Леня стал ходить на работу, Таня забеременела от своего доцента, и Наташа с трудом уговорила ее, посоветовавшись с Верой Гавриловной, сделать аборт, собака подверглась первой случке, и теперь ждали, когда она родит, чтобы продать через клуб щенков, а вечерами они ходили в сад Эрмитаж смотреть оперетту.
Оперетту они любили еще с Тифлиса, но туда приезжали только гастролеры, а здесь настоящая, своя, вполне доброкачественная оперетта, и что удивительно, в ней играли еще те блестящие звезды, их кумиры, которых они помнили еще по Тифлису - сбежавшие от большевиков, а теперь неожиданно возвратившиеся.
Семья была большая, брали с собой даже двоюродных теток Паши Синельникова, и сидели на какой-нибудь "Веселой вдове" или "Фиалке Монмартра", занимая почти четверть мест восьмого ряда.
Игорь говорил когда-то, что жить мечтает в оперетте, крайним в хоре, если из зала, то с левой стороны, там, где он наполовину виден, другая половина в кулисах. Ищи меня в оперетте крайним слева, я буду загримирован, но ты узнаешь меня, таинственно говорил он. Наташа смеялась: почему именно в оперетте? А он действительно нанимался в какую-нибудь заезжую труппу на несколько спектаклей, но в хоре ему почему-то не находилось места, он считался способным на большее и несмотря на просьбу, чтобы в хоре слева, получал маленькие роли каких-то пьяных завсегдатаев кабаре, ухажеров Сильвы Вареску, подгулявших парижан. Он справлялся с этими ролями первоклассно, безумно завидуя тому, кто в хоре слева, но, будучи даже не всегда назван в программке, имел бешеный успех у своих друзей по Тифлису, которые оперетту презирали, утверждали, что ходят только на него, и останавливали действие, когда он появлялся, как принято теперь говорить в газетах, нескончаемой овацией.
А теперь она сидела и ждала появления хора, она не надеялась увидеть его в маленьких ролях, он мечтал быть обнаруженным ею, но только в хоре, хотя бы наполовину, но сколько ни вглядывалась на его месте всегда оказывалась подозрительная личность, желая остаться незамеченной, все действие уверенная, что никто не видит, болтала, обращаясь в кулису о чем-то своем, к оперетке не относящимся.
А Наташа искала Игоря, вытягивая шею, искала, иногда поглядывая на своих: вдруг им повезло и они увидели его раньше?
Ей так хотелось наклониться к ним первой и спросить: "Вон там, слева, лысый, видите, видите?"
35
Появлению этого человека предшествовало многое. Во-первых, высокие урожаи; во-вторых, над Москвой появилась комета и газеты стали сообщать что-то о разведке одного из вражеских государств, само государство названо не было, но подозревать разрешалось всех сразу; в-третьих, Таня перешла из своего института в другой и теперь, возвращаясь по вечерам, чувствовала, что за ней кто-то ходит, сначала с возмущением и брезгливостью заподозрила своего бывшего возлюбленного, а потом, припоминая, как он избегал ее, узнав о беременности, как охотно способствовал переходу на другое место, от этой мысли отказалась и поняла, что ее неотступно преследует кто-то другой, грубо, будто задался целью быть обнаруженным, но Таня бежала домой, не оборачиваясь, и всегда с некоторых пор просила Леню, чтобы он, гуляя с собакой, встречал ее на углу.
Человек отставал, но еще долго казалось Тане, что он смотрит на окна со стороны темной улицы в недоумении, укоризненно качая головой: как так она не разрешила ему подойти и заговорить?
Наташе тоже подозрительным показалось, когда вахтерша сказала, что приходил какой-то человек в школу с сиренью в руках, спрашивал ее, а когда вахтерша предложила позвать, оставил сирень и, ничего не объясняя, быстро ушел.
Вскоре оказалось, что комета на Москву не упала, Таня перестала чувствовать преследователя, к Наташе тоже никто больше не приходил, но вот однажды утром в дверь позвонили.
Дома были только тетки Синельниковы, вернее, одна из них, та, что в чулане. Она открыла, на пороге стоял молодой человек в шляпе, макинтоше, с толстым портфелем в руках, прижатым к груди. Казалось, он пробежал несколько километров.
- Мисс Наталья Гудович здесь живет? - спросил он с иностранным акцентом.
Тетке Паши Синельникова почему-то показалось, что она знает этого человека, она решила, что это Миша, Мишенька Гудович, которого помнила еще по Тифлису семилетним мальчиком, и тетка закричала:
- Миша, Мишенька, ты вернулся, какое счастье, а тебя тут как все ждут, и Вера Гавриловна, и Наташа, и даже мы, старые, заждались, ты, наверное, забыл меня, я тетя Паши Синельникова, твоего двоюродного брата...
Но молодой человек с портфелем невозмутимо смотрел на нее, не узнавая, а потом, отстранив плечом, вошел в коридор и спросил:
- Кроме вас никого дома нет?
- Никого, - испуганно сказала тетка. - Они вечером придут.
- Пожалуйста, - сказал молодой человек, - никому не говорите, что я приходил, это очень важно. Я не Мишенька Гудович, я, действительно, здесь по поручению Михаила Михайловича Гудовича, но об этом никому не следует говорить, кроме вашей семьи... Передайте, пожалуйста, этот портфель Наталье Михайловне, тут кое-что от ее брата, он просил передать, что жив, успешен, любит вас всех очень, особенно просил узнать о судьбе мужа Натальи Михайловны.
- Игоря нет давно, - заплакала тетка Паши Синельникова. - Он уже три года, как арестован, но он вернется, вернется, нам твердо обещали!
- Там для него коробка американских сигарет, - сказал молодой человек, причем иностранный акцент у него совершенно пропал. - Когда будете передавать весточку Игорю Герасимовичу, напишите как-нибудь зашифрованно, чтобы только ему одному понятно было, у вас, надеюсь, есть домашние заготовки, - все остается в силе. Так и напишите: все остается в силе. И коробку сигарет не забудьте.
- Хорошо, - сказала тетка Паши Синельникова. - А вы еще зайдете? Они все вечером собираются.
- Больше я не зайду, - сказал незнакомец. - С вашего разрешения, я передам Гудовичу, что близкие его здоровы.
