Страница:
— Вам хорошо известно, что мы, евреи, не вправе делать инвестиции в акционерные компании. Ваши высказывания мне льстят, но, боюсь, могут причинить вред моей репутации.
— Я лишь повторяю то, о чем говорят в любой кофейне. И никто не осуждает вас за то, что вы проявляете интерес к этим вопросам. Вы патриот, сэр, патриот высочайшего порядка. — Сарменто продолжал свою речь тусклым голосом, который плохо вязался со страстностью его слов. — Пока финансы нации защищают такие люди, как директора «Компании южных морей», нам не стоит бояться восстаний и мятежей.
Адельман явно не знал, что сказать, и просто снова поклонился, поэтому мой дядя взял инициативу на себя, явно надеясь увести разговор от вопросов бизнеса, и объявил, что уже второй раз, причем едва ли не второй год подряд, церковные старосты прихода избрали его на должность попечителя по призрению бедных. Это объявление вызвало веселый смех у Адельмана и Сарменто, причины которого я не понял.
— Почему они избрали тебя на эту должность, дядя? Разве это не предполагает посещение службы каждое воскресенье?
Все трое засмеялись, но только Сарменто смеялся от души над моим невежеством.
— Ты прав, — сказал мой дядя. — Это предполагает посещение церкви в воскресный день, а также христианскую присягу на христианской Библии. Они назначают меня на должность не потому, что хотят, дабы я исполнял эти обязанности. Они избрали меня, поскольку знают, что я откажусь.
— Признаюсь, я ничего не понимаю.
— Это способ получить деньги, — объяснил Адельман. — Ваш дядя не может выполнять обязанности, которыми они его удостоили, поэтому должен заплатить штраф в размере пяти фунтов за отказ от должности. Приходские старосты часто назначают евреев на разные должности, даже бедных евреев. Они знают, что община всегда соберет деньги, чтобы заплатить штраф. Таким способом они получают немалый доход.
— Вы не можете пожаловаться?
— Мы платим большие налоги, — объяснил дядя. — Ты родился здесь, поэтому освобожден от налога, которым облагаются иноземцы, чего нельзя сказать о мистере Адельмане или обо мне. И, несмотря на то что мы оба получили гражданство от парламента, наши налоги гораздо больше, чем налоги, которые платят британцы, родившиеся в Британии. Это назначение как дополнительный налог, и я заплачу его тихо. Я приберегу жалобы для более серьезного повода.
Мы проговорили еще час на разные темы, пока Адельман вдруг неожиданно не встал и не объявил, что должен вернуться домой. Я воспользовался его уходом как предлогом тоже откланяться. Однако, прежде чем я ушел, дядя отвел меня в сторону:
— Ты сердишься. — Его глаза светились каким-то необычным теплом, словно он забыл гнев, который испытывал ко мне на похоронах моего отца, словно между мной и моими родными никогда не было разлада.
— Ты не сдержал обещания, — сказал я.
— Я лишь отложил его. Я сказал, что поговорю с тобой после ужина. Я не говорил, через какое время после ужина. Приходи завтра утром в синагогу для молитвы. Проведи остаток шабата со своей семьей. Когда солнце сядет, я расскажу тебе то, что ты хотел знать.
Я не знал, как реагировать, не мог сказать, взволновало ли меня его предложение.
— Дядя Мигель, я не располагаю такой роскошью, как свободное время. Я не могу позволить себе провести день в молитвах и пустой болтовне.
Он пожал плечами.
— Это моя цена, Бенджамин. Но, — улыбнулся он, — это разовый платеж. Я не стану ничего от тебя требовать, даже если тебе потребуется информация через несколько недель или даже месяцев.
Я знал, что не смогу его переубедить. Он скорее предпочтет, чтобы убийца его брата разгуливал на свободе, чем отступит от своего решения. Признаюсь, я был не прочь провести день в обществе Мириам. Поэтому я согласился встретиться с ним на следующее утро.
Мы с Адельманом вышли на улицу вместе, и я был поражен роскошью его золоченого экипажа, ожедавшего у дома моего дяди. При виде хозяина мальчик лет четырнадцати со смуглым лицом, вероятно из Ост-Индии, одетый в яркую красно-желтую ливрею, открыл дверцу и замер как статуя.
— Лиенцо, — Адельман схватил мою руку с заученным дружелюбием, — я могу вас куда-нибудь подвезти? Вы ведь живете в Ковент-Гардене, не так ли?
Я поклонился, выражая согласие и благодарность.
Признаюсь, я испытывал неловкость оттого, что нахожусь один на один с человеком такого высокого положения, как Адельман. В силу своей профессии мне часто приходилось бывать в компании людей высокопоставленных, но редко в подобных обстоятельствах. В данном случае нас не объединяли деловые связи, мы просто ехали по городу как товарищи.
Когда экипаж тронулся, Адельман задернул шторы на окнах и мы погрузились почти в полную темноту. Какое-то время он молчал, я тоже не знал, как завязать разговор, поэтому сидел молча, ощущая, как колеса экипажа катятся по тряскому лондонскому булыжнику. Всякий раз, когда я менял положение,.мне казалось, я произвожу ужасный шум. С противоположной стороны, где сидел Адельман, никаких звуков не доносилось.
Наконец он прочистил горло и, как мне показалось, взял щепотку нюхательного табаку.
— Насколько я понял, — начал он, — вас посетил мистер Бальфур.
— Вы меня поразили, сэр.
Я чуть не вскрикнул от удивления. Признаюсь, у меня по спине пробежали мурашки. В голосе Адельмана не было, как вы понимаете, ничего пугающего. Его тон оставался вежливым и сдержанным, типичным для немца. Однако было нечто беспокоящее в самом вопросе, вернее, в том, что он задал этот вопрос.
П куда человек с таким положением, как Адельман, может знать о подобных вещах или интересоваться ими? Я сожалел, что в темноте не видно его лица, хотя, полагаю, он был слишком опытен, чтобы по его лицу можно было бы что-либо прочесть. Я тоже умел скрывать свои чувства.
— Не могу выразить, как я поражен, что мои дела привлекли ваше внимание, — сказал я совершенно невозмутимо.
— Вы — член видной семьи, мистер Лиенцо.
— Я пользуюсь фамилией Уивер, — сказал я.
