Страница:
М и х о э л с. Это несправедливо высокая оценка. Вы преувеличиваете наше значение…»
Сталин оторвал взгляд от расшифровки. Заметил, обращаясь к Молотову, который сидел через стул от него за столом для совещаний и косился на машинописные листки, пытаясь понять, какое место Сталин читает:
— Не хочет, чтобы ты говорил. А?
— Не хотел, — подтвердил Молотов.
— Почему?
— Понимал, что после этого ему придется сказать «да» или «нет». Хотел этого избежать.
— Дипломат. И хороший. Как, по-твоему?
— Хороший дипломат — тот, у кого за спиной сила.
— А вот тут ты, Вячеслав, не прав, — возразил Сталин. — Когда за спиной сила, любой дурак будет хорошим дипломатом. А вот когда силы нет — тут и начинается искусство дипломатии.
— Возможно. Просто я от этого отвык. Уже двадцать лет на спиной советской дипломатии огромная сила. Сейчас — особенно.
— А бомба? — спросил Сталин.
— Да, бомба — это серьезно.
— То-то же!..
Сталин вернулся к тексту.
— А что ему оставалось?
— Это зачем? «Наши источники».
— Знак доверия, — объяснил Молотов. — Информация неконкретная. Иллюзия информации.
— Ну, допустим…
— Думаю, врет…
— Не без этого…
— А это еще что такое?
Молотов пожал плечами:
— Не знаю.
Сталин подошел к письменному столу и нажал кнопку. В дверях возник Поскребышев.
— Кагановича. Немедленно!
— Слушаюсь.
Поскребышев исчез. Сталин вернулся к столу для совещаний и вновь придвинул к себе машинописные листки расшифровки.
— Даже так?
— Он догадывался, о чем пойдет речь. И очень хорошо подготовился к разговору…
— Очень не дурак, — согласился Молотов.
— Прижал он тебя.
Молотов кивнул:
— Это был трудный разговор…
Молотов только пожал плечами:
— Это диалектика. Я учился у вас, Иосиф Виссарионович.
— Послушай, а почему ты все время ко мне на «вы»? «Товарищ Сталин», «Иосиф Виссарионович». Мы же были на «ты». И ты обращался ко мне — «Коба».
— Это было очень давно.
— Да? Идет время, идет. И чем дальше, тем идет быстрее… Ладно, давай посмотрим, чем у вас эта дискуссия кончилась…
— Прибыл Каганович.
— Пусть ждет! — бросил Сталин и вернулся к расшифровке.
— Итак, он сказал «нет».
— Он передумает.
— А если нет?
— У него нет выхода.
— А если найдет?
— Его точка зрения не имеет значения. Мы можем пустить в ход и старое обращение. А свое мнение он будет держать при себе.
— Почему он сказал «нет»?
— Его доводы показались мне убедительными.
— Ты ему поверил?
— В общем, да. У меня самого возникали такие же мысли.
— «В общем, да», — повторил Сталин. — Дурак ты, Вячеслав. Он тебя объехал на кривой козе, а ты этого даже не заметил. «Меттерних» хренов! Министр иностранных дел великой державы! Он преподал тебе урок дипломатии. За ним не было никакой силы, а он загнал тебя в угол. «Я этого не слышал». Слышал. И я слышал. Он сказал это не тебе. Он сказал это мне!
— За ним была сила, — хмуро возразил Молотов. — Моральная.
— Какая?
— Евреи.
— А за тобой не было? Советское государство. Партия!.. А всего-то и нужно было немного подумать. Пошевелить мозгами — самую малость. Ты же не дал ему возможности маневра. Сразу припер к стенке. «Вам придется изменить свое мнение». Даже заяц отбивается, если его прижать. А человек не заяц. Ему нужно дать время подумать. Он сам себя переубедит. Найдет такие доводы в свое оправдание, до каких никто не додумается. Почему мудр удав? Потому что он никогда не нападает на кролика. Он дает ему время подумать. После этого удаву не нужно нападать на кролика. Он сам идет к нему в пасть. И делает это сознательно. И даже с восторгом!
— Вы правы, Иосиф Виссарионович. Я не понял ситуации. И поэтому не нашел правильного решения.
— Да его и не надо было искать! — отмахнулся Сталин. — Полина тебе на что? Завтрак подавать? Блевотину за тобой убирать? А попросить ее поговорить с Михоэлсом трудно было догадаться? И сейчас бы у нас не было никакой проблемы!
— Вы считаете, у нас она есть?
— Есть, — подтвердил Сталин. — Приедет Гарриман для переговоров о плане Маршалла. Наверняка захочет встретиться с Михоэлсом. Запретишь?