- Все здоровы, все, - заторопилась тетка Паши Синельникова, - Ленечка немного приболел, это с ним бывает, но и у него по весне пройдет, вот весна наступит...
Но молодой человек уже не слушал ее. Он исчез.
36
Через несколько дней Таню вызвали в ректорат. В кабинете, кроме ректора по кличке "Будем Отчислять", находился еще один человек, белобрысый, тоненький, один из тех, кого без специальных примет не опознаешь. И сейчас в кабинете, будь еще хоть один человек, Таня могла белобрысого не заметить, так ненавязчиво он присутствовал.
- Татьяна Игоревна, - сказал "Будем Отчислять", не знакомя с белобрысым. - Вот должен сказать, что мы очень довольны вашим пребыванием у нас в институте, способный вы и добросовестный человек.
- Спасибо, - сказала сбитая с толку Таня.
- Вы сами видите, - продолжал ректор, - что, несмотря на некоторые сложности вашей биографии, вам лично никаких препятствий не чинится, вы учитесь и работаете, как равный со всеми остальными человек.
- Это так, - сказала Таня.
- Мы рассчитываем, - продолжал ректор, - что вы со своей стороны будете до конца откровенны с нами.
- Я в чем-то провинилась? - спросила Таня.
- Погодите, я не договорил. Вот, познакомьтесь, Сергей Сергеевич, вы не против его присутствия при нашей беседе, он хотел лично вас видеть.
Сергей Сергеевич, не взглянув на Таню, кивнул, продолжая сидеть в полупрофильном положении.
- Так вот, подтверждаю при Сергее Сергеевиче, что вы у нас на самом хорошем счету и до последнего времени ни в чем таком замечены не были, правда?
- Мне, кажется, да, - сказала Таня.
- Так объясните, пожалуйста Сергею Сергеевичу и мне происхождение посылки, которую принес вам несколько дней назад некий молодой человек с портфелем.
- А-а-а, - после небольшой заминки сказала Таня. - Он действительно принес, никого дома не было, кроме тетки, а она очень старая, мы бы не впустили, действительно было, было, так, кое-какие вещи из Америки, от моего дяди Михаила Михайловича Гудовича.
- Что вы сделали с этими вещами? - спросил ректор.
- Пока ничего.
- А почему вы сразу не пришли ко мне и не рассказали об этом, как вы говорите, друге вашего дяди?
- Я не знаю - друг ли он ему, я этого человека не видела, а вещи мы, конечно, вернем, только скажите, куда, и мы вернем, конечно.
- Вещи, девочка, нас не интересуют, - быстро сказал тот, кого ректор назвал Сергеем Сергеевичем. - А что, он вот так вот пришел и все?
- Да, - растерялась Таня.
- Принес вещи, поставил и все? А на словах, на словах он ничего не передавал?
- Нет, - сказала Таня. - Что-то странное для папы, тетка ничего не поняла.
Ректор и Сергей Сергеевич переглянулись.
- Бестолковые эти тетки, - сказал Сергей Сергеевич. - И моя дура. А подробней расспросить ее нельзя?
- Можно, - сказала Таня. - Но мне кажется, вы ничего не добьетесь, она старая, и, действительно, как вы говорите, немного бестолковая.
- Жаль, - сказал Сергей Сергеевич.
- Танечка, - перейдя на ты, сказал ректор. - Я бы очень тебя просил, если еще когда-нибудь подобное случится в твоей жизни, сразу ко мне, а теткам никаким не доверять.
- Будем отчислять? - спросила Таня и тут же увидев недоуменное лицо ректора, спохватилась: - Вы простите, я не думала, что это так серьезно.
- А вам и не надо думать! - огрызнулся Сергей Сергеевич. - Вы несите и все.
- Ладно, - сказала Таня - А с этими вещами что делать?
- Сдайте, - сказал Сергей Сергеевич. - Да, а сигареты там были?
- Нет, - подумав, зачем-то соврала Таня.
- Как - нет? - возмутился Сергей Сергеевич. - Что они там, с ума посходили, в самом деле?
- Сигарет не было, - теперь уже твердо сказала Таня.
- Сегодня же к вам придет человек. Все ему и отдайте. Все вещи до единой. И сигареты поищите. Должны быть.
37
Всем вместе он рассказывал про орден, это была парадная сторона жизни, орденом любовались, ахали, держали в руках; им - жене и дочке, когда все уходили, - на полу, в спортивных штанах, по каналоармейской привычке голый до пояса, в тюбетейке, тоже привезенной оттуда, говорил правду.
- Папка, ты ведь мог и не вернуться, правда?
- Как это? - не понимал он. - Я же вернулся.
- Многие не возвращаются.
- Ко мне сказанное тобой отношения не имеет, я мимикрирую и эти способности постараюсь передать своей дочке...
" -... Вы зачем подали заявление в партию? - орал следователь. Поиздеваться хотели? Кто вам предлагал вступить?
- Я не умею издеваться.
- Вы зачем о своем происхождении в первой строке написали? "Я - сын жандармского полковника". Это что - не издевательство? Кто вас просил?
- Но это правда.
- Ах, правда?"
И мордой меня об стену! "Хорошенькое начало," - думаю я. Кровь на стене, кровь из носа.
" - Не надо со мной так, - говорю, - я все подпишу, без мордобоя, давайте бумагу.
- То есть, как это все подпишете? - он опешил просто. - Я же вам еще обвинений не предъявлял.
- Все подпишу."
И подписал, не читая, - и то, что химзавод взорвать хотел, и то, что Мишка меня еще в Тифлисе в шпионы завербовал, и то, что рассыльный в "Ревизоре" на горца похож, - усы, бурка (это их особенно раздражило), и разговоры мои с труппой подлые, я даже, грешным делом, подумал: может меня кто из своих посадил? И я уверен, что это гениальное решение мне Бог подсказал.
- Ну, что ты говоришь? - возмутилась Наташа. - Подумай только, тебя четыре года не было!
- Но я здесь, с вами! Ваш папка - хитрый! Я мог исчезнуть когда-нибудь навсегда, но я здесь! Не может быть, чтобы эта чаша кого миновала, значит, и меня тоже, но я здесь!
- Ничего не понимаю! - сказала Наташа.
- Все зависит от инстинкта жизни, - сказал он, целуя Наташу. - И потом - я хитрый как Одиссей, я не Игорь, я Одиссей, ты - Пенелопа, а ты, Танька, как его звали?
