Страница:
Тишину комнаты нарушала частая дробь дождя, идущего весь вечер. Капли монотонно барабанили по подоконнику, будто осени мало было придти на улицы – она стучала в человеческое жилище, желая, чтобы ее как вампира пригласили в дом. Порывы ветра заставляли скрипеть незакрытую форточку: а-аай!.. – долгий-долгий скрип. Будь Маркевич ребенком, этот звук показался бы ему жутким.
Он словно прилетел из тех времен, когда Маркевичу было пять, и он думал, что такой звук издает мохнатое существо со скверным характером и злыми глазами, которое приходит по ночам к непослушным детям, появляясь из-под кровати, где терпеливо сидело в пыльном сумраке целый день и наблюдало за его поведением. Даже став значительно старше, он не раз представлял себе медленно вылезающего из-под его кровати мохнатого монстра. Серая подкроватная пыль медленно опадает с его вытянутой морды. А он не может даже закричать, потому что тугой комок ужаса как пробка застрял где-то на полпути между горлом и легкими, словно вата – та самая вата, из которой сделаны ноги во сне, когда сзади настигают злые голодные существа. Иногда подобное снилось уже взрослому Маркевичу, и если ему, еще находящемуся на границе между сном и явью, приходилось вставать в туалет, то преодоление темного коридора становилось настоящим испытанием. Но страшнее всего было открыть дверь уборной, потому что…
Форточка будто пыталась о чем-то докричаться на своем особом языке до мальчишки, что давно вырос, и стал слишком самоуверенным. Маркевич уже много лет как забыл этот язык. Он безмятежно продолжал читать, не обращая внимания ни на колыхаемую ветром длинную портьеру, ни на взвизгивающую за ней форточку. Обычно это продолжалось до тех пор (чертова форточка скрипела хронически), пока терпение Маркевича не лопалось, и он, чертыхаясь, не шел завязывать распустившийся шнурок, поскольку заняться починкой защелки руки никак не доходили.
Этим вечером он чересчур увлекся, чтобы быстро обратить внимание на странный запах, который начал расползаться по квартире почти сразу после ухода практикантки.
Минут через десять он все-таки оторвал глаза от книги и посмотрел туда, где в полумраке тонули большие напольные часы, громко тикающие в такт раскачиваниям маятника. Маркевич ощутил смутное беспокойство. Что-то закопошилось в груди, похожее на детский страх. Но дело было не в запахе, который расползался по комнате, как туман с ночного болота – у него промелькнула мысль: не придется ли однажды иметь дело с еще одним, весьма паскудным абортом – в виде платы за сегодняшний вечер. А за ней попыталась вылезть на поверхность еще одна, но Маркевич быстро подавил ее.
По его лицу скользнула тень облегчения – нет, все в порядке, в таких делах он битая собака. Просто выскочила из головы вся эта возня с презервативом; его он сразу спустил в унитаз, не поленившись специально сходить в уборную. Не дай Бог, хренов балахон завалится в какую-нибудь щель, где его найдет эта толстая бочка с жиром… Маркевич на миг представил, как он стоит перед медленно багровеющей тушей, будто школьник, ожидающий хорошую взбучку, наспех выдумывая безнадежные оправдания.
Нет, все в порядке, он не сплоховал.
Наконец он перестал думать об этом, почесал мошонку и вернулся к чтению.
Странный запах тем временем усилился, достигая уже своими незримыми щупальцами самых отдаленных уголков комнаты.
…А-аай! А-аай! – глупо вскрикивала форточка.
Существовала, по крайней мере, еще одна причина, побуждавшая Маркевича уйти с головой в повествование книги. У этой причины даже имелось имя – Феликс Лозинский, с которым сегодня днем у Маркевича произошла очередная перепалка в отделении больницы, где им обоим не посчастливилось работать вместе. Бывший военврач Лозинский с приходом в больницу несколько лет назад стал для Маркевича огромной ноющей занозой. Неотесанный мужлан и солдафон, прилюдно посмевший назвать его сегодня «гребаным слизняком от медицины». Гнида! Дешевка! Слава Богу, давно прошли времена, когда таких, как он, считали героями!
После ухода практикантки эти мысли снова полезли ему в голову, как назойливые насекомые. Плевать ему на все военные заслуги Лозинского перед страной – которой тоже, слава Богу, давно больше нет – плевать с самой высокой колокольни! Но книге действительно удалось его немного отвлечь.
Он как раз закончил читать очередную главу, когда опять ощутил какое-то беспокойство.
И вновь в глубине заворочался этот странный детский страх.
Он посмотрел в сторону окна, заметив теперь, как неприятно скрипит форточка. Временами она сильно хлопала об оконную раму, и это напоминало удары кнута между чьими-то испуганными вскриками.
…А-аай!.. Тум!.. А-аай!..
Маркевич отложил книгу и поднялся, чтобы привязать чертову форточку. Оказавшись на ногах, он ощутил странный запах, витавший в комнате. Он был не слишком сильным, зато очень неприятным, что заставило Маркевича моментально забыть о своем намерении.
Он растерянно оглянулся по сторонам, шмыгая носом.
Странно…
На всякий случай Маркевич обнюхал себя, убеждаясь, что сам не является причиной этого запаха. И поймал себя на мысли, что ведь это абсолютно невозможно. Подобная вонь… Могла ли, например, девка-практикантка, проведшая у него довольно долгое время, иметь к этому какое-то отношение? Он подумал и решил, что вряд ли.
Он включил в гостиной яркий свет, прошелся по комнате, но ничего необычного не обнаружил. Затем заглянул во все углы. И снова ничего. Ничего, что могло бы издавать этот проклятый запах.
Чертовски странно.
Вернувшись на диван, Маркевич попытался определить происхождение той гадости, которая все сильнее (теперь он заметил и это) расползалась по комнате. Ведь причина была просто обязана существовать. Тем более что неожиданно запах показался Маркевичу знакомым. На секунду странный детский страх отступил перед раздражением. Но вскоре вернулся снова.
Этот запах явно был ему знаком.
Маркевич побледнел, как будто его посыпали тальком. Это напоминало… Что за чушь?! Он снова принюхался. На его лице отразились одновременно страх и отвращение. Однако это определенно был… запах трупного разложения. Тяжелый и чуть сладковатый.
