В углу зала стояла елка в игрушках, и одна из официанток, некрасивая и немолодая женщина с тихим лицом, зайдя за прилавок, вдруг включила на елке лампочки. На мгновение все в зале посмотрели на елку, которая, похвалившись одним вариантом лампочек, погасла и зажглась другим вариантом. Народ почему-то стал чокаться стаканами, а пьяный мужик в зеленом плаще-болонье вдруг присосался к официантке номер два, и та шутливо ударила его мокрой тряпкой, которую держала в руке. Эд отвернулся от людей в море и подумал, что Кот отсидел только два года с небольшим, и, значит, ему осталось еще десять лет срока. Ни хуя себе — десять лет! Вечность! Он попытался представить себе, что произойдет с ним за десять лет, но дальше задачи нахождения Анны в Алуште не смог сдвинуться в будущее.
По пустому пляжу бродили зимние курортники группами, тепло одетые, воротники свитеров высовывались из пальто. «Купаться зимой на юге, конечно, нельзя, но зато приятно себя чувствуешь», — подумал Эд. Хорошо бы всегда жить у моря, чтобы на улицах было мало людей и играла радиола. Неужели он не найдет Анну? Должен найти. Вдруг Викслерчик соврала ему, и Анна отдыхает не в Алуште, а в Ялте? Ему оставалось обойти только группу из трех санаториев, находящуюся в отдалении от города, на первых отрогах гор, параллельных морю. Он выпил еще один стакан портвейна и пошел, следуя карте-схеме, купленной в киоске на автобусной станции, к оставшимся санаториям.
В последнем санатории Юному Вертеру сказали, что да, у них есть отдыхающая Анна Рубинштейн. «Красивая седая дама?» — заглянув в список отдыхающих, вопросительно сказала удивительно белокожая для юга старушка-аборигенша, очевидно, старшая медсестра. В советских заведениях подобного типа «отдыхающих» принимали за больных, взвешивали, анализировали, рентгеноскопировали и лечили. Как минимум давали рыбий жир. «Неужели и Анне они дают рыбий жир?» — заинтересовался юный романтик.
— Вы — родственник? Сын? — предположила любопытная аборигенша.
— Брат! — ответил книгоноша с вызовом и отправился в указанный ему корпус отыскать указанную ему комнату.
Брат выглядел монахом. Неувядающее в жизненных бурях черное пальто из ратина, кепка-аэродром — в грузинском стиле. Черные «зимние» брюки (на фланелевой подкладке, сшитые им самим, разумеется), известный уже читателю жилет (черный), и черный же, той же ткани, короткий и плечистый пиджак. Только полоска воротника белой рубашки оживляла этот костюм монаха (варианты: испанского гранда или сицилийского разбойника).
Поднимаясь по лестнице в корпус Анны и направляясь к двери ее комнаты номер 26, юноша подготавливал первую фразу. Отбросив ряд веселых и глупых вскриков по причинам развязности или искусственности их, он остановился на простом приветствии: «Здравствуй, Анна…», после которого он просто и мужественно улыбнется.
Дверь ему открыла вовсе не Анна, но красивая высокая женщина с крупным тяжелым лицом, облаченная в шелковый китайский халат с золотыми птицами. Юный Вертер, очевидно, имел преглупейшее выражение лица, может быть у него был приоткрыт рот, потому что женщина улыбнулась, смягчив суровое лицо свое, и сказала:
— Чем могу быть полезна?
— Извините, — сказал юноша. — Я, очевидно, ошибся дверью. Я ищу отдыхающую Анну Рубинштейн.
— Нет, вы не ошиблись, — темные волосы женщины были полумокрыми, очевидно, она их только что вымыла. — Анна Рубинштейн живет здесь.
— Могу я?.. — начал Вертер.
— Нет, не можете, — сказала женщина строго и засмеялась. — Анны нет. Насколько я понимаю, она уехала в винсовхоз на экскурсию еще рано утром…
— Спасибо, — книгоноша повернулся, чтобы уйти.