— Не хотел быть непочтительным, — тотчас отреагировал он, — я думал, что вы пользовались этой фамилией, только когда были боксером. — Он помолчал немного. — Буду с вами откровенен. Я отношусь к вам с восхищением, сударь. Я ценю, что вы пошли наперекор древним традициям своего народа и сами выбрали свой путь. Прошу вас, поймите меня правильно. Я безмерно уважаю вашего дядю, но считаю, что соблюдение всех этих обрядов и ритуалов лишь вредит нашему народу. Вы же своим примером показали англичанам, что евреи — не объект для насмешек. Ваши подвиги на ринге стали легендарными. Ваше имя, сэр, известно даже королю.
Я поклонился в темноте. Он был прав, говоря, что я отвернулся от обрядов и ритуалов своего народа, и тем не менее мне было неловко, что он говорит об этом с таким восторгом. Я всегда считал, что приверженность религиозным ритуалам порождена праздностью, в то время как он видел в моем пренебрежении ими некое свободомыслие.
— Вы делаете мне честь своими речами, — сказал я после неловкой паузы, — Но я откровенно не понимаю, какое все это имеет отношение к мистеру Бальфуру и почему мои с ним дела интересуют вас, сэр.
— Да, вы действительно деловой человек. А я очень люблю общаться с деловыми людьми. Позвольте сказать, мистер Уивер, что меня опечалило известие о смерти вашего отца. Я относился к нему с восхищением, однако это не может служить поводом видеть то, чего не было на самом деле. Его смерть была трагическим несчастным случаем и ничем иным. Я также был знаком с Майклом Бальфуром. Он был хорошим человеком, насколько могу судить. Хорошим человеком, несмотря ни на что. Но, как и его сын, Бальфур был слаб. Он допустил ошибки в делах и не мог ни спасти свое состояние, ни смело посмотреть на последствия своего банкротства. Постороннему может показаться странным, что эти два деловых человека, бывшие в дружеских отношениях, умерли один вслед за другим, однако эти смерти никак не связаны между собой. Скажите, — сказал он, театрально меняя голос, — сколько Бальфур предложил вам, чтобы вы занялись расследованием этого дела?
Я рассказал ему о сути нашего договора. Он рассмеялся лающим смехом:
— Бы ничего не получите. Сомневаюсь, что он способен собрать и несколько фартингов, не то что фунтов. Его состояния не вернуть, как вы знаете. Бальфур потерял все, а также не секрет, что его мать не испытывает к нему ничего, кроме презрения. Сударь, вы потратите время и ничего не заработаете. Только наживете врагов среди влиятельных людей, которым не нравится, чтобы посторонний вмешивался в их дела. Видите ли, у меня, есть к вам другое предложение. Ваши таланты не остались незамеченными. Вашу проницательность превозносят так же, как ваш ум. Это редкие качества, и многие в «Компании южных морей», в парламенте и в самом суде были бы рады иметь своем распоряжении человека, наделенного такими талантами. Что вы скажете, мистер Уивер? Желаете ли вы забыть об этом неприятном случае? Люди, которых я знаю, могут озолотить вас.
Я сделал вид, что его предложение не слишком меня заинтересовало.
— Вы чрезвычайно щедры, — сказал я, — но я по-прежнему не совсем понимаю, почему вас интересуют мои дела с Бальфуром и почему вы хотите, чтобы я оставил расследование.
— Это щекотливое дело. Прежде всего, мне не хотелось бы, чтобы даже тень подозрения пала на наш народ. Если газеты пронюхают о вашем расследовании, боюсь, это плохо отразится на репутации евреев в Англии и повредит всем нам — и раввинам, и маклерам, и даже боксерам. Так? Вторая причина заключается в том, что «Компания южных морей» проводит очень сложные переговоры по перераспределению государственных фондов. Не могу вдаваться в детали, но достаточно сказать, что мы обеспокоены высокой процентной ставкой по долгосрочным государственным займам и пытаемся убедить парламент принять меры по снижению процентной ставки, освободив таким образом страну от тяжких финансовых затруднений. Наш план не удастся осуществить, если люди потеряют доверие к кредитной системе, которую большинство считает запутанной. Любое гласное подозрение о некой связи между смертью Бальфура и фондами нанесло бы нам непоправимый вред. Если люди будут думать, что фонды связаны с убийством и тайными происками, боюсь, нам не удастся, как мы планировали, избавить страну от бремени государственного долга. А ваше любопытство, сэр, обойдется нашему королю и нашему королевству в буквальном смысле в миллионы фунтов.
— Я никоим образом не хотел бы нанести подобного ущерба, — осторожно сказал я, — но остается вопрос подозрений Бальфура. Он полагает, что в этих смертях кроется какая-то загадка, и я считаю своим долгом расследовать это дело.
— Вы только зря потеряете время и повредите нашему королевству.
— Но вы ведь можете-допустить, что эти смерти не просто совпадение.
— Я не могу этого допустить, — сказал он с полнейшей уверенностью.
— Почему тогда, по-вашему, даже клерк Бальфура не может объяснить причин его финансового краха?
— Вопросы кредитов и финансов даже для людей, которые занимаются ими профессионально, бывают необъяснимыми и непостижимыми! — резко сказал он, забыв о вежливости и дружелюбии. — Для большинства они относятся к вещам скорее умозрительным, чем материальным. Я полагаю, в Англии едва ли сыщется маклер, после неожиданной смерти которого не окажется, что в его бумагах путаница, а некоторых и вовсе недостает.
— Смерть мистера Бальфура не была неожиданной, — заметил я. — По крайней мере не для него самого, если это действительно было самоубийство.
— Случай с мистером Бальфуром нельзя считать типичным. Он сам покончил с жизнью, что доказывает его неспособность привести в порядок свои дела. Полно, мистер Уивер, не будем давать лишний повод нашим соседям-христианам думать, что мы относимся к подобным делам чересчур талмудически. — Он протянул мне свою визитку. — Выкиньте из головы всю эту чепуху насчет Бальфура и приходите ко мне на встречу в кофейню «У Джонатана». Я дам вам рекомендации для людей, которые сделают вас богачом. Кроме того, — сказал он с улыбкой, которую можно было угадать даже в темноте, — это избавит вас от необходимости проводить утро в синагоге в компании вашего дядюшки.
Я вежливо поблагодарил Адельмана, когда экипаж остановился у дома миссис Гаррисон:
— Сэр, я обдумаю ваше предложение со всей серьезностью.
— Рассчитываю на это, — сказал он. — Рад был знакомству с вами, мистер Уивер.