— Можно блокировать эту встречу. Под любым благовидным предлогом.
— По-твоему, Гарриман дурак?
— Нет.
— А если нет, то поймет, что мы не хотим этой встречи. Какие бы благовидные предлоги ты ни придумывал. Спросит себя: почему они не хотят этой встречи? Что он сделает?
— Начнет настаивать на встрече.
— Правильно. И мы будем вынуждены ее разрешить.
— Михоэлс не посмеет сказать ему ничего лишнего.
— Ты забываешь, что он артист. Хорошему артисту не нужны слова, чтобы сказать то, что он хочет. Ты вот только на балет ходишь. А я хожу и во МХАТ. И знаю, как это делается. Артист говорит: «Я вас люблю». А зритель понимает, что он готов прикончить предмет этой любви при первом удобном случае. Если Гарриман поймет точку зрения Михоэлса, вся наша идея с Крымом повиснет на волоске. Или вообще рухнет.
— Прогнозы Михоэлса показались мне правильными, — заметил Молотов.
— А они и есть правильные. Их и американцы просчитывают.
— Но если вы считаете их правильными… Мы все-таки будем продвигать крымский проект?
— Да, будем, — подтвердил Сталин. — Даже если они не дадут нам ни копейки денег. Мы все равно заселим Крым евреями. И нашими. И западными. И чем больше будет западных, тем лучше!.. Не понимаешь, а? А ты подумай. Может, и поймешь… — Сталин вызвал Поскребышева: — Давай сюда Кагановича!
Вошел Каганович. Бодрый. Энергичный. Жеребец.
— Добрый вечер, Иосиф Виссарионович, я в вашем распоряжении.
Стоял на почтительном удалении. На таком, чтобы не подчеркивать свой рост. И в то же время быть достаточно близко.
Сталин повернулся к Молотову:
— Вячеслав Михайлович, товарищ Каганович был в числе лиц, которых мы попросили ознакомиться с обращением Еврейского антифашистского комитета о Крыме?
— Нет, товарищ Сталин.
— Это точно?
— Точно, товарищ Сталин.
— А откуда же товарищ Каганович узнал о содержании этого обращения?
— Не знаю, товарищ Сталин.
— Разрешите объяснить, Иосиф Виссарионович? — всунулся Каганович. Деликатно. Но с достоинством.
— Ну, объясните.
— Я случайно увидел текст этого обращения. У начальника Совинформбюро Лозовского. Мы решали вопросы освещения в прессе деятельности Госснаба.
— И вы случайно увидели у него текст. Он что, лежал на столе, а вы случайно заглянули в него?
— Никак нет, Иосиф Виссарионович. Когда я приехал, Лозовский изучал этот текст. Он выглядел очень озабоченным. На мой вопрос, чем он так озабочен, Лозовский показал мне на текст.
— И разрешил прочитать?
— Вообще-то… Я не спрашивал у него разрешения. Просто прочитал.
— Конечно, конечно, — покивал Сталин. — Члену Политбюро и председателю Государственного комитета по материально-техническому снабжению народного хозяйства СССР не с руки спрашивать разрешения у какого-то начальника Совинформбюро и заместителя министра иностранных дел. Значит, вы прочитали обращение и оно вам не понравилось?
— Я был искренне возмущен, Иосиф Виссарионович! Подобной ерунды я даже представить себе не мог! Возмутительная безответственность! Какой-то поэтишка и какой-то актеришка лезут в большую политику!
— Как я вас понимаю! Значит, вы были настолько возмущены, что вызвали поэтишку и актеришку к себе и топали на них ногами?
— Я не топал ногами, Иосиф Виссарионович.
— Нет? А как? Стучали кулаком по столу?
— Ну, совсем немного.
Сталин прошелся по кабинету, посасывая пустую трубку. Проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Товарищ Каганович совсем недавно назначен председателем Госснаба. Но он, вероятно, за это короткое время успел решить все вопросы. Строители обеспечены техникой и цементом. Машиностроители обеспечены металлом. Металлурги обеспечены рудой. Транспортники обеспечены горючим и запасными частями. Все хорошо. Настолько, что у товарища Кагановича есть время заниматься вопросами, которых ему не поручали. Так получается? Получается так.
До Кагановича уже все дошло.
— Виноват, товарищ Сталин, — понурившись, сказал он. — Я совершил большую ошибку. Я все понял, товарищ Сталин.
Сталин остановился так близко к нему, что Кагановичу приходилось смотреть сверху вниз.
— Что же вы поняли?
— Что мне не следовало заниматься вопросами, которые не входят в мою компетенцию.
— И это все, что вы поняли?
