Страница:
Все это случилось как раз полтора года назад.
Герман вскочил.
– Вот! – он ударил кулаком по столу, испытывая какое-то злобное удовлетворение.
Как он мог этого не учесть, – ведь это было до смеху элементарно!
Он быстро глянул на часы: без пяти три.
Еще успеет.
Хватая на бегу пиджак, он пронесся через гостиную комнату в коридор.
Секундой раньше мелькнуло удивленное лицо маленького Геры.
«Что за спешка?»
– Отстань! – Герман чуть не порвал шнурок, затягивая его на ботинке.
ЭЛЕМЕНТАРНО.
Машина ждала его у подъезда.
– А если там мне не помогут? Куда я мог бы еще… – Герман почти просунул голову в окошко, чтобы лучше расслышать слабенький голос регистраторши, но та, видно, истолковала это по-своему.
– А… – сестра запнулась, когда их глаза встретились, и через секунду зарделась, словно Герман навязчиво выяснял дату ее первой менструации. – Вам там ответят на все вопросы.
– Спасибо.
Он направился к лестнице и услышал, как захлопнулось окошко регистратуры. Конечно, гораздо проще было пересечь холл, где на противоположной стороне от регистратуры находились двери лифтов. Однако под каждой дверью с зелеными мигающими огоньками вверху собралось по маленькой толпе. Герман решил, что доберется до хирургического отделения, которое располагалось на четвертом этаже, гораздо быстрее, если воспользуется лестницей.
Поднимаясь по ступеням с заметными углублениями в середине, протертыми за много лет тысячами ног, он вспоминал то время, когда провел здесь не самые лучшие три недели в своей жизни.
ПОЛТОРА ГОДА НАЗАД
Возможно, именно здесь с ним и произошло это…
Герман видел поблекшие стены с серыми пятнами облупившийся масляной краски на синих панелях в рост человека. «Ничего не изменилось», – с легким недоумением отметил он про себя, – «Совершенно ничего…» В памяти пронеслось мимолетное ощущение радости, которую он испытывал, спускаясь по этим (именно этим) ступеням после выписки, что все закончилось, и ему, возможно, не придется когда-нибудь вернуться сюда опять.
Когда он достиг пролета между третьим и четвертым этажами, где курящие пациенты устраивали регулярное «воскурение фимиама», как древние служители культа Ваала, сквозь легкую пелену дыма, заслонявшую людей, Герман увидел… себя самого. И чуть не растянулся на полу, зацепившись о ступеньку. В последний момент ему удалось схватиться за перила. Кто-то выпустил густую струю дыма, и лицо мужчины скрылось. Через секунду Герман с заухавшим в груди, как сумасшедший сваебой, сердцем преодолел пролет. Затем все же решился повернуть голову туда, где стоял его двойник. Между ними теперь было не более одного метра, и мужчина совершенно не был на него похож.
Пройдя через белые двустворчатые двери, над которыми висела большая табличка с надписью «ПЕРВОЕ ХИРУРГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ», Герман увидел знакомый длинный коридор – сейчас безлюдный, если не считать двух больных, которые прогуливались в его дальнем конце. Пустой, в данный момент, сестринский пост с нависшей над столом настольной лампой, напоминающей голову одинокой грустной цапли. Здесь царили тишина и какое-то безвременье. Только редкие звуки доносились со стороны лестницы, напоминая о существовании внешнего мира. И еще откуда-то сверху – как призрачный шепот. Звуки отражались от стен и уносились вдоль длинного коридора с дверями притихших палат по обеим сторонам.
Это место вдруг показалось Герману зловещим, словно он попал в узкий подземный туннель, уносящийся в таинственную молчаливую темноту, где вместо дверей палат темнели провалы древних гробниц, в сумраке которых терпеливо таилось нечто, ожидавшее его эти полтора года. А те двое больных, что прохаживались в дальнем конце коридора…
«Сегодня пятница, – наконец сообразил Герман, – после обеда почти все отправились домой».
Он медленно направился вдоль коридора, ожидая встретить медсестру или дежурного врача. Вокруг витали характерный запах больницы и еще какой-то. Какой именно, Герман не мог определить, но этот запах был ему знаком. Когда он прошел закрытую дверь со строгой табличкой «ОРДИНАТОРСКАЯ», резко усилился дух медикаментов, упреждавший, что следующей или через одну будет дверь процедурной, или перевязочной. И действительно – следующая дверь, приоткрытая на два пальца, словно приглашавшая войти, оказалась перевязочной. Герман ее отлично вспомнил, со всей обстановкой и стоящим в центре столом, напоминавшим операционный. В голове сами собой всплыли строчки:
В ПЕРЕВЯЗОЧНОЙ СИДИТ…
Из-за ближайшей к нему двери раздался долгий приглушенный стон.
У Германа по спине пробежались колющие паучьи лапки; он почувствовал, как деревенеет кожа на его лице. В этот момент дверь резко открылась, едва не ударив Германа по плечу, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть.
Уже не молодая постовая сестра вынесла из палаты капельницу и посмотрела на Германа. На ее лице не трудно без труда читалось: «Ты еще кто такой? Мне хватает и того, что я должна выполнять чужую работу, таскаясь по всему отделению с этими проклятыми капельницами, потому что кое у кого чешется в одном месте. И эта дрянь сбежала на целый час до того, как закончилась ее смена. Так что лучше катись отсюда и не морочь мне голову, понял?»
– Сейчас не приемные часы. Кто вам нужен?
– Дежурный врач, – ответил Герман. – Или кто-то из…
– Не знаю, не знаю, где он, – она так замотала головой, будто все, что происходит в этой больнице, ее решительно не касается. – Приходите в другой раз.
«Убирайся отсюда, мне и без тебя хлопот хватает!»
Сзади донеслись шаги, и Герман с медсестрой одновременно повернули головы.
В отделение вошел мужчина в белом халате.
«А вот и добрый доктор».
Даже издали легко было определить, что он не относится к низшему медперсоналу. Он направлялся в их сторону. Его Герман не помнил.