Я стоял и смотрел вслед удаляющемуся экипажу, обдумывая сделанное мне предложение. Было бы замечательно, будь я человеком, который мог бы с легкостью забыть о словах Адельмана, но мысль о возможности работать с людьми, о которых он говорил, была чрезвычайно соблазнительной. Взамен он требовал лишь не вмешиваться в его дела. И что мог я противопоставить предложению не расследовать смерть отца, — отца, к которому я не испытывал ни малейшей привязанности?
Я подошел к дому миссис Гаррисон и вошел в ее теплую переднюю, но не успел я подняться наверх, как постановил твердо отказаться от предложения Адельмана. Нельзя сказать, что я принял такое решение, потому что не находил привлекательным работать на постоянной основе с людьми, подобными Адельману, полагавшими, что их богатство дает им не только влияние и власть, но также естественное превосходство над людьми, подобными мне. И едва ли дело было только в том, что я испытал неожиданную легкость в обществе дяди и тети или что не хотел обрывать связей с домом, где жила симпатичная вдова моего двоюродного брата. Вероятно, сочетание всех этих причин привело к тому, что не успел я зажечь свечу, как отчетливо понял, в чем состоит мой долг. Я не знал, как сообщить о своем решении мистеру Адельману, но подумал, что вряд ли мне снова доведется встретиться в ходе расследования с таким занятым человеком. В тот миг я не мог и предположить, как тесно его дела переплетутся с моими собственными.
Глава 9
— Я лишь повторяю то, о чем говорят в любой кофейне. И никто не осуждает вас за то, что вы проявляете интерес к этим вопросам. Вы патриот, сэр, патриот высочайшего порядка. — Сарменто продолжал свою речь тусклым голосом, который плохо вязался со страстностью его слов. — Пока финансы нации защищают такие люди, как директора «Компании южных морей», нам не стоит бояться восстаний и мятежей.
Адельман явно не знал, что сказать, и просто снова поклонился, поэтому мой дядя взял инициативу на себя, явно надеясь увести разговор от вопросов бизнеса, и объявил, что уже второй раз, причем едва ли не второй год подряд, церковные старосты прихода избрали его на должность попечителя по призрению бедных. Это объявление вызвало веселый смех у Адельмана и Сарменто, причины которого я не понял.
— Почему они избрали тебя на эту должность, дядя? Разве это не предполагает посещение службы каждое воскресенье?
Все трое засмеялись, но только Сарменто смеялся от души над моим невежеством.
— Ты прав, — сказал мой дядя. — Это предполагает посещение церкви в воскресный день, а также христианскую присягу на христианской Библии. Они назначают меня на должность не потому, что хотят, дабы я исполнял эти обязанности. Они избрали меня, поскольку знают, что я откажусь.
— Признаюсь, я ничего не понимаю.
— Это способ получить деньги, — объяснил Адельман. — Ваш дядя не может выполнять обязанности, которыми они его удостоили, поэтому должен заплатить штраф в размере пяти фунтов за отказ от должности. Приходские старосты часто назначают евреев на разные должности, даже бедных евреев. Они знают, что община всегда соберет деньги, чтобы заплатить штраф. Таким способом они получают немалый доход.
— Вы не можете пожаловаться?
— Мы платим большие налоги, — объяснил дядя. — Ты родился здесь, поэтому освобожден от налога, которым облагаются иноземцы, чего нельзя сказать о мистере Адельмане или обо мне. И, несмотря на то что мы оба получили гражданство от парламента, наши налоги гораздо больше, чем налоги, которые платят британцы, родившиеся в Британии. Это назначение как дополнительный налог, и я заплачу его тихо. Я приберегу жалобы для более серьезного повода.
Мы проговорили еще час на разные темы, пока Адельман вдруг неожиданно не встал и не объявил, что должен вернуться домой. Я воспользовался его уходом как предлогом тоже откланяться. Однако, прежде чем я ушел, дядя отвел меня в сторону:
— Ты сердишься. — Его глаза светились каким-то необычным теплом, словно он забыл гнев, который испытывал ко мне на похоронах моего отца, словно между мной и моими родными никогда не было разлада.
— Ты не сдержал обещания, — сказал я.
— Я лишь отложил его. Я сказал, что поговорю с тобой после ужина. Я не говорил, через какое время после ужина. Приходи завтра утром в синагогу для молитвы. Проведи остаток шабата со своей семьей. Когда солнце сядет, я расскажу тебе то, что ты хотел знать.
Я не знал, как реагировать, не мог сказать, взволновало ли меня его предложение.
— Дядя Мигель, я не располагаю такой роскошью, как свободное время. Я не могу позволить себе провести день в молитвах и пустой болтовне.
Он пожал плечами.
— Это моя цена, Бенджамин. Но, — улыбнулся он, — это разовый платеж. Я не стану ничего от тебя требовать, даже если тебе потребуется информация через несколько недель или даже месяцев.
Я знал, что не смогу его переубедить. Он скорее предпочтет, чтобы убийца его брата разгуливал на свободе, чем отступит от своего решения. Признаюсь, я был не прочь провести день в обществе Мириам. Поэтому я согласился встретиться с ним на следующее утро.
Мы с Адельманом вышли на улицу вместе, и я был поражен роскошью его золоченого экипажа, ожедавшего у дома моего дяди. При виде хозяина мальчик лет четырнадцати со смуглым лицом, вероятно из Ост-Индии, одетый в яркую красно-желтую ливрею, открыл дверцу и замер как статуя.
— Лиенцо, — Адельман схватил мою руку с заученным дружелюбием, — я могу вас куда-нибудь подвезти? Вы ведь живете в Ковент-Гардене, не так ли?
Я поклонился, выражая согласие и благодарность.
Признаюсь, я испытывал неловкость оттого, что нахожусь один на один с человеком такого высокого положения, как Адельман. В силу своей профессии мне часто приходилось бывать в компании людей высокопоставленных, но редко в подобных обстоятельствах. В данном случае нас не объединяли деловые связи, мы просто ехали по городу как товарищи.
Когда экипаж тронулся, Адельман задернул шторы на окнах и мы погрузились почти в полную темноту. Какое-то время он молчал, я тоже не знал, как завязать разговор, поэтому сидел молча, ощущая, как колеса экипажа катятся по тряскому лондонскому булыжнику. Всякий раз, когда я менял положение,.мне казалось, я произвожу ужасный шум. С противоположной стороны, где сидел Адельман, никаких звуков не доносилось.
Наконец он прочистил горло и, как мне показалось, взял щепотку нюхательного табаку.
— Насколько я понял, — начал он, — вас посетил мистер Бальфур.
— Вы меня поразили, сэр.
