Левандовский Борис. Обладатель великой нелепости

   Хотя временами он ощущал раздвоенность и какое-то необъяснимое беспокойство. Обе половины его «Я» выступали за смерть Лозинского, но их мотивация была различна.
   Тогда как первое, естественное, «Я» Германа требовало лишь слепого возмездия, второе – приобретенное, а может, высвобожденное из каких-то глубин его разума – настаивало на смерти врача, используя мотив первого, не более чем повод. Оно открыто стремилось убивать – требовало жертвоприношений, как отвратительное крошечное божество, поселившееся в его голове. И чем дальше, тем все больше этот кровавый божок занимал места в его сознании. А временами, как уже выяснилось, мог целиком взять его под свой контроль.
   Первое «Я» с каждым днем слабело, уменьшалось, без сопротивления отступая перед Пришельцем (или Освобожденным), который был подобен механическому чудовищу, для которого человеческие представления хорошего и плохого, добра и зла – абсолютно бессмысленны.

Глава в главе

   …Он вечно пребывал в кромешной тьме и лишь иногда смотрел на мир Его глазами посредством других. Он никогда не принадлежал самому себе, но являлся одной из Граней Целого.
   Он мог быть всем и ничем одновременно. Он часто ошибался, но еще чаще оказывался прав. Он легко находил решение сложных дилемм, но не был способен постичь сути простых вещей.
   Он был цифрой, словом… голосом скептика, даже циника, но не редко становился Его совестью. Он объявлял во весь голос то, что считал правдой, когда совокупность остальных Граней и даже само истинное «Я» опускались до самообмана… он становился гирькой на другом конце Качелей.
   Он был лишь «винтиком» в гигантской, почти бесконечной вселенной Его сознания, но, случалось, прятал и собственные секреты.
   Он был тем, кого «Я» и другие называли – Независимый Эксперт.
 
   …Вирус породил катастрофу, уничтожившую множество Граней, а из их останков создал «машину», пожирателя-мертвеца. Она поглощала и подчиняла других: теперь ей рабски прислуживали даже Грани Воображения и Логики – первая одарила ее особым «голосом», вторая – подобием разума.
   Независимый Эксперт был единственной Гранью, которую «машина» не могла уничтожить, растворить в себе. Но она способна была вытеснить его за пределы обозримого сознания истинного «Я». С каждым днем Эксперт слабел все больше и уже ощущал начало своего падения в Ничто…
   «Машина» не обладала качествами личности, зато была хитра – ее оружием становились инстинкты самосохранения, поглощенные вместе с некоторыми Гранями – она сумела подорвать доверие «Я» к нему, как это произошло во сне о Лизе. «Машина» к тому моменту была уже достаточно сильна, чтобы использовать самое уязвимое место Эксперта – процесс его анализа основывался исключительно на косвенной информации, поэтому зачастую он оказывался не способен отличить явь от сновидений. Как-то по-своему «машина» понимала, что Эксперт – это последняя преграда на ее пути к взятию полного контроля над истинным «Я», и использовала любые возможности, чтобы окончательно разрушить все его связи с другими, еще находившимися за пределами ее влияния Гранями. Но, прежде всего – с истинным «Я». И ей это уже почти удалось. Еще немного…
   Но как бы далеко не зашли дела, сама природа Независимого Эксперта не позволяла ему сдаваться. Та же его природа помогала ему частично восполнять собой потерю Граней, обращенных на службу «машине».
   Он попытался донести до истинного «Я», почти усыпленного, почти уже безвольного – реальное положение вещей – образ механического чудища, мертвого, лишенного настоящего сознания. Он использовал обходные пути, чтобы его «голос», потерявший доверие «Я», не был узнан.
   Однако это не дало результата.
   Он должен искать другие пути, пока «машина» еще не настолько сильна, чтобы выбросить его вон за пределы обозримого сознания. Он должен попытаться найти выход, разбудить настоящее «Я».
   Но что у него оставалось в запасе?
   Независимый Эксперт не был обособленной частью разума (хотя, во многом, самостоятельнее остальных), и все же обладал способностью замечать то, что другие оставляли без внимания, или помнить то, что другие забывали или их заставляли забыть. Например, он знал: когда Герман, покинув свое Убежище, отправился к Лозинскому этой ночью, кто-то некоторое время за ним наблюдал.