Каганович лишь растерянно пожал плечами.
Молотов хмуро наблюдал за происходящим. На его глазах разыгрывался очередной спектакль. Сталин любил такие спектакли. Его жизнь состояла из постоянного делового общения со многими десятками людей, в постоянном умственном напряжении. Оно требовало разрядки. Эти спектакли и были разрядкой. Многие от них обмирали. Но Молотов знал, что они мало что значат. Важным и грозным было не то, что он говорит, а то, что он думает. Это всегда было трудно понять. А последнее время — вообще невозможно. Какая-то грозная, вулканической силы идея зрела в нем. Она была связана с атомной бомбой — Берия каждый день подробно докладывал Сталину о ходе работ. Каким-то образом она была связана и с этим непонятным крымским проектом. Не нравилась Молотову вся эта история. Опасность в ней была. Опасность.
Сталин оторвал взгляд от расшифровки. Заметил, обращаясь к Молотову, который сидел через стул от него за столом для совещаний и косился на машинописные листки, пытаясь понять, какое место Сталин читает:
— Не хочет, чтобы ты говорил. А?
— Не хотел, — подтвердил Молотов.
— Почему?
— Понимал, что после этого ему придется сказать «да» или «нет». Хотел этого избежать.
— Дипломат. И хороший. Как, по-твоему?
— Хороший дипломат — тот, у кого за спиной сила.
— А вот тут ты, Вячеслав, не прав, — возразил Сталин. — Когда за спиной сила, любой дурак будет хорошим дипломатом. А вот когда силы нет — тут и начинается искусство дипломатии.
— Возможно. Просто я от этого отвык. Уже двадцать лет на спиной советской дипломатии огромная сила. Сейчас — особенно.
— А бомба? — спросил Сталин.
— Да, бомба — это серьезно.
— То-то же!..
Сталин вернулся к тексту.
— Сдался. А? — усмехнулся Сталин.
«М о л о т о в. Скромность — хорошее качество. Но не следует им злоупотреблять. Когда я говорю, что вы стали заметной политической фигурой, я знаю, что говорю.
М и х о э л с. Мне чрезвычайно интересна ваша оценка современной международной обстановки. Я выслушаю вас с огромным вниманием. Ваше доверие — для меня высокая честь. Хотя я по-прежнему считаю, что эта честь мною не заслужена…»
— А что ему оставалось?
Сталин ткнул мундштуком трубки в строку:
«М о л о т о в. Вы слышали о доктрине Трумэна?
М и х о э л с. Да.
М о л о т о в. А о плане Маршалла?
М и х о э л с. Только то, что было в наших газетах.
М о л о т о в. А что было в наших газетах? Напомните.
М и х о э л с. Доктрина Трумэна: продолжение курса на так называемое сдерживание коммунизма, развязывание „холодной войны“, закрепление за США роли лидера западных реакционных режимов. Сообщения о плане Маршалла не очень внятные. Какая-то программа американской помощи европейским странам. Непонятно, одобряем мы ее или осуждаем.
М о л о т о в. План Маршалла и доктрина Трумэна — две основные составляющие американской политики. Президент Трумэн изложил свою доктрину в послании к конгрессу в марте этого года. В мае она приобрела силу закона. Основная ее идея: военное противостояние Советскому Союзу. Как в Европе, так и во всем мире. На 48-й и 49-й годы, например, выделяется четыреста миллионов долларов для помощи Турции и Греции, которым якобы угрожает Советский Союз. Но главная ее цель: создание в Европе военного блока США, Великобритании, Франции и других стран под общим руководством Соединенных Штатов. Наши источники сообщают из Вашингтона, что на эти цели планируется выделять до десяти миллиардов долларов в год…»
— Это зачем? «Наши источники».
— Знак доверия, — объяснил Молотов. — Информация неконкретная. Иллюзия информации.
— Ну, допустим…
— Врет? Или действительно не понимает?
«М о л о т о в. Так что с доктриной Трумэна все ясно. С планом Маршалла гораздо сложней. Новый государственный секретарь США Джордж Кэтлетт Маршалл озвучил, как говорят американцы, свой план 5 июня этого года в выступлении в Гарвардском университете. Он предложил создать в Европе нечто вроде „руководящего комитета“, который занимался бы учетом ресурсов и нужд европейских стран, определял приоритетные отрасли промышленности и путем финансирования Соединенными Штатами обеспечивал бы их ускоренное развитие. По мнению госсекретаря Маршалла, это будет способствовать быстрому экономическому возрождению послевоенной Европы. Кстати, руководителем этого комитета предполагается, по нашим сведениям, назначить министра торговли Гарримана, бывшего посла США в Москве. Вы с ним, насколько я знаю, знакомы?
