Страница:
Даже искусственная улыбка долго не продержалась.
– Черт! – фотограф выпрямился, темная накидка одним концом легла ему на плечо. – Ну что опять такое?
– Не знаю… – пробормотал Гера, стараясь без необходимости не смотреть в объектив камеры. А может, – промелькнула мысль, – может, просто не смотреть, когда… Но в том-то и дело: объектив будто притягивал его взгляд какой-то магнетической силой.
– А ты, случаем, не боишься? – Гере показалось, что взгляд фотографа стал по-особому заинтересованным. И еще более цепким.
– Не то чтобы… – начал Гера и смущенно замолчал.
Фотограф подошел к нему и присел на корточки у стула.
– Возникает чувство, будто там… внутри линзы что-то скрывается, да? И если смотреть в момент щелчка, то можно что-то увидеть? Что-то такое, что… – мужчина не договорил и выжидающе смотрел на Геру.
Тот глядел себе под ноги несколько секунд, а затем нехотя кивнул.
(чего он так с тобой возится? и откуда ему известно о…)
– И так всегда? Я имею в виду, когда фотографируешься.
– Кажется, да, – ответил Гера, но на самом деле от подобного вопроса ему стало еще неуютнее.
И в то же время для него было приятной неожиданностью получить возможность поделиться с кем-то старой проблемой, – фотограф оказался первым человеком в его жизни, который серьезно отнесся к его… как это? – фотофобии?
– Только сейчас… – он запнулся и начал краснеть.
(черт! это будет звучать как будто мне не двенадцать лет, а пять!)
– Что? – фотограф смотрел на него совершенно серьезно и без малейшего намека на недоверие или насмешку. Он смотрел на него так, словно действительно понимал, о чем идет речь.
– Этот фотоаппарат такой большой, и у него такой здоровенный объектив…
Фотограф помолчал с минуту, рассматривая бледно-голубой квадрат за спиной мальчика, служивший фоном, а затем перевел взгляд на Геру.
– Вот что я тебе окажу, парень: похоже, ты фьючер.
Из конторки, отгороженной от комнаты для съемок тяжелой бархатистой гардиной, было слышно, как помощник фотографа возвращает какому-то клиенту готовые снимки.
– А что такое фьютчер? – спросил Гера.
– Не «что», а «кто», фьючеры – это люди, способные видеть свое будущее. Иногда, не только собственное. Чаще всего с ними это происходит во время фотосъемки, в тот короткий миг, когда щелкает диафрагма объектива. Она похожа на зрачок глаза.
Гера с удивлением посмотрел на фотографа – то, что он говорил, скорее, походило на пересказ какого-нибудь фантастического рассказа или выдумку – может быть, чтобы его немного успокоить и сделать хороший снимок?
– Я работаю фотографом уже больше двадцати лет, – продолжал хозяин салона. – За это время через меня прошли, наверное, тысячи людей. Да, тысяч пятьдесят, не меньше. Но я встретил только двух настоящих фьючеров. Это очень редкие люди. Кто знает, может быть, ты – третий.
– Правда? – спросил Гера. – И они… ну, эти люди… фьютчеры… что-то действительно видели?
Фотограф тихо рассмеялся.
– Видишь ли, даже среди самих фьючеров те, кто может что-нибудь вспомнить, большая редкость. Мне такие не попадались.
Гера хотел спросить, откуда, в таком случае, фотограф мог знать, кто помнит, а кто нет; и вообще, что он уже имел дело с этими фьютчерами – не мог же, например, взрослый мужчина жаловаться ему на свои страхи перед объективом… Но сдержался и промолчал.
– Они просто видят и сразу же забывают. Некоторым, правда, потом могут сниться странные сны или появляться какие-то отрывочные воспоминания – чаще это случается, когда будущее, так сказать, становится настоящим. К примеру, такому фьючеру может придти письмо, а он неожиданно вспоминает, что в нем написано. Это словно воспоминания о будущем. Но это все, конечно, не обязательно – ведь неизвестно какую часть или сторону своего будущего он наблюдал.
Будучи двенадцатилетним мальчиком, Гера еще не научился разбираться в людях, пользуясь жизненным опытом, но еще и не успел окончательно утратить одну особую детскую способность – интуитивно чувствовать, когда тебя пытаются обмануть. И это чувство сейчас настаивало, что фотограф говорит правду. Или убежден в этом (но ведь он все равно странный, очень странный… и откуда он может так уверенно…).
– А почему они обо всем забывают? – Гера невольно посмотрел на объектив большого старого фотоаппарата. Сейчас он не был… опасным? Казалось, он заснул на время – и теперь просто вызывал неприязнь.
Фотограф помотал головой с загадочной улыбкой:
– Мне это неизвестно. Я только…
(он СОВРАЛ! почему? почему он не захотел…)
…знаю, что, кроме неприязни к объективу и щелчку, они абсолютно ничего не могут вспомнить. Или почти ничего… разве что какие-то ощущения, смутные картинки, но не больше. Знаешь, может быть, это даже и хорошо.
Из конторки донесся голос помощника, который спрашивал, не сломался ли снова фотоаппарат, и не потому ли они так долго задержались. Фотограф, повысив тон, ответил, что все в порядке, и они скоро закончат.
– А еще есть одна интересная деталь, – фотограф снова повернулся к Гере. – У фьючеров стираются не только воспоминания о будущем.
Взгляд Геры стал испуганным.
– А что еще? О прошлом?..
– Да, – кивнул фотограф, но тут же добавил, заметив реакцию Геры. – Ничего страшного, совсем немного – всего несколько минут своей жизни перед самой съемкой, и то не все. Правда… – он неожиданно рассмеялся. – Правда, я знаю об одном фьючере, который потерял немного больше – после фотографирования он вообще не смог вспомнить, как оказался в салоне.
Гера вяло улыбнулся в ответ, хотя последнее сообщение испортило его настроение окончательно, пускай даже он не до конца верил всему тому, что услышал от странного фотографа.
– Ну, хорошо, – тот выпрямился на ноги с легкостью здорового человека, которому еще не скоро предстоит знакомство с костлявым мстительным стариком по имени ревматизм. – Пора браться за дело, а то там, наверное, уже собралась очередь. Ты не передумал?
