Страница:
— Адельман человек непростой. Но не думаю, что он пойдет на убийство. Он может получить то, что ему нужно, другими способами.
— А как он может получить Мириам, дядя?
Он шаловливо улыбнулся, и улыбка заставила меня сожалеть, что я не видел его так долго.
— Полагаю, добившись ее согласия, Бенджамин, — что мало вероятно. Не сомневаюсь, у Адельмана должны быть свои причины просить тебя не заниматься этими вещами, и, уверен, они связаны с опасением, что деловые люди в кофейнях могут впасть в панику, услышав неприятные слухи. Видишь ли, Адельман занимает необычное положение в «Компании южных морей». Он не является одним из директоров, по крайней мере официально, но он тайно инвестировал в Компанию несколько десятков тысяч фунтов, если не больше.
— Все равно не понимаю, почему мое расследование должно его беспокоить.
— Я не до конца объяснил. Государство само не занимается куплей-продажей этих займов. Сбор денег и выплата процентов относятся к ведению Банка Англии. Взамен он получает определенное вознаграждение от казначейства, а кроме этого, получает крупные суммы, которыми может распоряжаться, хотя и временно. В настоящее время «Компания южных морей» пытается забрать у банка некоторые его полномочия.
— Итак, «Компания южных морей» и банк состязаются за право заниматься одной и той же коммерцией, а именно куплей-продажей государственных, займов.
— Правильно, — сказал дядя. — И, как я уже сказал, когда король Вильгельм вел войны против Франции, потребовались огромные суммы, причем срочно, и государство объявило заём под очень привлекательные проценты — те самые десять процентов до конца жизни. Сейчас парламент в большом беспокойстве, поскольку наши дети получают в наследство долги наших отцов. «Компания южных морей» предлагает уменьшить государственный долг путем конверсии фондов. В этом году состоялась такая конверсия, хотя и небольшая. Владельцам государственных ценных бумаг было предложено обменять их на акции «Компании южных морей». Казначейство выплачивает Компании деньги за акции, которые аннулируют долгосрочный долг.
— Эта «Компания южных морей», должно быть, очень прибыльная, если люди обменивают ценные бумаги, которые приносят гарантированный высокий процент.
— Как ни странно, она вовсе не прибыльная. Ее успех стал легендой нового финансового бизнеса. — Он наклонился и посмотрел на меня, чрезвычайно довольный своей ролью учителя. — Как и другие торговые предприятия, «Компания южных морей» была образована, чтобы иметь исключительное право торговли в определенном регионе, в данном случае — в водах, омывающих Южную Америку. К сожалению, из-за испанцев это право практически обесценилось. Несколько лет назад Компания попыталась извлечь доход, занимаясь перевозкой африканцев для работ в Южную Америку. Судя по тому, что я слышал, это неприглядное начинание не принесло ей большого дохода, а условия для груза оказались даже еще более жестокими, чем это обычно бывает.
— Если они не занимаются торговлей, чем же они тогда занимаются?
— Они сделались банком, чтооы соперничать с Банком Англии, то есть пытаются принять участие в обслуживании национального долга. И влиятельность Компании начала расти. В последнее время их акции пользуются спросом, принося больший доход, чем те пожизненные десять процентов, поэтому их охотно приобретают взамен. Но многие считают эти конверсии рискованными, так как, чтобы акции были доходными, Компания должна зарабатывать деньги и выплачивать дивиденды акционерам. Если компания неприбыльная, ее акции ничего не стоят, и оказывается, что люди, владевшие государственными ценными бумаги, которые представляли реальную ценность, больше не владеют ничем. Это как если бы ты проснулся однажды утром и обнаружил, что твоя земля превратилась в воздух.
— Потому Адельман и не хочет, чтобы я занимался этим расследованием? Из-за конверсии акций?
— Я думаю, мистер Адельман опасается, что твое расследование вызовет волну протестов, так как обнаружится, что фонды связаны с убийствами и интригами.
— Вы не согласны? — спросил я.
— Мистер Адельмап — давний друг нашей семьи, но это не означает, что его интересы и мои всегда совпадают. Он хочет, чтобы «Компания южных морей» процветала. Я хочу справедливости. Если эти интересы войдут в противоречие, отступать я не намерен.
— Я ценю ваш настрой, дядя, — сказал я, увидев на его лице твердую решимость, которая отмела все мои колебания.
— А я ценю твой настрой, Бенджамин. Если бы Аарон был жив, я знаю, он без колебаний начал бы это расследование. Теперь ты должен занять его место.