- Телемак, - мрачно сказала Таня.
- Именно, он! Нет путешествия, из которого я бы не вышел живым, а лучше самому напроситься, чем тебя попросят, опередить события, пока материала не набрали. Хитроумная вещь! Я все признал, никого за собой не тащил, все на себя взял, приговорили меня к расстрелу.
- Папочка! - всхлипнула Таня.
- Если страшно, рассказывать не буду.
- Расскажи, все расскажи!
- Все честь честью, приговорили, повели, а в конце коридора втолкнули в карцер, я карцер знал уже, сидел один раз, и очень удивился: неужели я что-то не рассчитал и они меня перехитрили, зачем карцер, когда убивать ведут, или теперь расстреливают в карцере?! А они, оказывается, отменили расстрел в последний момент, какое-то распоряжение, разнарядка пришла или сами пожалели, они люди, тоже пожалеть могут, а может быть, на них впечатление лекция моя произвела и рука не поднялась меня расстреливать.
- Какая лекция? - спросила Наташа. - Они тебя еще до ареста знали?
- Я попросил в виде последней просьбы приговоренного разрешить мне как дипломированному юристу и режиссеру поговорить со всем следовательским отделом о способах ведения следствия. Я им сказал: "У меня очень большой стаж общения с людьми, я много сумел от них добиться, мне бы хотелось поделиться с вами этим опытом."
- Папка, ты врешь!
- Ну, конечно же, врет! - закричала Наташа. - С самого начала, а мы дуры!
- Умей я так врать, за мной бы никакому Мейерхольду не угнаться! Нет, правда, собрали для меня следователей, им же тоже развлечься хочется, я им и говорю: "Прежде всего не бейте, никогда не бейте, человек от боли тупеет, а вам показания непосредственные, живые нужны, он ведь и так ваш, зачем же об этом напоминать? Посочувствуйте, что можете для него при чистосердечных показаниях что-то сделать, излишней сентиментальности тоже не надо, просто попросите рассказать о себе и слушайте внимательно, не то, что вы услышать хотели, а все слушайте, со всем вниманием, не притворяйтесь, потому что говорить ему хочется, а с кем здесь, кроме вас? И тогда вы такое услышите, что у вас волосы дыбом встанут, он, человек, почувствует, что вам по-настоящему интересен, и захочет еще интереснее быть, потому что вы следователи, власть, а человек перед властью всегда интересничает, ищет в себе что-то отличное от других, а когда не находит, то выдумывает, просто так, оговаривает себя, непонятно ради чего, ради впечатлений, что ли? Сам себя боится, а наговаривает. Запоминайте, если надо, меняйте свои планы, шейте другое дело, но только не бейте, главное, не бейте, унизите - ничего не добьетесь!
- Папка, ты хитрый? - прижимаясь к отцу, спросила Таня.
- У-у-у, хитрый, - сказал он. - И подлый. Я ведь плел все, что в голову придет, хотя в чем-то был безусловно прав. Много я таких истин им наговорил, проявил интерес к их, так сказать, деятельности, понравилось, пожалели, что срок знакомства такой короткий, и повели на расстрел.
- Папка, что ты чувствовал, когда тебя вели на расстрел? - осторожно спросила Таня.
- Не поверите!
- Нет, ты скажи, скажи!
- Невероятную легкость, ужасное любопытство, - сказал Игорь .Я действительно именно это чувствовал, потому что ужасно мне к тому времени жизнь моя в тюрьме надоела!
Он лег на деревянный пол лицом вниз, тюбетейка свалилась, они смотрели на его лысину и понимали, что он не просто так лег, а отдыхает и лучше ему не мешать.
Они хотели тихонечко встать и уйти, но боялись помешать ему лишним движением и вообще боялись - вдруг снова исчезнет, а потом услышали знакомое еще с Тифлиса сопение, детское, булькающее, и догадались, что спит.
38
Это была седьмая лекция Гудовича в Гарварде и самая глупая. Успех вообще раскрепостил его, он стал говорить и делать глупости, ранее ему не свойственные. Возможно, потому, что аудитория была уж очень молодая и несведущая, возможно, и сам не понимал - зачем нужна в Гарварде русская история, разве для того только, чтобы считать себя образованным человеком.
Сам себя Гудович образованным не считал, так, каталог ненужных знаний, которые он зачем-то передавал другим, а хотелось прорваться, ох, как хотелось, и довериться сердцу, хотя он никому не порекомендовал бы в его положении читать сердцем русскую историю в Гарвардском университете.
Бостон ему нравился, здесь он хотел жить, гулять по парку в тумане. Однажды после лекции он так гулял вдоль моря и впервые показалось ему надежной эта полоса бесконечного тумана его жизни.
Он представлял себя здесь стариком - подслеповатым, немного неопрятным, озабоченным своими размышлениями настолько, что не всегда даже замечал расстегнутую ширинку; ходил с открытым горлом по Бостону и не досчитывался жизни. С тех пор, как прервалась тонкая денежная ниточка, связывающая его с родными, он много чего недосчитывался, но самым главным было не то, чего ты лишен, самым главным было, что у тебя есть кусок земли, на котором ты не побоялся бы умереть.
Бостон в любую погоду подходил для него, здесь было важное, вполне академическое население, преподаватели, студенты, и обыватели тоже были вполне интеллигентные, не корчившие из себя великих американцев, здесь началась самая разумная в мире революция, и если Америке когда-нибудь захочется успокоиться и вернуться к началу, у нее всегда под рукой Бостон.
Кто-то утверждал, что из всех американских городов этот очень напоминает европейский, но европейские города, как понимал их Гудович, беспощадны, они замыкают пространство, а этот казался даже бестелесным немного.
Это была седьмая лекция Гудовича в Гарварде, жаль, если последняя.
Студенты подозревали в этом русском большого хитреца и провокатора, с ним было интересно, некоторые преподаватели считали, что он излишне демократичен даже для Америки и своей доступностью портит студентов, другие - что он добивается популярности, третьи соглашались со вторыми, но задавали многозначительный вопрос - с какой целью?
К счастью, не находилось ни одного, кто заподозрил бы Гудовича в сочувствии большевикам.