– Вот он, дежурный врач, – сказала сестра, и, оставив Германа одного, отправилась вместе с капельницей по своим делам. Ножка штатива цеплялась за линолеум, издавая шипение раздраженной змеи.
Герман сделал несколько шагов навстречу врачу.
– А в чем, собственно, дело? – сразу же насторожился тот. Герман не был похож на больного, который задержался в отделении дольше остальных и не смылся с другими ходячими пациентами. Вполне ходячими, чтобы самостоятельно добраться домой.
«Да, я знаю, что не похож на тех, кого ты привык видеть здесь каждый день, добрый доктор. Не похож, по крайней мере, сейчас, а не полтора года назад. Но в действительности даже тот стонущий старик, которого ты сейчас осматривал, имеет больше шансов на жизнь через пять лет, чем я!»
– Я вас слушаю. – Док был уже заметно седеющим мужчиной лет за пятьдесят, полноватым, в очках с дымчатыми стеклами, почти такими же, как у генерала Пиночета, и точно такими, как у другого генерала – поляка Ярузельского.
– Полтора года назад, – начал Герман, видя свое двойное отражение в затемненных стеклах, – я был доставлен в это отделение. Острый аппендицит…
– Перитонит, – машинально отметил док.
– …и прооперирован. Мне необходимо выяснить кое-какие детали.
– Угу, – качнул головой врач.
– Нужно просмотреть архивные данные, – пояснил Герман.
– Угу, – снова ответил док. – Ничем не могу быть полезен, – он развел руками, наглядно демонстрируя свою беспомощность. – Ключи от архива у старшей медсестры, на общей связке. А она теперь появится только в понедельник. Сожалею, молодой человек.
«Как же, на общей связке, козел».
Подобная тактика Герману была хорошо знакома.
Когда врач уже собирался сделать недвусмысленный жест, означавший, мол, «все вопросы на сегодня решены, не пора ли вам, молодой человек отправляться домой; приходите в понедельник, а еще лучше – никогда», Герман вложил в лапу дока десятидолларовую купюру.
– Я бы хотел выяснить интересующие меня детали без лишних проволочек. Вы меня понимаете?
На сей раз врач проявил к Герману более живой интерес. Теперь он его отлично понимал.
– Минутку, – он сунул деньги в карман халата. – Я посмотрю…
Дежурный док прошагал по коридору, открыл ключом дверь с надписью «ОРДИНАТОРСКАЯ» и скрылся за ней.
– Вам повезло, молодой человек, – заявил он, вернувшись через минуту. – Ключи оказались на столе.
Затем бодрым шагом повел Германа в архив.
«Разумеется, они оказались на столе».
Это был самый крошечный архив, который ему доводилось видеть: казалось, здесь негде было одновременно развернуться даже двум паукам, прилипшим к потолку у самого плафона, внутри которого находилась тусклая сорокаваттовая лампочка. Когда док включил свет, насекомые лениво дернулись, но остались на месте. По сути, это была просто маленькая кладовка, в которую какому-то умнику пришло в голову впихнуть стеллаж, забить его под самую завязку картонными папками и затем гордо назвать этот паучиный рассадник архивом.
– Вы что, не можете приобрести компьютер? – спросил Герман, глядя на эту чудовищную тесноту.
– Не хватает средств, – док вошел первым и едва втиснулся между стеллажом и стеной.
Герман подумал, что если последует за ним, паукам придется потесниться. Оставшись в дверях, он оперся о косяк.
– Полтора года назад? Значит… март или апрель, – проговорил док, роясь в каких-то пыльных папках с выражением, которое ясно говорило: «Нет, ты видишь, как я вынужден пачкать свой белый халат за твои несчастные десять баксов?!»
– Как ваша фамилия?
Герман назвал.
Док с громким сопением (вероятно, виной тому была пыль) копался минут десять, подолгу всматриваясь в каждую отобранную им папку и в каждую страницу отобранной папки, отчего у Германа возникло забавное подозрение, что тот разучился читать и пытается отыскать знакомые буквы.
– Э-э… – наконец произнес док и расправил свободной рукой загнутый уголок страницы. – Вот и ваша стационарная карта.
Герман непроизвольно весь напрягся: сейчас он узнает… сейчас он узнает… СЕЙЧАС…
На лбу выступил холодный пот, рубашка тоже моментально взмокла.
– Так, посмотрим… – бормотал док, а в линзах его темных очков Герман видел подпрыгивающие значки слов наоборот.
– Так… Диагноз… Острый перитонит… Проведена операция… Оперировал… Угу… Состояние удовлетворительное… Ага – вот как! На следующий день было ухудшение… Анализы… Проведено переливание крови в объеме…
– А что именно вас интересует? – он поднял глаза на Германа.
– Ничего… Я уже выяснил, – глухо отозвался Герман и без церемоний развернулся.
элементарно
Он вышел из старого больничного корпуса, еще польской постройки, и задержался на мгновение у входа, чтобы глотнуть влажный воздух: это был запах долгих дождей – чуть-чуть грустный, как прощальные духи уходящего лета. Небо еще оставалось чистым, но Герман чувствовал, что за самыми дальними крышами домов уже собираются серые клубящиеся тучи, объединяясь в гигантский мокрый кулак.
Машина ожидала Германа на стоянке, тремя кварталами ниже по улице. Он направился к ограде больничного двора мимо двух чахлых кленов, на которых взбалмошная ранняя осень, как проходивший мимо неряшливый художник, уже кое-где тронула листья красно-желтой краской.
«Элементарно – вот КАК» – подумал Герман.
«Элементарно, да?» – снисходительно усмехнулся Гера.
Выходит, именно так все и было: в тот день он часто терял сознание из-за мучившей его лихорадки, и все события первого (и частично второго) дня скрылись за мутной завесой бредовых видений, жара и боли. Он не помнил о переливании, и это было элементарно. Похоже, что позднее сообщить ему об этом либо не посчитали нужным, либо – просто забыли.