   Что же касалось памяти, Эксперт был единственным из всех, кто по-настоящему помнил, что произошло летом 1980 года в фотосалоне, – что увидел двенадцатилетний Герман в объективе.
   Это знание – его последнее оружие против «машины», единственное оставшееся средство разбудить настоящее «Я». Только Оно способно победить вирус, застав того врасплох…

Продолжение главы «Лозинский»

   Наконец в квартире Лозинского вспыхнул свет.
   Красное зрение сообщило Герману, что врач вернулся домой один – что ж, это упрощало задачу.
   Он начал спускаться с дерева.

* * *

   – Я пришел тебя убить, Добрый Доктор!
   «Ого, – подумал Лозинский, глядя на стоящее перед ним существо. – Если эта тварь заявит, что сбежала из адского хора, все окончательно станет на свои места – значит, я сошел с ума…»
   Герман в это же время подумал, что ход событий мог сложиться совершенно иначе, если бы он случайно не зацепил небрежно брошенную на краю тумбочки книгу. Реакция Лозинского вызвала у него любопытство. Он даже восхитился самообладанием хирурга: сейчас на лице Лозинского скорее отражалось крайнее изумление, нежели панический страх.
   – Однако… – наконец, после длинной паузы произнес врач, продолжая рассматривать Германа, словно редкостный музейный экспонат или аномального зародыша, заспиртованного в банке.
   – Однако… – эхом отозвался Герман. Лозинский в очередной раз поморщился от звука его голоса и, не отрывая глаз от гостя, сказал, будто комментируя:
   – И все же… все же передо мной живой человек. Не нормальный… измененный, но человек.
   Герман промолчал.
   Лозинский неопределенно хмыкнул, его взгляд непрерывно блуждал по телу Германа.
   – Прежде, чем вы меня убьете… я могу спросить вас кое о чем? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Во-первых, что с вами произошло и каким образом вы до сих пор остаетесь живы? Во-вторых…
   «Неужели ему действительно наплевать прикончу я его или нет?» – вяло удивилось первое «Я».
   «Не верь ему, он просто морочит тебе голову!»
   – Во-вторых, каким именно способом вы собираетесь меня убить? Оторвете конечности? Размозжите череп? Или как-то иначе? Я не сомневаюсь, что это вам под силу. Я, наверное, и заметить не успею, когда это случится, – Лозинский криво усмехнулся.
   – Это совсем не смешно, Лозинский! – резко ответил Герман.
   – Что?! – лицо врача вытянулось, но на нем по-прежнему не было и следов страха. – Проклятье… Выходит, вы меня знаете и оказались здесь не случайно? – Он опустил глаза и потер переносицу большим и указательным пальцами. – А я уже подумал… Ну да – добрый доктор… Значит, вам нужен именно я? – док посмотрел на Германа.
   – Вы удивительно проницательны.
   – Постойте-ка, не собираетесь же вы сказать, что однажды я допустил какую-то ошибку, как врач… Что? С вами? Господи, но это же невозможно! Посмотрите на себя!
   Он запнулся, глядя на гостя, будто увидел его только теперь.
   – Слушайте, – хирург вновь целиком взял себя в руки. – Раз уж вы меня в чем-то обвиняете… тогда объясните. А потом делайте, что хотите. Я… – голос Лозинского стал увереннее. – Я много раз видел смерть – нет, не на операционном столе, я имею в виду – свою смерть. На войне. И ни разу не бегал от нее, притом, что был куда моложе, и не собираюсь делать этого теперь. Тем более, убежать от вас…
   Он пододвинул стул и указал Герману:
   – Давайте сядем и поговорим. Конечно, я слишком долго занимался врачебной практикой, чтобы заявлять, будто моя совесть кристально чиста. Однако… в вашем случае я даже не представляю, какой должна была оказаться ошибка! Скорее, это похоже на какой-то нечеловеческий эксперимент или чудовищную мутацию, но я никогда не занимался подобными вещами… Объясните мне, в конце концов!
   Врач пододвинул себе другой стул. Вскользь посмотрел на Германа и сел.
   – Я же сказал: потом можете хоть четвертовать меня. Но выяснить эти обстоятельства – мое право, черт возьми! Я посвятил спасению людей – как бы пафосно это ни звучало! – всю жизнь. Вы даже не представляете, насколько ваше обвинение…
   – Ладно, – кивнул Герман неожиданно для себя самого (скорее для второго «Я»), но остался стоять в двух шагах перед сидящим Лозинским.
