в подметки не годится» (60).
Джордж: «Нам пришлось выучить миллион песен. Выступать мы были вынуждены так долго, что играли все подряд. В основном вещи Джина Винсента — мы исполняли все песни из его альбома, не только ленивую «Blue Jean Вор». Мы нашли пластинку Чака Берри и разучили все его песни, потом песни Литтл Ричарда, Эверли Бразерс, Бадди Холли, Фэтса Домино — все-все. А еще мы играли такие вещи, как «Moonglow», хотя мы превратили ее в инструментал. Мы хватались за все, потому что играть приходилось часами, мы расширяли свой репертуар.
В Гамбурге мы перестали чувствовать себя учениками, мы научились выступать перед публикой».
Джон: «Однажды мы попробовали сыграть перед слушателями немецкую песню.
Постепенно у нас прибавлялось уверенности в себе. Иначе и быть не могло — у нас появился опыт, мы играли ночи напролет. Хорошо было и то, что нас слушали иностранцы. Нам приходилось стараться вовсю, вкладывать в игру сердце и душу, превосходить самих себя (67). В то время наши выступления были отличными. Мы работали и играли долгие часы — в таком возрасте иметь работу было здорово (76). В конце концов мы все стали прыгать по сцене. Пол мог играть «What'd I Say», наверное, целых полтора часа» (72).
Пол: «Песня „What'd I Say“ всегда заводила зрителей. Она была одной из лучших в нашем репертуаре. Все это напоминало попытку попасть в Книгу рекордов Гиннесса — мы соревновались, кто кого переиграет. Это отличная песня, в ней лучший вступительный риф, какой я когда-либо слышал. И будь у нас „Вурлитцер“ (а его у нас не было), этот риф можно было бы тянуть часами. А затем начинались слова: „Скажи своей маме, скажи папе. Я увезу тебя в Арканзас. Видишь девушку в красном платье…“ Мы несколько растягивали запев, а затем вступал хор: „Объясни, что такого я сказал?“ — и это продолжалось часами. А потом звучало потрясающее: „О, да!“ — и зрители начинали подпевать».
Джон: «Насколько мне известно, на этой пластинке впервые было записано электрическое пианино. С песни „What'd I Say“ начались гитарные записи. Ни у кого из нас не было электрического пианино, поэтому мы пытались сымитировать его звуки на гитаре. До того все играли примерно так, как на рок-н-ролльных пластинках Литтл Ричарда, как в „Lucille“, где звучит саксофон и гитара. С „What'd I Say“ началась новая музыка, которая продолжается и сейчас» (74).
Пол: «Нам и в голову не приходило писать свои песни. Достаточно было чужих. Я написал пару коротеньких вещиц, но никому не осмеливался показать их, тем более что они и вправду были коротенькими. Вместо этого мы играли песни Чака Берри. «A Taste Of Honey» («Вкус меда») — один из моих лучших гамбургских номеров, что-то вроде баллады. Она отличалась от остальных, но ее часто просили сыграть. Мы подпевали в эхо-микрофоны, и у нас получалось неплохо. Песня звучала в самом деле отлично.
Мы играли все лучше и лучше, послушать нас стали приходить другие группы. Мы особенно гордились, когда из клуба «Топ Тен» (большого клуба, куда мы стремились попасть) пришел Тони Шеридан или когда Рори Сторм или Ринго оставались на наши выступления».
Джордж: «По субботам выступления начинались с трех-четырех часов дня и продолжались до пяти-шести утра. Закончив, мы завтракали. Все вокруг были навеселе: музыканты, слушатели — вообще все с Сан-Паули. Все шли, куда-нибудь перекусить, еще выпить, а потом, в воскресенье утром, отправлялись на рыбный рынок (так и не знаю, зачем). Мы просто бродили под солнцем, вялые, как тритоны, невыспавшиеся. В конце концов мы отправлялись спать. Воскресное выступление начиналось рано, но заканчивалось не слишком поздно.
К началу выступления собирались слушатели помоложе — лет пятнадцати, шестнадцати, семнадцати. К восьми или девяти часам подтягивалась публика постарше, после десяти — слушатели не моложе восемнадцати. К двум утра в клубе оставались лишь отъявленные пьянчуги и хозяева других клубов, приходившие в гости к нашему хозяину. Все они сидели за длинным столом и колотили по нему кулаками, кидались ящиками и бутылками из-под шнапса и других напитков. Я уж не говорю о том, что и мы тоже пили вовсю, мы только что открыли для себя виски и коку».