Я чуть не вскрикнул от удивления. Признаюсь, у меня по спине пробежали мурашки. В голосе Адельмана не было, как вы понимаете, ничего пугающего. Его тон оставался вежливым и сдержанным, типичным для немца. Однако было нечто беспокоящее в самом вопросе, вернее, в том, что он задал этот вопрос.
П куда человек с таким положением, как Адельман, может знать о подобных вещах или интересоваться ими? Я сожалел, что в темноте не видно его лица, хотя, полагаю, он был слишком опытен, чтобы по его лицу можно было бы что-либо прочесть. Я тоже умел скрывать свои чувства.
— Не могу выразить, как я поражен, что мои дела привлекли ваше внимание, — сказал я совершенно невозмутимо.
— Вы — член видной семьи, мистер Лиенцо.
— Я пользуюсь фамилией Уивер, — сказал я.
— Не хотел быть непочтительным, — тотчас отреагировал он, — я думал, что вы пользовались этой фамилией, только когда были боксером. — Он помолчал немного. — Буду с вами откровенен. Я отношусь к вам с восхищением, сударь. Я ценю, что вы пошли наперекор древним традициям своего народа и сами выбрали свой путь. Прошу вас, поймите меня правильно. Я безмерно уважаю вашего дядю, но считаю, что соблюдение всех этих обрядов и ритуалов лишь вредит нашему народу. Вы же своим примером показали англичанам, что евреи — не объект для насмешек. Ваши подвиги на ринге стали легендарными. Ваше имя, сэр, известно даже королю.
Я поклонился в темноте. Он был прав, говоря, что я отвернулся от обрядов и ритуалов своего народа, и тем не менее мне было неловко, что он говорит об этом с таким восторгом. Я всегда считал, что приверженность религиозным ритуалам порождена праздностью, в то время как он видел в моем пренебрежении ими некое свободомыслие.
— Вы делаете мне честь своими речами, — сказал я после неловкой паузы, — Но я откровенно не понимаю, какое все это имеет отношение к мистеру Бальфуру и почему мои с ним дела интересуют вас, сэр.
— Да, вы действительно деловой человек. А я очень люблю общаться с деловыми людьми. Позвольте сказать, мистер Уивер, что меня опечалило известие о смерти вашего отца. Я относился к нему с восхищением, однако это не может служить поводом видеть то, чего не было на самом деле. Его смерть была трагическим несчастным случаем и ничем иным. Я также был знаком с Майклом Бальфуром. Он был хорошим человеком, насколько могу судить. Хорошим человеком, несмотря ни на что. Но, как и его сын, Бальфур был слаб. Он допустил ошибки в делах и не мог ни спасти свое состояние, ни смело посмотреть на последствия своего банкротства. Постороннему может показаться странным, что эти два деловых человека, бывшие в дружеских отношениях, умерли один вслед за другим, однако эти смерти никак не связаны между собой. Скажите, — сказал он, театрально меняя голос, — сколько Бальфур предложил вам, чтобы вы занялись расследованием этого дела?
Я рассказал ему о сути нашего договора. Он рассмеялся лающим смехом:
— Бы ничего не получите. Сомневаюсь, что он способен собрать и несколько фартингов, не то что фунтов. Его состояния не вернуть, как вы знаете. Бальфур потерял все, а также не секрет, что его мать не испытывает к нему ничего, кроме презрения. Сударь, вы потратите время и ничего не заработаете. Только наживете врагов среди влиятельных людей, которым не нравится, чтобы посторонний вмешивался в их дела. Видите ли, у меня, есть к вам другое предложение. Ваши таланты не остались незамеченными. Вашу проницательность превозносят так же, как ваш ум. Это редкие качества, и многие в «Компании южных морей», в парламенте и в самом суде были бы рады иметь своем распоряжении человека, наделенного такими талантами. Что вы скажете, мистер Уивер? Желаете ли вы забыть об этом неприятном случае? Люди, которых я знаю, могут озолотить вас.
Я сделал вид, что его предложение не слишком меня заинтересовало.
— Вы чрезвычайно щедры, — сказал я, — но я по-прежнему не совсем понимаю, почему вас интересуют мои дела с Бальфуром и почему вы хотите, чтобы я оставил расследование.
— Это щекотливое дело. Прежде всего, мне не хотелось бы, чтобы даже тень подозрения пала на наш народ. Если газеты пронюхают о вашем расследовании, боюсь, это плохо отразится на репутации евреев в Англии и повредит всем нам — и раввинам, и маклерам, и даже боксерам. Так? Вторая причина заключается в том, что «Компания южных морей» проводит очень сложные переговоры по перераспределению государственных фондов. Не могу вдаваться в детали, но достаточно сказать, что мы обеспокоены высокой процентной ставкой по долгосрочным государственным займам и пытаемся убедить парламент принять меры по снижению процентной ставки, освободив таким образом страну от тяжких финансовых затруднений. Наш план не удастся осуществить, если люди потеряют доверие к кредитной системе, которую большинство считает запутанной. Любое гласное подозрение о некой связи между смертью Бальфура и фондами нанесло бы нам непоправимый вред. Если люди будут думать, что фонды связаны с убийством и тайными происками, боюсь, нам не удастся, как мы планировали, избавить страну от бремени государственного долга. А ваше любопытство, сэр, обойдется нашему королю и нашему королевству в буквальном смысле в миллионы фунтов.
— Я никоим образом не хотел бы нанести подобного ущерба, — осторожно сказал я, — но остается вопрос подозрений Бальфура. Он полагает, что в этих смертях кроется какая-то загадка, и я считаю своим долгом расследовать это дело.
— Вы только зря потеряете время и повредите нашему королевству.
— Но вы ведь можете-допустить, что эти смерти не просто совпадение.
— Я не могу этого допустить, — сказал он с полнейшей уверенностью.
— Почему тогда, по-вашему, даже клерк Бальфура не может объяснить причин его финансового краха?
— Вопросы кредитов и финансов даже для людей, которые занимаются ими профессионально, бывают необъяснимыми и непостижимыми! — резко сказал он, забыв о вежливости и дружелюбии. — Для большинства они относятся к вещам скорее умозрительным, чем материальным. Я полагаю, в Англии едва ли сыщется маклер, после неожиданной смерти которого не окажется, что в его бумагах путаница, а некоторых и вовсе недостает.
— Смерть мистера Бальфура не была неожиданной, — заметил я. — По крайней мере не для него самого, если это действительно было самоубийство.