М и х о э л с. Крайне поверхностно. Меня представили ему на приеме в американском посольстве. А потом он был у нас на спектакле „Фрейлехс“. Не думаю, что он меня помнит.
М о л о т о в. А я думаю, помнит. И очень хорошо. Но это неважно. Существенно для нас в плане Маршалла то, что американцы предлагают участвовать в нем Советскому Союзу и народно-демократическим странам Восточной и Центральной Европы. Чтобы вы представляли себе масштаб этого плана, скажу, что президент Трумэн намерен направить на его реализацию до двадцати миллиардов долларов ежегодно в виде безвозмездных субсидий и льготных кредитов. Причем это не частные инвестиции, а средства из федерального бюджета США.
М и х о э л с. Двадцать миллиардов в год — это много?
М о л о т о в. Сказать „много“ — значит, не сказать ничего.
М и х о э л с. Очень я сомневаюсь, что американцы дадут эти деньги просто так.
М о л о т о в. Вот в этом и есть загвоздка. Вы совершенно правы: они захотят получить за свои кредиты определенные политические уступки. Мы готовы к разумным компромиссам. Весь вопрос — где граница этих компромиссов. Мы ведем сейчас переговоры с американским правительством о степени и формах участия СССР в плане Маршалла.
М и х о э л с. Переговоры успешные?
М о л о т о в. Пока не могу сказать вам ничего определенного. Мы заинтересованы, чтобы они были успешными. И для этого очень неплохо создать для Соединенных Штатов дополнительные стимулы. Вы понимаете, о чем я говорю?
М и х о э л с. Нет. Вы обрушили на меня столько информации, что у меня голова кругом идет…»
— Думаю, врет…
— Сукин сын. А?
«М о л о т о в. Я говорю о Крыме.
М и х о э л с. Я слушаю вас очень внимательно…»
— Не без этого…
Сталин нахмурился:
«М о л о т о в. Вы хотите, чтобы я вам все разжевал?
М и х о э л с. Извините, Вячеслав Михайлович, но я был бы вам за это очень признателен. Разговор для меня чрезвычайно важный. Я должен быть уверен, что понял вас до конца и понял правильно.
М о л о т о в. Хорошо, объясню. В начале 44-го года Еврейский антифашистский комитет обратился к правительству с просьбой создать в Крыму еврейскую республику.
М и х о э л с. Вынужден уточнить. Это не было обращением ЕАК. Мы не обсуждали письмо на президиуме.
М о л о т о в. Почему?
М и х о э л с. Мы не были уверены, что получим поддержку. Поэтому решили не давать повода для ненужных разговоров по Москве. Как оказалось, мы были правы.
М о л о т о в. Что вы имеете в виду?
М и х о э л с. Меня и Фефера вызывал к себе член Политбюро Лазарь Моисеевич Каганович. У него был экземпляр нашего письма. Он выразил нам свое неодобрение в весьма энергичной форме.
М о л о т о в. Что он вам сказал?
М и х о э л с. Извините, но я не могу этого повторить. Значения многих слов я просто не знаю.
М о л о т о в. Употреблял мат?
М и х о э л с. Я бы сказал по-другому. Иногда употреблял русские слова. Если их суммировать, получится так: „Такую чепуху могли придумать только артист и поэт“.
М о л о т о в. Когда был этот разговор?
М и х о э л с. Примерно две недели назад…»
— А это еще что такое?
Молотов пожал плечами:
— Не знаю.
Сталин подошел к письменному столу и нажал кнопку. В дверях возник Поскребышев.
— Кагановича. Немедленно!
— Слушаюсь.
Поскребышев исчез. Сталин вернулся к столу для совещаний и вновь придвинул к себе машинописные листки расшифровки.
…Сталин удивленно хмыкнул:
«М о л о т о в. Это какое-то недоразумение. Мы это выясним. Давайте продолжим нашу беседу так, будто этого недоразумения не было. Ваше обращение вызвало интерес у тех членов правительства, которые были привлечены для его обсуждения. Скажу вам больше. Эта идея вызвала интерес у товарища Сталина, и он даже обсуждал ее на встрече с послом Гарриманом и президентом Американской торговой палаты Джонстоном. Никакого конкретного решения принято не было, потому что сначала нужно было закончить войну. Сейчас возникла ситуация, благоприятная для возвращения к этой идее. Тот вариант обращения несколько устарел. Нужно отредактировать его, обсудить на президиуме и направить на имя главы советского правительства товарища Сталина. И можете не опасаться, что по Москве пойдут слухи. Пусть идут. Мы не делаем из этого секрета.