   – Только ради Бога не стойте над душой, я этого ужасно не люблю, – сказал Лозинский с искренним раздражением. – Сядьте, наконец. Если вам, конечно, ничего не мешает на заднице…
   …И захрипел от удушья – Герман сдавил ему глотку своей жесткой, как кусок окаменевшей древесины, рукой:
   – Любишь язвить, док? Это была твоя предпоследняя острота… и учти: я согласен поговорить, но если ты выкинешь еще хоть один фокус, я оторву тебе голову!
   – Еб!.. понский городовой!.. Мои перепонки… – прохрипел хирург. – Я уверен, что оглохну задолго до этого.
   Отпустив его, Герман сел на ранее предложенный стул, хотя это положение действительно причиняло ему неудобство.
   – Случайно… не вы побывали у Маркевича перед его смертью? – спросил врач, потирая ладонью покрасневшую шею.
   – Он умер? – удивился Герман.
   Лозинский откашлялся.
   – Выходит, вы его все-таки знали… Да, умер. При очень странных обстоятельствах, поговаривают, это был не возрастной инфаркт. Намекали на убийство.
   – Продолжайте.
   – В общем-то, и правда, все выглядело странновато: незадолго до смерти он навалил целую гору дерьма… я имею в виду, обгадился как сосунок, словно от испуга. Меня, вообще-то, это не особо удивляет; кроме того, экспертиза действительно обнаружила в его крови большой процент адреналина. А на плече нашли огромную гематому – словно, кто-то с невероятной силой сжал его. Судя по всему, плечо едва не вылезло из сустава, половина связок оказалась порвана…
   – Ясно. И что дальше?
   – Но самое странное, когда его нашли – это была жена, вернувшаяся утром – в квартире стоял жуткий трупный смрад, хоть топор вешай. С момента наступления смерти не прошло даже шести–восьми часов, и тело, можно сказать, было еще совсем… свежим. Откуда возникла та ужасная вонь, никто не знает. Правда, патологоанатом настаивал, что этот запах не принадлежал трупу – ни Маркевича, ни кому-либо вообще – почему, не знаю, – но он определил его, как результат иного органического гниения. Насколько мне известно, теперь по этому случаю ведется следствие, хотя я сильно сомневаюсь, что удается что-нибудь прояснить. Короче, вся эта история очень занимательна, но лично меня мало интересует. Вот, собственно, и все.
   – Вы не ошиблись, – сказал Герман. – Это именно я побывал у Маркевича тем вечером. Чтобы добыть этот адрес.
   – Вот как, значит… – проговорил Лозинский.
   Герман оглядел комнату:
   – Вы что, живете один?
   – Давайте вернемся к нашим баранам, – отрезал Лозинский.
   Герман рассказал, что произошло, начиная с момента, когда ему стали известны результаты анонимного теста на ВИЧ. Лозинский часто морщился от острых, как зубная боль, резонирующих частот его голоса.
   Несмотря на неожиданно возникшую симпатию к хирургу, Герман ни на миг не допускал, что оставит его в живых. Каждую секунду он испытывал еле сдерживаемое желание оборвать разговор и, бросившись с места, разорвать врача на фонтанирующие кровавые куски, вспороть его живот и затолкать набитые дерьмом и наполовину переваренной пищей кишки в его же агонизирующую глотку…
   – Вы забыли представиться, – напомнил Лозинский, когда Герман завершил свое повествование.
   – Это не имеет значения.
   – Как знаете, – хирург приподнялся со стула. – Вы не возражаете, если я закурю?
   – Нет, – Герман проследил, как Лозинский выходит из комнаты, но не двинулся следом. Куда он денется…
   Тот вернулся из кухни с зажженной сигаретой во рту и сел на прежнее место.
   Герман подумал, как странно и нелепо сложилась ситуация.
   Лозинский сделал несколько глубоких затяжек, что-то обдумывая, и, наконец, сказал:
   – Ваша история – это самое невероятное, что мне приходилось слышать в своей жизни. И вряд ли я был бы готов нее поверить, если бы не видел вас сейчас прямо перед собой… несмотря на то, что в мире в последние годы творится много страшных и необъяснимых вещей… действительно, что-то происходит… Однако многое в вашем рассказе… Эта непоколебимая уверенность в некоторых моментах, да и сам ваш визит ко мне – все это выглядит абсолютно нелогично.