— Случай с мистером Бальфуром нельзя считать типичным. Он сам покончил с жизнью, что доказывает его неспособность привести в порядок свои дела. Полно, мистер Уивер, не будем давать лишний повод нашим соседям-христианам думать, что мы относимся к подобным делам чересчур талмудически. — Он протянул мне свою визитку. — Выкиньте из головы всю эту чепуху насчет Бальфура и приходите ко мне на встречу в кофейню «У Джонатана». Я дам вам рекомендации для людей, которые сделают вас богачом. Кроме того, — сказал он с улыбкой, которую можно было угадать даже в темноте, — это избавит вас от необходимости проводить утро в синагоге в компании вашего дядюшки.
Я вежливо поблагодарил Адельмана, когда экипаж остановился у дома миссис Гаррисон:
— Сэр, я обдумаю ваше предложение со всей серьезностью.
— Рассчитываю на это, — сказал он. — Рад был знакомству с вами, мистер Уивер.
Я стоял и смотрел вслед удаляющемуся экипажу, обдумывая сделанное мне предложение. Было бы замечательно, будь я человеком, который мог бы с легкостью забыть о словах Адельмана, но мысль о возможности работать с людьми, о которых он говорил, была чрезвычайно соблазнительной. Взамен он требовал лишь не вмешиваться в его дела. И что мог я противопоставить предложению не расследовать смерть отца, — отца, к которому я не испытывал ни малейшей привязанности?
Я подошел к дому миссис Гаррисон и вошел в ее теплую переднюю, но не успел я подняться наверх, как постановил твердо отказаться от предложения Адельмана. Нельзя сказать, что я принял такое решение, потому что не находил привлекательным работать на постоянной основе с людьми, подобными Адельману, полагавшими, что их богатство дает им не только влияние и власть, но также естественное превосходство над людьми, подобными мне. И едва ли дело было только в том, что я испытал неожиданную легкость в обществе дяди и тети или что не хотел обрывать связей с домом, где жила симпатичная вдова моего двоюродного брата. Вероятно, сочетание всех этих причин привело к тому, что не успел я зажечь свечу, как отчетливо понял, в чем состоит мой долг. Я не знал, как сообщить о своем решении мистеру Адельману, но подумал, что вряд ли мне снова доведется встретиться в ходе расследования с таким занятым человеком. В тот миг я не мог и предположить, как тесно его дела переплетутся с моими собственными.
Глава 9
На следующее утро я встретил дядю и со смешанными чувствами отправился с ним в синагогу Бевис-Маркс. Вероятно, я должен упомянуть, что не все евреи столь же ревностно соблюдают шабат, как мой дядя. Некоторые из них, конечно, даже еще более ревностны, но большая часть ведет себя в этот день недели как в любой другой. Даже короткая дядина борода рассматривалась многими евреями как пережиток, поскольку считалось, что еврей с бородой — непременно либо раввин, либо недавний иммигрант.
Многие евреи с Пиренейского полуострова давным-давно были оторваны от своих обрядов, вынужденные под давлением инквизиции перейти в католичество. Эти так называемые новые христиане иногда искренне принимали навязанную веру, но многие другие продолжали тайно соблюдать обряды своей религии. Однако их дети или внуки уже не понимали, зачем надо тайно соблюдать эти непонятные им обряды. Когда же эти евреи были вынуждены покинуть Пиренеи и переселились в Голландию, а это произошло в шестнадцатом веке, многие захотели вновь припасть к корням. Дед моего отца был таким человеком, и он сам изучил древнюю традицию. Он даже учился у веского раввина Манассех-бен-Исраэля и своих детей воспитал в уважении к иудейским верованиям.
Меня тоже воспитывали в этих традициях, но впоследствии я решил, что их легче забыть, чем соблюдать.. Поэтому я не знал, чего ждать от своего возвращения в синагогу. Вероятно, я слишком настроил себя на то, что ожидать мне нечего, но утренняя служба неожиданно меня утешила. Главным раввином по-прежнему был Давид Нието, но с того времени, когда я был мальчиком, он сильно постарел и выглядел слабым и исхудавшим. Тем не менее он был по-прежнему уважаемым человеком и производил неизгладимое впечатление своим огромным черным париком и маленькой бородкой, покрывавшей лишь самый кончик его подбородка.
В синагоге мужчины и женщины сидят отдельно, чтобы женщины не отвлекали мужчин плотскими соблазнами. Я всегда считал этот обычай мудрым, так как не припомню случая, чтобы Элиас, вернувшись из церкви, не стал рассказывать о том, как прекрасно были одеты дамы и как они были милы. В синагоге Бевис-Маркс мужчины сидели на скамьях, которые располагались перпендикулярно кафедре раввина. Женщины сидели наверху, где от мужских глаз их скрывала деревянная резная решетка, однако их можно было рассмотреть сквозь ажурные прорези.
В то утро синагога была полна, я никогда еще не видел в ней столько народу. Возможно, триста человек находилось внизу и не менее ста женщин — наверху. Кроме верующих было несколько молодых англичан, пришедших посмотреть на иудейскую службу. Такие визиты не были редкостью. Еще мальчиком, я не раз видел таких любопытствующих, и обычно они вели себя достаточно пристойно, хотя, вероятно, немыслимо скучали, вынужденные слушать в течение нескольких часов службы непонятный им древнееврейский язык. Посетители редко могли скрыть свое удивление тем, что служба почти полностью ведется на иностранном языке и что люди заняты медитацией не меньше, чем коллективным богослужением. Что же касается меня, я не испытывал трудности с древнееврейскими молитвами, поскольку в детстве повторял их так часто, что они навсегда остались в моей памяти, а повторяя их вновь, я испытывал неожиданную радость. Я с готовностью накинул на голову платок, взятый у дяди, и видел, как он в течение длинной службы не раз бросал в мою сторону одобрительные взгляды. Надеюсь, он не заметил, как я то и дело косился наверх, туда, где сидели женщины и где сквозь решетку я мог с трудом рассмотреть красивое лицо Мириам. В том, что я не видел ее полностью — иногда в прорезях мелькал глаз, иногда рот, а иногда рука, — было нечто неодолимо привлекательное. Особенно приятно было видеть ее глаз, поскольку он смотрел в мою сторону так же часто, как в молитвенник.