– Нет, – Гера вспомнил родителей, едва не взявшихся его сопровождать в салон – «Что за капризы, разве тебе не хочется, чтобы у тебя осталась память? О, Господи, да что с тобой?! Тогда сделай это хотя бы для нас…»
Фотограф вернулся к своей камере, а Гера застыл перед объективом и опять превратился в пионера-героя под прицелом победно ухмыляющихся фашистов, – красный галстук только подчеркнул аналогию.
– Готов? – спросил фотограф, уже в который раз забравшись под черную накидку. – Вот сейчас мы и узнаем – настоящий ли ты фьючер или нет.
Хотя в тот момент Гера не мог видеть лица фотографа, но ему показалось, что тот зловеще осклабился, пряча лицо под черной вуалью камеры, словно злой колдун под черным капюшоном.
– Внимание! Сейчас вылетит…
(хе-хе, мальчик, сейчас оттуда в тебя кое-что вылетит… может быть, это будет даже объемная живая картинка твоей собственной смерти… ТВОЕ БУДУЩЕЕ!.. ха-ха!)
Прежде чем зрачок объектива начал раскрываться, у Геры успела пронестись паническая мысль, что если он действительно этот самый фьютчер, и все остальное, сказанное фотографом, правда, то он так никогда и ничего об этом не узнает – ведь получалось, что весь их странный и удивительный разговор…
(а ведь он знал!.. он знал!.. он…)
Но вдруг ему стало все равно… глаз фотообъектива начал раскрываться… Шире… Шире… И невероятно медленно… шире…
ЩЩЩЩЩЩЩ!..
…Гера почувствовал, как его уносит куда-то очень-очень далеко…
Ощущение пространства, времени и даже собственного тела растворилось в бесплотном НИГДЕ… Но особенно его поразило именно отсутствие времени – не чувствовать его течения, его существования… Понять это по-настоящему возможно было только здесь, где его попросту не было…
Темнота вдруг исчезла, и Гера увидел себя самого словно в зеркальном отражении, всего в полуметре – внимательно рассматривающим собственное лицо. Только тот – другой мальчик – был настоящий, а он (Гера почему-то понял это сразу) смотрел на него с портрета. И даже ощущал некую Границу, разделяющую их. Но кроме неясной и все же четкой границы было еще что-то.
Когда Гера-из-будущего, укрепив портрет на стене, отошел в сторону, и стала видна его комната, Гера-в-портрете сразу определил, что его зрение теперь иное: он видел не так, как если бы смотрел глазами своей фотографии на портрете, а так, как будто весь портрет превратился в его сплошной единственный Глаз. Для того, чтобы увидеть что-нибудь, ему не нужно было переводить взгляд с места на место, концентрируясь на одной точке или детали, когда все остальное становилось бы размазанной окантовкой – он видел всю картину целиком, и каждая деталь была четкой, словно рассматриваемой отдельно. А поле зрения увеличилось как по горизонтали, так и по вертикали до 180 градусов. Гера сам как будто весь превратился в Зрение. В первые мгновения (если здесь можно применить термин, определяющий время) это так потрясло его, что он не сразу обнаружил полное отсутствие звуков.
Но и тишины в обычном понимании здесь тоже не было, а присутствовало нечто такое, что позволяло ему обходится без слуха, чтобы знать о том, о чем могло бы говориться, или быть в курсе того, что происходит – не предвидение, ни телепатия, ни какое-либо из известных понятий – что-то иное. Он просто видел и знал.
А затем одна за другой, сменяясь, перед ним понеслись картины из его будущего. Комната то была светлой, то погружалась в ночную темноту, появлялся он сам, входили родители, его друзья, летний пейзаж за окном сменялся снежной зимой. Нельзя было сказать, наблюдал ли Гера все эти события в естественном или ускоренном темпе, хотя вся картина имела последовательный ход, и каждая мысль, каждый нюанс находился на своем месте – времени не было. Или здесь оно тоже было иным.
…Вот он, прикрыв дверь комнаты, внимательно прислушивается к голосам родителей, обедающих в кухне. Достает из портфеля дневник и осторожно вырывает страницу, где красными учительскими чернилами горит требование его отцу немедленно придти в школу, после того, как строгий завуч, прозванный учениками Балахоном из-за фамилии и повадок школьного инквизитора, неожиданно застал Геру в туалете с сигаретой во рту, окутанного облаками сизого дыма. Он вырывает листок с жирной росписью Балахона и, чтобы не оставлять никаких следов, вынимает из другой половины дневника вторую страницу. Но это еще не все. Хитро улыбаясь, Гера извлекает на свет из глубин нижнего ящика письменного стола совершенно чистый и новый дневник, – его он больше часа подбирал в канцелярском магазине перед началом учебного года, чтобы и цвет страниц, и расположение дырочек от скрепок идеально совпадали с приметами рабочего дневника, – вот теперь все в полном порядке…
…Гера становится заметно выше, у него более наглый тон в разговоре с матерью. Она не соглашается дать ему денег на развлечения в приезжем Луна-парке из какой-то недалекой страны. Классные развлечения с почти настоящими американскими горками; комнатами страха, через которые проносишься в маленьком открытом вагончике сквозь туманный зеленоватый свет, откуда перед самым носом возникают восставшие из гробов вампиры, проносятся огромные летучие мыши над самой головой, клацают челюстями развешанные по заросшими мхом сырым стенам скелеты, будто в подземелье старинного замка, ползают мохнатые гигантские пауки, со всех сторон до тебя пытаются дотянуться чьи-то похотливые лапы с длинными желтыми когтями и отовсюду слышны зловещие вопли и стоны… Но мать остается непреклонной – в семье не лучшие времена и сейчас не до глупых дорогих развлечений. Однако Гера не начинает ныть, как раньше, а требует. Она краснеет от раздражения и снова отрицательно качает головой, затем грозит рассказать отцу о его поведении – отец для Геры еще незыблемый авторитет…
…Они с Алексом сидят на кровати и с возбужденным интересом разглядывают измятый черно-белый журнал, который нашли под скамейкой в парке. Мальчишки обмениваются приглушенными репликами, хотя никого нет дома. Похоже, журнал самодельный, с очень некачественными фотографиями, но зато на них голые женщины с огромными как арбузы грудями. Женщины застыли в вызывающих позах; некоторые совсем без одежды, некоторые в обтягивающих странных нарядах из кожи, совершенно не прикрывающих интимные части тела. Некоторые держат во рту или руках что-то похожее на банан, но что именно, понять невозможно из-за низкого качества черно-белых фотографий. Алекс высказывает свое предположение, и они начинают смеяться.