"Папаша Гудович" - называли его студенты, что звучало иронически, но означало - добрый малый. Они-то знали, что он не заискивал перед ними, просто ему одиноко, а студенты только одиночеству преподавателя и способны верить, тот, у кого все есть, пусть сидит дома - что он может рассказывать людям? Студентам нужно кого-то жалеть, а Гудович нуждался в жалости, это было так очевидно, что никто из этих молодых и грубоватых детей ни разу не позволил себе пропустить его занятия.
В перерывах он выходил вместе со студентами поиграть на дворе в волейбол и заигрывался до такой степени, что мог опоздать даже на собственную лекцию. Он входил вместе со всеми, запыхавшись, обсуждая судейские ошибки, и только после того, как вытирал лоб и шею платком, лез на кафедру.
Его любили. Он был какой-то родной.
Составлялись петиции в опекунский совет с просьбой взять его на постоянную работу, дело шло к этому - и вдруг эта лекция, чуть не закончившаяся для Гудовича крахом.
Это были затаенные мысли, не мысли даже, а пытка подсознанием, когда хотелось заговорить о главном, а говорить все было нельзя и нельзя, когда какие-то высокие прагматические интересы, как-то: устройство на работу, деньги - становилось главным, и Гудович начинал стыдиться самого себя, у него ничего по настоящему не было в жизни, а он хотел это "ничего" подменить стабильностью своего положения в Америке.
"...мемуары, записки, иногда в них обнаруживаются люди воистину исторические, и неизвестно, влияют они на события, не влияют, а на какие события можно влиять? Они живут, принимая самостоятельные, только их касающиеся решения, переходят из одной веры в другую, меняют отечество не из корысти, а по внутренним убеждениям, отказываются занимать государственные посты, знают правду о себе и событиях, но не торопятся ее сообщать, пока их не спросят, а их никто и не спрашивает. Очень важно, чтобы эти люди повстречали на своем пути выдающуюся личность, такую, как Пушкин, например, важно его общение с ними.
Скромны ли эти люди, эти мыслители, кротки ли, и в этих ли свойствах дело? Они независимы и горды, они не задумываются даже о своей силе и не претендуют на то, чтобы она служила им или кому другому. Наблюдают ли за течением событий, нет ли, - они игнорируют его, они знают, что все, протекающее наверху, - мнимо и условно, что цари играют в игру, угодную их подданным, что подданные наблюдают за царями из праздного любопытства, развлекаясь, что уже никто не помнит точно, с чего все начиналось, что игра в государственность стала главным занятием людей.
В России это были очень крупные люди, образованные, красивые и очень непубличные. Сдержать натиск настоящего государственного мышления в себе самом очень трудно, но еще глупей разбазаривать его на конкретную деятельность, на суету, дробить ясную и цельную картину мироздания, потому что история, как это не прискорбно, решается не на полях сражений.
Из реальных политиков интересны только те, в ком происходит борьба, кто помимо воли находится у власти, трагические, подневольные люди, не добровольно избравшие свой путь, их подозревают в ханжестве, двоедушии, и они, действительно, двоедушничают, потому что не знают, как изменить судьбу. Очень смешны поверхностные оценки людей, основанные на собственном опыте, будто так легко постичь другого в сравнении!
Если это предназначение, как у библейского Моисея, ты вынужден как-то еще носить невыразимую муку ответственности перед людьми, но здесь он как бы прикрыт от людей другой ответственностью - перед Богом, а может быть, и не было перед Богом никакой ответственности, Моисей ведь не навязывался, Бог ткнул пальцем и назначил его на эту роль.
Годишься или не годишься ее играть, но привыкаешь, что единственный исполнитель.
То же самое и с русскими царями, то же самое и с Александром Первым, не избежавшем участи царя: он хорош не победой над Наполеоном, не освобождением Европы - он хорош только в нарушении, только по мере возвращения к мирскому, человеческому.
Почему царь непременно гибнет, когда становится человеком? Почему ему отказано быть сыном, отцом - лишь легендой о старце, которым он стал, инсценировав в Таганроге собственную смерть. Многие считают такой поступок унижением царского достоинства, а я - возвращением к достоинству человеческому. Но это вряд ли было, этому не должны были дать быть.
Человек, способный влиять на других и добровольно отказавшийся от власти, - великий человек. Преданный своей семье, а если у него ее нет своим глубоким личным мыслям и представлениям; великий человек, не воспользовавшийся своими знаниями, - все равно, во вред или благо, - великий человек.
Смерть - это отказ от жизни, она всегда трагична. Отказ от деятельности в расцвете лет, посреди бела дня сильнее смерти: спасая себя, ты спасаешь других от ошибок, которые мог совершить, не подвергаешь свою душу унижению, служению обществу, потому что с той минуты, как ты становишься слугой общества, ты перестаешь быть человеком.
Счастливы только невостребованные властью умы.
История человечества развивается на равнине и человек живет на равнине, все разговоры о вертикали, о спирали, по которым развивается история, о прогрессе - досужие вымыслы, просто мы хотим думать о себе лучше.
Это не исключает случайного открытия, любое открытие, даже открытие Америки - случайно, но, прежде чем сообщить о своем открытии, ты должен хорошо подумать, что оно принесет другим и чего стоит твоя слава, купленная кровью людей.
Настоящие открытия делаются в тишине твоей души, ты каждый день открываешь что-то новое о себе, плохое или хорошее, и никогда о людях, потому что мы несравнимы, между нами нет сходства, кроме сходства обстоятельств, даже если мы с вами сиамские близнецы, между нами нет сходства, и, когда мы поймем, что мощь человечества в этом ни на кого не похожем существовании каждого отдельного человека, что мы - мир, обреченный на непонимание, пока у нас не будет интереса и уважения к другому, наша человеческая интимная, подлинная история не состоится, не получится, просто рассыплется в прах.
Делиться знаниями глубочайшая бессмыслица, они слишком интимны и непереводимы на другой язык.
Счастливы художники, они способны делиться не знаниями - видением мира, оно вспыхнуло в них помимо воли, они им озарены; или ученые, наделенные способностью сложить реальную игрушку; или почтальон, приносящий тебе письмо в почтовой сумке. Если на всем вашем пути сюда расставить хороших людей, то вы войдете в эту аудиторию способными смело занять мое место.
Политики есть люди всего-навсего отслеживающие движение на дорогах, чтобы не столкнулись, не покалечились. Но почему они тогда политики, эти ребята? Они просто разводящие, это очень ответственно и очень скромно, они должны быть скрыты от посторонних глаз.