М и х о э л с. Могу я спросить, почему нынешняя ситуация кажется вам благоприятной для возвращения к идее создания Крымской еврейской республики?
М о л о т о в. Еврейской советской социалистической республики союзного значения. С центром в городе Симферополе. Открытой для эмиграции евреев со всего мира. Разве я недостаточно ясно обрисовал вам международную конъюнктуру?
М и х о э л с. Заметки и корреспонденции в „Правде“ позволяют заключить, что СССР благожелательно относится к созданию еврейского государства в Палестине.
М о л о т о в. Вы сделали правильный вывод. Но еврейское государство в Палестине не сможет просто физически принять миллионы евреев-беженцев. Там нет для всех работы, нет жилья, не урегулированы отношения с арабским населением. Крымская республика не будет альтернативой Палестине. Но создание ее поможет сгладить проблему. С другой стороны, это будет стимулировать Соединенные Штаты в вопросе участия СССР в плане Маршалла. Еврейское лобби в конгрессе США очень влиятельно. Оно заставит президента Трумэна пойти на уступки нам. Что и требуется доказать. Как видите, я с вами откровенен.
М и х о э л с. Я тоже буду с вами откровенным. По моему глубокому убеждению, создание еврейской республики в Крыму будет огромной, колоссальной ошибкой. Последствия ее будут сказываться очень долго. И исправить эту ошибку будет неимоверно трудно. Гораздо проще ее предотвратить…»
— Даже так?
— Он догадывался, о чем пойдет речь. И очень хорошо подготовился к разговору…
— Не дурак, — заметил Сталин.
«М о л о т о в. Я жду объяснений.
М и х о э л с. Представьте себе на минуту Крым, заселенный евреями. Сколько их там будет?
М о л о т о в. На первом этапе — тысяч двести, на втором — пятьсот, потом миллион и так далее. Крым большой.
М и х о э л с. Миллион евреев в Крыму. Из них половина — с Запада. Американцы, возможно, пойдут на большие уступки. Но верно и другое: кто платит, тот и музыку заказывает. Так или иначе, они будут заказывать в Крыму свою музыку. Эта музыка — буржуазная идеология. Она будет проникать в Крым в любых формах. Ширпотреб. Джаз. Постоянные американские гости. Не говоря уж о целенаправленной и очень изобретательной пропаганде. Вячеслав Михайлович, вас не берет жуть от этой картины?
М о л о т о в. Вы не верите в силу советской, коммунистической идеологии?
М и х о э л с. Я-то верю. Но человек слаб. И борьба будет идти не на страницах философских журналов. А на бытовом уровне. Мы у себя сейчас боремся с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Успешно, конечно, боремся. Переименовали „Норд“ в „Север“, а котлеты „де воляй“ в котлеты „по-киевски“. А там не о котлетах пойдет речь. Мы получим открытую, незаживающую язву, постоянный источник политической инфекции…»
— Очень не дурак, — согласился Молотов.
Сталин с интересом взглянул на Молотова:
«М и х о э л с. Это — одно. Второе. Финансирование экономики Крыма пойдет в основном под руководством американских менеджеров. Хотя бы потому, что они будут внедрять свои, более производительные технологии, а наши инженеры и хозяйственные руководители этими технологиями не владеют. Не так ли?
М о л о т о в. Допустим.
М и х о э л с. Это значит, что через какое-то время еврейская республика обгонит по жизненному уровню другие республики СССР. Это неизбежно. Американцы умеют заставлять свои деньги работать. К чему это приведет? С одной стороны, к росту антисемитизма. Зависть — это зависть. Она неискоренима. Как ревность. А с другой — к недовольству рабочих и колхозников. Сначала — к недовольству социалистическими методами хозяйствования. А там недалеко и до проявлений политического недовольства.
М о л о т о в. У вас есть еще аргументы?
М и х о э л с. Только один. Но самый серьезный. Вспомните карту Крыма. Это важнейший стратегический плацдарм. Это база Черноморского флота. Выход в Средиземное море. Турция. Балканы. Ближний Восток. Вы сказали, что доктрина Трумэна пре-дусматривает выделение Турции и Греции четырехсот миллионов долларов для защиты от СССР. А можете себе представить, какие средства забабахает Пентагон, чтобы под любым видом оттягать у нас этот плацдарм? Шпионы туда полезут как мухи на мед, никаких рук не хватит отмахиваться! И в конце концов эту проблему придется кардинально решать. И кто окажется крайним? Евреи, конечно. Оно нам надо?..»
— Прижал он тебя.
Молотов кивнул:
— Это был трудный разговор…
— А ведь это демагогия, Вячеслав.