Именно «Алекс», потому что уже давно за ним прикрепилось это прозвище, – откуда никто не знает… или не помнит. Алекс тоже значительно старше, его волосы, раньше очень светлые, теперь просто русые, черты лица потеряли детскую округлость. У Геры те же перемены.
Когда Алекс поднимается, чтобы идти домой, Гера просит оставить журнал у него на пару дней (вообще-то, они собирались его продать одному парню из соседнего двора). Алекс морщится, а когда в его глазах мелькает какая-то мысль, соглашается, но говорит, что после журнал побудет и у него пару дней – затем они его продадут.
Алекс уходит, возвращаются родители с работы, ужин…
Когда все, наконец, укладываются спать, Гера тихонько включает в комнате настольную лампу и достает спрятанный журнал…
…Гере шестнадцать…
Исполнилось на днях. Родители подарили ему конверт с поздравительной открыткой, в которую была вложена денежная купюра на двадцать пять рублей, чтобы он сам решил, какой подарок себе сделать. Впервые в жизни ему дарили деньги.
А сегодня был еще более знаменательный день – он получил паспорт. Правда, это событие было несколько подпорчено недавним посещением фотосалона (но не того, что в 80-ом году), где ему пришлось переступать снова через себя, чтобы смотреть прямо в объектив камеры. К счастью, обошлось без эксцессов – небольшое головокружение и легкая, быстро пропавшая тошнота. За последние годы он впервые фотографировался по-настоящему, – в редких случаях, когда в школьный класс сгонялся на коллективный портрет, он либо находил повод сбежать домой, либо просто закрывал глаза. Трудные отношения с фотокамерами и даже с обычными линзами для Геры так и остались неразгаданными. Он ничего не помнил из того, что двенадцатилетний Гера-в-портрете видел здесь и сейчас, и он был готов поклясться чем угодно, что никогда раньше ему не доводилось слышать слово фьютчер…
…Гера в Риге…
Почти целую неделю комната оставалось пустой. Изредка, чтобы вытереть пыль или полить цветы на подоконнике, заходила мама – всего два раза. Она теперь покрасила волосы из светло-рыжего в темно-каштановый цвет…
Мама старела (наверное, там и потом он даже не будет улавливать разницу), не сильно, но старела, – под глазами уже обозначились очертания темных мешочков, морщин почти не прибавилось, но теперь они стали глубже и заметнее. Пока он так торопил время, мечтая быстрее вырасти и стать взрослым, оно – словно требуя за это платы – было беспощадным к его маме. Двенадцатилетний Гера-в-портрете был еще слишком мал, чтобы выразить словами впервые возникшие у него чувства к времени – а это произошло именно в тот момент – но примерно их можно было сформулировать так: время – самый скупой и неумолимый мытарь, никогда не прощающий долгов. Об отце он пока что не имел почти никакого представления, – в его комнате тот почти никогда не появлялся.
Перед тем, как выйти из комнаты во второй раз, мама бросила на портрет странный пристальный взгляд. Не такой, каким обычно матери смотрят на фотографии своих подросших детей. Она будто пыталась разглядеть что-то за ним, как человек, который внезапно ощущает, что за ним наблюдают.
Потом она вышла из комнаты, но еще до того, как скрыться из виду, ее лицо уже отражало совершенно другие мысли, далекие от портрета сына, сделанного в 80-ом году.
Этот мимолетный взгляд был хорошо знаком Гере-в-портрете, – именно так часто смотрел на него сам взрослеющий Гера, особенно, после минувшего лета. Тогда за одну неделю у него случилось две ярких галлюцинации: обе были связаны с загадочным сухим чудовищем…
Гера-в-портрете еще не понимал, чем вызваны эти кошмарные и невероятно реальные иллюзии. Зато прекрасно знал, что голос в голове взрослеющего Геры, нашептывающий «часть тебя уже знает…» – безотчетно приводил его мысли к этому портрету, словно намекая на какую-то не очень ясную, но существующую связь. Правда, чем бледнее становились воспоминания о той сумасшедшей неделе, и больше проходило времени, тем реже взгляд (тот самый взгляд) Геры останавливался на портрете. А уже перед самой поездкой в Ригу, он часто просто проскальзывал по нему, не задерживаясь.
И вот именно тогда – когда Гера должен был вернуться на следующий день, – комната впервые исчезла.
Нет, она, конечно, никуда не делась, и Гера-в-портрете по-прежнему мог хорошо ее видеть. Но теперь комната как бы отодвинулась на задний план, и одновременно возникло другое место. Комната и это другое место не накладывались одно на другое, как два проецируемых на один экран изображения – они просто существовали отдельно одно от другого. Как два окна на одной стороне дома, но выходящие на разные улицы.
Это было купе железнодорожного пассажирского вагона, в котором Гера возвращался из Риги домой. Но с первого взгляда стало ясно даже двенадцатилетнему мальчику, что вряд ли это было то самое купе, где должен находится Гера. По крайней мере, что это его купе: оно принадлежало проводнику. Заваленное одеялами, с раковиной для мытья стаканов, полками только с одного бока. Да, здесь находилось купе проводника – с небольшим опозданием знающая тишина вновь обволокла его (или то, что здесь им было).
Абсолютно раздетый Гера лежал на нижней полке, а на нем восседала такая же голая женщина – очень высокая и очень мускулистая (как показалось Гере-в-портрете). Прямо на полу возле полки валялась скомканная одежда – его и ее.
Гера-в-портрете и без знающей тишины сразу сообразил, чем они занимаются. У этого было много названий, но двенадцатилетний Гера часто задавался вопросом: почему одни считаются приличными, другие не очень, а третьи можно было произносить вслух только в компании самых близких друзей, – если все они означают одно и то же?
Вначале они оба просто целовались, причем, Гера выглядел со стороны чрезвычайно скованно и неуклюже – как, наверно, выглядят все слишком юные и неопытные любовники. Чего совершенно нельзя было сказать о проводнице. Она при этом старалась быть снисходительной и терпеливой, как с ребенком, делающим первые шаги.