Я только кивнул. Я не сомневался, что, будь Аарон жив, он бы скорее отсиживался в платяном шкафу, чем бегал по улицам в поисках убийцы. Но если дяде хотелось помнить сына отважным мужчиной, я не стану разрушать этот образ.
— Мне кажется, сперва нам следует восстановить ход событий, — продолжал дядя. — Мировой судья, рассматривавший происшествие, сделал лишь строгое внушение этому кучеру, который переехал Самуэля. Мне не верится, что кучер, этот Герберт Фенн, — здесь дядя остановился и произнес проклятие на древнееврейском, — совершил бы наезд по собственной инициативе. Если это было убийство, наверняка он действовал по чьему-то приказу. Полагаю, человеку с твоим умом не составит большого труда заставить этого кучера заговорить.
— Да, я думал об этом, — сказал я. — Я найду его.
Дядя снова улыбнулся, но в этот раз улыбка не была доброй.
— Разговор не должен быть слишком для него приятным. Ты меня понимаешь?
— Это может отбить у него охоту говорить вообще. Он откинулся на спинку стула.
— Хороший ты человек, Бенджамин. Жаль, ты еще не нашел свой путь.
— Допустим, — продолжил я, — что мне ничего не удастся выудить у этого кучера. Подумайте, дядя, какие могли быть у моего отца враги? Кому могла быть выгодна его смерть? Или кто мог затаить на него такую злобу, что желал бы его смерти?
Моя неосведомленность вызвала дядину улыбку.
— Бенджамин, твой отец был известным биржевым маклером. Его ненавидели все, и найдутся тысячи человек, которые порадовались его смерти.
Я покачан головой:
— В финансах я не разбираюсь, но почему все же мой отец вызывал такую ненависть?
— Для многих англичан настало смутное время. Наша семья уже много лет занималась финансами в Голландии, но для англичан это новая сфера, и многие считают ее опасной. Они полагают, что на смену былой славе пришла лишенная благородства жадность. По большей части это, естественно, фантазии. Так всегда бывает, когда люди вспоминают прошлое и используют его, чтобы порицать настоящее. Но есть и такие, которые с нежностью вспоминают время, когда английский король был английским королем, Божьим помазанником, а не избирался парламентом. Также, — сказал он, достав из кармана гинею, — они вспоминают, что золото было золотом. Его ценность ни от чего не зависела, и ценность всех вещей измерялась драгоценными металлами. Золото и серебро, если угодно, были незыблемым центром, вокруг которого вращалось все остальное. Примерно так натурфилософы описывали Солнце и планеты вокруг него. — Он подозвал меня поближе. — Вот, — сказал он, — взгляни на это.
Я подошел к столу, и он показал мне банковский билет достоинством в сто пятьдесят фунтов. Тот был выписан Банком Англии на имя какого-то неизвестного мне человека, но этот человек переписал его на имя другого джентльмена, который переписал его на имя третьего, а тот — на имя моего дяди.
— Что бы ты выбрал? — спросил-он меня. — Ту гинею или этот билет?
— Поскольку билет дороже гинеи в сто с лишним раз, — сказал я, — я выберу билет, если вы перепишете его на мое имя.
— Почему ты просишь, чтобы я переписал его на тебя? Если этот билет достоинством в сто пятьдесят фунтов, значит, столько он и стоит. Как моя подпись может придать ему ценность?
— Но этот билет не представляет собой сто пятьдесят фунтов так, как эта гинея представляет собой одну гинею. Этот билет представляет лишь обещание заплатить сто пятьдесят фунтов. Он не подлежит передаче и, поскольку выписан на ваше имя, представляет собой обещание выплатить его стоимость вам. Если вы перепишете его на меня, обещание переходит ко мне. Без подписи будет трудно убедить тех, кто дал обещание, заплатить мне.
— Вот здесь-то и возникает проблема, — сказал дядя. — Поскольку деньги в Англии заменяются обещанием денег. Мы, люди, занимающиеся коммерцией, давно научились ценить банковские билеты и бумажные деньги, так как они позволяют легко и относительно безопасно переводить крупные, суммы. Это способствовало расцвету международной торговли, который мы наблюдаем сегодня. Тем не менее для многих людей есть нечто чрезвычайно тревожащее в том, что ценность заменяется обещанием ценности.
— Не понимаю, почему это вызывает тревогу. Если я купец и могу купить все, что мне необходимо с помощью этого банковского билета, или если я могу легко обменять его на золото, что в этом плохого?