Взгляд Маркевича метнулся к телефону.
И?
Вот именно.
Он попытался рассуждать логично. Может, в квартиру забралась уличная кошка? Очень больная кошка, и, где-то спрятавшись, издохла. Проклятье! Прямо у него в квартире, в его квартире! Версия была не лишена смысла – Маркевич жил на первом этаже. Уличная кошка? – почему бы и нет.
Только этого ему не хватало… Чертыхаясь, он нервно зашагал по комнате, решительно настроенный найти эту подлую тварь. Вернее, ее труп, который грозил навечно провонять квартиру. Маркевич несколько раз подряд чихнул, – виной тому был все усиливающийся чертов запах, а на его обоняние он оказывал такое же воздействие, как звук льющейся воды на желание опорожнить переполненный мочевой пузырь. Итак, сейчас он должен немедленно покончить со всем этим говном. Прежде всего, найти проклятую кошку. Маркевич серьезно принялся за поиски, даже надел очки.
Но вскоре он резко остановился и приподнял брови в неприятном удивлении: почему запах появился так внезапно? Страх завозился в груди с удвоенной силой, несмотря на яркий свет в комнате.
Или… уличные мальчишки забросили дохлую кошку ему в окно? Воспользовались открытой форточкой на первом этаже. Маленькие вонючие питекантропы!
Не смотря ни на что, эта мысль принесла облегчение. Теперь нужно было срочно обыскать всю квартиру, потому что в гостиной он ничего не обнаружил.
Маркевич перешел в смежную комнату. Тут запах заметно усиливался, даже приобрел некую бархатистость. Лицо Маркевича перекосилось: так могла смердеть только целая дюжина дохлых котов, лежалых много дней под жарким солнцем на какой-нибудь свалке. Маркевич вновь оглушительно чихнул, брызгая слюной, и включил свет, одновременно опасаясь, чтобы его, не дай Бог, не стошнило на дорогой, недавно переложенный паркет.
И окно, и форточка в комнате оказались закрытыми. Плотно и надежно.
Он перешел в следующую комнату, где находилась их с женой спальня. О, только не здесь! Запах проник и сюда, но, к облегчению Маркевича, не так сильно, как он опасался. Он даже повеселел. Если бы кошачий труп оказался в спальне, это было бы хуже всего.
Кабинет был следующим пунктом проверки. Кажется, форточка оставалась в нем открытой. Да и дверь после недавнего ремонта…
– Неплотно прилегает… – вслух закончил Маркевич. Звучание собственного голоса ему не понравилось.
Или всему виной проклятый смрад?
Чтобы попасть в кабинет, нужно было пройти по длинному коридору. Здесь располагались двери двух кладовок, огромный, почти до самого потолка в три с половиной метра, шкаф с раздвижными зеркальными дверцами, привезенный в разобранном виде из Польши – гордость этой старой жирной свиньи. В небольшой нише стояла пара старых кресел и журнальный столик – рухлядь, с которой ей было тяжело расстаться. Все это тонуло сейчас в моторошном полумраке. Лишь нехотя долетавшие клочки света из открытых дверей комнаты позволяли разглядеть контуры предметов. А выключатель (какой идиот его там придумал!) находился в противоположном конце коридора, похожего сейчас на неуютную шахту в старых катакомбах.
Идти по коридору Маркевичу хотелось не больше, чем засовывать голову в пасть к голодному льву.
Он открыл шире дверь спальни, чтобы свет падал как можно дальше, и шагнул в сумрак коридора.
«Почему она их не бреет?..» – внезапно возникла мысль о практикантке из медучилища.
Маркевич дошел уже до середины коридора, где стояли старые журнальный стол и кресла, когда вдруг прямо за его спиной раздался громкий хлопок…
Ноги Маркевича едва не подкосились от ужаса. Он вскрикнул и сумел преодолеть оставшийся отрезок пути до конца коридора одним рывком. Дотягиваясь до выключателя, он споткнулся одной ногой о небольшой, выступающий над полом порожек, другой сильно ударился чуть выше колена об угол арки, которой заканчивалась эта часть коридора. Но боли в тот момент не почувствовал. Широко раскрытые глаза смотрели в залитый светом коридор, грохот выскакивающего из груди сердца наполнил весь мир.
Это была лишь стопка старых журналов, которую он нечаянно зацепил бедром в темноте; журналы рассыпались по полу замысловатым изогнутым веером.
Маркевич облегченно выдохнул, машинально потер ушибленное место над коленом и взглянул на тапок, носком которого зацепился о порожек. Подошва отодралась до половины и, казалось, что тапок голодно раскрывает рот.
Маркевич чертыхнулся и снова удивился неприятному звучанию своего голоса – как из могилы.
…А-аай… – доносилось из гостиной уныло-испуганное скрипение форточки. Маркевич поежился. Такого страха ему не доводилось испытывать с детства. Просто дерьмо какое-то…
Он минуту постоял у коридорной арки, опасливо оглядываясь, и, наконец, медленно двинулся к двери кабинета.
Дверь была действительно приоткрыта на три-четыре пальца. Маркевич толкнул ее ногой и некоторое время, глотая слюну, вглядывался в темноту. Затем решился просунуть руку и включить свет.
Никаких дохлых котов…
Оставалось проверить последнюю комнату. В кухне делать было нечего, так как после недавнего ремонта там почти круглые сутки работала мощная вытяжка. Туалет и ванная тоже полностью исключались, – там не было окон, выходивших на улицу. Если только… распухшие от гниения коты не заползли туда сами… О господи, о чем он думает!
В этой комнате раньше обитал сын Маркевича, до того как уехал учиться за границу. Теперь она все время пустовала; иногда они с женой сносили в нее шерстяные вещи, «чтобы на открытом месте сохранить от личинок моли» – как выражалась эта бройлерная свинья с гримасой мудрой предусмотрительности, что внутренне всегда выводило Маркевича из себя.
Бывшая комната сына, – а ныне форпост шерстяной одежды, с раскиданными по всем углам засохшими апельсиновыми шкурками, где моли должно было показаться очень неуютно, – находилась в двух шагах от дверей кабинета.