Все произошло неожиданно быстро и просто, он и сам не заметил, как уже оказался голым в ее купе.
Внутренне Гера все еще продолжал переживать ее откровенный вопрос, заданный как бы невзначай, когда он пришел в ее купе за лишней парой кусочков сахара к чаю… а его руки уже пытались совладать с незнакомой системой застежки на ее лифчике. Она оказала: «Парень, мне сдается, ты еще девственник, а-аа?» А когда он оторопел, продолжая тянуть застывшую в воздухе руку к коробке с пакетиками сахара, она рассмеялась, как после удачной шутки. Но вдруг совершенно серьезно добавила: «Мы могли бы это поправить».
Гера неожиданно пришел к выводу, что в настоящей жизни все так и должно происходить.
Когда волна мальчишеского смущения стала уступать место разжигающейся страсти, Гера даже попытался взять инициативу в свои руки.
Но именно тогда и началось для него самое ужасное…
Первый раз она укусила его не сильно. Гера почти не обратил на это внимания. А когда в его голове внезапно забил тревожный колокол, он понял, что происходит что-то не то… и попытался вырваться из-под нее.
Она укусила его снова… снова… и снова. Он задергался уже изо всех сил, но ничего не вышло – проводница оказалась гораздо сильнее. Паук схватил добычу и не собирался выпускать.
Когда он хотел закричать, она просто заткнула ему рот своими скомканными трусиками. И тогда он беззвучно заплакал… Не столько от боли, сколько от унижения и беспомощности. Вскоре вся его грудь покрылась множеством лилово-красных следов от укусов… а у него по-прежнему держалась эрекция и, кажется, становилась даже сильнее.
Для шестнадцатилетнего Геры этот ужас длился невероятно долго. Восседающее на нем чудовище успело несколько раз перевоплотиться: в огромную дикую скачущую обезьяну, потом в голодного вампира, и даже в клыкастого ящера… Но для двенадцатилетнего Геры-в-портрете он длился бы около двух с половиной минут, если бы там существовало время.
Когда все закончилось (для нее, но, конечно, не для Геры – для него все теперь только начиналось), женщина хрипло рассмеялась, и этот смех еще очень долго преследовал Геру в мучительных навязчивых воспоминаниях. Затем она отпустила его и буднично стала одеваться. Гера вспомнил о ее трусах во рту, только когда она подцепила их пальцем с длинным накрашенным в ярко-красный цвет ногтем и выдернула со смешком. Потом она приказала ему преувеличено ласковым тоном одеваться.
«И запомни, мальчик, – проговорила она все с той же интонацией, пока он, пряча глаза, натаскивал на себя одежду. – Если кому-то расскажешь, я заявлю, что это ТЫ пытался меня изнасиловать, а я защищалась. Как ты думаешь, кому из нас поверят, а-аа? – она хихикнула. – Будь хорошим мальчиком», – и поцеловала его в щеку. Гера едва не упал, запутавшись в штанинах брюк…
Гера-в-портрете не увидел, как тот Гера провел ночь, как ожидал минуты, когда поезд остановится на последней станции, как прятался в своем купе, боясь столкнуться с ней, вздрагивал при каждом открывании дверей другими попутчиками… – потому что перед ним снова была только его комната.
На следующее утро шестнадцатилетний Гера вернулся.
В тот же день над его письменным столом исчез большой цветной календарь со смуглой красоткой в купальнике…
…Гера заканчивает школу…
…Поступает в институт…
Иногда (уже после случая в поезде) у Геры-в-портрете возникает впечатление, что его протаскивает через самые грязные и темные закоулки жизни, которую ему только предстоит прожить…
…Окончание института…
Женщины снова привлекают его, но…
Родители, особенно, отец, выглядят невозможно старо. Не совсем старики, конечно, однако прошедшие годы собрали свою дань.
Сразу по окончании института он устраивается на работу по специальности. Но все это больше формальность – в стране длительный кризис…
…Герман уже взрослый мужчина…
С 96-го года начинаются события, которые вносят большие перемены в его жизнь. Два из них происходят почти одновременно: они с Алексом основывают собственную страховую компанию, и эмигрируют в Канаду его родители. Он теперь живет один. Бывшая его комната в основном пустует.
Но скучная картина нежилой детской длится не долго…
…Он переезжает в большую новую квартиру…
Портрет теперь висит в просторной, красивой комнате, дорого меблированной и очень светлой по утрам.
Герман много работает, часто отлучается в командировки, основную часть свободного времени проводит дома, слушая музыку, читая или глядя телевизор; иногда занимается работой даже дома; четыре-пять раз в год его посещает Алекс с женой, но, похоже, их дружба давно осталась где-то в прошлом…
…Начало марта 98-го года…
Герман возвращается домой в ужасном состоянии из служебной командировки. В конце следующего дня его забирает «скорая». Острый перитонит – врачи едва успевают его спасти…
Именно тогда Гера-в-портрете во второй раз увидел больше. Гостиная отдалилась, как когда-то его детская комната, и возникло помещение с больничной обстановкой. Это произошло ночью, на вторые сутки пребывания Германа в больнице.
Он лежал на кушетке в процедурном кабинете (знающая тишина, которая вовсе не являлась тишиной, вновь с небольшим опозданием облекла смыслом другую картину). Ему проводили переливание крови под присмотром и с непосредственным участием высокого худощавого врача, поскольку тот и являлся его донором. Врача звали Феликс Лозинский. Хирург лежал на соседней кушетке и внимательно следил за проведением процедуры, точнее, уже за ее окончанием. У него было лицо крайне усталого и истощенного человека, – он был единственным донором для Германа. Правая рука Лозинского, согнутая в локте, покоилась на груди; закатанный до бицепса рукав халата в нескольких местах был запачкан кровью.
Герман был без сознания. Выглядел ужасно. Когда переливание была завершено, ему воткнули капельницу…
Врач (Лозинский в тот момент являлся дежурным доком отделения) распорядился не тревожить пациента и не перевезти в палату интенсивной терапии позже. Затем отпустил обеих медсестер, сказав, что присмотрит за Германом, тем более, в ближайшие несколько часов это максимум, на который он способен. Беспокоить себя Лозинский приказал только в крайнем случае.