«М о л о т о в. Вы обсуждали с кем-нибудь свои соображения?
М и х о э л с. Вы первый, кому я о них рассказываю.
М о л о т о в. Значит, вы против создании еврейской республики в Крыму?
М и х о э л с. Самым решительным образом. У меня есть другое предложение. Конечно, если вы не сочтете слишком большим нахальством, что я лезу к вам со своими дилетантскими предложениями.
М о л о т о в. Какое?
М и х о э л с. Как скоро можно ожидать образования еврейского государства в Палестине?
М о л о т о в. Вопрос времени. Думаю, не очень большого. В недалеком будущем на повестку дня ООН будет поставлен вопрос о разделе Палестины на арабское и еврейское государства. Советский Союз, скорее всего, будет голосовать „за“.
М и х о э л с. Предложение у меня очень простое: разрешить свободную эмиграцию советских евреев в Палестину. И объявить об этом уже сейчас.
М о л о т о в. Вот как? Мы бесплатно учим людей, бесплатно лечим, бесплатно даем профессию и даже высшее образование. Не бесплатно, конечно, а за счет государства. Тратим на это огромные средства. И после этого подарить их кому-то?
М и х о э л с. Затраченные средства окупятся другим. Эти люди принесут в еврейскую Палестину идеи социализма. А они там и сейчас ощутимы. Их привезли евреи-переселенцы из России, которые эмигрировали с начала века до 20-х годов. По пути в Америку мы были в Палестине. Киббуцы в сути своей — настоящие коммуны. Советские эмигранты — это будет мощный идеологический десант. Его забросят не к нам в Крым, а мы забросим его в Палестину. И тем самым укрепим там свое влияние. Без всяких миллиардных затрат. И без головной боли решим задачу, о которой вы сказали в начале нашего разговора. Создадим стимул Америке для уступок нам в реализации плана Маршалла. Еврейское лобби в конгрессе США оценит этот жест. Регулируя эмиграцию, мы получим постоянный рычаг давления на американский конгресс. И одновременно решим внутренние проблемы — с той же перенаселенностью Западной Белоруссии.
М о л о т о в. Вы противоречите сами себе. Вы утверждаете, что наша советская идеология не сможет противостоять западной идеологии в Крыму. И тут же заявляете, что она преодолеет буржуазную идеологию в Палестине. Маловер вы, Соломон Михайлович. Коммунистическая идеология — гораздо более могучая сила, чем вам кажется. Она победит и в Крыму, и в Палестине, а в конечном итоге и во всем мире…»
Молотов только пожал плечами:
— Это диалектика. Я учился у вас, Иосиф Виссарионович.
— Послушай, а почему ты все время ко мне на «вы»? «Товарищ Сталин», «Иосиф Виссарионович». Мы же были на «ты». И ты обращался ко мне — «Коба».
— Это было очень давно.
— Да? Идет время, идет. И чем дальше, тем идет быстрее… Ладно, давай посмотрим, чем у вас эта дискуссия кончилась…
Вошел Поскребышев, доложил:
«М и х о э л с. Очень жаль, что я не сумел убедить вас.
М о л о т о в. Ваши доводы остроумны, но неосновательны. Давайте вернемся к Крыму. Не следует надолго откладывать ваше обращение к товарищу Сталину. Как говорится, дорого яичко к Христову дню.
М и х о э л с. Мы уже сейчас опоздали. Я обратился в Совинформбюро с просьбой расформировать ЕАК и влить его в Советский комитет защиты мира. Большинство членов президиума в рабочем порядке одобрило мое решение. Лозовский сообщил мне, что подготовлен проект постановления о роспуске комитета и передан на утверждение в правительство.
М о л о т о в. Ко мне поступил этот проект. Но я не знал, что инициатива исходит от вас. Что побудило вас к этому?
М и х о э л с. Совет товарища Кагановича.
М о л о т о в. Совет?
М и х о э л с. Это звучало примерно так: „И вообще. Хватит бороться с фашизмом. Война давно закончилась. Боритесь лучше за мир…“»
— Прибыл Каганович.
— Пусть ждет! — бросил Сталин и вернулся к расшифровке.
Сталин закрыл папку. Поднялся из-за стола, разминаясь. Остановился, закурил папиросу.
«М о л о т о в. Это формальности. Они меня не волнуют. Меня больше беспокоит ваше неприятие крымского проекта.
М и х о э л с. Это плод долгих и очень непростых раздумий. К счастью, на мне свет клином не сошелся.