Добрые доктора…
Герман вытащил из шкафа большую спортивную сумку – старого путешественника, что уже много лет, медленно покрываясь пылью, дожидался своего часа. Он поставил сумку на пол. Вверх немного прогнулся, и, казалось, темно-синяя сумка с потертой надписью «МАСТЕР» улыбается открытой молнией на боковом кармане, словно забытый друг, о котором неожиданно вспомнили: «Как в старые времена, Гер?»
Он начал укладывать вещи. Что ему может понадобиться? Только самое необходимое: пара сменного белья, свитер, спортивная куртка на случай ранних холодов, сигареты, да однодневный запас еды – несколько бутербродов, термос горячего кофе, три банки консервов… Сумка получилась легкой, чуть больше трех килограммов – в самый раз.
Герман грустно улыбнулся, поняв, что забыл одну простую вещь: он же собирается путешествовать машиной, сумка словно заставила его вернуться в те времена, когда он, бедный студент университета, брал с собой большого «МАСТЕРА» на отдых в Карпаты и на дружеские пикники за городом. Сейчас, в немногочисленных командировках, его сопровождала новая престижная сумка «Стентор», отстраненно наблюдавшая из-под вешалки за его сборами: хромовые пряжки тускло мерцали, отражая свет лампы в прихожей.
Герман присел у старого «МАСТЕРА», собранного в дорогу и ожидающе оттопырившего бок, и несколько минут вспоминал друзей-однокашников.
Наконец, проглотив мягкий ком, выпрямился и побрел в гостиную.
Аккуратно распределил по карманам все наличные деньги, которые находились в доме, а кредитные карточки и особо важные документы, лежавшие на столе его кабинета, спрятал в плоском сейфе-тайнике, гнездившемся в дне массивного аквариума, занимавшего почти четверть стены в гостиной. Рыбы удивленно глазели через толстое стекло на непостижимую для них процедуру, наводнившую шумом их крошечный мирок и почему-то не посылавшую ожидаемого корма.
Герман настроил таймер автоматической кормушки и выбил пальцами по стеклу короткую дробь – охраняйте! Мобильный телефон остался в ящике стола. Затем вышел в коридор, закинул на плечо «МАСТЕРА» (сумка дружески хлопнула его по спине) и направился к двери.
«А как же Я?! – негодующе воскликнул маленький Гера. – Мах на мах – ты ОБЕЩАЛ!»
Герман вернулся к портрету и зачем-то повернул его лицом к стене.
От хлопка двери портрет слегка качнуло.
Казалось, он знал еще КОЕ-ЧТО.
Глава 2
Герман вскочил.
– Вот! – он ударил кулаком по столу, испытывая какое-то злобное удовлетворение.
Как он мог этого не учесть, – ведь это было до смеху элементарно!
Он быстро глянул на часы: без пяти три.
Еще успеет.
Хватая на бегу пиджак, он пронесся через гостиную комнату в коридор.
Секундой раньше мелькнуло удивленное лицо маленького Геры.
«Что за спешка?»
– Отстань! – Герман чуть не порвал шнурок, затягивая его на ботинке.
ЭЛЕМЕНТАРНО.
Машина ждала его у подъезда.
* * *
– Вряд ли смогу вам помочь, – пожала плечами молоденькая медсестра, сидевшая по другую сторону окошка регистратуры. – Возможно, вам стоит подняться наверх, в хирургическое отделение, где вам провели операцию. У них свой отдельный архив.– А если там мне не помогут? Куда я мог бы еще… – Герман почти просунул голову в окошко, чтобы лучше расслышать слабенький голос регистраторши, но та, видно, истолковала это по-своему.
– А… – сестра запнулась, когда их глаза встретились, и через секунду зарделась, словно Герман навязчиво выяснял дату ее первой менструации. – Вам там ответят на все вопросы.
– Спасибо.
Он направился к лестнице и услышал, как захлопнулось окошко регистратуры. Конечно, гораздо проще было пересечь холл, где на противоположной стороне от регистратуры находились двери лифтов. Однако под каждой дверью с зелеными мигающими огоньками вверху собралось по маленькой толпе. Герман решил, что доберется до хирургического отделения, которое располагалось на четвертом этаже, гораздо быстрее, если воспользуется лестницей.
Поднимаясь по ступеням с заметными углублениями в середине, протертыми за много лет тысячами ног, он вспоминал то время, когда провел здесь не самые лучшие три недели в своей жизни.
ПОЛТОРА ГОДА НАЗАД
Возможно, именно здесь с ним и произошло это…
Герман видел поблекшие стены с серыми пятнами облупившийся масляной краски на синих панелях в рост человека. «Ничего не изменилось», – с легким недоумением отметил он про себя, – «Совершенно ничего…» В памяти пронеслось мимолетное ощущение радости, которую он испытывал, спускаясь по этим (именно этим) ступеням после выписки, что все закончилось, и ему, возможно, не придется когда-нибудь вернуться сюда опять.
Когда он достиг пролета между третьим и четвертым этажами, где курящие пациенты устраивали регулярное «воскурение фимиама», как древние служители культа Ваала, сквозь легкую пелену дыма, заслонявшую людей, Герман увидел… себя самого. И чуть не растянулся на полу, зацепившись о ступеньку. В последний момент ему удалось схватиться за перила. Кто-то выпустил густую струю дыма, и лицо мужчины скрылось. Через секунду Герман с заухавшим в груди, как сумасшедший сваебой, сердцем преодолел пролет. Затем все же решился повернуть голову туда, где стоял его двойник. Между ними теперь было не более одного метра, и мужчина совершенно не был на него похож.
Пройдя через белые двустворчатые двери, над которыми висела большая табличка с надписью «ПЕРВОЕ ХИРУРГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ», Герман увидел знакомый длинный коридор – сейчас безлюдный, если не считать двух больных, которые прогуливались в его дальнем конце. Пустой, в данный момент, сестринский пост с нависшей над столом настольной лампой, напоминающей голову одинокой грустной цапли. Здесь царили тишина и какое-то безвременье. Только редкие звуки доносились со стороны лестницы, напоминая о существовании внешнего мира. И еще откуда-то сверху – как призрачный шепот. Звуки отражались от стен и уносились вдоль длинного коридора с дверями притихших палат по обеим сторонам.