– Черт! – фотограф выпрямился, темная накидка одним концом легла ему на плечо. – Ну что опять такое?
– Не знаю… – пробормотал Гера, стараясь без необходимости не смотреть в объектив камеры. А может, – промелькнула мысль, – может, просто не смотреть, когда… Но в том-то и дело: объектив будто притягивал его взгляд какой-то магнетической силой.
– А ты, случаем, не боишься? – Гере показалось, что взгляд фотографа стал по-особому заинтересованным. И еще более цепким.
– Не то чтобы… – начал Гера и смущенно замолчал.
Фотограф подошел к нему и присел на корточки у стула.
– Возникает чувство, будто там… внутри линзы что-то скрывается, да? И если смотреть в момент щелчка, то можно что-то увидеть? Что-то такое, что… – мужчина не договорил и выжидающе смотрел на Геру.
Тот глядел себе под ноги несколько секунд, а затем нехотя кивнул.
(чего он так с тобой возится? и откуда ему известно о…)
– И так всегда? Я имею в виду, когда фотографируешься.
– Кажется, да, – ответил Гера, но на самом деле от подобного вопроса ему стало еще неуютнее.
И в то же время для него было приятной неожиданностью получить возможность поделиться с кем-то старой проблемой, – фотограф оказался первым человеком в его жизни, который серьезно отнесся к его… как это? – фотофобии?
– Только сейчас… – он запнулся и начал краснеть.
(черт! это будет звучать как будто мне не двенадцать лет, а пять!)
– Что? – фотограф смотрел на него совершенно серьезно и без малейшего намека на недоверие или насмешку. Он смотрел на него так, словно действительно понимал, о чем идет речь.
– Этот фотоаппарат такой большой, и у него такой здоровенный объектив…
Фотограф помолчал с минуту, рассматривая бледно-голубой квадрат за спиной мальчика, служивший фоном, а затем перевел взгляд на Геру.
– Вот что я тебе окажу, парень: похоже, ты фьючер.
Из конторки, отгороженной от комнаты для съемок тяжелой бархатистой гардиной, было слышно, как помощник фотографа возвращает какому-то клиенту готовые снимки.
– А что такое фьютчер? – спросил Гера.
– Не «что», а «кто», фьючеры – это люди, способные видеть свое будущее. Иногда, не только собственное. Чаще всего с ними это происходит во время фотосъемки, в тот короткий миг, когда щелкает диафрагма объектива. Она похожа на зрачок глаза.
Гера с удивлением посмотрел на фотографа – то, что он говорил, скорее, походило на пересказ какого-нибудь фантастического рассказа или выдумку – может быть, чтобы его немного успокоить и сделать хороший снимок?
– Я работаю фотографом уже больше двадцати лет, – продолжал хозяин салона. – За это время через меня прошли, наверное, тысячи людей. Да, тысяч пятьдесят, не меньше. Но я встретил только двух настоящих фьючеров. Это очень редкие люди. Кто знает, может быть, ты – третий.
– Правда? – спросил Гера. – И они… ну, эти люди… фьютчеры… что-то действительно видели?
Фотограф тихо рассмеялся.
– Видишь ли, даже среди самих фьючеров те, кто может что-нибудь вспомнить, большая редкость. Мне такие не попадались.
Гера хотел спросить, откуда, в таком случае, фотограф мог знать, кто помнит, а кто нет; и вообще, что он уже имел дело с этими фьютчерами – не мог же, например, взрослый мужчина жаловаться ему на свои страхи перед объективом… Но сдержался и промолчал.
– Они просто видят и сразу же забывают. Некоторым, правда, потом могут сниться странные сны или появляться какие-то отрывочные воспоминания – чаще это случается, когда будущее, так сказать, становится настоящим. К примеру, такому фьючеру может придти письмо, а он неожиданно вспоминает, что в нем написано. Это словно воспоминания о будущем. Но это все, конечно, не обязательно – ведь неизвестно какую часть или сторону своего будущего он наблюдал.
Будучи двенадцатилетним мальчиком, Гера еще не научился разбираться в людях, пользуясь жизненным опытом, но еще и не успел окончательно утратить одну особую детскую способность – интуитивно чувствовать, когда тебя пытаются обмануть. И это чувство сейчас настаивало, что фотограф говорит правду. Или убежден в этом (но ведь он все равно странный, очень странный… и откуда он может так уверенно…).
– А почему они обо всем забывают? – Гера невольно посмотрел на объектив большого старого фотоаппарата. Сейчас он не был… опасным? Казалось, он заснул на время – и теперь просто вызывал неприязнь.
Фотограф помотал головой с загадочной улыбкой:
– Мне это неизвестно. Я только…
(он СОВРАЛ! почему? почему он не захотел…)
…знаю, что, кроме неприязни к объективу и щелчку, они абсолютно ничего не могут вспомнить. Или почти ничего… разве что какие-то ощущения, смутные картинки, но не больше. Знаешь, может быть, это даже и хорошо.
Из конторки донесся голос помощника, который спрашивал, не сломался ли снова фотоаппарат, и не потому ли они так долго задержались. Фотограф, повысив тон, ответил, что все в порядке, и они скоро закончат.
– А еще есть одна интересная деталь, – фотограф снова повернулся к Гере. – У фьючеров стираются не только воспоминания о будущем.
Взгляд Геры стал испуганным.
– А что еще? О прошлом?..
– Да, – кивнул фотограф, но тут же добавил, заметив реакцию Геры. – Ничего страшного, совсем немного – всего несколько минут своей жизни перед самой съемкой, и то не все. Правда… – он неожиданно рассмеялся. – Правда, я знаю об одном фьючере, который потерял немного больше – после фотографирования он вообще не смог вспомнить, как оказался в салоне.
Гера вяло улыбнулся в ответ, хотя последнее сообщение испортило его настроение окончательно, пускай даже он не до конца верил всему тому, что услышал от странного фотографа.
– Ну, хорошо, – тот выпрямился на ноги с легкостью здорового человека, которому еще не скоро предстоит знакомство с костлявым мстительным стариком по имени ревматизм. – Пора браться за дело, а то там, наверное, уже собралась очередь. Ты не передумал?