Ринго: «Немцы — потрясающие люди, потому что, если ты им нравишься, они присылают тебе пиво ящиками. А слушатели с тугими кошельками, приезжие и гамбургские снобы посылали шампанское. Нам было все равно, мы пили все подряд.
В клубы заходили и гангстеры с оружием, которых прежде мы никогда не видели. Люди приходили, садились у стойки бара и пили, пока не падали с табурета или пока у них не кончались деньги. Их не выпроваживали, а просто вышвыривали со словами: «Чтоб больше тебя здесь не видели!»
Джон: «В клубе собирались гангстеры, местная мафия. Они посылали на сцену ящик шампанского, немецкую подделку под настоящее шампанское, и мы должны были выпить его, иначе нас грозились убить. Нам говорили: «Пейте, а потом сыграйте «What'd I Say». И нам приходилось устраивать шоу в любое время ночи. Если они являлись в пять утра, когда мы уже успевали отыграть семь часов, нам все равно приносили ящик шампанского и велели продолжать.
Я сорвал голос. От немцев мы узнали, что бороться со сном помогают таблетки для похудения, и начали принимать их (67). Часто я так выматывался, что лежал на полу за пианино и пил, а остальные играли. На сцене я чуть не засыпал. Мы всегда ели на сцене, потому что нам не хватало времени есть вне ее пределов. Тогда это было настоящим зрелищем. Теперь оно показалось бы странным: мы ели, курили, бранились, а когда уставали, то засыпали прямо на сцене» (72).
Ринго: «В то время мы открыли для себя таблетки-стимуляторы. Только благодаря им мы могли играть подолгу. Они назывались «прелудин», мы покупали их из-под полы. Нам и в голову не приходило, что мы поступаем неправильно, мы по-настоящему взбадривались, и это продолжалось по нескольку дней кряду. Мы и выжили исключительно благодаря пиву и прелудину.
Джон: «Впервые я попробовал наркотики еще в школе, вместе с товарищами (все мы принимали их вместе), — это был бензедрин из ингалятора…» (74)
Джордж: «Один бородатый парень из Лондона, поэт-битник Ройстон Эллис, приехал в Ливерпуль читать свои стихи, а мы подыгрывали ему. Эллис обнаружил, что, если вскрыть ингалятор Вика, внутри найдешь бензедрин — им пропитан картон изнутри (позднее он написал об этом в „News of the World“)».
Джон: «Этот битник, английский вариант Аллена Гинзберга, подсовывал ингалятор каждому, и все недоумевали: «Ого! Что это?» А потом болтали без умолку всю ночь.
В Гамбурге у всех официантов всегда был прелудин и разные другие таблетки, но я запомнил прелудин, потому что он действовал дольше других, и все принимали их, чтобы бодрствовать и работать на протяжении долгих часов, ведь клубы не закрывались всю ночь. А когда официанты видели, что музыканты валятся с ног от усталости или спиртного, они сами давали нам таблетки. Ты принимал таблетку, начинал болтать, мгновенно трезвел и мог работать почти безостановочно, пока не прекращалось действие таблетки и не приходилось принимать следующую» (74).
Джордж: «Мы все были взмыленными. Поскольку нам приходилось играть по многу часов подряд, хозяева клубов давали нам прелудин — стимулирующие таблетки. Вряд ли они содержали амфетамин, но тем не менее возбуждали. Поэтому мы привыкли быть взвинченными.
Мы словно обезумели, потому что пили без меры, неистово играли, а нам еще давали эти таблетки. Помню, я лежал в постели, потея от прелудина, и думал: «Почему мне не спится?»
Пол: «Мой отец был очень рассудительным человеком, хотя и принадлежал к рабочему классу, он все предвидел заранее. Отправляя меня, мальчишку, одного в Гамбург, он предупредил: «Держись подальше от наркотиков и таблеток, ладно?» Поэтому в Гамбурге, когда мы начали принимать прелудин, я попробовал его последним. А до этого я говорил: «Спасибо, я лучше выпью еще пива».
Но когда все пошли вразнос, не устоял и я. Помню, Джон повернулся ко мне и спросил: «А ты на чем сидишь?» Я ответил: «Ни на чем», хотя я говорил почти так же быстро, как и они: их возбуждение передавалось мне.