— Что-нибудь передать Анне? — женщина не закрывала дверь, но ждала. Может быть, юный монах, неожиданно явившийся, вызвал в ней интерес? Такое живое существо вовсе не было обычным явлением на улицах советских городов того времени. Бледный и поэтичный (швейцар в «Автомате» иначе как «поэт» нашего юношу не называл, несмотря на то, что герой наш именно в тот период стихов не писал. Писал раньше и позже), сделавшийся таковым в четыре месяца, наш юноша мог вызвать интерес в ленинградской красавице Маргарите. Она несколько мрачноватой своей красотой произвела на него впечатление. Про таких женщин на Салтовке пели:
Ах какая драма
Пиковая дама
Жизнь вы искалечили мою…
— подумал книгоноша. Должно быть, ей лет тридцать. Такая запросто может искалечить жизнь.
— Передайте, пожалуйста, Анне, что ее разыскивает брат, — сказал он пиковой даме и удалился по ковровой дорожке цвета вишни.
Как настаивал отцовский, в детстве выученный нашим юношей наизусть добровольно, учебник топографии, прежде всего следовало определиться на местности. Он и определился, исследовал подходы к санаторию, высмотрел все командующие местностью высотки, словно собирался установить на них пулеметные гнезда (именно эти крайние меры рекомендовал отцовский старый учебник), и занял наблюдательную позицию на лучшей из высоток, поместившись под вечнозеленым деревом из породы хвойных. «Уж не чилийская ли это араукария?» — подумал наш герой, в прошлом следопыт и естественник. Кора у дерева была неестественно красной, и оно испускало характерный для южной растительности острый кисловатый запах. Камни и нагромождения мелких скал скрывали нашего героя, и с дороги заметить его было невозможно. Если бы его спросили, почему он выбрал позицию, не только позволяющую ему следить за дорогой, ведущей в санаторий, но и скрывающую его, он бы, по всей вероятности, не смог ответить на этот вопрос. Промямлил бы что-нибудь вроде: «Да так, не знаю…» Между тем мы, сторонние наблюдатели, при желании можем увидеть в выборе наблюдательного пункта среди желтых скал зачатки начинающейся в молодом человеке паранойи, впоследствии сделавшей жизнь нашего человека сложнее, чем ему самому хотелось бы.
Он спрятался так старательно, как будто бы только что убил по меньшей мере одного тирана и теперь бежал горами, опасаясь милиции, вертолетов и доносов встретившихся альпинистов или пастухов. Между тем он засел лишь в пределах города Алушта в сотне метров от входа в санаторий книгоиздательской промышленности. Подозрения в паранойе могут быть, однако, отведены разумным предположением, что молодым людям, как и молодым животным, свойственно игровое поведение. Так котенок вовсе не полный идиот и понимает, что привязанная к веревке бумажка или тряпочка совсем не живая мышка, но продолжает, радостно задрав хвост, гоняться за бумажкой, так наш молодой самец сидел в скалах и прятал голову между камней при появлении каждого ползущего вверх или вниз по асфальтовому ремню автомобиля.
Как бы там ни было, после нескольких часов бдения и рассматривания дороги, день опасно приближался к вечеру, хмурые мысли все чаще толпою слетались под дерево, где сидел, упершись спиною в красную кору ствола, наш герой. «Где она? Может быть, она познакомилась с мужчиной и сейчас лежит с ним? Анне легко найти мужика, стоит ей стрельнуть глазами вокруг. И зачем я приехал? Анна ведь нарочно скрыла от меня, что уезжает, она не хотела, чтоб я знал, где она. Увидев меня, она рассердится… Но где она?»
Первые фонари зажглись несколько преждевременно над горной дорогой, и белый санаторий в желтых скалах и синее небо над ним сделались вдруг похожими на картину Магрита.
Он очень хотел есть. Другой, менее маниакальный юноша на его месте отлучился бы в столовую или на худой конец купил бы бутербродов и пива и предавался бы после этого слежке или ожиданию с куда большим комфортом. Но характер нашего юноши тем и интересен, что он преследует свои смутные цели с отменным экстремизмом и всеми его излишествами. Другой юноша, познакомившись с Анной, в первый же или во второй вечер, действуя ловко и смело, настоял бы на совокуплении, принудил бы женщину… и был бы Анною прочно забыт через неделю. И не было бы комических недоразумений, полулживых обращений к Дьяволу с колокольни, географических поездок по городам Союза. Все было бы просто и скучно, как у нормальных самок и самцов.
Автобус из винного совхоза прибыл в момент полного потемнения неба. Хотя его не венчала фигура Бахуса и он не был оплетен виноградными лозами, Эд немедленно догадался, что этот автобус прибыл из винного совхоза, по слишком весело настроенным пассажирам, выпрыгивающим из него, по их хохоту и по бутылкам вина, торчащим горлышкам из сумок или сжимаемым в руках отдыхающими. Анны среди пассажиров не было.