– Нет, – Гера вспомнил родителей, едва не взявшихся его сопровождать в салон – «Что за капризы, разве тебе не хочется, чтобы у тебя осталась память? О, Господи, да что с тобой?! Тогда сделай это хотя бы для нас…»
Фотограф вернулся к своей камере, а Гера застыл перед объективом и опять превратился в пионера-героя под прицелом победно ухмыляющихся фашистов, – красный галстук только подчеркнул аналогию.
– Готов? – спросил фотограф, уже в который раз забравшись под черную накидку. – Вот сейчас мы и узнаем – настоящий ли ты фьючер или нет.
Хотя в тот момент Гера не мог видеть лица фотографа, но ему показалось, что тот зловеще осклабился, пряча лицо под черной вуалью камеры, словно злой колдун под черным капюшоном.
– Внимание! Сейчас вылетит…
(хе-хе, мальчик, сейчас оттуда в тебя кое-что вылетит… может быть, это будет даже объемная живая картинка твоей собственной смерти… ТВОЕ БУДУЩЕЕ!.. ха-ха!)
Прежде чем зрачок объектива начал раскрываться, у Геры успела пронестись паническая мысль, что если он действительно этот самый фьютчер, и все остальное, сказанное фотографом, правда, то он так никогда и ничего об этом не узнает – ведь получалось, что весь их странный и удивительный разговор…
(а ведь он знал!.. он знал!.. он…)
Но вдруг ему стало все равно… глаз фотообъектива начал раскрываться… Шире… Шире… И невероятно медленно… шире…
ЩЩЩЩЩЩЩ!..
…Гера почувствовал, как его уносит куда-то очень-очень далеко…
Ощущение пространства, времени и даже собственного тела растворилось в бесплотном НИГДЕ… Но особенно его поразило именно отсутствие времени – не чувствовать его течения, его существования… Понять это по-настоящему возможно было только здесь, где его попросту не было…
Темнота вдруг исчезла, и Гера увидел себя самого словно в зеркальном отражении, всего в полуметре – внимательно рассматривающим собственное лицо. Только тот – другой мальчик – был настоящий, а он (Гера почему-то понял это сразу) смотрел на него с портрета. И даже ощущал некую Границу, разделяющую их. Но кроме неясной и все же четкой границы было еще что-то.
Когда Гера-из-будущего, укрепив портрет на стене, отошел в сторону, и стала видна его комната, Гера-в-портрете сразу определил, что его зрение теперь иное: он видел не так, как если бы смотрел глазами своей фотографии на портрете, а так, как будто весь портрет превратился в его сплошной единственный Глаз. Для того, чтобы увидеть что-нибудь, ему не нужно было переводить взгляд с места на место, концентрируясь на одной точке или детали, когда все остальное становилось бы размазанной окантовкой – он видел всю картину целиком, и каждая деталь была четкой, словно рассматриваемой отдельно. А поле зрения увеличилось как по горизонтали, так и по вертикали до 180 градусов. Гера сам как будто весь превратился в Зрение. В первые мгновения (если здесь можно применить термин, определяющий время) это так потрясло его, что он не сразу обнаружил полное отсутствие звуков.
Но и тишины в обычном понимании здесь тоже не было, а присутствовало нечто такое, что позволяло ему обходится без слуха, чтобы знать о том, о чем могло бы говориться, или быть в курсе того, что происходит – не предвидение, ни телепатия, ни какое-либо из известных понятий – что-то иное. Он просто видел и знал.
А затем одна за другой, сменяясь, перед ним понеслись картины из его будущего. Комната то была светлой, то погружалась в ночную темноту, появлялся он сам, входили родители, его друзья, летний пейзаж за окном сменялся снежной зимой. Нельзя было сказать, наблюдал ли Гера все эти события в естественном или ускоренном темпе, хотя вся картина имела последовательный ход, и каждая мысль, каждый нюанс находился на своем месте – времени не было. Или здесь оно тоже было иным.
…Вот он, прикрыв дверь комнаты, внимательно прислушивается к голосам родителей, обедающих в кухне. Достает из портфеля дневник и осторожно вырывает страницу, где красными учительскими чернилами горит требование его отцу немедленно придти в школу, после того, как строгий завуч, прозванный учениками Балахоном из-за фамилии и повадок школьного инквизитора, неожиданно застал Геру в туалете с сигаретой во рту, окутанного облаками сизого дыма. Он вырывает листок с жирной росписью Балахона и, чтобы не оставлять никаких следов, вынимает из другой половины дневника вторую страницу. Но это еще не все. Хитро улыбаясь, Гера извлекает на свет из глубин нижнего ящика письменного стола совершенно чистый и новый дневник, – его он больше часа подбирал в канцелярском магазине перед началом учебного года, чтобы и цвет страниц, и расположение дырочек от скрепок идеально совпадали с приметами рабочего дневника, – вот теперь все в полном порядке…
…Гера становится заметно выше, у него более наглый тон в разговоре с матерью. Она не соглашается дать ему денег на развлечения в приезжем Луна-парке из какой-то недалекой страны. Классные развлечения с почти настоящими американскими горками; комнатами страха, через которые проносишься в маленьком открытом вагончике сквозь туманный зеленоватый свет, откуда перед самым носом возникают восставшие из гробов вампиры, проносятся огромные летучие мыши над самой головой, клацают челюстями развешанные по заросшими мхом сырым стенам скелеты, будто в подземелье старинного замка, ползают мохнатые гигантские пауки, со всех сторон до тебя пытаются дотянуться чьи-то похотливые лапы с длинными желтыми когтями и отовсюду слышны зловещие вопли и стоны… Но мать остается непреклонной – в семье не лучшие времена и сейчас не до глупых дорогих развлечений. Однако Гера не начинает ныть, как раньше, а требует. Она краснеет от раздражения и снова отрицательно качает головой, затем грозит рассказать отцу о его поведении – отец для Геры еще незыблемый авторитет…
…Они с Алексом сидят на кровати и с возбужденным интересом разглядывают измятый черно-белый журнал, который нашли под скамейкой в парке. Мальчишки обмениваются приглушенными репликами, хотя никого нет дома. Похоже, журнал самодельный, с очень некачественными фотографиями, но зато на них голые женщины с огромными как арбузы грудями. Женщины застыли в вызывающих позах; некоторые совсем без одежды, некоторые в обтягивающих странных нарядах из кожи, совершенно не прикрывающих интимные части тела. Некоторые держат во рту или руках что-то похожее на банан, но что именно, понять невозможно из-за низкого качества черно-белых фотографий. Алекс высказывает свое предположение, и они начинают смеяться.