Это место вдруг показалось Герману зловещим, словно он попал в узкий подземный туннель, уносящийся в таинственную молчаливую темноту, где вместо дверей палат темнели провалы древних гробниц, в сумраке которых терпеливо таилось нечто, ожидавшее его эти полтора года. А те двое больных, что прохаживались в дальнем конце коридора…
«Сегодня пятница, – наконец сообразил Герман, – после обеда почти все отправились домой».
Он медленно направился вдоль коридора, ожидая встретить медсестру или дежурного врача. Вокруг витали характерный запах больницы и еще какой-то. Какой именно, Герман не мог определить, но этот запах был ему знаком. Когда он прошел закрытую дверь со строгой табличкой «ОРДИНАТОРСКАЯ», резко усилился дух медикаментов, упреждавший, что следующей или через одну будет дверь процедурной, или перевязочной. И действительно – следующая дверь, приоткрытая на два пальца, словно приглашавшая войти, оказалась перевязочной. Герман ее отлично вспомнил, со всей обстановкой и стоящим в центре столом, напоминавшим операционный. В голове сами собой всплыли строчки:
А затем почему-то:
…всех излечит, исцелит –
добрый доктор Айболит!
Перед глазами Германа вдруг появился образ доброго доктора, как на картинке в детской книжке, которая была у него когда-то очень давно. Маленький доктор в аккуратном белом халате весело улыбался, только его глаза оставались совершенно стеклянными, и в руке он держал не слушательную трубку, а огромный блестящий скальпель, с которого капало что-то красное, образовывая у самых ног доброго доктора темно-бурую лужу.
ДОБРЫЙ ДОКТОР АЙБОЛИТ
В ПЕРЕВЯЗОЧНОЙ СИДИТ…
Герман мрачно ухмыльнулся этому видению.
…всех излечит, исцелит –
добрый доктор
А-аай! БОЛИТ!!!
В ПЕРЕВЯЗОЧНОЙ СИДИТ…
Из-за ближайшей к нему двери раздался долгий приглушенный стон.
У Германа по спине пробежались колющие паучьи лапки; он почувствовал, как деревенеет кожа на его лице. В этот момент дверь резко открылась, едва не ударив Германа по плечу, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть.
Уже не молодая постовая сестра вынесла из палаты капельницу и посмотрела на Германа. На ее лице не трудно без труда читалось: «Ты еще кто такой? Мне хватает и того, что я должна выполнять чужую работу, таскаясь по всему отделению с этими проклятыми капельницами, потому что кое у кого чешется в одном месте. И эта дрянь сбежала на целый час до того, как закончилась ее смена. Так что лучше катись отсюда и не морочь мне голову, понял?»
– Сейчас не приемные часы. Кто вам нужен?
– Дежурный врач, – ответил Герман. – Или кто-то из…
– Не знаю, не знаю, где он, – она так замотала головой, будто все, что происходит в этой больнице, ее решительно не касается. – Приходите в другой раз.
«Убирайся отсюда, мне и без тебя хлопот хватает!»
Сзади донеслись шаги, и Герман с медсестрой одновременно повернули головы.
В отделение вошел мужчина в белом халате.
«А вот и добрый доктор».
Даже издали легко было определить, что он не относится к низшему медперсоналу. Он направлялся в их сторону. Его Герман не помнил.
– Вот он, дежурный врач, – сказала сестра, и, оставив Германа одного, отправилась вместе с капельницей по своим делам. Ножка штатива цеплялась за линолеум, издавая шипение раздраженной змеи.
Герман сделал несколько шагов навстречу врачу.
– А в чем, собственно, дело? – сразу же насторожился тот. Герман не был похож на больного, который задержался в отделении дольше остальных и не смылся с другими ходячими пациентами. Вполне ходячими, чтобы самостоятельно добраться домой.
«Да, я знаю, что не похож на тех, кого ты привык видеть здесь каждый день, добрый доктор. Не похож, по крайней мере, сейчас, а не полтора года назад. Но в действительности даже тот стонущий старик, которого ты сейчас осматривал, имеет больше шансов на жизнь через пять лет, чем я!»
– Я вас слушаю. – Док был уже заметно седеющим мужчиной лет за пятьдесят, полноватым, в очках с дымчатыми стеклами, почти такими же, как у генерала Пиночета, и точно такими, как у другого генерала – поляка Ярузельского.
– Полтора года назад, – начал Герман, видя свое двойное отражение в затемненных стеклах, – я был доставлен в это отделение. Острый аппендицит…
– Перитонит, – машинально отметил док.
– …и прооперирован. Мне необходимо выяснить кое-какие детали.
– Угу, – качнул головой врач.
– Нужно просмотреть архивные данные, – пояснил Герман.
– Угу, – снова ответил док. – Ничем не могу быть полезен, – он развел руками, наглядно демонстрируя свою беспомощность. – Ключи от архива у старшей медсестры, на общей связке. А она теперь появится только в понедельник. Сожалею, молодой человек.
«Как же, на общей связке, козел».
Подобная тактика Герману была хорошо знакома.
Когда врач уже собирался сделать недвусмысленный жест, означавший, мол, «все вопросы на сегодня решены, не пора ли вам, молодой человек отправляться домой; приходите в понедельник, а еще лучше – никогда», Герман вложил в лапу дока десятидолларовую купюру.
– Я бы хотел выяснить интересующие меня детали без лишних проволочек. Вы меня понимаете?
На сей раз врач проявил к Герману более живой интерес. Теперь он его отлично понимал.
– Минутку, – он сунул деньги в карман халата. – Я посмотрю…
Дежурный док прошагал по коридору, открыл ключом дверь с надписью «ОРДИНАТОРСКАЯ» и скрылся за ней.
– Вам повезло, молодой человек, – заявил он, вернувшись через минуту. – Ключи оказались на столе.
Затем бодрым шагом повел Германа в архив.
«Разумеется, они оказались на столе».