Искать больше негде, либо это находится там, либо…
Маркевич замер в нерешительности. Он видел перед собой плотно закрытую дверь. Но ведь она наглухо закрыта, а запах успел проникнуть уже почти в каждый уголок квартиры.
Он взялся за ручку. Липкими гнилыми водорослями его обволокло какое-то жуткое ожидание. От невыносимой вони в горле пульсировал вязкий комок тошноты; взмокшая от пота домашняя рубашка с короткими рукавами облепила тело, словно сырая тряпка. Находись он в проветренном помещении, от него несло бы как от взмыленного борова.
Маркевич, ощущая поверхность медной ручки в виде головы ящерицы, почему-то в этот момент вспомнил один мерзкий сон, от которого проснулся среди ночи около полугода назад. Да, это было как раз весной, когда оставалось несколько дней до дня рождения этой жирной свиньи.
Кошмар запомнился именно потому, что ужасал своей реальностью от начала и до конца. Он лежит в постели и просыпается ночью – жена поднялась в туалет. Лежит, проклиная ее за прерванный сон, и пытается как можно быстрее заснуть снова. Ему это почти удается, хотя он слышит, как вернулась в постель жена и начинает прижиматься к нему сильнее и сильнее (с чего бы это?). Она обхватывает его руками сзади и все сильнее притягивает к себе, когда до него постепенно начинает доходить, что это вовсе не руки, а какие-то мохнатые лапы с очень длинными когтями. И в этот момент он слышит, как в уборной жена сливает воду…
Он проснулся с хриплым воплем. Рядом в две дырки сопела эта корова; жаль, она почти не храпела той ночью: возможно, он проснулся бы раньше от ее позывных готовой к случке самки гиппопотама. После этого он уже действительно не смог заснуть до самого утра, продолжая ощущать на груди и плечах объятия того, кого он больше всего боялся в детстве и в кого верил куда сильнее, чем в Бога или Деда Мороза.
Наконец, внутренне содрогаясь, Маркевич повернул ручку двери и ступил в бывшую комнату сына. На какое-то мгновение ему показалось, что запах резко усилился. Но… только показалось. Ничего больше.
Никаких котов. И ничего, что могло бы издавать этот мерзкий запах. Док Маркевич уже в который раз растерянно осмотрелся по сторонам. Откуда же, черт возьми…
В самый раз было надевать респиратор. Такой ему, еще в студенческие годы, выдавали в морге…
О Господи! – Маркевича передернуло. Создатель никогда раньше не вызывал у него столько симпатии, как в эту минуту. Похоже, что прямо сейчас по его квартире бродит мертвец…
Маркевич снова вышел в длинный коридор, мысленно благодаря себя за то, что догадался оставить включенным свет везде, где проходил раньше. Заглянуть на всякий случай в большой коридорный шкаф было выше его моральных сил.
По мере продвижения назад Маркевич заметил, что запах усиливается, перерастая уже в настоящий смрад. Тяжелый приторный запах гниения глумился над обонянием и затуманивал голову.
Входя в гостиную, Маркевич уловил какой-то посторонний звук. Но вскоре выяснилось, что это всего лишь форточка – а-аай!
Ничего больше.
Он собирался было перевести дух, когда что-то тяжелое опустилось сзади на его плечо…
Глава 2
Глава 3
Он словно прилетел из тех времен, когда Маркевичу было пять, и он думал, что такой звук издает мохнатое существо со скверным характером и злыми глазами, которое приходит по ночам к непослушным детям, появляясь из-под кровати, где терпеливо сидело в пыльном сумраке целый день и наблюдало за его поведением. Даже став значительно старше, он не раз представлял себе медленно вылезающего из-под его кровати мохнатого монстра. Серая подкроватная пыль медленно опадает с его вытянутой морды. А он не может даже закричать, потому что тугой комок ужаса как пробка застрял где-то на полпути между горлом и легкими, словно вата – та самая вата, из которой сделаны ноги во сне, когда сзади настигают злые голодные существа. Иногда подобное снилось уже взрослому Маркевичу, и если ему, еще находящемуся на границе между сном и явью, приходилось вставать в туалет, то преодоление темного коридора становилось настоящим испытанием. Но страшнее всего было открыть дверь уборной, потому что…
Форточка будто пыталась о чем-то докричаться на своем особом языке до мальчишки, что давно вырос, и стал слишком самоуверенным. Маркевич уже много лет как забыл этот язык. Он безмятежно продолжал читать, не обращая внимания ни на колыхаемую ветром длинную портьеру, ни на взвизгивающую за ней форточку. Обычно это продолжалось до тех пор (чертова форточка скрипела хронически), пока терпение Маркевича не лопалось, и он, чертыхаясь, не шел завязывать распустившийся шнурок, поскольку заняться починкой защелки руки никак не доходили.
Этим вечером он чересчур увлекся, чтобы быстро обратить внимание на странный запах, который начал расползаться по квартире почти сразу после ухода практикантки.
Минут через десять он все-таки оторвал глаза от книги и посмотрел туда, где в полумраке тонули большие напольные часы, громко тикающие в такт раскачиваниям маятника. Маркевич ощутил смутное беспокойство. Что-то закопошилось в груди, похожее на детский страх. Но дело было не в запахе, который расползался по комнате, как туман с ночного болота – у него промелькнула мысль: не придется ли однажды иметь дело с еще одним, весьма паскудным абортом – в виде платы за сегодняшний вечер. А за ней попыталась вылезть на поверхность еще одна, но Маркевич быстро подавил ее.
По его лицу скользнула тень облегчения – нет, все в порядке, в таких делах он битая собака. Просто выскочила из головы вся эта возня с презервативом; его он сразу спустил в унитаз, не поленившись специально сходить в уборную. Не дай Бог, хренов балахон завалится в какую-нибудь щель, где его найдет эта толстая бочка с жиром… Маркевич на миг представил, как он стоит перед медленно багровеющей тушей, будто школьник, ожидающий хорошую взбучку, наспех выдумывая безнадежные оправдания.
Нет, все в порядке, он не сплоховал.
Наконец он перестал думать об этом, почесал мошонку и вернулся к чтению.
Странный запах тем временем усилился, достигая уже своими незримыми щупальцами самых отдаленных уголков комнаты.
…А-аай! А-аай! – глупо вскрикивала форточка.