Именно «Алекс», потому что уже давно за ним прикрепилось это прозвище, – откуда никто не знает… или не помнит. Алекс тоже значительно старше, его волосы, раньше очень светлые, теперь просто русые, черты лица потеряли детскую округлость. У Геры те же перемены.
Когда Алекс поднимается, чтобы идти домой, Гера просит оставить журнал у него на пару дней (вообще-то, они собирались его продать одному парню из соседнего двора). Алекс морщится, а когда в его глазах мелькает какая-то мысль, соглашается, но говорит, что после журнал побудет и у него пару дней – затем они его продадут.
Алекс уходит, возвращаются родители с работы, ужин…
Когда все, наконец, укладываются спать, Гера тихонько включает в комнате настольную лампу и достает спрятанный журнал…
…Гере шестнадцать…
Исполнилось на днях. Родители подарили ему конверт с поздравительной открыткой, в которую была вложена денежная купюра на двадцать пять рублей, чтобы он сам решил, какой подарок себе сделать. Впервые в жизни ему дарили деньги.
А сегодня был еще более знаменательный день – он получил паспорт. Правда, это событие было несколько подпорчено недавним посещением фотосалона (но не того, что в 80-ом году), где ему пришлось переступать снова через себя, чтобы смотреть прямо в объектив камеры. К счастью, обошлось без эксцессов – небольшое головокружение и легкая, быстро пропавшая тошнота. За последние годы он впервые фотографировался по-настоящему, – в редких случаях, когда в школьный класс сгонялся на коллективный портрет, он либо находил повод сбежать домой, либо просто закрывал глаза. Трудные отношения с фотокамерами и даже с обычными линзами для Геры так и остались неразгаданными. Он ничего не помнил из того, что двенадцатилетний Гера-в-портрете видел здесь и сейчас, и он был готов поклясться чем угодно, что никогда раньше ему не доводилось слышать слово фьютчер…
…Гера в Риге…
Почти целую неделю комната оставалось пустой. Изредка, чтобы вытереть пыль или полить цветы на подоконнике, заходила мама – всего два раза. Она теперь покрасила волосы из светло-рыжего в темно-каштановый цвет…
Мама старела (наверное, там и потом он даже не будет улавливать разницу), не сильно, но старела, – под глазами уже обозначились очертания темных мешочков, морщин почти не прибавилось, но теперь они стали глубже и заметнее. Пока он так торопил время, мечтая быстрее вырасти и стать взрослым, оно – словно требуя за это платы – было беспощадным к его маме. Двенадцатилетний Гера-в-портрете был еще слишком мал, чтобы выразить словами впервые возникшие у него чувства к времени – а это произошло именно в тот момент – но примерно их можно было сформулировать так: время – самый скупой и неумолимый мытарь, никогда не прощающий долгов. Об отце он пока что не имел почти никакого представления, – в его комнате тот почти никогда не появлялся.
Перед тем, как выйти из комнаты во второй раз, мама бросила на портрет странный пристальный взгляд. Не такой, каким обычно матери смотрят на фотографии своих подросших детей. Она будто пыталась разглядеть что-то за ним, как человек, который внезапно ощущает, что за ним наблюдают.
Потом она вышла из комнаты, но еще до того, как скрыться из виду, ее лицо уже отражало совершенно другие мысли, далекие от портрета сына, сделанного в 80-ом году.
Этот мимолетный взгляд был хорошо знаком Гере-в-портрете, – именно так часто смотрел на него сам взрослеющий Гера, особенно, после минувшего лета. Тогда за одну неделю у него случилось две ярких галлюцинации: обе были связаны с загадочным сухим чудовищем…
Гера-в-портрете еще не понимал, чем вызваны эти кошмарные и невероятно реальные иллюзии. Зато прекрасно знал, что голос в голове взрослеющего Геры, нашептывающий «часть тебя уже знает…» – безотчетно приводил его мысли к этому портрету, словно намекая на какую-то не очень ясную, но существующую связь. Правда, чем бледнее становились воспоминания о той сумасшедшей неделе, и больше проходило времени, тем реже взгляд (тот самый взгляд) Геры останавливался на портрете. А уже перед самой поездкой в Ригу, он часто просто проскальзывал по нему, не задерживаясь.
И вот именно тогда – когда Гера должен был вернуться на следующий день, – комната впервые исчезла.
Нет, она, конечно, никуда не делась, и Гера-в-портрете по-прежнему мог хорошо ее видеть. Но теперь комната как бы отодвинулась на задний план, и одновременно возникло другое место. Комната и это другое место не накладывались одно на другое, как два проецируемых на один экран изображения – они просто существовали отдельно одно от другого. Как два окна на одной стороне дома, но выходящие на разные улицы.
Это было купе железнодорожного пассажирского вагона, в котором Гера возвращался из Риги домой. Но с первого взгляда стало ясно даже двенадцатилетнему мальчику, что вряд ли это было то самое купе, где должен находится Гера. По крайней мере, что это его купе: оно принадлежало проводнику. Заваленное одеялами, с раковиной для мытья стаканов, полками только с одного бока. Да, здесь находилось купе проводника – с небольшим опозданием знающая тишина вновь обволокла его (или то, что здесь им было).
Абсолютно раздетый Гера лежал на нижней полке, а на нем восседала такая же голая женщина – очень высокая и очень мускулистая (как показалось Гере-в-портрете). Прямо на полу возле полки валялась скомканная одежда – его и ее.
Гера-в-портрете и без знающей тишины сразу сообразил, чем они занимаются. У этого было много названий, но двенадцатилетний Гера часто задавался вопросом: почему одни считаются приличными, другие не очень, а третьи можно было произносить вслух только в компании самых близких друзей, – если все они означают одно и то же?
Вначале они оба просто целовались, причем, Гера выглядел со стороны чрезвычайно скованно и неуклюже – как, наверно, выглядят все слишком юные и неопытные любовники. Чего совершенно нельзя было сказать о проводнице. Она при этом старалась быть снисходительной и терпеливой, как с ребенком, делающим первые шаги.