34
Анна появилась, когда он решил наконец покинуть наблюдательный пункт и пойти в здание санатория, проверить, не прокралась ли еврейская женщина мимо, не замеченная им. Против ожидания Анна не приехала на автомобиле вместе с мужчиной или в такси, одна, но медленно шла по краю дороги вдоль темных молодых кипарисов и кривоколенных коротконогих деревьев неизвестной Эду породы, похожих на ветвистые куски канализационной сети, вырванные из мяса старого дома и воткнутые в беспорядке в скалы. Он хотел было броситься к Анне, но шпионская душа его удержала юношу. Он решил понаблюдать за Анной и, спустившись с наблюдательного пункта к дороге, пошел за ней по другой стороне, прячась среди скал и деревьев. Впрочем, в его перебежках от укрытия к укрытию и в плавных и ловких, как ему казалось, исчезновениях в провалах темноты, не было необходимости. Анна шла себе под фонарями, погруженная в свои мысли, расстегнув ворсистое зеленое пальто, как большинство человеческих существ, доверчиво-беззаботная, и не оглядывалась. Со стороны наблюдаемая, Анна Рубинштейн нашему герою не понравилась. Она выглядела невысокой и слишком массивной, этакой зеленой мыльницей, шествующей по горному склону. Было даже слышно, как мыльница пыхтит, преодолевая подъем. Понравилась ему лишь красивая голова Анны с высоким неожиданным шиньоном, воздвигнутым на ней. С шиньоном Анна напоминала Ифигению, или Иокасту, или Иоланту греческой трагедии. Или Клитемнестру, предавшую только что Агамемнона. Ноги Анны против обыкновения не заканчивались лихими туфлями на острых шпильках-каблуках, но переходили в замшевые бескаблучные сапоги цвета дерьма алкоголика. «Вот почему Анна выглядит приземистее и круглее, — понял Эд наконец. — Без каблуков она».
Вслед за Анной он вошел во двор санатория и, не очень даже скрываясь, последовал за нею в корпус. В приемном покое, у самой лестницы, сидела дежурная в белом халате и читала журнал. Анна обменялась с дежурной несколькими глухими фразами, но ушей юноши достигли только бессмысленные звуки. Завидев дежурную, наш герой вспомнил, что корпус — женский и его — мужчину — не допустят в это время суток во внутренности корпуса. Он собирался уже окликнуть взбирающуюся по лестнице Анну, как вдруг дежурная неожиданно встала и удалилась в боковой коридор. Может быть, она пошла в туалет. Не видя более ни единого человека в ярко освещенной приемной корпуса, юноша быстро, через две ступени, побежал вверх по лестнице.
Дверь открыла Анна, уже снявшая пальто и державшая его теперь в руках, она уже успела распялить пальто на плечики вешалки. «Ты! Ох! У меня целый день сегодня было предчувствие, что ты появишься. Сумасшедший!»
Неопытному молодому самцу показалось, что Анна недовольна его появлением. Он поспешно схватил ее крупное тело в районе талии и, привлекши к себе, поцеловал женщину в губы. От женщины пахнуло на него крепким запахом лака для волос, еще какими-то сладкими парфюмерными запахами и потом. Эд привлек Анну к себе и целовал ее не потому, что ему хотелось ее целовать, но потому, что он знал, что так нужно делать, если женщина сердита. И вообще так полагается поступать мужчине. Шествовавшая только что под его критическим взглядом по горной дороге зеленая мыльница не исчезла из сознания юноши, потому, целуя Анну, он усиленно выжимал слово «мыльница» из сознания.
Анна же не была сердита. Разумеется, появление юноши расстраивало ее планы на отдых в качестве свободной женщины, надежды на несколько курортных авантюр и приключений, и должно было принести известные неудобства. Но, как и любой другой женщине, ей было приятно, что молодой самец совершил ради нее безумство. Что он приехал ради нее. Алушту от Харькова все же отделяет добрых восемьсот километров.
— Как ты меня нашел, «шизик»? — Анна отстранилась, чтоб поглядеть на «шизика», и юноша увидел лучшее в Анне — ее лицо и глаза, и «мыльница» наконец покинула его сознание.
— Дедуктивным методом. Методом отбора. Обошел все санатории Алушты.
— И Лиля тебя отпустила?