Существовала, по крайней мере, еще одна причина, побуждавшая Маркевича уйти с головой в повествование книги. У этой причины даже имелось имя – Феликс Лозинский, с которым сегодня днем у Маркевича произошла очередная перепалка в отделении больницы, где им обоим не посчастливилось работать вместе. Бывший военврач Лозинский с приходом в больницу несколько лет назад стал для Маркевича огромной ноющей занозой. Неотесанный мужлан и солдафон, прилюдно посмевший назвать его сегодня «гребаным слизняком от медицины». Гнида! Дешевка! Слава Богу, давно прошли времена, когда таких, как он, считали героями!
После ухода практикантки эти мысли снова полезли ему в голову, как назойливые насекомые. Плевать ему на все военные заслуги Лозинского перед страной – которой тоже, слава Богу, давно больше нет – плевать с самой высокой колокольни! Но книге действительно удалось его немного отвлечь.
Он как раз закончил читать очередную главу, когда опять ощутил какое-то беспокойство.
И вновь в глубине заворочался этот странный детский страх.
Он посмотрел в сторону окна, заметив теперь, как неприятно скрипит форточка. Временами она сильно хлопала об оконную раму, и это напоминало удары кнута между чьими-то испуганными вскриками.
…А-аай!.. Тум!.. А-аай!..
Маркевич отложил книгу и поднялся, чтобы привязать чертову форточку. Оказавшись на ногах, он ощутил странный запах, витавший в комнате. Он был не слишком сильным, зато очень неприятным, что заставило Маркевича моментально забыть о своем намерении.
Он растерянно оглянулся по сторонам, шмыгая носом.
Странно…
На всякий случай Маркевич обнюхал себя, убеждаясь, что сам не является причиной этого запаха. И поймал себя на мысли, что ведь это абсолютно невозможно. Подобная вонь… Могла ли, например, девка-практикантка, проведшая у него довольно долгое время, иметь к этому какое-то отношение? Он подумал и решил, что вряд ли.
Он включил в гостиной яркий свет, прошелся по комнате, но ничего необычного не обнаружил. Затем заглянул во все углы. И снова ничего. Ничего, что могло бы издавать этот проклятый запах.
Чертовски странно.
Вернувшись на диван, Маркевич попытался определить происхождение той гадости, которая все сильнее (теперь он заметил и это) расползалась по комнате. Ведь причина была просто обязана существовать. Тем более что неожиданно запах показался Маркевичу знакомым. На секунду странный детский страх отступил перед раздражением. Но вскоре вернулся снова.
Этот запах явно был ему знаком.
Маркевич побледнел, как будто его посыпали тальком. Это напоминало… Что за чушь?! Он снова принюхался. На его лице отразились одновременно страх и отвращение. Однако это определенно был… запах трупного разложения. Тяжелый и чуть сладковатый.
Взгляд Маркевича метнулся к телефону.
И?
Вот именно.
Он попытался рассуждать логично. Может, в квартиру забралась уличная кошка? Очень больная кошка, и, где-то спрятавшись, издохла. Проклятье! Прямо у него в квартире, в его квартире! Версия была не лишена смысла – Маркевич жил на первом этаже. Уличная кошка? – почему бы и нет.
Только этого ему не хватало… Чертыхаясь, он нервно зашагал по комнате, решительно настроенный найти эту подлую тварь. Вернее, ее труп, который грозил навечно провонять квартиру. Маркевич несколько раз подряд чихнул, – виной тому был все усиливающийся чертов запах, а на его обоняние он оказывал такое же воздействие, как звук льющейся воды на желание опорожнить переполненный мочевой пузырь. Итак, сейчас он должен немедленно покончить со всем этим говном. Прежде всего, найти проклятую кошку. Маркевич серьезно принялся за поиски, даже надел очки.
Но вскоре он резко остановился и приподнял брови в неприятном удивлении: почему запах появился так внезапно? Страх завозился в груди с удвоенной силой, несмотря на яркий свет в комнате.
Или… уличные мальчишки забросили дохлую кошку ему в окно? Воспользовались открытой форточкой на первом этаже. Маленькие вонючие питекантропы!
Не смотря ни на что, эта мысль принесла облегчение. Теперь нужно было срочно обыскать всю квартиру, потому что в гостиной он ничего не обнаружил.
Маркевич перешел в смежную комнату. Тут запах заметно усиливался, даже приобрел некую бархатистость. Лицо Маркевича перекосилось: так могла смердеть только целая дюжина дохлых котов, лежалых много дней под жарким солнцем на какой-нибудь свалке. Маркевич вновь оглушительно чихнул, брызгая слюной, и включил свет, одновременно опасаясь, чтобы его, не дай Бог, не стошнило на дорогой, недавно переложенный паркет.
И окно, и форточка в комнате оказались закрытыми. Плотно и надежно.
Он перешел в следующую комнату, где находилась их с женой спальня. О, только не здесь! Запах проник и сюда, но, к облегчению Маркевича, не так сильно, как он опасался. Он даже повеселел. Если бы кошачий труп оказался в спальне, это было бы хуже всего.
Кабинет был следующим пунктом проверки. Кажется, форточка оставалась в нем открытой. Да и дверь после недавнего ремонта…
– Неплотно прилегает… – вслух закончил Маркевич. Звучание собственного голоса ему не понравилось.
Или всему виной проклятый смрад?
Чтобы попасть в кабинет, нужно было пройти по длинному коридору. Здесь располагались двери двух кладовок, огромный, почти до самого потолка в три с половиной метра, шкаф с раздвижными зеркальными дверцами, привезенный в разобранном виде из Польши – гордость этой старой жирной свиньи. В небольшой нише стояла пара старых кресел и журнальный столик – рухлядь, с которой ей было тяжело расстаться. Все это тонуло сейчас в моторошном полумраке. Лишь нехотя долетавшие клочки света из открытых дверей комнаты позволяли разглядеть контуры предметов. А выключатель (какой идиот его там придумал!) находился в противоположном конце коридора, похожего сейчас на неуютную шахту в старых катакомбах.
Идти по коридору Маркевичу хотелось не больше, чем засовывать голову в пасть к голодному льву.
Он открыл шире дверь спальни, чтобы свет падал как можно дальше, и шагнул в сумрак коридора.