Когда служба закончилась, Мириам с тетей отправились сразу домой, а я с дядей остался в дворике синагоги. Он разговаривал с мужчинами из общины, а я наблюдал за окружающими, делая вид, что меня интересует, кто приехал, а кто уехал из еврейского квартала. Вдруг я услышал, как кто-то позвал меня по имени, и, обернувшись, увидел хорошо одетого мужчину, чье лицо было искажено следами многочисленных драк и шрамами от порезов. Я тотчас узнал его. Это был Абрахам Мендес, подручный Джонатана Уайльда.
Я был настолько удивлен такой встречей, что не мог вымолвить и слова.
Мендес наслаждался моим смятением. Он улыбнулся, словно я был шаловливым ребенком.
— Рад снова видеть вас, мистер Уивер, — сказал он, отвесив неестественно низкий поклон.
— Что ты здесь делаешь, Мендес? — сказал я со злобой. — Как ты смеешь преследовать меня здесь!
Он рассмеялся. В этом смехе не было презрения, он смеялся искренне. В его изуродованном лице было что-то привлекательное.
— Я преследую вас, сударь? Вы полагаете, что того стоите? Я пришел на службу в день шабата и, увидев старого знакомого, счел обязанным поприветствовать его.
— И я должен поверить, что ты здесь только из-за службы? — спросил я. — Верится с трудом.
— То же самое могу сказать о вас, — усмехнулся он. — Но если не верите, можете спросить у людей. Я снова поселился в Дьюкс-Плейс и посещаю службу уже несколько лет, И хотя не прихожу сюда каждую субботу, бываю здесь достаточно часто. Это ваш визит вызывает удивление. — Он наклонился ко мне. — Вы преследуете меня? — спросил он театральным шепотом.
Я не мог удержаться от смеха.
— Я поражен, Мендес. Ты меня удивил.
Он поклонился, как раз когда ко мне подошел дядя.
— Пойдем домой, Бенджамин? — Он поклонился моему собеседнику. — Шабат шалом, мистер Мендес, — обратился он к этому злодею с традиционным приветствием.
— И вам того же, мистер Лиенцо. — Мендес снова усмехнулся. — Шабат шалом, мистер Уивер, — сказал он и смешался с толпой.
Мы шли молча, прежде чем я заговорил.
— Откуда вы знаете Мендеса? — спросил я дядю.
— В Дьюкс-Плейс живет не так уж много евреев, чтобы не знать их всех. Я его часто вижу у синагоги. Не слишком праведный, вероятно, но посещает синагогу довольно регулярно, а это в Лондоне кое-что значит.
— Но вы знаете, кто он? — продолжал я.
Дяде пришлось повысить голос: мимо синагоги как раз проходил уличный разносчик и забавы ради принялся громогласно предлагать евреям пирожки со свининой.
— Конечно. Но это не все знают. Спроси у людей, и они скажут, что он работает дворецким у какого-то важного человека. Но, понимаешь, иногда я получаю партию товара, который не совсем законен, и, если не находится покупателя, мистер Мендес может предложить мне приемлемую цену по поручению своего хозяина.
Я не верил собственным ушам.
— Вы хотите сказать, дядя, что имеете деловые связи с Джонатаном Уайльдом? — Я назвал имя шепотом, так что дядя не сразу понял, что я сказал.
Он виновато пожал плечами:
— Это Лондон, Бенджамин. Если мне надо продать определенный товар, у меня порой нет покупателя, а мистер Мендес неоднократно оказывал мне помощь. Я никогда не имел дела непосредственно с этим Уайльдом и не собираюсь иметь, но Мендес был очень полезен.
— Вы не представляете, как рискуете, имея дело с Уайльдом даже через посредника, — почти шепотом сказал я.
— Мистер Мендес говорит, что в определенных сферах коммерции нельзя обойтись без Уайльда. Из опыта знаю, что это правда. Конечно, я слышал, что Уайльд — опасный человек, — сказал он, — но полагаю, Уайльду известно, что я тоже определенно могу быть опасным человеком.
Когда дядя говорил эти слова, он был очень серьезен.
Мы вернулись домой и пообедали хлебом, холодным мясом и имбирными кексами, приготовленными накануне. Мириам с тетей сами подавали еду, а когда мы закончили, отнесли посуду на кухню, чтобы слуги могли ею заняться после заката солнца.
Мы с Мириам перешли в гостиную, и я был удивлен, что ни дядя, ни тетя не пошли за нами. Мириам была в тот день ослепительна в платье цвета индиго с нижними юбками цвета слоновой кости.
Я спросил Мириам, не выпьет ли она со мной бокал вина. Она вежливо отказалась и села в кресло с томиком.«Илиады» в переводе мистера Поупа, о котором я часто слышал, но так и не удосужился прочитать. Я налил себе мадеры из симпатичного хрустального графина и, напустив на себя задумчивый вид, устроился напротив неё, чтобы можно было наблюдать за выражением ее лица, когда она читает. У меня не было намерения беззастенчиво рассматривать ее, поскольку нельзя сказать, что я был вовсе незнаком со светскими манерами, но не мог отвести взгляда от ее темных глаз, скользивших по строчкам, и алых губ, которые она поджимала, когда ей что-то нравилось.
Вероятно увидев, что я не свожу с нее глаз, Мириам отложила книгу, аккуратно отметив место, где остановилась, узкой полоской ткани. Она взяла лежавшую рядом газету и стала ее просматривать, оживленно переворачивая страницы.
— Вы очень обрадовали дядю тем, что пришли сегодня, — сказала она, не глядя на меня. — Он только об этом и говорил за завтраком.
— Я поражен, — сказал я. — Откровенно говоря, я не подозревал, что ему есть до меня хоть какое-то дело.
— Что вы, он, как вы знаете, чрезвычайно ценит верность семье. Я думаю, он вообразил, что может вас исправить. Под этим подразумевается, что вы переедете в Дьюкс-Плейс, будете регулярно посещать синагогу и получите должность в его компании. — Она молчала какое-то время, листая газету. Наконец она посмотрела на меня, ее лицо было непроницаемым. — Он сказал мне, что вы напоминаете ему Аарона.
Я не решился ни согласиться, ни возразить вдове Аарона.
— Он сказал мне то же самое.
— Возможно, есть какое-то внешнее, родственное сходство, но мне показалось, что вы человек другого склада.
— Должен с вами согласиться.
Опять воцарилась тишина — таких неловких пауз было немало в нашей беседе. Ни один из нас не знал, что сказать. Наконец она начала новую тему.
— Вы посещаете танцы и балы и тому подобное? — Это был случайный вопрос или, возможно, имевший целью казаться случайным. Она говорила медленно, не поднимая глаз.
— Боюсь, я чувствую себя не в своей тарелке на подобных мероприятиях, — сказал я.