Читателю следует объяснить, что в первые дни Нового года книжные магазины Харькова обычно аврально работают, стремясь доторговать как можно больше до плана только что окончившегося года. Покинуть сотоварищей в эти авральные дни равносильно оставлению поля боя солдатом, дезертирству. Однако в те времена нашему юноше его сентименты были дороже и плана, и коллектива. Он не колеблясь дезертировал, дабы последовать за женщиной.
— Ты сбежал? — ужаснулась Анна. — Лилька, наверное, рвет и мечет. — Подняв свое пальто с полу, Анна наконец повесила его в шкаф. Когда она обернулась к юноше, яркая улыбка украшала ее губы. Женщинам свойственно сильное чувство конкурентности, и несмотря на то, что Анна знала, что юноша не испытывает никаких чувств к директрисе, ей все же было приятно, что книгоноша своим дезертирством нанес пусть и небольшой, но удар по властолюбивой маленькой фашистке.
Юноша же, увлеченный выражением «рвет и мечет», в картинках представил себе, как Лиля в ярости рвет и разбрасывает вокруг себя книги в магазине, а Задохлик в вылезшей шубе, выпучив серые глаза, с ужасом глядит на директрису.
— Тебе нравится моя новая прическа, Эд? — Анна, подставив обозрению юноши профиль, вновь повернулась к нему в фас. — Я была в парикмахерской.
— Очень! — соврал книгоноша, убежденный, что женщинам следует говорить комплименты. (С течением времени его мнение по этому вопросу изменилось.) На самом деле на благоприятном для его близорукости расстоянии прическа Анны показалась ему чрезмерно искусственной. Парикмахер не пожалел лаку, лак засушил волосы, и они застыли, как слишком накрахмаленное кружево.
— Сегодня у них тут вечер танцев, Эд. Пойдем?
— Смотреть на отплясывающее козье племя?
— Эд!.. Послушайте его, люди добрые! Он уже успел стать снобом. Ты еще в прошлом году работал в литейном цехе, Эд!
— Ну и что из этого. Я и в литейном цехе терпеть не мог козье племя и с ним не общался.
— Но тебе же приходилось общаться с товарищами по работе, Эд?
— В комплексной бригаде у каждого свой участок работы. Если не хотелось мне разговаривать, я мог ограничиться несколькими фразами за целый день. Я с Чуриловым общался. Борька, как ты знаешь, не козье племя.
— Хорошо, Эд, ты как хочешь, а я пойду танцевать. Где ты остановился?
— Нигде, — мрачно признался юноша.
35
Верный привычкам криминального детства, юноша, разумеется, прихватил с собой выручку последнего рабочего дня. Увы, как мы уже упоминали, у него не было таланта Игоря Иосифовича Ковальчука, сумма оказалась весьма скромной. Анна взяла с собой в Алушту пятьдесят рублей. Будучи женщиной бедной, она цинично рассчитывала, что развлечения ее оплатят курортные мужчины, с которыми она, вне всякого сомнения, познакомится. В сложившейся финансовой ситуации не могло быть и речи о том, чтобы снять комнату. После объявления последнего танца (весь вечер Анна неуклюже, но с упоением вальсировала с животастыми курортными кавалерами, а молодой негодяй злобно наблюдал за ней, стоя рядом с некрасивыми нетанцующими пожилыми дурнушками), они подошли к глубокоглазой, красивой и важной ленинградке Маргарите и объяснили ей ситуацию. Маргарита, грустная и одинокая, была настолько хороша и по-королевски величава, что мужчины, очевидно, боялись приглашать ее танцевать, пожав плечами, сказала глухим низким голосом: «Я все понимаю. Уже очень поздно. Пусть твой брат переночует у нас».
Читатель, облизываясь, ожидает, что сейчас последует сцена оргии мальчишки с двумя большими женщинами. Не все так просто в этом мире, дорогой читатель. Женщины и плетущийся за ними юноша-монах покинули танцевальный зал, провожаемые взорами многочисленных грубых мужланов. Грубые, но робкие самцы ощупали завистливыми взглядами зады двух (по оценке книгоноши) самых сексуальных женщин, присутствовавших в санаторном клубе.
— Если бы не ты, Эд, я бы закрутила роман с этим красивым летчиком! — шепнула «брату» Анна при выходе. Ее начали по-видимому раздражать вырисовывающиеся впереди препятствия и неудобства пребывания «брата» в Алуште.