«Почему она их не бреет?..» – внезапно возникла мысль о практикантке из медучилища.
Маркевич дошел уже до середины коридора, где стояли старые журнальный стол и кресла, когда вдруг прямо за его спиной раздался громкий хлопок…
Ноги Маркевича едва не подкосились от ужаса. Он вскрикнул и сумел преодолеть оставшийся отрезок пути до конца коридора одним рывком. Дотягиваясь до выключателя, он споткнулся одной ногой о небольшой, выступающий над полом порожек, другой сильно ударился чуть выше колена об угол арки, которой заканчивалась эта часть коридора. Но боли в тот момент не почувствовал. Широко раскрытые глаза смотрели в залитый светом коридор, грохот выскакивающего из груди сердца наполнил весь мир.
Это была лишь стопка старых журналов, которую он нечаянно зацепил бедром в темноте; журналы рассыпались по полу замысловатым изогнутым веером.
Маркевич облегченно выдохнул, машинально потер ушибленное место над коленом и взглянул на тапок, носком которого зацепился о порожек. Подошва отодралась до половины и, казалось, что тапок голодно раскрывает рот.
Маркевич чертыхнулся и снова удивился неприятному звучанию своего голоса – как из могилы.
…А-аай… – доносилось из гостиной уныло-испуганное скрипение форточки. Маркевич поежился. Такого страха ему не доводилось испытывать с детства. Просто дерьмо какое-то…
Он минуту постоял у коридорной арки, опасливо оглядываясь, и, наконец, медленно двинулся к двери кабинета.
Дверь была действительно приоткрыта на три-четыре пальца. Маркевич толкнул ее ногой и некоторое время, глотая слюну, вглядывался в темноту. Затем решился просунуть руку и включить свет.
Никаких дохлых котов…
Оставалось проверить последнюю комнату. В кухне делать было нечего, так как после недавнего ремонта там почти круглые сутки работала мощная вытяжка. Туалет и ванная тоже полностью исключались, – там не было окон, выходивших на улицу. Если только… распухшие от гниения коты не заползли туда сами… О господи, о чем он думает!
В этой комнате раньше обитал сын Маркевича, до того как уехал учиться за границу. Теперь она все время пустовала; иногда они с женой сносили в нее шерстяные вещи, «чтобы на открытом месте сохранить от личинок моли» – как выражалась эта бройлерная свинья с гримасой мудрой предусмотрительности, что внутренне всегда выводило Маркевича из себя.
Бывшая комната сына, – а ныне форпост шерстяной одежды, с раскиданными по всем углам засохшими апельсиновыми шкурками, где моли должно было показаться очень неуютно, – находилась в двух шагах от дверей кабинета.
Искать больше негде, либо это находится там, либо…
Маркевич замер в нерешительности. Он видел перед собой плотно закрытую дверь. Но ведь она наглухо закрыта, а запах успел проникнуть уже почти в каждый уголок квартиры.
Он взялся за ручку. Липкими гнилыми водорослями его обволокло какое-то жуткое ожидание. От невыносимой вони в горле пульсировал вязкий комок тошноты; взмокшая от пота домашняя рубашка с короткими рукавами облепила тело, словно сырая тряпка. Находись он в проветренном помещении, от него несло бы как от взмыленного борова.
Маркевич, ощущая поверхность медной ручки в виде головы ящерицы, почему-то в этот момент вспомнил один мерзкий сон, от которого проснулся среди ночи около полугода назад. Да, это было как раз весной, когда оставалось несколько дней до дня рождения этой жирной свиньи.
Кошмар запомнился именно потому, что ужасал своей реальностью от начала и до конца. Он лежит в постели и просыпается ночью – жена поднялась в туалет. Лежит, проклиная ее за прерванный сон, и пытается как можно быстрее заснуть снова. Ему это почти удается, хотя он слышит, как вернулась в постель жена и начинает прижиматься к нему сильнее и сильнее (с чего бы это?). Она обхватывает его руками сзади и все сильнее притягивает к себе, когда до него постепенно начинает доходить, что это вовсе не руки, а какие-то мохнатые лапы с очень длинными когтями. И в этот момент он слышит, как в уборной жена сливает воду…
Он проснулся с хриплым воплем. Рядом в две дырки сопела эта корова; жаль, она почти не храпела той ночью: возможно, он проснулся бы раньше от ее позывных готовой к случке самки гиппопотама. После этого он уже действительно не смог заснуть до самого утра, продолжая ощущать на груди и плечах объятия того, кого он больше всего боялся в детстве и в кого верил куда сильнее, чем в Бога или Деда Мороза.
Наконец, внутренне содрогаясь, Маркевич повернул ручку двери и ступил в бывшую комнату сына. На какое-то мгновение ему показалось, что запах резко усилился. Но… только показалось. Ничего больше.
Никаких котов. И ничего, что могло бы издавать этот мерзкий запах. Док Маркевич уже в который раз растерянно осмотрелся по сторонам. Откуда же, черт возьми…
В самый раз было надевать респиратор. Такой ему, еще в студенческие годы, выдавали в морге…
О Господи! – Маркевича передернуло. Создатель никогда раньше не вызывал у него столько симпатии, как в эту минуту. Похоже, что прямо сейчас по его квартире бродит мертвец…
Маркевич снова вышел в длинный коридор, мысленно благодаря себя за то, что догадался оставить включенным свет везде, где проходил раньше. Заглянуть на всякий случай в большой коридорный шкаф было выше его моральных сил.
По мере продвижения назад Маркевич заметил, что запах усиливается, перерастая уже в настоящий смрад. Тяжелый приторный запах гниения глумился над обонянием и затуманивал голову.
Входя в гостиную, Маркевич уловил какой-то посторонний звук. Но вскоре выяснилось, что это всего лишь форточка – а-аай!
Ничего больше.
Он собирался было перевести дух, когда что-то тяжелое опустилось сзади на его плечо…
Глава 2
Алекс в бешенстве
Алекс носился по своему домашнему кабинету, не находя себе места. Несколько до зарезу важных договоров сорвались сегодня днем прямо в офисе компании. И единственной причиной этой неудачи являлся Герман, вернее, его отсутствие. Впрочем, стоит ли удивляться, что подписание данных договоров отложено на неопределенный срок (или даже навсегда) – в свое время именно Герман привлек людей, чьи интересы были представлены в этих бумагах. Разумеется, его отсутствие в такой момент не могло их не обеспокоить. Алексу же, несмотря на все его убедительные речи (иногда даже откровенные уговоры), они не доверяли. Герману – да, ему – нет.