Я не люблю людей, мнящих, что они делают историю только потому, что они на виду, мне кажется это очень недалекие люди.
Оперетту они любили еще с Тифлиса, но туда приезжали только гастролеры, а здесь настоящая, своя, вполне доброкачественная оперетта, и что удивительно, в ней играли еще те блестящие звезды, их кумиры, которых они помнили еще по Тифлису - сбежавшие от большевиков, а теперь неожиданно возвратившиеся.
Семья была большая, брали с собой даже двоюродных теток Паши Синельникова, и сидели на какой-нибудь "Веселой вдове" или "Фиалке Монмартра", занимая почти четверть мест восьмого ряда.
Игорь говорил когда-то, что жить мечтает в оперетте, крайним в хоре, если из зала, то с левой стороны, там, где он наполовину виден, другая половина в кулисах. Ищи меня в оперетте крайним слева, я буду загримирован, но ты узнаешь меня, таинственно говорил он. Наташа смеялась: почему именно в оперетте? А он действительно нанимался в какую-нибудь заезжую труппу на несколько спектаклей, но в хоре ему почему-то не находилось места, он считался способным на большее и несмотря на просьбу, чтобы в хоре слева, получал маленькие роли каких-то пьяных завсегдатаев кабаре, ухажеров Сильвы Вареску, подгулявших парижан. Он справлялся с этими ролями первоклассно, безумно завидуя тому, кто в хоре слева, но, будучи даже не всегда назван в программке, имел бешеный успех у своих друзей по Тифлису, которые оперетту презирали, утверждали, что ходят только на него, и останавливали действие, когда он появлялся, как принято теперь говорить в газетах, нескончаемой овацией.
А теперь она сидела и ждала появления хора, она не надеялась увидеть его в маленьких ролях, он мечтал быть обнаруженным ею, но только в хоре, хотя бы наполовину, но сколько ни вглядывалась на его месте всегда оказывалась подозрительная личность, желая остаться незамеченной, все действие уверенная, что никто не видит, болтала, обращаясь в кулису о чем-то своем, к оперетке не относящимся.
А Наташа искала Игоря, вытягивая шею, искала, иногда поглядывая на своих: вдруг им повезло и они увидели его раньше?
Ей так хотелось наклониться к ним первой и спросить: "Вон там, слева, лысый, видите, видите?"
35
Появлению этого человека предшествовало многое. Во-первых, высокие урожаи; во-вторых, над Москвой появилась комета и газеты стали сообщать что-то о разведке одного из вражеских государств, само государство названо не было, но подозревать разрешалось всех сразу; в-третьих, Таня перешла из своего института в другой и теперь, возвращаясь по вечерам, чувствовала, что за ней кто-то ходит, сначала с возмущением и брезгливостью заподозрила своего бывшего возлюбленного, а потом, припоминая, как он избегал ее, узнав о беременности, как охотно способствовал переходу на другое место, от этой мысли отказалась и поняла, что ее неотступно преследует кто-то другой, грубо, будто задался целью быть обнаруженным, но Таня бежала домой, не оборачиваясь, и всегда с некоторых пор просила Леню, чтобы он, гуляя с собакой, встречал ее на углу.
Человек отставал, но еще долго казалось Тане, что он смотрит на окна со стороны темной улицы в недоумении, укоризненно качая головой: как так она не разрешила ему подойти и заговорить?
Наташе тоже подозрительным показалось, когда вахтерша сказала, что приходил какой-то человек в школу с сиренью в руках, спрашивал ее, а когда вахтерша предложила позвать, оставил сирень и, ничего не объясняя, быстро ушел.
Вскоре оказалось, что комета на Москву не упала, Таня перестала чувствовать преследователя, к Наташе тоже никто больше не приходил, но вот однажды утром в дверь позвонили.
Дома были только тетки Синельниковы, вернее, одна из них, та, что в чулане. Она открыла, на пороге стоял молодой человек в шляпе, макинтоше, с толстым портфелем в руках, прижатым к груди. Казалось, он пробежал несколько километров.
- Мисс Наталья Гудович здесь живет? - спросил он с иностранным акцентом.
Тетке Паши Синельникова почему-то показалось, что она знает этого человека, она решила, что это Миша, Мишенька Гудович, которого помнила еще по Тифлису семилетним мальчиком, и тетка закричала:
- Миша, Мишенька, ты вернулся, какое счастье, а тебя тут как все ждут, и Вера Гавриловна, и Наташа, и даже мы, старые, заждались, ты, наверное, забыл меня, я тетя Паши Синельникова, твоего двоюродного брата...
Но молодой человек с портфелем невозмутимо смотрел на нее, не узнавая, а потом, отстранив плечом, вошел в коридор и спросил:
- Кроме вас никого дома нет?
- Никого, - испуганно сказала тетка. - Они вечером придут.
- Пожалуйста, - сказал молодой человек, - никому не говорите, что я приходил, это очень важно. Я не Мишенька Гудович, я, действительно, здесь по поручению Михаила Михайловича Гудовича, но об этом никому не следует говорить, кроме вашей семьи... Передайте, пожалуйста, этот портфель Наталье Михайловне, тут кое-что от ее брата, он просил передать, что жив, успешен, любит вас всех очень, особенно просил узнать о судьбе мужа Натальи Михайловны.
- Игоря нет давно, - заплакала тетка Паши Синельникова. - Он уже три года, как арестован, но он вернется, вернется, нам твердо обещали!
- Там для него коробка американских сигарет, - сказал молодой человек, причем иностранный акцент у него совершенно пропал. - Когда будете передавать весточку Игорю Герасимовичу, напишите как-нибудь зашифрованно, чтобы только ему одному понятно было, у вас, надеюсь, есть домашние заготовки, - все остается в силе. Так и напишите: все остается в силе. И коробку сигарет не забудьте.
- Хорошо, - сказала тетка Паши Синельникова. - А вы еще зайдете? Они все вечером собираются.
- Больше я не зайду, - сказал незнакомец. - С вашего разрешения, я передам Гудовичу, что близкие его здоровы.
- Все здоровы, все, - заторопилась тетка Паши Синельникова, - Ленечка немного приболел, это с ним бывает, но и у него по весне пройдет, вот весна наступит...
Но молодой человек уже не слушал ее. Он исчез.