   – Что именно? – Герман почувствовал, как обжигающий ледяной стержень пронизывает его позвоночник.
   – Ну, например, не могу понять, почему вы считаете именно меня виновным в своих… своей беде. Дело даже не во мне лично – как вы вообще можете обвинять кого-либо в происходящем с вами кошмаре – вот, что конкретно я имею в виду.
   – Я так и знал, что ты попытаешься выгородить себя, Добрый Доктор! – проскрипел Герман и чуть-чуть подался вперед, едва сдерживаясь, чтобы не ухватить Лозинского за горло, на этот раз намереваясь услышать хруст его шейных позвонков. – Я это знал!
   Хирург видел, что для него наступил критический момент.
   – Я хочу сказать… Какая-нибудь случайная женщина… Ведь вам совершенно не известно, каким путем передается этот чертов вирус. И проведенное мной переливание крови здесь может оказаться совсем ни при чем. Каков его инкубационный период и сколько времени он находится в вашем организме, вы тоже знать не можете! В конце концов, у вас, как, впрочем, и у меня, нет ни малейшего представления, что за дрянь вы подцепили вообще! Я не знаю, чтобы кто-либо когда-нибудь сталкивался с подобным! Можете мне поверить, потому что даже если бы сто или двести лет назад произошел хотя бы один подобный случай, то сегодня его изучали бы во всех медицинский вузах на планете, существовало бы, по меньшей мере, несколько десятков больших научных работ! Я уверен, никто не собирался причинить вам вреда! – Лозинский наконец заметил, что перешел на крик; он провел ладонью по взмокшему лбу, стряхнул пепел с сигареты прямо на пол и уже на сотню децибел тише добавил:
   – Все эти ваши так называемые факты… притянуты за яйца.
   В последовавшую минутную паузу в комнате был слышен лишь звук дождя, доносившийся с улицы.
   – Значит, по-вашему, НИКТО НЕ ВИНОВАТ? – наконец произнес Герман.
   Сказанное хирургом, в какой-то мере, его потрясло – вернее, только одну часть его разума.
   Другая часть его «Я» настаивала (и еще кое-кто в глубине просто знал) – Когда и Как он стал жертвой Великой Нелепости, а именно – ПОЛТОРА ГОДА НАЗАД В ХИРУРГИЧЕСКОМ ОТДЕЛЕНИИ БОЛЬНИЦЫ, где сидящий сейчас перед ним человек провел ему переливание крови.
   – Конечно, я не исключаю возможности, что все произошло именно так, как вы утверждаете… кто знает, – сказал Лозинский. – В таком случае, вы вправе призвать меня к ответу за качество той проклятой крови.
   Герман не мог понять: иронизирует врач или говорит всерьез.
   Однако приступ ярости немного отступил.
   – Все, что я хотел вам сказать по этому поводу, я сказал. – Лозинский подкурил следующую сигарету от окурка предыдущей.
   – А что вы можете сказать о вирусе?
   Тот пожал плечами и посмотрел на Германа:
   – Можно мне кое о чем вас спросить?
   Герман ничего не ответил, и хирург принял это за его согласие.
   – Вы несколько раз назвала меня добрым доктором… или Добрым Доктором… – врач произнес эти слова с особым ударением. – Это… что-то должно означать, какой-то скрытый смысл?
   – Это вас не касается.
   – Да?.. – произнес Лозинский, пытаясь что-то вспомнить. Но ничего, кроме неожиданно всплывшего в памяти образа маленького доктора с обложки детской книжки, ему воскресить не удалось. Он вернулся к теме:
   – Я, конечно, не вирусолог, чтобы составить более или менее ясную картину происходящего с вами. Тем более, пользуясь данными исключительно с ваших слов и весьма непродолжительных собственных наблюдений. Прежде всего, меня удивляет, почему вы не умерли практически сразу от чудовищной интоксикации организма, и как ваше сердце до сих пор способно выдерживать такие колоссальные нагрузки. Без пищи, воды… Просто невероятно… Большинство ученых с радостью отдали бы половину жизни только за один анализ вашей крови… черт! Простите…
   Герман внешне никак на это не отреагировал.