Алекс встал перед столом и нервно мял не зажженную сигарету пальцами. На часах, вмонтированных в массивный кусок мрамора, из которого какой-то неведомый умелец сотворил прибор для письменных принадлежностей, было двадцать минут первого.
Не смотря на поздний час, Алекс не мог себе представить, чтобы вот так просто отправиться в постель и заснуть – лишь при одном упоминании самого незначительного из эпизодов сегодняшнего провала, назойливо прокручиваемых памятью вопреки его воле, все внутри закипало снова. Планы компании на ближайшее время полетели кувырком черту под хвост.
Все слова о перенесении сроков подписания сегодняшних документов были ничем иным, как тактичной формой отказа. И все из-за необъяснимой легкомысленности Германа! Возможно, даже предательства.
«А может, он действительно попал в какие-то трудные обстоятельства?» – в который раз мелькнула мысль. Или это все-таки была блажь человека, которому на все наплевать («…если вопрос только в этом, то мне на все наплевать…»)? В любом случае, Алекс практически уже не сомневался, что Герман намерен не объявляться к ожидаемому сроку. Прошло целых шесть дней после их разговора в офисе, а от него ни слуху, ни духу. А ведь поначалу Алекс не принял это всерьез. Абсолютно. Был несколько встревожен – да, но чтобы думать, что дело зайдет настолько далеко… К тому же, разве он не мог отнестись к ситуации надлежащим образом с самого начала, когда Герман отказался давать какие-либо пояснения своим взбалмошным планам? А ведь действительно, ни черта не захотел объяснить. Даже не попытался. И это после стольких лет…
Ни единого звонка с тех пор, неужели его не волнует, были ли подписаны эти гребаные договора? Кто-кто, а Герман забыть о них просто не мог. Невозможно. Ведь он сам посвятил несколько месяцев подготовительной работе.
А может, сахарная барышня обиделась? Из-за его угрозы лишить Германа доли в компании? Или…
Он продолжал крутить между средним и указательным пальцами измятую сигарету, пока она не рассыпалась прямо между ними, как перст высохшей мумии. Алекс машинально отряхнул руку в пепельницу, вытянул из пачки новую сигарету и закурил.
Дождь монотонно барабанил за темным окном, со двора доносился унылый шелест желтеющей листвы на деревьях. За стеной кабинета спала Анжела – его жена, после его возвращения домой в далеко не самом лучшем расположении духа не сказавшая ему ни единого слова за весь вечер. Это было обычным явлением в последние год-полтора, – когда Алекс возвращался с работы не в духе, она старалась раньше, чем всегда, отправиться в постель. Может быть, стоило уже подумать и о детях – как никак, они целых три года в браке? Почему бы нет? Вполне… только не сейчас, не подходящий период. Немного позже.
«Кстати, – подумал Алекс, снова вернувшись в мыслях к Герману, – может, это связано с женщиной? После того случая с поездкой в Ригу прошло уже достаточно времени, чтобы… Или нет? Неужто за все эти годы у него не было ни единой бабы? Тогда как же, черт возьми, он справляется с этим до сих пор? Мастурбирует как прыщавый подросток?»
Докурив сигарету до фильтра, Алекс тут же достал из пачки следующую. Желудок быстро отозвался привычным жжением, глухо заворчал. Если он и дальше будет столько курить и нервничать, нервничать и курить – его давний гастрит запросто может перерасти в язву, притом, очень скоро. Угроза налицо.
Некоторое время он тупо смотрел на поверхность письменного стола, чувствуя, что постепенно у него вызревает определенное решение.
Ну что ж, Алекс не станет звонить первым. Может быть, он бы это и сделал… если бы были подписаны эти важнейшие договора. А теперь – нет.
Но и сидеть сложа руки тоже не будет.
С него хватит.
Алекс встал перед столом и нервно мял не зажженную сигарету пальцами. На часах, вмонтированных в массивный кусок мрамора, из которого какой-то неведомый умелец сотворил прибор для письменных принадлежностей, было двадцать минут первого.
Не смотря на поздний час, Алекс не мог себе представить, чтобы вот так просто отправиться в постель и заснуть – лишь при одном упоминании самого незначительного из эпизодов сегодняшнего провала, назойливо прокручиваемых памятью вопреки его воле, все внутри закипало снова. Планы компании на ближайшее время полетели кувырком черту под хвост.
Все слова о перенесении сроков подписания сегодняшних документов были ничем иным, как тактичной формой отказа. И все из-за необъяснимой легкомысленности Германа! Возможно, даже предательства.
«А может, он действительно попал в какие-то трудные обстоятельства?» – в который раз мелькнула мысль. Или это все-таки была блажь человека, которому на все наплевать («…если вопрос только в этом, то мне на все наплевать…»)? В любом случае, Алекс практически уже не сомневался, что Герман намерен не объявляться к ожидаемому сроку. Прошло целых шесть дней после их разговора в офисе, а от него ни слуху, ни духу. А ведь поначалу Алекс не принял это всерьез. Абсолютно. Был несколько встревожен – да, но чтобы думать, что дело зайдет настолько далеко… К тому же, разве он не мог отнестись к ситуации надлежащим образом с самого начала, когда Герман отказался давать какие-либо пояснения своим взбалмошным планам? А ведь действительно, ни черта не захотел объяснить. Даже не попытался. И это после стольких лет…
Ни единого звонка с тех пор, неужели его не волнует, были ли подписаны эти гребаные договора? Кто-кто, а Герман забыть о них просто не мог. Невозможно. Ведь он сам посвятил несколько месяцев подготовительной работе.
А может, сахарная барышня обиделась? Из-за его угрозы лишить Германа доли в компании? Или…
Он продолжал крутить между средним и указательным пальцами измятую сигарету, пока она не рассыпалась прямо между ними, как перст высохшей мумии. Алекс машинально отряхнул руку в пепельницу, вытянул из пачки новую сигарету и закурил.