Она улыбнулась, давая понять, что у нас есть общий секрет.
— Ваш дядя считает, что лондонское общество не подходит для благовоспитанных еврейских женщин.
Я не понял, что она хотела мне сказать.
— Вага дядя, возможно, прав, — сказал я, — но если вы с ним не согласны, что вас держит здесь? Вы совершеннолетняя, и у вас, как я полагаю, есть собственные средства к существованию.
— Но я решила оставаться под защитой этого крова, — тихо сказала она.
Я не понимал ее выбора. Вдове с таким положением, привыкшей к изысканной одежде, еде и обстановке, обошлось бы недешево поселиться одной в собственном доме. Я не знал, какое состояние Аарон оставил Мириам. Когда они поженились, ее наследство перешло к нему, и трудно было сказать, сколько он мог оставить моему дяде, или проиграть, или потерять в какой-нибудь сделке, или потратить иным образом, как это умеют делать мужчины в Лондоне, проматывая свое состояние. Вероятно, независимость ее не интересовала. Если это так, тогда Мириам просто ждала подходящего поклонника, чтобы перейти из рук свекра в руки нового мужа.
От мысли, что Мириам несвободна, что она чувствует себя в доме моего дяди как в тюрьме, мне стало неловко.
— Уверен, дядя желает вам самого лучшего, — сказал я. — Нравились ли вам городские развлечения, когда был жив ваш муж?
Многие евреи с Пиренейского полуострова давным-давно были оторваны от своих обрядов, вынужденные под давлением инквизиции перейти в католичество. Эти так называемые новые христиане иногда искренне принимали навязанную веру, но многие другие продолжали тайно соблюдать обряды своей религии. Однако их дети или внуки уже не понимали, зачем надо тайно соблюдать эти непонятные им обряды. Когда же эти евреи были вынуждены покинуть Пиренеи и переселились в Голландию, а это произошло в шестнадцатом веке, многие захотели вновь припасть к корням. Дед моего отца был таким человеком, и он сам изучил древнюю традицию. Он даже учился у веского раввина Манассех-бен-Исраэля и своих детей воспитал в уважении к иудейским верованиям.
Меня тоже воспитывали в этих традициях, но впоследствии я решил, что их легче забыть, чем соблюдать.. Поэтому я не знал, чего ждать от своего возвращения в синагогу. Вероятно, я слишком настроил себя на то, что ожидать мне нечего, но утренняя служба неожиданно меня утешила. Главным раввином по-прежнему был Давид Нието, но с того времени, когда я был мальчиком, он сильно постарел и выглядел слабым и исхудавшим. Тем не менее он был по-прежнему уважаемым человеком и производил неизгладимое впечатление своим огромным черным париком и маленькой бородкой, покрывавшей лишь самый кончик его подбородка.
В синагоге мужчины и женщины сидят отдельно, чтобы женщины не отвлекали мужчин плотскими соблазнами. Я всегда считал этот обычай мудрым, так как не припомню случая, чтобы Элиас, вернувшись из церкви, не стал рассказывать о том, как прекрасно были одеты дамы и как они были милы. В синагоге Бевис-Маркс мужчины сидели на скамьях, которые располагались перпендикулярно кафедре раввина. Женщины сидели наверху, где от мужских глаз их скрывала деревянная резная решетка, однако их можно было рассмотреть сквозь ажурные прорези.
В то утро синагога была полна, я никогда еще не видел в ней столько народу. Возможно, триста человек находилось внизу и не менее ста женщин — наверху. Кроме верующих было несколько молодых англичан, пришедших посмотреть на иудейскую службу. Такие визиты не были редкостью. Еще мальчиком, я не раз видел таких любопытствующих, и обычно они вели себя достаточно пристойно, хотя, вероятно, немыслимо скучали, вынужденные слушать в течение нескольких часов службы непонятный им древнееврейский язык. Посетители редко могли скрыть свое удивление тем, что служба почти полностью ведется на иностранном языке и что люди заняты медитацией не меньше, чем коллективным богослужением. Что же касается меня, я не испытывал трудности с древнееврейскими молитвами, поскольку в детстве повторял их так часто, что они навсегда остались в моей памяти, а повторяя их вновь, я испытывал неожиданную радость. Я с готовностью накинул на голову платок, взятый у дяди, и видел, как он в течение длинной службы не раз бросал в мою сторону одобрительные взгляды. Надеюсь, он не заметил, как я то и дело косился наверх, туда, где сидели женщины и где сквозь решетку я мог с трудом рассмотреть красивое лицо Мириам. В том, что я не видел ее полностью — иногда в прорезях мелькал глаз, иногда рот, а иногда рука, — было нечто неодолимо привлекательное. Особенно приятно было видеть ее глаз, поскольку он смотрел в мою сторону так же часто, как в молитвенник.
Когда служба закончилась, Мириам с тетей отправились сразу домой, а я с дядей остался в дворике синагоги. Он разговаривал с мужчинами из общины, а я наблюдал за окружающими, делая вид, что меня интересует, кто приехал, а кто уехал из еврейского квартала. Вдруг я услышал, как кто-то позвал меня по имени, и, обернувшись, увидел хорошо одетого мужчину, чье лицо было искажено следами многочисленных драк и шрамами от порезов. Я тотчас узнал его. Это был Абрахам Мендес, подручный Джонатана Уайльда.
Я был настолько удивлен такой встречей, что не мог вымолвить и слова.
Мендес наслаждался моим смятением. Он улыбнулся, словно я был шаловливым ребенком.
— Рад снова видеть вас, мистер Уивер, — сказал он, отвесив неестественно низкий поклон.
— Что ты здесь делаешь, Мендес? — сказал я со злобой. — Как ты смеешь преследовать меня здесь!
Он рассмеялся. В этом смехе не было презрения, он смеялся искренне. В его изуродованном лице было что-то привлекательное.
— Я преследую вас, сударь? Вы полагаете, что того стоите? Я пришел на службу в день шабата и, увидев старого знакомого, счел обязанным поприветствовать его.
— И я должен поверить, что ты здесь только из-за службы? — спросил я. — Верится с трудом.
— То же самое могу сказать о вас, — усмехнулся он. — Но если не верите, можете спросить у людей. Я снова поселился в Дьюкс-Плейс и посещаю службу уже несколько лет, И хотя не прихожу сюда каждую субботу, бываю здесь достаточно часто. Это ваш визит вызывает удивление. — Он наклонился ко мне. — Вы преследуете меня? — спросил он театральным шепотом.