Дежурная не пустила брата в корпус. «После десяти вечера мужчинам вход воспрещается!»
— Да какой он мужчина! — воскликнула Анна зло, и восклицание это, вызвавшее улыбку ленинградки Маргариты, брату не понравилось, хотя он и промолчал.
Дежурная была непреклонна. «Мужчинам нельзя». Юноше пришлось сделать вид, что он уходит, и еще час пробродить среди холодных деревьев и скал, прислушиваясь к равномерной работе волн, прежде чем санаторий угомонился и уснул. Кажется никем не замеченный, он пробрался во двор и, хрустя гравийной дорожкой, пришел к нужному корпусу. По старой колонне, цепляясь за обильные архитектурные излишества, он влез на балюстраду, огибающую весь второй этаж. С балюстрады (Анна открыла ему окно) он легко вошел в комнату Анны и Маргариты.
— Все в порядке? — спросила со своей постели невидимая в темноте грустная Маргарита.
— Да-да, — сказала Анна. — Все в порядке. Спокойной ночи.
Ночь, однако, получилась неспокойная. Пошептавшись, они все же сошлись на том, что Эду, как брату, следует лечь на полу, рядом с кроватью Анны. И он улегся, раздевшись до трусов, на одно из санаторных теплых одеял, накрывшись своим пальто. Анна, в шелковом халатике, некрасиво обтягивающем ее большое тело и выпячивающем ей живот, улеглась на кровать, и дружно щелкнули, провалившись и натянувшись, пружины кровати. Некоторое время они лежали так молча, и Эд пытался определить, спит ленинградка или нет. Раздраженный подкалываниями Анны, отрицанием его мужественности, намеками на счастливую сексуальную жизнь, которую вела бы Анна, если бы не его приезд, книгоноша решил, что он обязан покуситься на тело наглой еврейской женщины. Ленинградка, кажется, спала.
Он привстал, поднял руку и, коснувшись рукой кровати, повел руку дальше и опустил ее на что-то, оказавшееся рукой Анны. Погладив шелковый рукав, он спустился до того места, где рукав обрывался, и, заминая рукав, закатал его с руки Анны вверх. И погладил саму руку ниже локтя. Против ожидания, рука Анны была мягкой и нежной, как у ребенка. «Сама Анна злая была сегодня и колючая, однако рука ее, надо же, вовсе не такая», — подумал книгоноша. С мякоти он спустился на твердую площадку маленькой ладони Анны и потоптался там, поглаживая.
Разумеется, он был робок. Робок, как его любимый Жюльен Сорель, крадущийся в спальню мадам де Реналь. Но еврейской развратнице, затаившей дыхание в темноте, нравилось это неуверенное исследование ее тела. «В каком, интересно, месте он коснется меня?» — мечтала она, и в предвкушении ласки все приготовившиеся к ласке места приятно покалывало. Когда же ей показалось, что юноша слишком долго задержался на исследовании ее ладони, Анна просто и естественно взяла его руку и, раздвинув халатик, положила руку себе на грудь.
Целую вечность топтался он на сосках, и когда она уже думала опять помочь нерешительному и указать его руке путь в другие ее области, он вдруг широким движением проехал по ее животу, горячая рука юноши легла на Аннины лучшие трусики желтого шелка и, пощупав их, мгновенно нырнула в них, распарывая спутавшиеся между собой волоски. «Как от нее воняет, — подумал наш герой, забираясь в постель и стараясь делать это бесшумно. — Как от большого зверя».
Нет, он не погрузил свой церемониальный жезл в горячий источник, бьющий из глубин еврейской женщины в ту ночь. Помня о ленинградской красавице, они заставили себя ограничиться ручными ласками. К середине ночи ласки, однако, превратились в страдания, поскольку все повышающаяся температура не могла естественным образом закончиться закипанием. Температура росла, увеличивалась, и вдруг на полном ходу аппарат выключали. Проделав эту термооперацию несколько раз, оба они безумно измучились и безумно устали. Так устает человек, которого сотрясают приступы хохота, но увы, он обязан хохотать беззвучно. Под шорохи, вдруг начавшие доноситься с кровати Маргариты, они уснули.
Вечером следующего дня они напились шампанского в компании Маргариты и того самого красивого летчика, с которым Анна завела бы роман, если бы «брат» не появился в Алуште. Логическим завершением дружеской попойки было вторичное прибытие «брата» на ночлег в палату женского корпуса санатория. Летчика привередливая Маргарита отослала домой.