— А плохо то, — сказал дядя, — кого эта система делает могущественным. Если ценность более не подкрепляется золотом, а лишь обещанием золота, люди, которые дают обещания, получают неограниченную власть, так? Если деньги и золото — одно и то же, золото определяет ценность, но если деньги и бумаги — одно и то же, ценность ни на чем не основана.
— Но если мы ценим бумаги и покупаем с их помощью то, что нам необходимо, они становятся ничем не хуже серебра.
— Ты представить себе не можешь, Бенджамин, как эти перемены пугают людей. Они перестали понимать, в чем заключается ценность или как оценить собственное состояние, когда его стоимость меняется каждый час. Прятать золотые слитки под полом безумно в наше время, так как держать драгоценный металл без дела, в то время как он мог бы порождать новый металл, значит терять деньги. Но, с другой стороны, играть с фондами тоже рискованно. Многие нажили огромные состояния, но многие потеряли их на спекуляциях с фондами. А спекуляции, как ты понимаешь, невозможны без биржевых маклеров, каким был твой отец. Однако даже те, кто разбогател на биржевых сделках, относятся к людям, подобным твоему отцу, с ненавистью и презрением, поскольку маклеры стали символом перемен, которые так тревожат людей. Те, кто потерял деньги, как ты понимаешь, ненавидят маклеров еще больше. Видишь ли, сложилось мнение, что финансы — это игра, правила и результат которой регулируют люди, прячущиеся в тени. Они наживаются на удачах и неудачах других, а сами всегда остаются в выигрыше, поскольку это они устанавливают цены на рынке. По крайней мере так думают многие.
— Абсурд, — сказал я. — Как те, кто покупает и продает акции, могут устанавливать на них цену?
— Прежде всего ты должен понять: чтобы маклеры могли зарабатывать деньги, стоимость фондов должна колебаться. Иначе нельзя будет их покупать и продавать с выгодой.
— Если стоимость государственных ценных бумаг фиксированная, — спросил я, — почему цены на рынке колеблются?
Дядя улыбнулся:
— Потому что цена выражена в деньгах, а стоимость денег меняется. Если не удался урожай и не хватает продуктов, на один шиллинг можно купить меньше, чем если бы продукты были в изобилии. Точно так же, если ведется война и торговля затруднена: многих товаров не хватает и они становятся более дорогими, поэтому, стоимость денег понижается. Угроза войны или голода или, наоборот, перспектива хорошего урожая или мира будут влиять на стоимость ценных бумаг.
Я кивнул, довольный собой, что понял эту концепцию.
— Теперь представим, что я бесчестный биржевой маклер, — весело сказал дядя, предвкушая игру, — и я хочу продать государственные ценные бумаги, которые оцениваются по курсу один двадцать пять, то есть на четверть дороже их изначальной стоимости. И, скажем, ходят слухи, что между Пруссией и Францией назревает конфликт. Результат этого конфликта обязательно скажется на ценах у нас, поскольку если победит Пруссия — это будет означать победу над нашим общим врагом, в то время как победа Франции усилит нашего врага и сделает войну между нами более вероятной, а во время войны покупательская способность денег уменьшается.
— Понимаю, — сказал я.
— Наш бесчестный маклер считает, что победит Франция и что цены на государственные ценные бумаги упадут, поэтому он хочет от них избавиться. Что он делает? Он распускает слухи, что Пруссия обязательно победит, то есть он убеждает окружающих в обратном тому, что думает на самом деле. Он публикует в газетах статьи соответствующего содержания.
Вдруг на бирже появляются спекулянты, которые начинают скупать все, что могут. Наш друг продает по курсу один тридцать пять, а когда Пруссия проигрывает сражение, стоимость бумаг падает. Те, кто купил бумаги у брокера по завышенной цене, терпят большой ущерб.
— Бы ведь не хотите сказать, что люди практикуют подобные схемы или что мой отец это делал?
— Ба! — Он махнул рукой. — Манипулируют ли маклеры слухами, чтобы изменить цены на акции в свою пользу? Некоторые манипулируют, некоторые нет. Если манипулируют, то это привилегия людей со связями в правительстве, уровня директоров Банка Англии. Они действительно контролируют, что имеет ценность, а что нет. И это — огромная власть.
— Прибегал ли мой отец к подобным хитростям? — спросил я прямо.
Дядя вскинул ладони к потолку:
— Я никогда не вмешивался в его дела. Он занимался своим делом, как считал правильным.