Я не мог удержаться от смеха.
— Я поражен, Мендес. Ты меня удивил.
Он поклонился, как раз когда ко мне подошел дядя.
— Пойдем домой, Бенджамин? — Он поклонился моему собеседнику. — Шабат шалом, мистер Мендес, — обратился он к этому злодею с традиционным приветствием.
— И вам того же, мистер Лиенцо. — Мендес снова усмехнулся. — Шабат шалом, мистер Уивер, — сказал он и смешался с толпой.
Мы шли молча, прежде чем я заговорил.
— Откуда вы знаете Мендеса? — спросил я дядю.
— В Дьюкс-Плейс живет не так уж много евреев, чтобы не знать их всех. Я его часто вижу у синагоги. Не слишком праведный, вероятно, но посещает синагогу довольно регулярно, а это в Лондоне кое-что значит.
— Но вы знаете, кто он? — продолжал я.
Дяде пришлось повысить голос: мимо синагоги как раз проходил уличный разносчик и забавы ради принялся громогласно предлагать евреям пирожки со свининой.
— Конечно. Но это не все знают. Спроси у людей, и они скажут, что он работает дворецким у какого-то важного человека. Но, понимаешь, иногда я получаю партию товара, который не совсем законен, и, если не находится покупателя, мистер Мендес может предложить мне приемлемую цену по поручению своего хозяина.
Я не верил собственным ушам.
— Вы хотите сказать, дядя, что имеете деловые связи с Джонатаном Уайльдом? — Я назвал имя шепотом, так что дядя не сразу понял, что я сказал.
Он виновато пожал плечами:
— Это Лондон, Бенджамин. Если мне надо продать определенный товар, у меня порой нет покупателя, а мистер Мендес неоднократно оказывал мне помощь. Я никогда не имел дела непосредственно с этим Уайльдом и не собираюсь иметь, но Мендес был очень полезен.
— Вы не представляете, как рискуете, имея дело с Уайльдом даже через посредника, — почти шепотом сказал я.
— Мистер Мендес говорит, что в определенных сферах коммерции нельзя обойтись без Уайльда. Из опыта знаю, что это правда. Конечно, я слышал, что Уайльд — опасный человек, — сказал он, — но полагаю, Уайльду известно, что я тоже определенно могу быть опасным человеком.
Когда дядя говорил эти слова, он был очень серьезен.
Мы вернулись домой и пообедали хлебом, холодным мясом и имбирными кексами, приготовленными накануне. Мириам с тетей сами подавали еду, а когда мы закончили, отнесли посуду на кухню, чтобы слуги могли ею заняться после заката солнца.
Мы с Мириам перешли в гостиную, и я был удивлен, что ни дядя, ни тетя не пошли за нами. Мириам была в тот день ослепительна в платье цвета индиго с нижними юбками цвета слоновой кости.
Я спросил Мириам, не выпьет ли она со мной бокал вина. Она вежливо отказалась и села в кресло с томиком.«Илиады» в переводе мистера Поупа, о котором я часто слышал, но так и не удосужился прочитать. Я налил себе мадеры из симпатичного хрустального графина и, напустив на себя задумчивый вид, устроился напротив неё, чтобы можно было наблюдать за выражением ее лица, когда она читает. У меня не было намерения беззастенчиво рассматривать ее, поскольку нельзя сказать, что я был вовсе незнаком со светскими манерами, но не мог отвести взгляда от ее темных глаз, скользивших по строчкам, и алых губ, которые она поджимала, когда ей что-то нравилось.
Вероятно увидев, что я не свожу с нее глаз, Мириам отложила книгу, аккуратно отметив место, где остановилась, узкой полоской ткани. Она взяла лежавшую рядом газету и стала ее просматривать, оживленно переворачивая страницы.
— Вы очень обрадовали дядю тем, что пришли сегодня, — сказала она, не глядя на меня. — Он только об этом и говорил за завтраком.
— Я поражен, — сказал я. — Откровенно говоря, я не подозревал, что ему есть до меня хоть какое-то дело.
— Что вы, он, как вы знаете, чрезвычайно ценит верность семье. Я думаю, он вообразил, что может вас исправить. Под этим подразумевается, что вы переедете в Дьюкс-Плейс, будете регулярно посещать синагогу и получите должность в его компании. — Она молчала какое-то время, листая газету. Наконец она посмотрела на меня, ее лицо было непроницаемым. — Он сказал мне, что вы напоминаете ему Аарона.
Я не решился ни согласиться, ни возразить вдове Аарона.
— Он сказал мне то же самое.
— Возможно, есть какое-то внешнее, родственное сходство, но мне показалось, что вы человек другого склада.
— Должен с вами согласиться.
Опять воцарилась тишина — таких неловких пауз было немало в нашей беседе. Ни один из нас не знал, что сказать. Наконец она начала новую тему.
— Вы посещаете танцы и балы и тому подобное? — Это был случайный вопрос или, возможно, имевший целью казаться случайным. Она говорила медленно, не поднимая глаз.
— Боюсь, я чувствую себя не в своей тарелке на подобных мероприятиях, — сказал я.
Она улыбнулась, давая понять, что у нас есть общий секрет.
— Ваш дядя считает, что лондонское общество не подходит для благовоспитанных еврейских женщин.
Я не понял, что она хотела мне сказать.
— Вага дядя, возможно, прав, — сказал я, — но если вы с ним не согласны, что вас держит здесь? Вы совершеннолетняя, и у вас, как я полагаю, есть собственные средства к существованию.
— Но я решила оставаться под защитой этого крова, — тихо сказала она.
Я не понимал ее выбора. Вдове с таким положением, привыкшей к изысканной одежде, еде и обстановке, обошлось бы недешево поселиться одной в собственном доме. Я не знал, какое состояние Аарон оставил Мириам. Когда они поженились, ее наследство перешло к нему, и трудно было сказать, сколько он мог оставить моему дяде, или проиграть, или потерять в какой-нибудь сделке, или потратить иным образом, как это умеют делать мужчины в Лондоне, проматывая свое состояние. Вероятно, независимость ее не интересовала. Если это так, тогда Мириам просто ждала подходящего поклонника, чтобы перейти из рук свекра в руки нового мужа.
От мысли, что Мириам несвободна, что она чувствует себя в доме моего дяди как в тюрьме, мне стало неловко.
— Уверен, дядя желает вам самого лучшего, — сказал я. — Нравились ли вам городские развлечения, когда был жив ваш муж?