36
Через несколько дней Таню вызвали в ректорат. В кабинете, кроме ректора по кличке "Будем Отчислять", находился еще один человек, белобрысый, тоненький, один из тех, кого без специальных примет не опознаешь. И сейчас в кабинете, будь еще хоть один человек, Таня могла белобрысого не заметить, так ненавязчиво он присутствовал.
- Татьяна Игоревна, - сказал "Будем Отчислять", не знакомя с белобрысым. - Вот должен сказать, что мы очень довольны вашим пребыванием у нас в институте, способный вы и добросовестный человек.
- Спасибо, - сказала сбитая с толку Таня.
- Вы сами видите, - продолжал ректор, - что, несмотря на некоторые сложности вашей биографии, вам лично никаких препятствий не чинится, вы учитесь и работаете, как равный со всеми остальными человек.
- Это так, - сказала Таня.
- Мы рассчитываем, - продолжал ректор, - что вы со своей стороны будете до конца откровенны с нами.
- Я в чем-то провинилась? - спросила Таня.
- Погодите, я не договорил. Вот, познакомьтесь, Сергей Сергеевич, вы не против его присутствия при нашей беседе, он хотел лично вас видеть.
Сергей Сергеевич, не взглянув на Таню, кивнул, продолжая сидеть в полупрофильном положении.
- Так вот, подтверждаю при Сергее Сергеевиче, что вы у нас на самом хорошем счету и до последнего времени ни в чем таком замечены не были, правда?
- Мне, кажется, да, - сказала Таня.
- Так объясните, пожалуйста Сергею Сергеевичу и мне происхождение посылки, которую принес вам несколько дней назад некий молодой человек с портфелем.
- А-а-а, - после небольшой заминки сказала Таня. - Он действительно принес, никого дома не было, кроме тетки, а она очень старая, мы бы не впустили, действительно было, было, так, кое-какие вещи из Америки, от моего дяди Михаила Михайловича Гудовича.
- Что вы сделали с этими вещами? - спросил ректор.
- Пока ничего.
- А почему вы сразу не пришли ко мне и не рассказали об этом, как вы говорите, друге вашего дяди?
- Я не знаю - друг ли он ему, я этого человека не видела, а вещи мы, конечно, вернем, только скажите, куда, и мы вернем, конечно.
- Вещи, девочка, нас не интересуют, - быстро сказал тот, кого ректор назвал Сергеем Сергеевичем. - А что, он вот так вот пришел и все?
- Да, - растерялась Таня.
- Принес вещи, поставил и все? А на словах, на словах он ничего не передавал?
- Нет, - сказала Таня. - Что-то странное для папы, тетка ничего не поняла.
Ректор и Сергей Сергеевич переглянулись.
- Бестолковые эти тетки, - сказал Сергей Сергеевич. - И моя дура. А подробней расспросить ее нельзя?
- Можно, - сказала Таня. - Но мне кажется, вы ничего не добьетесь, она старая, и, действительно, как вы говорите, немного бестолковая.
- Жаль, - сказал Сергей Сергеевич.
- Танечка, - перейдя на ты, сказал ректор. - Я бы очень тебя просил, если еще когда-нибудь подобное случится в твоей жизни, сразу ко мне, а теткам никаким не доверять.
- Будем отчислять? - спросила Таня и тут же увидев недоуменное лицо ректора, спохватилась: - Вы простите, я не думала, что это так серьезно.
- А вам и не надо думать! - огрызнулся Сергей Сергеевич. - Вы несите и все.
- Ладно, - сказала Таня - А с этими вещами что делать?
- Сдайте, - сказал Сергей Сергеевич. - Да, а сигареты там были?
- Нет, - подумав, зачем-то соврала Таня.
- Как - нет? - возмутился Сергей Сергеевич. - Что они там, с ума посходили, в самом деле?
- Сигарет не было, - теперь уже твердо сказала Таня.
- Сегодня же к вам придет человек. Все ему и отдайте. Все вещи до единой. И сигареты поищите. Должны быть.
37
Всем вместе он рассказывал про орден, это была парадная сторона жизни, орденом любовались, ахали, держали в руках; им - жене и дочке, когда все уходили, - на полу, в спортивных штанах, по каналоармейской привычке голый до пояса, в тюбетейке, тоже привезенной оттуда, говорил правду.
- Папка, ты ведь мог и не вернуться, правда?
- Как это? - не понимал он. - Я же вернулся.
- Многие не возвращаются.
- Ко мне сказанное тобой отношения не имеет, я мимикрирую и эти способности постараюсь передать своей дочке...
" -... Вы зачем подали заявление в партию? - орал следователь. Поиздеваться хотели? Кто вам предлагал вступить?
- Я не умею издеваться.
- Вы зачем о своем происхождении в первой строке написали? "Я - сын жандармского полковника". Это что - не издевательство? Кто вас просил?
- Но это правда.
- Ах, правда?"
И мордой меня об стену! "Хорошенькое начало," - думаю я. Кровь на стене, кровь из носа.
" - Не надо со мной так, - говорю, - я все подпишу, без мордобоя, давайте бумагу.
- То есть, как это все подпишете? - он опешил просто. - Я же вам еще обвинений не предъявлял.
- Все подпишу."
И подписал, не читая, - и то, что химзавод взорвать хотел, и то, что Мишка меня еще в Тифлисе в шпионы завербовал, и то, что рассыльный в "Ревизоре" на горца похож, - усы, бурка (это их особенно раздражило), и разговоры мои с труппой подлые, я даже, грешным делом, подумал: может меня кто из своих посадил? И я уверен, что это гениальное решение мне Бог подсказал.
- Ну, что ты говоришь? - возмутилась Наташа. - Подумай только, тебя четыре года не было!
- Но я здесь, с вами! Ваш папка - хитрый! Я мог исчезнуть когда-нибудь навсегда, но я здесь! Не может быть, чтобы эта чаша кого миновала, значит, и меня тоже, но я здесь!
- Ничего не понимаю! - сказала Наташа.
- Все зависит от инстинкта жизни, - сказал он, целуя Наташу. - И потом - я хитрый как Одиссей, я не Игорь, я Одиссей, ты - Пенелопа, а ты, Танька, как его звали?
- Телемак, - мрачно сказала Таня.