М о л о т о в. Ошибаетесь, Соломон Михайлович. Именно на вас свет сошелся клином. Во время беседы товарища Сталина с мистером Джонстоном, о которой я упоминал, Джонстон прямо назвал вас президентом будущей еврейской республики. Мистер Гарриман его поддержал. Американская сторона не видит никакой другой кандидатуры. Более того. Джонстон дал понять, что только под вас американские деловые круги согласятся на финансирование крымского проекта. Что с вами, Соломон Михайлович? Вы побледнели. Воды?
М и х о э л с. Я предпочел бы водки. Извините, это неудачная шутка. Я ошеломлен. Они могли бы поинтересоваться моим мнением.
М о л о т о в. Это было бы расценено как вмешательство во внутренние дела Советского Союза. Это не допускается практикой межгосударственных отношений.
М и х о э л с. А вмешательство в мои личные дела этой практикой допускается?
М о л о т о в. Так что, как видите, обстоятельства вынуждают вас изменить свою точку зрения.
М и х о э л с. Я не могу вам этого обещать.
М о л о т о в. Я не понял, что вы сказали.
М и х о э л с. Я не могу вам этого обещать.
М о л о т о в. Соломон Михайлович, я этого не слышал. Не спешите. Спокойно подумайте. Это вы можете мне обещать?
М и х о э л с. Это могу. Обещаю еще раз подумать. И очень серьезно.
М о л о т о в. Подумайте. И вы поймете, что я прав. Спасибо, что посетили меня. Мне было очень интересно поговорить с вами.
М и х о э л с. Мне тоже.
М о л о т о в. Всего доброго, Соломон Михайлович.
М и х о э л с. Всего доброго, Вячеслав Михайлович.
Запись и расшифровка произведены капитаном МГБ Евдокимовым и звукооператором лейтенантом Мироновой».
— Итак, он сказал «нет».
— Он передумает.
— А если нет?
— У него нет выхода.
— А если найдет?
— Его точка зрения не имеет значения. Мы можем пустить в ход и старое обращение. А свое мнение он будет держать при себе.
— Почему он сказал «нет»?
— Его доводы показались мне убедительными.
— Ты ему поверил?
— В общем, да. У меня самого возникали такие же мысли.
— «В общем, да», — повторил Сталин. — Дурак ты, Вячеслав. Он тебя объехал на кривой козе, а ты этого даже не заметил. «Меттерних» хренов! Министр иностранных дел великой державы! Он преподал тебе урок дипломатии. За ним не было никакой силы, а он загнал тебя в угол. «Я этого не слышал». Слышал. И я слышал. Он сказал это не тебе. Он сказал это мне!
— За ним была сила, — хмуро возразил Молотов. — Моральная.
— Какая?
— Евреи.
— А за тобой не было? Советское государство. Партия!.. А всего-то и нужно было немного подумать. Пошевелить мозгами — самую малость. Ты же не дал ему возможности маневра. Сразу припер к стенке. «Вам придется изменить свое мнение». Даже заяц отбивается, если его прижать. А человек не заяц. Ему нужно дать время подумать. Он сам себя переубедит. Найдет такие доводы в свое оправдание, до каких никто не додумается. Почему мудр удав? Потому что он никогда не нападает на кролика. Он дает ему время подумать. После этого удаву не нужно нападать на кролика. Он сам идет к нему в пасть. И делает это сознательно. И даже с восторгом!
— Вы правы, Иосиф Виссарионович. Я не понял ситуации. И поэтому не нашел правильного решения.
— Да его и не надо было искать! — отмахнулся Сталин. — Полина тебе на что? Завтрак подавать? Блевотину за тобой убирать? А попросить ее поговорить с Михоэлсом трудно было догадаться? И сейчас бы у нас не было никакой проблемы!
— Вы считаете, у нас она есть?
— Есть, — подтвердил Сталин. — Приедет Гарриман для переговоров о плане Маршалла. Наверняка захочет встретиться с Михоэлсом. Запретишь?
— Можно блокировать эту встречу. Под любым благовидным предлогом.
— По-твоему, Гарриман дурак?
— Нет.
— А если нет, то поймет, что мы не хотим этой встречи. Какие бы благовидные предлоги ты ни придумывал. Спросит себя: почему они не хотят этой встречи? Что он сделает?
— Начнет настаивать на встрече.
— Правильно. И мы будем вынуждены ее разрешить.
— Михоэлс не посмеет сказать ему ничего лишнего.
— Ты забываешь, что он артист. Хорошему артисту не нужны слова, чтобы сказать то, что он хочет. Ты вот только на балет ходишь. А я хожу и во МХАТ. И знаю, как это делается. Артист говорит: «Я вас люблю». А зритель понимает, что он готов прикончить предмет этой любви при первом удобном случае. Если Гарриман поймет точку зрения Михоэлса, вся наша идея с Крымом повиснет на волоске. Или вообще рухнет.