Как все не попавшиеся на первом преступлении рецидивисты, они вели себя во вторую ночь куда более развязно и нагло. Нет, жезл юноши так и не был погружен в еврейскую женщину, но дела уже зашли настолько далеко, что, похихикивая, женщина играла жезлом, счастливая тем, что «он» существует. Сжимая «его» маленькими руками, она счастливо шепнула юному книгоноше, что вплоть до этого момента считала его импотентом. Ощупав все уголки друг друга и убедившись, что с ними все в порядке, они, повеселевшие, теперь лишь ожидали подходящего момента. Если бы сезон был летний, они бы давно уже совокупились на ночном пляже или в горах. Собственно, и в далеко не студеную крымскую зиму они вполне могли бы совокупиться под открытым небом, и они пытались, да. Несколько раз «брат» клал Анну на голые камни, оголив нижнюю часть ее туловища, но всякий раз появляющийся неизвестно откуда ухмыляющийся краснорожий старик в белой кепке и с палкой (Анна утверждала, что это один и тот же) высовывал голову из-за дерева или скалы.
Величавая Маргарита не выдержала напряжения на третью ночь. В момент, когда Анна, держа во рту жезл молодого человека, ползала животом и мокрой щелью по его (музыкальным, как Анна утверждала) пальцам, ленинградка резко вскочила с постели, набросила поверх ночной рубашки халат и вышла, хлопнув дверью.
— Пошла за дежурной! — прошептала Анна.
Влюбленные вскочили и стали искать, куда бы спрятаться. Анна, голая, сияя в темноте большими ягодицами, закрыла дверь на ключ. Собственно, спрятать нужно было только «брата», Анна Моисеевна имела право находиться в санатории. Голые, они заметались по комнате. Анна включила свет, потом выключила его. За дверью послышались быстро приближающиеся шаги и голоса. Последовал настойчивый стук в дверь.
— Кто там? — спросила Анна, хотя отлично знала, кто там.
— Старшая дежурная. Немедленно откройте.
Почему он не вышел в окно и не спустился по архаической колонне бывшего дореволюционного дворца, а ныне санатория (он ведь по ней трижды вскарабкивался в корпус), понять трудно. Скорее всего потому, что он успел натянуть только трусики и брюки. Гораздо более нелепым и унизительным казалось ему позднее то, что он последовал совету Анны, сказанному свистящим шепотом: «Полезай под кровать, Эд! Не будут же они искать под кроватью…» Он полез под кровать, а Анна, схватив в охапку его пальто и все другие черные тряпочки его, выбросила их на балюстраду и закрыла окно.
— Откройте, Рубинштейн, не то я вызову милицию.
— Что вам нужно? Почему вы барабаните среди ночи в дверь? Уходите и не мешайте мне спать! — Анна сделала вид, что переворачивается в постели, на самом же деле плюхнулась в постель.
— Нам сообщили, что у вас в комнате находится мужчина.
— Ложь. Здесь никого нет. — Анна наконец встала и, накинув халат, отперла дверь.
Две дежурных и мордатый мужик, служащий, должно быть, вышибалой в женском санатории, вошли в комнату и едва ли не немедленно заглянули под обе кровати…
36
Влюбленного юношу выставили из санатория в холодную природу немедленно, и остаток ночи ему пришлось провести в скалах над морем, созерцая светлеющее медленно небо. Анну Моисеевну выставили из санатория за моральное разложение на следующее утро. И хотя Анна Моисеевна, собирая вещи, высказала «суке Маргарите» все, что она о ней думает, настроение у Анны и ее «брата», когда они, сидя в модном и холодном кафе-стекляшке, пили портвейн, закусывая его крутыми яйцами и жирной сухой колбасой, настроение было паршивое.
Самое неприятное, однако, ожидало Анну впереди. Санаторий книгоиздательской промышленности принадлежал профсоюзу, и по приезде в Харьков Анну уже будет ожидать высланная из Алушты в книготорговый профсоюз выписка из приказа по санаторию об ее отчислении. И на «аморалку» (как в просторечии называлась выписка из приказа об отчислении за аморальное поведение) книжное начальство Анны обязано будет прореагировать. Анну могут выгнать с работы — вот что это означало. Работать в «Поэзии» было веселее и престижнее, чем в любом другом книжном магазине, и Анна своим местом дорожила.