Это был самый крошечный архив, который ему доводилось видеть: казалось, здесь негде было одновременно развернуться даже двум паукам, прилипшим к потолку у самого плафона, внутри которого находилась тусклая сорокаваттовая лампочка. Когда док включил свет, насекомые лениво дернулись, но остались на месте. По сути, это была просто маленькая кладовка, в которую какому-то умнику пришло в голову впихнуть стеллаж, забить его под самую завязку картонными папками и затем гордо назвать этот паучиный рассадник архивом.
– Вы что, не можете приобрести компьютер? – спросил Герман, глядя на эту чудовищную тесноту.
– Не хватает средств, – док вошел первым и едва втиснулся между стеллажом и стеной.
Герман подумал, что если последует за ним, паукам придется потесниться. Оставшись в дверях, он оперся о косяк.
– Полтора года назад? Значит… март или апрель, – проговорил док, роясь в каких-то пыльных папках с выражением, которое ясно говорило: «Нет, ты видишь, как я вынужден пачкать свой белый халат за твои несчастные десять баксов?!»
– Как ваша фамилия?
Герман назвал.
Док с громким сопением (вероятно, виной тому была пыль) копался минут десять, подолгу всматриваясь в каждую отобранную им папку и в каждую страницу отобранной папки, отчего у Германа возникло забавное подозрение, что тот разучился читать и пытается отыскать знакомые буквы.
– Э-э… – наконец произнес док и расправил свободной рукой загнутый уголок страницы. – Вот и ваша стационарная карта.
Герман непроизвольно весь напрягся: сейчас он узнает… сейчас он узнает… СЕЙЧАС…
На лбу выступил холодный пот, рубашка тоже моментально взмокла.
– Так, посмотрим… – бормотал док, а в линзах его темных очков Герман видел подпрыгивающие значки слов наоборот.
– Так… Диагноз… Острый перитонит… Проведена операция… Оперировал… Угу… Состояние удовлетворительное… Ага – вот как! На следующий день было ухудшение… Анализы… Проведено переливание крови в объеме…
– А что именно вас интересует? – он поднял глаза на Германа.
– Ничего… Я уже выяснил, – глухо отозвался Герман и без церемоний развернулся.
элементарно
Он вышел из старого больничного корпуса, еще польской постройки, и задержался на мгновение у входа, чтобы глотнуть влажный воздух: это был запах долгих дождей – чуть-чуть грустный, как прощальные духи уходящего лета. Небо еще оставалось чистым, но Герман чувствовал, что за самыми дальними крышами домов уже собираются серые клубящиеся тучи, объединяясь в гигантский мокрый кулак.
Машина ожидала Германа на стоянке, тремя кварталами ниже по улице. Он направился к ограде больничного двора мимо двух чахлых кленов, на которых взбалмошная ранняя осень, как проходивший мимо неряшливый художник, уже кое-где тронула листья красно-желтой краской.
«Элементарно – вот КАК» – подумал Герман.
* * *
– Ты оказался прав, парень, – они влили мне зараженную кровь.«Элементарно, да?» – снисходительно усмехнулся Гера.
Выходит, именно так все и было: в тот день он часто терял сознание из-за мучившей его лихорадки, и все события первого (и частично второго) дня скрылись за мутной завесой бредовых видений, жара и боли. Он не помнил о переливании, и это было элементарно. Похоже, что позднее сообщить ему об этом либо не посчитали нужным, либо – просто забыли.
Добрые доктора…
Герман вытащил из шкафа большую спортивную сумку – старого путешественника, что уже много лет, медленно покрываясь пылью, дожидался своего часа. Он поставил сумку на пол. Вверх немного прогнулся, и, казалось, темно-синяя сумка с потертой надписью «МАСТЕР» улыбается открытой молнией на боковом кармане, словно забытый друг, о котором неожиданно вспомнили: «Как в старые времена, Гер?»
Он начал укладывать вещи. Что ему может понадобиться? Только самое необходимое: пара сменного белья, свитер, спортивная куртка на случай ранних холодов, сигареты, да однодневный запас еды – несколько бутербродов, термос горячего кофе, три банки консервов… Сумка получилась легкой, чуть больше трех килограммов – в самый раз.
Герман грустно улыбнулся, поняв, что забыл одну простую вещь: он же собирается путешествовать машиной, сумка словно заставила его вернуться в те времена, когда он, бедный студент университета, брал с собой большого «МАСТЕРА» на отдых в Карпаты и на дружеские пикники за городом. Сейчас, в немногочисленных командировках, его сопровождала новая престижная сумка «Стентор», отстраненно наблюдавшая из-под вешалки за его сборами: хромовые пряжки тускло мерцали, отражая свет лампы в прихожей.
Герман присел у старого «МАСТЕРА», собранного в дорогу и ожидающе оттопырившего бок, и несколько минут вспоминал друзей-однокашников.
Наконец, проглотив мягкий ком, выпрямился и побрел в гостиную.
Аккуратно распределил по карманам все наличные деньги, которые находились в доме, а кредитные карточки и особо важные документы, лежавшие на столе его кабинета, спрятал в плоском сейфе-тайнике, гнездившемся в дне массивного аквариума, занимавшего почти четверть стены в гостиной. Рыбы удивленно глазели через толстое стекло на непостижимую для них процедуру, наводнившую шумом их крошечный мирок и почему-то не посылавшую ожидаемого корма.
Герман настроил таймер автоматической кормушки и выбил пальцами по стеклу короткую дробь – охраняйте! Мобильный телефон остался в ящике стола. Затем вышел в коридор, закинул на плечо «МАСТЕРА» (сумка дружески хлопнула его по спине) и направился к двери.
«А как же Я?! – негодующе воскликнул маленький Гера. – Мах на мах – ты ОБЕЩАЛ!»
Герман вернулся к портрету и зачем-то повернул его лицом к стене.
От хлопка двери портрет слегка качнуло.
Казалось, он знал еще КОЕ-ЧТО.
Глава 2
Гера (I)
На дрожащей от сквозняка двери с тонкой серебристой трещиной в стекле покачивалось изображение Мишки – талисмана только что завершившейся московской Олимпиады. Одной лапой он придерживал висевший на шее любительский фотоаппарат, похожий на «Смену», другой – приглашал посетить салон желающих сберечь на память короткое мгновение этого дня.