   – Итак, – продолжил Лозинский, – вы сказали, что на неактивной стадии специальный тест распознал этот вирус как ВИЧ, а при переходе в активную – вдруг перестал узнавать вообще. Сколько времени прошло между этими двумя тестами?
   – Вы имеете в виду – период между тем, когда я впервые узнал, что инфицирован и днем, когда вирус проснулся?
   Лозинский кивнул:
   – Да, именно проснулся. Очень неплохое сравнение.
   – Примерно два месяца, или чуть больше. Это что-то дает?
   – Вообще-то сомневаюсь, – ответил хирург, – но кто знает. В вашем случае установить что-либо точно… отыскать нити… без специальных лабораторных исследований, без… практически всего – невозможно. Мне остается только догадываться. Единственное, что я могу сейчас сказать: это какой-то совершенно не известный науке вирус – надеюсь, не способный создавать очаги эпидемий, – развивающийся в организме при переходе в активную стадию нерегулярными скачкообразными фазами. Начало каждого нового цикла сопровождается припадочным состоянием, так?
   – Звучит правдоподобно, – ответил Герман.
   – Меня, как медика, просто поражают побочные явления в вашем организме, которые сопровождают развитие этого загадочного вируса. Отторжение воды… Просто непостижимо – я и близко не способен представить, что может вызывать такую реакцию по отношению к основному жизненному элементу – чистейшей воды бред, простите за каламбур. Но, черт возьми, это происходит! Я смотрю на вас и совершенно не понимаю, как вы живете, что поддерживает ваш организм… Затем, практически полная перестройка зрения. Феноменальная скорость реакции. И ведь еще совершенно не известно, что будет происходить дальше. Хотя не исключено, что основные процессы уже завершены… хотелось бы в это верить, во всяком случае.
   – А если нет?
   – Не знаю, – пожал плечами врач, – если это еще не все, остальное даже страшно представить. Вы уже подобны чудовищу. И ваши эти умопомрачительные трюки… В общем, разве что не летаете.
   – Кто вам сказал? – близко посаженные, глубокие как шахты глаза Германа остановились на лице Лозинского.
   – Господи… – прошептал док.
   – Ладно, это была шутка. У вас есть предположения, откуда мог взяться этот вирус?
   На лицо хирурга вернулось прежнее выражение, он развел руками:
   – Да откуда угодно! Возможно, эта дрянь прилетела из космоса – теперь даже я готов поверить в эксперименты зеленых человечков, которые те проводят на Земле, как часто пишет бульварная пресса. Или это мутировал какой-нибудь наш, родной, вирус, под воздействием радиации, может быть, даже ВИЧ… Как по мне, так этот вариант выглядит более всего правдоподобно, если учитывать первый результат вашего теста. А может, просто яйцеголовые не сумели отгородить свое новое детище от мира. Впрочем, при желании можно допустить и существование тысяч других возможностей. Но на самом деле – я незнаю! И, тем более, не могу представить, как эта дрянь оказалась в вашем организме. А если была заражена та кровь – то, черт возьми, ума не приложу, как инфекция попала к донору.
   – Лично я склонен думать, – сказал Герман. – Что это какой-нибудь чернобыльский мутант СПИДа или результат старания яйцеголовых.
   На самом деле Герман соврал, чтобы продлить над собой контроль. Почему-то это подействовало – что-то внутри его сознания билось о невидимые преграды, выступая против обсуждения этой темы, и требовало немедленно превратить Лозинского в кровавый труп с вывороченными наружу потрохами.
   – Возможно, – сказал хирург. – Однако… – он внезапно замолчал и категорически замотал головой, что-то обдумывая. Затем продолжил:
   – По-моему, все эти предположения – полнейшая чушь. Я сейчас кое-что вспомнил из вашего рассказа, – это многое меняет, если, конечно, вы ничего не перепутали.
   – Что именно?
   – Странное поведение животных, они стали вас панически бояться.
   – Вы думаете, это связанно с тем, что они инстинктивно распознали мою… болезнь?
   – Вот именно, – инстинктивно.
   – Значит, я… болен какой-то древней Хворью? И этот вирус оставался неизвестен, несмотря на то, что существует тысячи, а может быть, уже миллионы лет? Я вас правильно понял, док?
   – Да… Да! – отмахнулся Лозинский, сосредоточенно потирая переносицу. – Ради Бога, не мешайте, я хочу кое-что обдумать. Кажется, у меня сейчас родилась одна мысль, невероятная, но… Просто дайте мне немного времени, хорошо?