- Именно, он! Нет путешествия, из которого я бы не вышел живым, а лучше самому напроситься, чем тебя попросят, опередить события, пока материала не набрали. Хитроумная вещь! Я все признал, никого за собой не тащил, все на себя взял, приговорили меня к расстрелу.
- Папочка! - всхлипнула Таня.
- Если страшно, рассказывать не буду.
- Расскажи, все расскажи!
- Все честь честью, приговорили, повели, а в конце коридора втолкнули в карцер, я карцер знал уже, сидел один раз, и очень удивился: неужели я что-то не рассчитал и они меня перехитрили, зачем карцер, когда убивать ведут, или теперь расстреливают в карцере?! А они, оказывается, отменили расстрел в последний момент, какое-то распоряжение, разнарядка пришла или сами пожалели, они люди, тоже пожалеть могут, а может быть, на них впечатление лекция моя произвела и рука не поднялась меня расстреливать.
- Какая лекция? - спросила Наташа. - Они тебя еще до ареста знали?
- Я попросил в виде последней просьбы приговоренного разрешить мне как дипломированному юристу и режиссеру поговорить со всем следовательским отделом о способах ведения следствия. Я им сказал: "У меня очень большой стаж общения с людьми, я много сумел от них добиться, мне бы хотелось поделиться с вами этим опытом."
- Папка, ты врешь!
- Ну, конечно же, врет! - закричала Наташа. - С самого начала, а мы дуры!
- Умей я так врать, за мной бы никакому Мейерхольду не угнаться! Нет, правда, собрали для меня следователей, им же тоже развлечься хочется, я им и говорю: "Прежде всего не бейте, никогда не бейте, человек от боли тупеет, а вам показания непосредственные, живые нужны, он ведь и так ваш, зачем же об этом напоминать? Посочувствуйте, что можете для него при чистосердечных показаниях что-то сделать, излишней сентиментальности тоже не надо, просто попросите рассказать о себе и слушайте внимательно, не то, что вы услышать хотели, а все слушайте, со всем вниманием, не притворяйтесь, потому что говорить ему хочется, а с кем здесь, кроме вас? И тогда вы такое услышите, что у вас волосы дыбом встанут, он, человек, почувствует, что вам по-настоящему интересен, и захочет еще интереснее быть, потому что вы следователи, власть, а человек перед властью всегда интересничает, ищет в себе что-то отличное от других, а когда не находит, то выдумывает, просто так, оговаривает себя, непонятно ради чего, ради впечатлений, что ли? Сам себя боится, а наговаривает. Запоминайте, если надо, меняйте свои планы, шейте другое дело, но только не бейте, главное, не бейте, унизите - ничего не добьетесь!
- Папка, ты хитрый? - прижимаясь к отцу, спросила Таня.
- У-у-у, хитрый, - сказал он. - И подлый. Я ведь плел все, что в голову придет, хотя в чем-то был безусловно прав. Много я таких истин им наговорил, проявил интерес к их, так сказать, деятельности, понравилось, пожалели, что срок знакомства такой короткий, и повели на расстрел.
- Папка, что ты чувствовал, когда тебя вели на расстрел? - осторожно спросила Таня.
- Не поверите!
- Нет, ты скажи, скажи!
- Невероятную легкость, ужасное любопытство, - сказал Игорь .Я действительно именно это чувствовал, потому что ужасно мне к тому времени жизнь моя в тюрьме надоела!
Он лег на деревянный пол лицом вниз, тюбетейка свалилась, они смотрели на его лысину и понимали, что он не просто так лег, а отдыхает и лучше ему не мешать.
Они хотели тихонечко встать и уйти, но боялись помешать ему лишним движением и вообще боялись - вдруг снова исчезнет, а потом услышали знакомое еще с Тифлиса сопение, детское, булькающее, и догадались, что спит.
38
Это была седьмая лекция Гудовича в Гарварде и самая глупая. Успех вообще раскрепостил его, он стал говорить и делать глупости, ранее ему не свойственные. Возможно, потому, что аудитория была уж очень молодая и несведущая, возможно, и сам не понимал - зачем нужна в Гарварде русская история, разве для того только, чтобы считать себя образованным человеком.
Сам себя Гудович образованным не считал, так, каталог ненужных знаний, которые он зачем-то передавал другим, а хотелось прорваться, ох, как хотелось, и довериться сердцу, хотя он никому не порекомендовал бы в его положении читать сердцем русскую историю в Гарвардском университете.
Бостон ему нравился, здесь он хотел жить, гулять по парку в тумане. Однажды после лекции он так гулял вдоль моря и впервые показалось ему надежной эта полоса бесконечного тумана его жизни.
Он представлял себя здесь стариком - подслеповатым, немного неопрятным, озабоченным своими размышлениями настолько, что не всегда даже замечал расстегнутую ширинку; ходил с открытым горлом по Бостону и не досчитывался жизни. С тех пор, как прервалась тонкая денежная ниточка, связывающая его с родными, он много чего недосчитывался, но самым главным было не то, чего ты лишен, самым главным было, что у тебя есть кусок земли, на котором ты не побоялся бы умереть.
Бостон в любую погоду подходил для него, здесь было важное, вполне академическое население, преподаватели, студенты, и обыватели тоже были вполне интеллигентные, не корчившие из себя великих американцев, здесь началась самая разумная в мире революция, и если Америке когда-нибудь захочется успокоиться и вернуться к началу, у нее всегда под рукой Бостон.
Кто-то утверждал, что из всех американских городов этот очень напоминает европейский, но европейские города, как понимал их Гудович, беспощадны, они замыкают пространство, а этот казался даже бестелесным немного.
Это была седьмая лекция Гудовича в Гарварде, жаль, если последняя.
Студенты подозревали в этом русском большого хитреца и провокатора, с ним было интересно, некоторые преподаватели считали, что он излишне демократичен даже для Америки и своей доступностью портит студентов, другие - что он добивается популярности, третьи соглашались со вторыми, но задавали многозначительный вопрос - с какой целью?
К счастью, не находилось ни одного, кто заподозрил бы Гудовича в сочувствии большевикам.
"Папаша Гудович" - называли его студенты, что звучало иронически, но означало - добрый малый. Они-то знали, что он не заискивал перед ними, просто ему одиноко, а студенты только одиночеству преподавателя и способны верить, тот, у кого все есть, пусть сидит дома - что он может рассказывать людям? Студентам нужно кого-то жалеть, а Гудович нуждался в жалости, это было так очевидно, что никто из этих молодых и грубоватых детей ни разу не позволил себе пропустить его занятия.