Из распахнутого этажом выше окна доносилась веселая песенка «Смоки»: Крис Норман пел про хорошую девушку Алису, настолько хорошую, что ее стоило проводить до самых дверей; а с подоконника взирала на мир кошачья физиономия, щуря зеленые глаза на жарком августовском солнце.
Двенадцатилетний мальчишка, стоявший под дверями фотосалона, шлепал кедом о тротуар в такт музыке. Яркие знойные лучи заливали размягчившийся асфальт дороги, от которой вверх поднимался дрожащий, густо пахнущий воздух. Жара металась между едущими машинами, лезла прохожим за шиворот, и вместе со своей подружкой-пронырой – уличной пылью – устраивала людям привычные летние трудности. Она пыталась забраться в доверчиво открытые форточки, и, подпрыгивая с плиток тротуаров, дышала открытой печью в лицо. По одну сторону улицы тротуар делился узкой продольной тенью от идущих в ряд домов – прохожие, почти все как один, ныряли в эту освежающую спасительную зону.
Мальчишка тоже прятался в этой тени и часто оглядывался на дверь фотосалона: время от времени они поскрипывали, выпуская посетителей, и каждый раз разочарованно кривился – он ожидал друга битых полчаса и никак не мог взять в толк, чем вызвана эта странная задержка. Неужели, чтобы сделать фотографию, нужно столько времени? Но это было еще не все. Кое-кто, из вошедших позднее его товарища, уже покинули салон, он знал это точно – у мальчишки была хорошая память. Неужели все эти бессовестные взрослые лезли без очереди, оттеснив его друга! А тот тоже хорош…
Двери тонко взвизгнули на ржавых навесах, мальчишка обернулся, – и снова с досадой хлопнул ладонью о штанину. Его терпению близился конец. Он решил: если в следующий раз опять выйдет какая-нибудь жирная тетка, а не его друг, – то он отправится туда сам и разберется, наконец, что там происходит.
В общем-то, он давно бы уже сделал это, но полагал, что этот шаг может стоить ему серьезных неприятностей. В мае он едва не разнес стекло на дверях этого фотосалона мячом для большого тенниса. Слава Богу, стекло отделалось лишь трещиной (сейчас он мог в любой момент повернуть голову и снова вспомнить, как ему тогда повезло), а он – серьезным испугом. Уже через три секунды из салона выскочил разъяренный фотограф, и ему едва удалось от него удрать. Если бы в тот момент не было очереди желающих сфотографироваться, все могло закончиться по-другому. Мальчишке сначала надрали бы уши (причем все, кто мог позволить себе это удовольствие, – начиная с фотографа и заканчивая отцом; безусловно, к последнему посчитал бы своим долгом присоединиться еще и старший брат, в качестве дополнительной воспитательной меры), а его отцу пришлось бы потрясти кошельком за разбитую витрину (потом ему снова надрал бы уши отец, ну, и, конечно же, Старший Брат). Хотя с момента того злополучного броска мячиком прошло почти три месяца, он допускал, что если войдет в салон, фотограф его узнает и тогда… далее по списку, – где в конце, разумеется, Старший Брат.
Машинально отметив про себя, что стекло в двери фотосалона до сих пор почему-то не поменяли, мальчишка подумал о том, что беспокоило его в этот момент гораздо сильнее: как поступить, если он простоит здесь так же безуспешно еще полчаса или больше? Желание заходить в салон (если следующим окажется НЕ его Друг) после всех этих воспоминаний пропало.
Он вспомнил фотографа. У него тогда были просто бешеные глаза…
А может… – предположил он (и, не смотря на жаркую погоду, ему вдруг стало зябко), – может, фотограф – маньяк, который охотится на детей. Или, чего хуже, людоед. Хитрый тайный людоед под маской приветливого хозяина фотосалона. И никто об этом даже не подозревает! Разве эти взрослые способны догадаться или заметить такое? – нет, конечно. А он, тем временем, спокойно уводит детей из-под самого их носа. Он облизывает длинным языком свои острые зубы и ухмыляется: «Вам никогда меня не поймать, никогда не догадаться, я умнее вас…». Он разделывает детские тела у себя в кладовке или прямо в фотолаборатории (ведь там темно, и кроме него туда никто не заходит, разве не так?) маленьким кухонным топориком, а потом… Нет, еще, наверное, он все это фотографирует (ну да, конечно, ведь он же фотограф!), чтобы потом делать всякие гадости, а вот уже после этого… Господи, неужели его друг сейчас умирает (или уже мертв!), а он стоит здесь и… Ведь тот даже не догадывается, что фотограф… каннибал, как говорил его отец. Заманил доверчивого мальчишку в темную лабораторию. Там, в тусклой кроваво-молочной мгле от фотофонаря, с потолка, извиваясь, словно живые, свисают змеи негативных пленок. «Хочешь посмотреть, как я это делаю?» – вкрадчивым голосом спрашивает фотограф. И пока ребенок удивленно разглядывает разные хитрые приспособления, он тихо крадется к столу и выдвигает ящик. Его глаза ярко блестят тем же светом, что и красный фонарь, даже ярче; по уголкам рта начинает течь слюна. Он облизывает острые, как у акулы, зубы и плотоядно ухмыляться. Потом достает из ящика свой любимый разделочный топорик, тихо приближается сзади к ничего не подозревающему…
Дверь протяжно заскрипела.
Мальчишка обернулся и с облегчением выдохнул:
– Ну, наконец-то! А я уже думал…
– Чего? – нахмурился Гера и отпустил двери, которые сами захлопнулись с помощью примитивного устройства на пружине.
Геру заметно шатало, лицо было бледным, словно покрытым небольшим слоем воска; через согнутый локоть болтался небрежно скомканный школьный пиджак.
– Ну, у тебя и вид. Сколько мне еще здесь торчать? Скоро корни пущу!
– Только без нытья. Мне пришлось хуже, – хрипло выдавил Гера.