Дождь монотонно барабанил за темным окном, со двора доносился унылый шелест желтеющей листвы на деревьях. За стеной кабинета спала Анжела – его жена, после его возвращения домой в далеко не самом лучшем расположении духа не сказавшая ему ни единого слова за весь вечер. Это было обычным явлением в последние год-полтора, – когда Алекс возвращался с работы не в духе, она старалась раньше, чем всегда, отправиться в постель. Может быть, стоило уже подумать и о детях – как никак, они целых три года в браке? Почему бы нет? Вполне… только не сейчас, не подходящий период. Немного позже.
«Кстати, – подумал Алекс, снова вернувшись в мыслях к Герману, – может, это связано с женщиной? После того случая с поездкой в Ригу прошло уже достаточно времени, чтобы… Или нет? Неужто за все эти годы у него не было ни единой бабы? Тогда как же, черт возьми, он справляется с этим до сих пор? Мастурбирует как прыщавый подросток?»
Докурив сигарету до фильтра, Алекс тут же достал из пачки следующую. Желудок быстро отозвался привычным жжением, глухо заворчал. Если он и дальше будет столько курить и нервничать, нервничать и курить – его давний гастрит запросто может перерасти в язву, притом, очень скоро. Угроза налицо.
Некоторое время он тупо смотрел на поверхность письменного стола, чувствуя, что постепенно у него вызревает определенное решение.
Ну что ж, Алекс не станет звонить первым. Может быть, он бы это и сделал… если бы были подписаны эти важнейшие договора. А теперь – нет.
Но и сидеть сложа руки тоже не будет.
С него хватит.
Глава 3
Бука
…Родив сдавленный писк, Маркевич начал оседать на пол, пытаясь оглянуться назад и одновременно ужасаясь того, что могли увидеть его вылезшие из орбит глаза. Но так и не решился закончить поворот головы к своему плечу, на которое опустилось нечто тяжелое, издающее жуткий смрад.
У Маркевича возникло ощущение, что мир под ногами опрокидывается, словно его втянуло в цепкий, как клещ, ночной кошмар, из которого невозможно выбраться. Пережитый им в первые секунды ужас был настолько глубок, что, казалось, разом вместил все до единого страхи, испытанные Маркевичем за предыдущую жизнь.
Бука, – как шилом пронзило мозг. – Его Бука!.. Он вернулся… Он все-таки пришел заним…
Маркевич наконец достиг пола и, уткнувшись лицом в согнутые колени, тонко заскулил. В этот момент он был готов расстаться даже со всем содержимым замурованного в кабинете тайника, где хранил все свои сбережения, только бы не поднимать глаз, не видеть, КТО нависал над ним.
– Я ничего не сделал… Это… Ош-шибка!.. – Маркевич был уверен, что Бука пришел его наказать.
Бука только для того и приходит…
К плохим детям, чтобы наказать.
Но…
В памяти неожиданно всплыл образ молодой женщины, находившейся на пятом месяце беременности. Она скончалась через два дня после того, как Маркевич убедил ее, что все обойдется, если провести аборт.
Он до сих пор до мельчайших деталей помнил выражение ее лица во время операции, хотя это происходило настолько давно, что он не смог бы точно ответить, в каком именно году. Однако тонкая струйка крови, бегущая по ее подбородку из прикушенной губы…
Это не Бука из его детства.
Потому что это она.
– Я не виноват!.. – Маркевич сделал попытку отползти в сторону. – Это с-случайность! Этого не должно было…
Гостья многозначительно безмолвствовала.
Мирослава Маркевича часто трясло, будто он ухватился за оголенные провода под высоким напряжением. Он уже совершенно точно знал, что не увидит следующее утро.
– Ч-что… вы собираетесь сделать? Я… – Маркевич скорее почувствовал, чем услышал, как она приблизилась. Оно…
И съежился, когда услышал голос:
– ТЫ ОТКРЫВАЛ АРХИВ…
Маркевич дернулся. Причем здесь архив?!
И вдруг вспомнил молодого человека лет тридцати, который приходил в больничное отделение на днях. В его дежурство. Хотел выяснить кое-какие детали, даже заплатил деньги. И он его впустил.
Это и был тот Грех, за который он сейчас понесет Расплату? Ведь он даже не понял, что именно интересовало визитера.
– Я не виноват! – проблеял Маркевич неожиданно пронзительным голосом. – Он… он заставил меня!
– ТЫ МРАЗЬ, ДОБРЫЙ ДОКТОР! – прохрипело Оно, наклоняясь еще ближе.
– Нет! Не так… не так! – Маркевич смекнул, что ляпнул не то, что следовало.
– МНЕ НУЖНО ИМЯ ВРАЧА, ПРОВОДИВШЕГО ПЕРЕЛИВАНИЕ… ТОГО ВРАЧА!
Переливание? Чего… крови? Да, верно, что-то такое в бумагах было.
Но врач…
– Я не знаю… не помню.
Плохой ответ, очень плохой – он будет наказан.
– ТЫ ОБЯЗАН ЗНАТЬ!
– Сейчас… сейчас… – Маркевич изо всех сил напряг память.
Он обязан знать.
Это правда. Потому что он действительно прочитал фамилию того врача. И он не хотел умереть смертью, которой мог наградить его Гость. В наказание за плохую память.
Маркевич радостно встрепенулся: какая удача!
– Лозинский… Точно – Лозинский! – но по-прежнему не решался посмотреть вверх.
Да, в стационарной карте того человека стояла фамилия Лозинского. Как можно было забыть! Теперь он поквитается с ним… Не взирая на ужас, Маркевич почувствовал дикое злорадство – он вернет долг этому неотесанному солдафону, который не далее, как сегодня днем, назвал его прилюдно «гребаным слизняком от медицины». И за это, и за все остальное.
Вот так, уважаемый коллега…
– АДРЕС! – голос Гостя был как шелест копошащихся в гробу жуков.
К великому облегчению и радости Маркевич смог без труда вспомнить нужный адрес, хотя приходил домой к Лозинскому лишь однажды, несколько лет назад, когда они еще не успели стать заклятыми врагами.
– УЧТИ, ЕСЛИ ТЫ СОЛГАЛ – Я ВЕРНУСЬ!
Маркевич ни на миг не усомнился, что Оно может выполнить свое обещание.