— Прогнозы Михоэлса показались мне правильными, — заметил Молотов.
— А они и есть правильные. Их и американцы просчитывают.
— Но если вы считаете их правильными… Мы все-таки будем продвигать крымский проект?
— Да, будем, — подтвердил Сталин. — Даже если они не дадут нам ни копейки денег. Мы все равно заселим Крым евреями. И нашими. И западными. И чем больше будет западных, тем лучше!.. Не понимаешь, а? А ты подумай. Может, и поймешь… — Сталин вызвал Поскребышева: — Давай сюда Кагановича!
Вошел Каганович. Бодрый. Энергичный. Жеребец.
— Добрый вечер, Иосиф Виссарионович, я в вашем распоряжении.
Стоял на почтительном удалении. На таком, чтобы не подчеркивать свой рост. И в то же время быть достаточно близко.
Сталин повернулся к Молотову:
— Вячеслав Михайлович, товарищ Каганович был в числе лиц, которых мы попросили ознакомиться с обращением Еврейского антифашистского комитета о Крыме?
— Нет, товарищ Сталин.
— Это точно?
— Точно, товарищ Сталин.
— А откуда же товарищ Каганович узнал о содержании этого обращения?
— Не знаю, товарищ Сталин.
— Разрешите объяснить, Иосиф Виссарионович? — всунулся Каганович. Деликатно. Но с достоинством.
— Ну, объясните.
— Я случайно увидел текст этого обращения. У начальника Совинформбюро Лозовского. Мы решали вопросы освещения в прессе деятельности Госснаба.
— И вы случайно увидели у него текст. Он что, лежал на столе, а вы случайно заглянули в него?
— Никак нет, Иосиф Виссарионович. Когда я приехал, Лозовский изучал этот текст. Он выглядел очень озабоченным. На мой вопрос, чем он так озабочен, Лозовский показал мне на текст.
— И разрешил прочитать?
— Вообще-то… Я не спрашивал у него разрешения. Просто прочитал.
— Конечно, конечно, — покивал Сталин. — Члену Политбюро и председателю Государственного комитета по материально-техническому снабжению народного хозяйства СССР не с руки спрашивать разрешения у какого-то начальника Совинформбюро и заместителя министра иностранных дел. Значит, вы прочитали обращение и оно вам не понравилось?
— Я был искренне возмущен, Иосиф Виссарионович! Подобной ерунды я даже представить себе не мог! Возмутительная безответственность! Какой-то поэтишка и какой-то актеришка лезут в большую политику!
— Как я вас понимаю! Значит, вы были настолько возмущены, что вызвали поэтишку и актеришку к себе и топали на них ногами?
— Я не топал ногами, Иосиф Виссарионович.
— Нет? А как? Стучали кулаком по столу?
— Ну, совсем немного.
Сталин прошелся по кабинету, посасывая пустую трубку. Проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Товарищ Каганович совсем недавно назначен председателем Госснаба. Но он, вероятно, за это короткое время успел решить все вопросы. Строители обеспечены техникой и цементом. Машиностроители обеспечены металлом. Металлурги обеспечены рудой. Транспортники обеспечены горючим и запасными частями. Все хорошо. Настолько, что у товарища Кагановича есть время заниматься вопросами, которых ему не поручали. Так получается? Получается так.
До Кагановича уже все дошло.
— Виноват, товарищ Сталин, — понурившись, сказал он. — Я совершил большую ошибку. Я все понял, товарищ Сталин.
Сталин остановился так близко к нему, что Кагановичу приходилось смотреть сверху вниз.
— Что же вы поняли?
— Что мне не следовало заниматься вопросами, которые не входят в мою компетенцию.
— И это все, что вы поняли?
Каганович лишь растерянно пожал плечами.
Молотов хмуро наблюдал за происходящим. На его глазах разыгрывался очередной спектакль. Сталин любил такие спектакли. Его жизнь состояла из постоянного делового общения со многими десятками людей, в постоянном умственном напряжении. Оно требовало разрядки. Эти спектакли и были разрядкой. Многие от них обмирали. Но Молотов знал, что они мало что значат. Важным и грозным было не то, что он говорит, а то, что он думает. Это всегда было трудно понять. А последнее время — вообще невозможно. Какая-то грозная, вулканической силы идея зрела в нем. Она была связана с атомной бомбой — Берия каждый день подробно докладывал Сталину о ходе работ. Каким-то образом она была связана и с этим непонятным крымским проектом. Не нравилась Молотову вся эта история. Опасность в ней была. Опасность.