   Раскаленная спица пронзила позвоночник Германа. Но ему снова удалось сдержать себя. Возможно, в последний раз.
   Лозинский подкурил новую сигарету.
   – Наверное, моя гипотеза покажется вам сумасшедшей, не достойной квалифицированного медика…
   – После всего, что со мной произошло, я могу поверить даже в Мэри Поппинс.
   – А я бы никогда не подумал, что прагматик, вроде меня, способен состряпать такую идиотскую версию.
   – Люди иногда меняются, – заметил Герман.
   – Так вот, – сказал Лозинский, глядя куда-то в сторону. – Я считаю, что вы имеете дело с вирусом, который, возможно, совершенно безопасен для человека.
   Герман собирался что-то сказать, однако Лозинский остановил его решительным и нетерпеливым жестом; сейчас он вел себя как сумасшедший ученый, которому наплевать на все, кроме предмета своих исследований, даже если ему угрожает жестокая расправа от химерического существа, бывшего некогда членом людского общества.
   – Так вот, возможно, он опасен только для животных и поэтому они реагировали на этот вирус, когда тот вошел в активную фазу. Но повторяю – для человека он должен быть абсолютно безопасен. Иначе о таких, как вы, давным-давно заговорил бы весь научный мир. И не только научный. Я считаю все дело в ваших антителах. Вирус каким-то образом сумел выжить в вашем организме. Вероятно, они оказались не способны его уничтожить или хотя бы воспрепятствовать его развитию. Причем, данная несостоятельность антител проявилась странным образом избирательно: иммунитет не сработал исключительно по отношению к этому вирусу – вы ведь ничем другим не заболели, так? При нормальных условиях, наверное, он должен был просто погибнуть. Однако в вашем случае он не только не погиб, но сохранился и в один чудесный день… «проснулся». Какое-нибудь животное, скорее всего, умерло бы в считанные часы, не выдержав той имитации внезапной старости. Кстати, я не думаю, что колоссальное ускорение метаболизма имеет к этому какое-либо отношение. Так вот, любое животное почти мгновенно умерло бы, вы же – остались живы. Может быть, потому что вы – человек. Но это еще не все. Я думаю… все мои коллеги до единого сочли бы меня сумасшедшим, однако я готов предположить следующее: что ваши антитела вначале не смогли его нейтрализовать, а «пробудило» его – ваше знание! Вот, если вкратце, моя авантюрная гипотеза. Похоже на бред средневекового шарлатана? Не спорю. Но я не вижу других возможностей. Правда, и не имею ни малейшего представления, как подобное возможно.
   – Вы считаете – он разумен? – голос Германа проскрипел настолько сильно, что Лозинский не сразу понял вопрос.
   – Нет, но я убежден, что этот вирус каким-то образом связан с сознанием. Знаете, не смотря на все достижения современной науки, человечество во многих аспектах познания окружающего нас мира ушло не так уж и далеко от темных знахарей, живших три тысячи лет назад. И такая наука, как вирусология, совсем не исключение. Например, до сих пор вспыхивают споры в научных кругах о том, какова вообще природа вирусов, к какому типу материи их относить – живой или не живой. Они обладают признаками обеих. Я думаю, в вашем случае все дело в череде каких-то до нелепости редких совпадений.
   – Великая Нелепость, – сказал Герман.
   – Вот именно! Это очень точное определение.
   Лозинский откинулся на спинку стула, несколько секунд молчал, что-то соображая, затем вдруг подался вперед:
   – Мне пришло в голову… может, существует возможность избавить вас от всего этого. Или стоит хотя бы…
   Герман моментально ощутил взрыв ярости, который уже не мог контролировать; позвоночник пылал раскаленным льдом. В долю мгновения к нему с удесятеренной силой вернулось желание разорвать Лозинского в клочья.
   – Я хочу сказать, – тем временем продолжал хирург, – вам совершенно нечего терять. Он подчистую выкачивает все ресурсы вашего организма…
   – Как бы не так, Добрый Доктор! Может, ты лично желаешь заняться мной?! – с чудовищным резонансом проскрипело существо, сидящее перед ним…
   Лозинский скривился от страшной режущей боли в ушах.
   …и вскочило на ноги единым движением, за которым не мог уследить человеческий глаз.