Сказать правду, выглядел он ужасно.
– Это… фотограф? – глаза его друга расширились. Но что-то ему подсказывало, что фотограф здесь все же ни причем.
– Что? Да нет, – Гера устало отмахнулся свободной рукой. – Меня вдруг стошнило. Чуть не облевал весь пол в салоне. Пришлось отсидеться. А фотограф так испугался, что уже хотел вызывать «скорую». Вообще, хороший дядька. Зря ты ему тогда стекло разбил. Воды мне дал, – Гера замолчал на секунду. – Хотя, он какой-то странноватый, конечно…
Он стянул с шеи уже распущенный пионерский галстук и запихал в карман брюк.
Воспоминания о родителях, настоявших сделать портрет на память, вызвали новый прилив тошноты. «Гера! Как ты не понимаешь, это же останется на многие годы, – говорила мама. Вот именно, я до сих пор жалею, что не сделал фото в твоем возрасте», – поддерживал ее отец.
И вот, летние каникулы еще не закончились, а он должен, как идиот, напяливать школьную форму и тащиться в какой-то фотосалон (не дай Бог еще встретить по дороге знакомых!), да к тому же, в такую жару.
Друзья медленно направились вдоль улицы, стараясь вжаться в тонкую полоску тени от домов.
– Может, это жара? – предположил товарищ.
– Нет, это не жара, – Гера отрицательно мотнул головой; в его голосе звучала уверенность, а в глазах было такое выражение, будто совсем недавно он был чем-то сильно испуган, – не жара, это кое-что другое.
Друг с любопытством глянул на него:
– Расскажешь?
– Когда придем, – ответил Гера.
Когда они приблизились вплотную, Гера (понемногу начавший приходить в себя) резко остановился и предостерегающе поднял руку. Мальчишки прислушались. Из-за теремка доносился едва слышный отрывистый звук, какой издают очень пожилые люди перед тем, как откашляться. Затем послышалась тихая возня и… все прекратилось.
Мальчишки молча переглянулись.
Гера пожал плечами, мол, мало ли что это могло быть.
Звук неожиданно повторился; сиплое сопение и возня на этот раз были слышны громче.
Гера вновь поглядел на друга, а тот пошарил по земле глазами, и, сделав осторожный шаг в сторону, поднял палку.
Он первым двинулся к углу теремка, за которым пряталось… это. Следом, стараясь ступать тише, шел Гера.
Он неожиданно толкнул товарища в спину, и тот вылетел вперед с криком, похожим на воронье карканье, неуклюже махая палкой над головой. А потом замер, глядя на то, что находилось за углом домика. Через секунду к нему присоединился Гера.
Они увидели пару дворняг, сваявшую поскуливающего в две глотки тянитолкая. Собаки беспокойно затоптались; та, что стояла мордой к мальчишкам, тихо заворчала, а другая, по всей видимости, сука, затравленно начала дергаться, пытаясь оглянуться.
Из распахнутого этажом выше окна доносилась веселая песенка «Смоки»: Крис Норман пел про хорошую девушку Алису, настолько хорошую, что ее стоило проводить до самых дверей; а с подоконника взирала на мир кошачья физиономия, щуря зеленые глаза на жарком августовском солнце.
Двенадцатилетний мальчишка, стоявший под дверями фотосалона, шлепал кедом о тротуар в такт музыке. Яркие знойные лучи заливали размягчившийся асфальт дороги, от которой вверх поднимался дрожащий, густо пахнущий воздух. Жара металась между едущими машинами, лезла прохожим за шиворот, и вместе со своей подружкой-пронырой – уличной пылью – устраивала людям привычные летние трудности. Она пыталась забраться в доверчиво открытые форточки, и, подпрыгивая с плиток тротуаров, дышала открытой печью в лицо. По одну сторону улицы тротуар делился узкой продольной тенью от идущих в ряд домов – прохожие, почти все как один, ныряли в эту освежающую спасительную зону.
Мальчишка тоже прятался в этой тени и часто оглядывался на дверь фотосалона: время от времени они поскрипывали, выпуская посетителей, и каждый раз разочарованно кривился – он ожидал друга битых полчаса и никак не мог взять в толк, чем вызвана эта странная задержка. Неужели, чтобы сделать фотографию, нужно столько времени? Но это было еще не все. Кое-кто, из вошедших позднее его товарища, уже покинули салон, он знал это точно – у мальчишки была хорошая память. Неужели все эти бессовестные взрослые лезли без очереди, оттеснив его друга! А тот тоже хорош…
Двери тонко взвизгнули на ржавых навесах, мальчишка обернулся, – и снова с досадой хлопнул ладонью о штанину. Его терпению близился конец. Он решил: если в следующий раз опять выйдет какая-нибудь жирная тетка, а не его друг, – то он отправится туда сам и разберется, наконец, что там происходит.
В общем-то, он давно бы уже сделал это, но полагал, что этот шаг может стоить ему серьезных неприятностей. В мае он едва не разнес стекло на дверях этого фотосалона мячом для большого тенниса. Слава Богу, стекло отделалось лишь трещиной (сейчас он мог в любой момент повернуть голову и снова вспомнить, как ему тогда повезло), а он – серьезным испугом. Уже через три секунды из салона выскочил разъяренный фотограф, и ему едва удалось от него удрать. Если бы в тот момент не было очереди желающих сфотографироваться, все могло закончиться по-другому. Мальчишке сначала надрали бы уши (причем все, кто мог позволить себе это удовольствие, – начиная с фотографа и заканчивая отцом; безусловно, к последнему посчитал бы своим долгом присоединиться еще и старший брат, в качестве дополнительной воспитательной меры), а его отцу пришлось бы потрясти кошельком за разбитую витрину (потом ему снова надрал бы уши отец, ну, и, конечно же, Старший Брат). Хотя с момента того злополучного броска мячиком прошло почти три месяца, он допускал, что если войдет в салон, фотограф его узнает и тогда… далее по списку, – где в конце, разумеется, Старший Брат.