В перерывах он выходил вместе со студентами поиграть на дворе в волейбол и заигрывался до такой степени, что мог опоздать даже на собственную лекцию. Он входил вместе со всеми, запыхавшись, обсуждая судейские ошибки, и только после того, как вытирал лоб и шею платком, лез на кафедру.
Его любили. Он был какой-то родной.
Составлялись петиции в опекунский совет с просьбой взять его на постоянную работу, дело шло к этому - и вдруг эта лекция, чуть не закончившаяся для Гудовича крахом.
Это были затаенные мысли, не мысли даже, а пытка подсознанием, когда хотелось заговорить о главном, а говорить все было нельзя и нельзя, когда какие-то высокие прагматические интересы, как-то: устройство на работу, деньги - становилось главным, и Гудович начинал стыдиться самого себя, у него ничего по настоящему не было в жизни, а он хотел это "ничего" подменить стабильностью своего положения в Америке.
"...мемуары, записки, иногда в них обнаруживаются люди воистину исторические, и неизвестно, влияют они на события, не влияют, а на какие события можно влиять? Они живут, принимая самостоятельные, только их касающиеся решения, переходят из одной веры в другую, меняют отечество не из корысти, а по внутренним убеждениям, отказываются занимать государственные посты, знают правду о себе и событиях, но не торопятся ее сообщать, пока их не спросят, а их никто и не спрашивает. Очень важно, чтобы эти люди повстречали на своем пути выдающуюся личность, такую, как Пушкин, например, важно его общение с ними.
Скромны ли эти люди, эти мыслители, кротки ли, и в этих ли свойствах дело? Они независимы и горды, они не задумываются даже о своей силе и не претендуют на то, чтобы она служила им или кому другому. Наблюдают ли за течением событий, нет ли, - они игнорируют его, они знают, что все, протекающее наверху, - мнимо и условно, что цари играют в игру, угодную их подданным, что подданные наблюдают за царями из праздного любопытства, развлекаясь, что уже никто не помнит точно, с чего все начиналось, что игра в государственность стала главным занятием людей.
В России это были очень крупные люди, образованные, красивые и очень непубличные. Сдержать натиск настоящего государственного мышления в себе самом очень трудно, но еще глупей разбазаривать его на конкретную деятельность, на суету, дробить ясную и цельную картину мироздания, потому что история, как это не прискорбно, решается не на полях сражений.
Из реальных политиков интересны только те, в ком происходит борьба, кто помимо воли находится у власти, трагические, подневольные люди, не добровольно избравшие свой путь, их подозревают в ханжестве, двоедушии, и они, действительно, двоедушничают, потому что не знают, как изменить судьбу. Очень смешны поверхностные оценки людей, основанные на собственном опыте, будто так легко постичь другого в сравнении!
Если это предназначение, как у библейского Моисея, ты вынужден как-то еще носить невыразимую муку ответственности перед людьми, но здесь он как бы прикрыт от людей другой ответственностью - перед Богом, а может быть, и не было перед Богом никакой ответственности, Моисей ведь не навязывался, Бог ткнул пальцем и назначил его на эту роль.
Годишься или не годишься ее играть, но привыкаешь, что единственный исполнитель.
То же самое и с русскими царями, то же самое и с Александром Первым, не избежавшем участи царя: он хорош не победой над Наполеоном, не освобождением Европы - он хорош только в нарушении, только по мере возвращения к мирскому, человеческому.
Почему царь непременно гибнет, когда становится человеком? Почему ему отказано быть сыном, отцом - лишь легендой о старце, которым он стал, инсценировав в Таганроге собственную смерть. Многие считают такой поступок унижением царского достоинства, а я - возвращением к достоинству человеческому. Но это вряд ли было, этому не должны были дать быть.
Человек, способный влиять на других и добровольно отказавшийся от власти, - великий человек. Преданный своей семье, а если у него ее нет своим глубоким личным мыслям и представлениям; великий человек, не воспользовавшийся своими знаниями, - все равно, во вред или благо, - великий человек.
Смерть - это отказ от жизни, она всегда трагична. Отказ от деятельности в расцвете лет, посреди бела дня сильнее смерти: спасая себя, ты спасаешь других от ошибок, которые мог совершить, не подвергаешь свою душу унижению, служению обществу, потому что с той минуты, как ты становишься слугой общества, ты перестаешь быть человеком.
Счастливы только невостребованные властью умы.
История человечества развивается на равнине и человек живет на равнине, все разговоры о вертикали, о спирали, по которым развивается история, о прогрессе - досужие вымыслы, просто мы хотим думать о себе лучше.
Это не исключает случайного открытия, любое открытие, даже открытие Америки - случайно, но, прежде чем сообщить о своем открытии, ты должен хорошо подумать, что оно принесет другим и чего стоит твоя слава, купленная кровью людей.
Настоящие открытия делаются в тишине твоей души, ты каждый день открываешь что-то новое о себе, плохое или хорошее, и никогда о людях, потому что мы несравнимы, между нами нет сходства, кроме сходства обстоятельств, даже если мы с вами сиамские близнецы, между нами нет сходства, и, когда мы поймем, что мощь человечества в этом ни на кого не похожем существовании каждого отдельного человека, что мы - мир, обреченный на непонимание, пока у нас не будет интереса и уважения к другому, наша человеческая интимная, подлинная история не состоится, не получится, просто рассыплется в прах.
Делиться знаниями глубочайшая бессмыслица, они слишком интимны и непереводимы на другой язык.
Счастливы художники, они способны делиться не знаниями - видением мира, оно вспыхнуло в них помимо воли, они им озарены; или ученые, наделенные способностью сложить реальную игрушку; или почтальон, приносящий тебе письмо в почтовой сумке. Если на всем вашем пути сюда расставить хороших людей, то вы войдете в эту аудиторию способными смело занять мое место.
Политики есть люди всего-навсего отслеживающие движение на дорогах, чтобы не столкнулись, не покалечились. Но почему они тогда политики, эти ребята? Они просто разводящие, это очень ответственно и очень скромно, они должны быть скрыты от посторонних глаз.
Я не люблю людей, мнящих, что они делают историю только потому, что они на виду, мне кажется это очень недалекие люди.