Все произошло неожиданно быстро и просто, он и сам не заметил, как уже оказался голым в ее купе.
Внутренне Гера все еще продолжал переживать ее откровенный вопрос, заданный как бы невзначай, когда он пришел в ее купе за лишней парой кусочков сахара к чаю… а его руки уже пытались совладать с незнакомой системой застежки на ее лифчике. Она оказала: «Парень, мне сдается, ты еще девственник, а-аа?» А когда он оторопел, продолжая тянуть застывшую в воздухе руку к коробке с пакетиками сахара, она рассмеялась, как после удачной шутки. Но вдруг совершенно серьезно добавила: «Мы могли бы это поправить».
Гера неожиданно пришел к выводу, что в настоящей жизни все так и должно происходить.
Когда волна мальчишеского смущения стала уступать место разжигающейся страсти, Гера даже попытался взять инициативу в свои руки.
Но именно тогда и началось для него самое ужасное…
Первый раз она укусила его не сильно. Гера почти не обратил на это внимания. А когда в его голове внезапно забил тревожный колокол, он понял, что происходит что-то не то… и попытался вырваться из-под нее.
Она укусила его снова… снова… и снова. Он задергался уже изо всех сил, но ничего не вышло – проводница оказалась гораздо сильнее. Паук схватил добычу и не собирался выпускать.
Когда он хотел закричать, она просто заткнула ему рот своими скомканными трусиками. И тогда он беззвучно заплакал… Не столько от боли, сколько от унижения и беспомощности. Вскоре вся его грудь покрылась множеством лилово-красных следов от укусов… а у него по-прежнему держалась эрекция и, кажется, становилась даже сильнее.
Для шестнадцатилетнего Геры этот ужас длился невероятно долго. Восседающее на нем чудовище успело несколько раз перевоплотиться: в огромную дикую скачущую обезьяну, потом в голодного вампира, и даже в клыкастого ящера… Но для двенадцатилетнего Геры-в-портрете он длился бы около двух с половиной минут, если бы там существовало время.
Когда все закончилось (для нее, но, конечно, не для Геры – для него все теперь только начиналось), женщина хрипло рассмеялась, и этот смех еще очень долго преследовал Геру в мучительных навязчивых воспоминаниях. Затем она отпустила его и буднично стала одеваться. Гера вспомнил о ее трусах во рту, только когда она подцепила их пальцем с длинным накрашенным в ярко-красный цвет ногтем и выдернула со смешком. Потом она приказала ему преувеличено ласковым тоном одеваться.
«И запомни, мальчик, – проговорила она все с той же интонацией, пока он, пряча глаза, натаскивал на себя одежду. – Если кому-то расскажешь, я заявлю, что это ТЫ пытался меня изнасиловать, а я защищалась. Как ты думаешь, кому из нас поверят, а-аа? – она хихикнула. – Будь хорошим мальчиком», – и поцеловала его в щеку. Гера едва не упал, запутавшись в штанинах брюк…
Гера-в-портрете не увидел, как тот Гера провел ночь, как ожидал минуты, когда поезд остановится на последней станции, как прятался в своем купе, боясь столкнуться с ней, вздрагивал при каждом открывании дверей другими попутчиками… – потому что перед ним снова была только его комната.
На следующее утро шестнадцатилетний Гера вернулся.
В тот же день над его письменным столом исчез большой цветной календарь со смуглой красоткой в купальнике…
…Гера заканчивает школу…
…Поступает в институт…
Иногда (уже после случая в поезде) у Геры-в-портрете возникает впечатление, что его протаскивает через самые грязные и темные закоулки жизни, которую ему только предстоит прожить…
…Окончание института…
Женщины снова привлекают его, но…
Родители, особенно, отец, выглядят невозможно старо. Не совсем старики, конечно, однако прошедшие годы собрали свою дань.
Сразу по окончании института он устраивается на работу по специальности. Но все это больше формальность – в стране длительный кризис…
…Герман уже взрослый мужчина…
С 96-го года начинаются события, которые вносят большие перемены в его жизнь. Два из них происходят почти одновременно: они с Алексом основывают собственную страховую компанию, и эмигрируют в Канаду его родители. Он теперь живет один. Бывшая его комната в основном пустует.
Но скучная картина нежилой детской длится не долго…
…Он переезжает в большую новую квартиру…
Портрет теперь висит в просторной, красивой комнате, дорого меблированной и очень светлой по утрам.
Герман много работает, часто отлучается в командировки, основную часть свободного времени проводит дома, слушая музыку, читая или глядя телевизор; иногда занимается работой даже дома; четыре-пять раз в год его посещает Алекс с женой, но, похоже, их дружба давно осталась где-то в прошлом…
…Начало марта 98-го года…
Герман возвращается домой в ужасном состоянии из служебной командировки. В конце следующего дня его забирает «скорая». Острый перитонит – врачи едва успевают его спасти…
Именно тогда Гера-в-портрете во второй раз увидел больше. Гостиная отдалилась, как когда-то его детская комната, и возникло помещение с больничной обстановкой. Это произошло ночью, на вторые сутки пребывания Германа в больнице.
Он лежал на кушетке в процедурном кабинете (знающая тишина, которая вовсе не являлась тишиной, вновь с небольшим опозданием облекла смыслом другую картину). Ему проводили переливание крови под присмотром и с непосредственным участием высокого худощавого врача, поскольку тот и являлся его донором. Врача звали Феликс Лозинский. Хирург лежал на соседней кушетке и внимательно следил за проведением процедуры, точнее, уже за ее окончанием. У него было лицо крайне усталого и истощенного человека, – он был единственным донором для Германа. Правая рука Лозинского, согнутая в локте, покоилась на груди; закатанный до бицепса рукав халата в нескольких местах был запачкан кровью.
Герман был без сознания. Выглядел ужасно. Когда переливание была завершено, ему воткнули капельницу…
Врач (Лозинский в тот момент являлся дежурным доком отделения) распорядился не тревожить пациента и не перевезти в палату интенсивной терапии позже. Затем отпустил обеих медсестер, сказав, что присмотрит за Германом, тем более, в ближайшие несколько часов это максимум, на который он способен. Беспокоить себя Лозинский приказал только в крайнем случае.