Машинально отметив про себя, что стекло в двери фотосалона до сих пор почему-то не поменяли, мальчишка подумал о том, что беспокоило его в этот момент гораздо сильнее: как поступить, если он простоит здесь так же безуспешно еще полчаса или больше? Желание заходить в салон (если следующим окажется НЕ его Друг) после всех этих воспоминаний пропало.
Он вспомнил фотографа. У него тогда были просто бешеные глаза…
А может… – предположил он (и, не смотря на жаркую погоду, ему вдруг стало зябко), – может, фотограф – маньяк, который охотится на детей. Или, чего хуже, людоед. Хитрый тайный людоед под маской приветливого хозяина фотосалона. И никто об этом даже не подозревает! Разве эти взрослые способны догадаться или заметить такое? – нет, конечно. А он, тем временем, спокойно уводит детей из-под самого их носа. Он облизывает длинным языком свои острые зубы и ухмыляется: «Вам никогда меня не поймать, никогда не догадаться, я умнее вас…». Он разделывает детские тела у себя в кладовке или прямо в фотолаборатории (ведь там темно, и кроме него туда никто не заходит, разве не так?) маленьким кухонным топориком, а потом… Нет, еще, наверное, он все это фотографирует (ну да, конечно, ведь он же фотограф!), чтобы потом делать всякие гадости, а вот уже после этого… Господи, неужели его друг сейчас умирает (или уже мертв!), а он стоит здесь и… Ведь тот даже не догадывается, что фотограф… каннибал, как говорил его отец. Заманил доверчивого мальчишку в темную лабораторию. Там, в тусклой кроваво-молочной мгле от фотофонаря, с потолка, извиваясь, словно живые, свисают змеи негативных пленок. «Хочешь посмотреть, как я это делаю?» – вкрадчивым голосом спрашивает фотограф. И пока ребенок удивленно разглядывает разные хитрые приспособления, он тихо крадется к столу и выдвигает ящик. Его глаза ярко блестят тем же светом, что и красный фонарь, даже ярче; по уголкам рта начинает течь слюна. Он облизывает острые, как у акулы, зубы и плотоядно ухмыляться. Потом достает из ящика свой любимый разделочный топорик, тихо приближается сзади к ничего не подозревающему…
Дверь протяжно заскрипела.
Мальчишка обернулся и с облегчением выдохнул:
– Ну, наконец-то! А я уже думал…
– Чего? – нахмурился Гера и отпустил двери, которые сами захлопнулись с помощью примитивного устройства на пружине.
Геру заметно шатало, лицо было бледным, словно покрытым небольшим слоем воска; через согнутый локоть болтался небрежно скомканный школьный пиджак.
– Ну, у тебя и вид. Сколько мне еще здесь торчать? Скоро корни пущу!
– Только без нытья. Мне пришлось хуже, – хрипло выдавил Гера.
Сказать правду, выглядел он ужасно.
– Это… фотограф? – глаза его друга расширились. Но что-то ему подсказывало, что фотограф здесь все же ни причем.
– Что? Да нет, – Гера устало отмахнулся свободной рукой. – Меня вдруг стошнило. Чуть не облевал весь пол в салоне. Пришлось отсидеться. А фотограф так испугался, что уже хотел вызывать «скорую». Вообще, хороший дядька. Зря ты ему тогда стекло разбил. Воды мне дал, – Гера замолчал на секунду. – Хотя, он какой-то странноватый, конечно…
Он стянул с шеи уже распущенный пионерский галстук и запихал в карман брюк.
Воспоминания о родителях, настоявших сделать портрет на память, вызвали новый прилив тошноты. «Гера! Как ты не понимаешь, это же останется на многие годы, – говорила мама. Вот именно, я до сих пор жалею, что не сделал фото в твоем возрасте», – поддерживал ее отец.
И вот, летние каникулы еще не закончились, а он должен, как идиот, напяливать школьную форму и тащиться в какой-то фотосалон (не дай Бог еще встретить по дороге знакомых!), да к тому же, в такую жару.
Друзья медленно направились вдоль улицы, стараясь вжаться в тонкую полоску тени от домов.
– Может, это жара? – предположил товарищ.
– Нет, это не жара, – Гера отрицательно мотнул головой; в его голосе звучала уверенность, а в глазах было такое выражение, будто совсем недавно он был чем-то сильно испуган, – не жара, это кое-что другое.
Друг с любопытством глянул на него:
– Расскажешь?
– Когда придем, – ответил Гера.
* * *
Они пролезли через дыру в рваной сетке забора, окружавшего детский сад. Игровая площадка была пустынна. В здании, стоявшем неподалеку от песочниц и качелей, похоже, также никого не было, кроме сторожа. Мальчишки пересекли площадку по диагонали, направляясь в сторону крошечного домика-теремка, стоящего в тени высокого раскидистого тополя. Солнечные лучи пробивали крону дерева и яркими длинными полосами ложились на домик.Когда они приблизились вплотную, Гера (понемногу начавший приходить в себя) резко остановился и предостерегающе поднял руку. Мальчишки прислушались. Из-за теремка доносился едва слышный отрывистый звук, какой издают очень пожилые люди перед тем, как откашляться. Затем послышалась тихая возня и… все прекратилось.
Мальчишки молча переглянулись.
Гера пожал плечами, мол, мало ли что это могло быть.
Звук неожиданно повторился; сиплое сопение и возня на этот раз были слышны громче.
Гера вновь поглядел на друга, а тот пошарил по земле глазами, и, сделав осторожный шаг в сторону, поднял палку.
Он первым двинулся к углу теремка, за которым пряталось… это. Следом, стараясь ступать тише, шел Гера.
Он неожиданно толкнул товарища в спину, и тот вылетел вперед с криком, похожим на воронье карканье, неуклюже махая палкой над головой. А потом замер, глядя на то, что находилось за углом домика. Через секунду к нему присоединился Гера.
Они увидели пару дворняг, сваявшую поскуливающего в две глотки тянитолкая. Собаки беспокойно затоптались; та, что стояла мордой к мальчишкам, тихо заворчала, а другая, по всей видимости, сука, затравленно начала дергаться, пытаясь оглянуться.