– Клянусь! Правда! – Его захлестнула сумасшедшая радость. Оно собиралось уйти. Оно просто хотело кое-что выяснить, и ничего больше. Оно не собиралось его УБИВАТЬ!
– ТЫ ПОНЯЛ МЕНЯ… ДОБРЫЙ ДОКТОР?
Оно снова опустило свою огромную руку Маркевичу на плечо. И стиснуло с ужасной силой. Врачу показалось, что его рука выдавливается из плечевого сустава. Маркевич издал череду судорожных свистящих звуков, чувствуя, как опорожняется его кишечник, словно в штаны полился горячий пластилин…
– ТЫ ВЕДЬ… ДОБРЫЙ ДОКТОР? – прохрипело Оно ему в самое ухо.
– Н-нет!.. Нет! – заплакал Маркевич. – Я плохой… я очень плохой…
Оно отпустило его плечо.
И Маркевич услышал, как Гость… уходит!
У Маркевича возникло ощущение, что мир под ногами опрокидывается, словно его втянуло в цепкий, как клещ, ночной кошмар, из которого невозможно выбраться. Пережитый им в первые секунды ужас был настолько глубок, что, казалось, разом вместил все до единого страхи, испытанные Маркевичем за предыдущую жизнь.
Бука, – как шилом пронзило мозг. – Его Бука!.. Он вернулся… Он все-таки пришел заним…
Маркевич наконец достиг пола и, уткнувшись лицом в согнутые колени, тонко заскулил. В этот момент он был готов расстаться даже со всем содержимым замурованного в кабинете тайника, где хранил все свои сбережения, только бы не поднимать глаз, не видеть, КТО нависал над ним.
– Я ничего не сделал… Это… Ош-шибка!.. – Маркевич был уверен, что Бука пришел его наказать.
Бука только для того и приходит…
К плохим детям, чтобы наказать.
Но…
В памяти неожиданно всплыл образ молодой женщины, находившейся на пятом месяце беременности. Она скончалась через два дня после того, как Маркевич убедил ее, что все обойдется, если провести аборт.
Он до сих пор до мельчайших деталей помнил выражение ее лица во время операции, хотя это происходило настолько давно, что он не смог бы точно ответить, в каком именно году. Однако тонкая струйка крови, бегущая по ее подбородку из прикушенной губы…
Это не Бука из его детства.
Потому что это она.
– Я не виноват!.. – Маркевич сделал попытку отползти в сторону. – Это с-случайность! Этого не должно было…
Гостья многозначительно безмолвствовала.
Мирослава Маркевича часто трясло, будто он ухватился за оголенные провода под высоким напряжением. Он уже совершенно точно знал, что не увидит следующее утро.
– Ч-что… вы собираетесь сделать? Я… – Маркевич скорее почувствовал, чем услышал, как она приблизилась. Оно…
И съежился, когда услышал голос:
– ТЫ ОТКРЫВАЛ АРХИВ…
Маркевич дернулся. Причем здесь архив?!
И вдруг вспомнил молодого человека лет тридцати, который приходил в больничное отделение на днях. В его дежурство. Хотел выяснить кое-какие детали, даже заплатил деньги. И он его впустил.
Это и был тот Грех, за который он сейчас понесет Расплату? Ведь он даже не понял, что именно интересовало визитера.
– Я не виноват! – проблеял Маркевич неожиданно пронзительным голосом. – Он… он заставил меня!
– ТЫ МРАЗЬ, ДОБРЫЙ ДОКТОР! – прохрипело Оно, наклоняясь еще ближе.
– Нет! Не так… не так! – Маркевич смекнул, что ляпнул не то, что следовало.
– МНЕ НУЖНО ИМЯ ВРАЧА, ПРОВОДИВШЕГО ПЕРЕЛИВАНИЕ… ТОГО ВРАЧА!
Переливание? Чего… крови? Да, верно, что-то такое в бумагах было.
Но врач…
– Я не знаю… не помню.
Плохой ответ, очень плохой – он будет наказан.
– ТЫ ОБЯЗАН ЗНАТЬ!
– Сейчас… сейчас… – Маркевич изо всех сил напряг память.
Он обязан знать.
Это правда. Потому что он действительно прочитал фамилию того врача. И он не хотел умереть смертью, которой мог наградить его Гость. В наказание за плохую память.
Маркевич радостно встрепенулся: какая удача!
– Лозинский… Точно – Лозинский! – но по-прежнему не решался посмотреть вверх.
Да, в стационарной карте того человека стояла фамилия Лозинского. Как можно было забыть! Теперь он поквитается с ним… Не взирая на ужас, Маркевич почувствовал дикое злорадство – он вернет долг этому неотесанному солдафону, который не далее, как сегодня днем, назвал его прилюдно «гребаным слизняком от медицины». И за это, и за все остальное.
Вот так, уважаемый коллега…
– АДРЕС! – голос Гостя был как шелест копошащихся в гробу жуков.
К великому облегчению и радости Маркевич смог без труда вспомнить нужный адрес, хотя приходил домой к Лозинскому лишь однажды, несколько лет назад, когда они еще не успели стать заклятыми врагами.
– УЧТИ, ЕСЛИ ТЫ СОЛГАЛ – Я ВЕРНУСЬ!
Маркевич ни на миг не усомнился, что Оно может выполнить свое обещание.
– Клянусь! Правда! – Его захлестнула сумасшедшая радость. Оно собиралось уйти. Оно просто хотело кое-что выяснить, и ничего больше. Оно не собиралось его УБИВАТЬ!
– ТЫ ПОНЯЛ МЕНЯ… ДОБРЫЙ ДОКТОР?
Оно снова опустило свою огромную руку Маркевичу на плечо. И стиснуло с ужасной силой. Врачу показалось, что его рука выдавливается из плечевого сустава. Маркевич издал череду судорожных свистящих звуков, чувствуя, как опорожняется его кишечник, словно в штаны полился горячий пластилин…
– ТЫ ВЕДЬ… ДОБРЫЙ ДОКТОР? – прохрипело Оно ему в самое ухо.
– Н-нет!.. Нет! – заплакал Маркевич. – Я плохой… я очень плохой…
Оно отпустило его плечо.
И Маркевич услышал, как Гость… уходит!