Я не придал значения тому, что дядя уклонился от ответа. Дело было не в этом. Я сам знал ответ. По крайней мере, еще будучи мальчиком, я знал об одном случае, когда мой отец обманул человека. Узнав об этом, я, хотя был тогда совсем маленьким, не мог понять, как ему удалось это сделать. У него не было ни обаяния, ни обходительности моего дяди. Вероятно, его вежливое нетерпение принималось за честность.
— Даже если он не занимался манипуляциями, — продолжил я, — он продавал, когда, по его мнению, ожидалось падение цен. Разве это не обман?
— Ему никогда не было точно известно, что цены упадут, и, естественно, много раз он ошибался, но не так часто, как оказывался прав. Если я покупаю у тебя что-либо, у меня много сомнений, но в одном я уверен — в том, что ты хочешь расстаться с тем, что продаешь. Когда твой отец продавал, он рисковал так же, как и те, кто у него покупал,
— И тем не менее, когда он угадывал верно и цены падали, его обвиняли в бесчестности.
— Это неизбежно. Так всегда бывает, когда кто-то проигрывает. Разве не так?
— Тогда, — возбужденно сказал я, — получается, что каждый, кто имел с отцом какие-то дела, будет под подозрением? Таких людей очень много. Может быть, есть какие-то списки его клиентов за последнее время?
Дядя покачал головой:
— По крайней мере, я таких списков не нашел.
— Может быть, вам известен кто-то, кто был бы особенно заинтересован в уничтожении моего отца?
Дядя решительно мотнул головой, словно хотел поскорее прогнать неприятную мысль:
— Не знаю. Как я уже сказал, твоего отца ненавидели многие, кто боялся новых финансовых механизмов. Но чтобы у него был заклятый враг — нет, не думаю. Ты должен начать свое расследование с этого Герберта Фенна, кучера, который его переехал. — Он сжал кулак и ударил им по ладони.
Поняв, что дяде больше нечего мне сказать, я поднялся и поблагодарил его за помощь.
— Естественно, я буду держать вас в курсе.
— А я буду еще искать что-нибудь, что может оказаться полезным.
Мы с дядей тепло пожали друг другу руки — на мой взгляд, может быть, слишком тепло, поскольку он смотрел на меня с отеческой любовью, в то время как я мог сказать ему лишь то, что я не его сын и что во мне он своего сына не найдет.
Церемонно распрощавшись с тетей и с Мириам, я вышел из дома и отправился на Хай-стрит, где нанял экипаж, который отвез меня назад к миссис Гаррисон.
Я был рад, что получил столько сведений, хотя пока не знал, с чего начать. Одно, впрочем, было ясно. За время, прошедшее после моего первого разговора с мистером Бальфуром, я пришел к согласию с его ходом мысли. Возможно, это явилось результатом разговора с Адельманом в его экипаже, возможно — результатом осознания много всей сложности механизмов финансовых рынков, в которых так хорошо разбирался мой отец. Не могу точно сказать почему, но я понял, что теперь мною движет убежденность: мой отец был убит.
Однако меня тревожил один вопрос, оставшийся без ответа. Он касался врагов моего отца. Я не мог понять, почему дядя лгал мне так беззастенчиво.
Глава 11
— А как он может получить Мириам, дядя?
Он шаловливо улыбнулся, и улыбка заставила меня сожалеть, что я не видел его так долго.
— Полагаю, добившись ее согласия, Бенджамин, — что мало вероятно. Не сомневаюсь, у Адельмана должны быть свои причины просить тебя не заниматься этими вещами, и, уверен, они связаны с опасением, что деловые люди в кофейнях могут впасть в панику, услышав неприятные слухи. Видишь ли, Адельман занимает необычное положение в «Компании южных морей». Он не является одним из директоров, по крайней мере официально, но он тайно инвестировал в Компанию несколько десятков тысяч фунтов, если не больше.
— Все равно не понимаю, почему мое расследование должно его беспокоить.
— Я не до конца объяснил. Государство само не занимается куплей-продажей этих займов. Сбор денег и выплата процентов относятся к ведению Банка Англии. Взамен он получает определенное вознаграждение от казначейства, а кроме этого, получает крупные суммы, которыми может распоряжаться, хотя и временно. В настоящее время «Компания южных морей» пытается забрать у банка некоторые его полномочия.
— Итак, «Компания южных морей» и банк состязаются за право заниматься одной и той же коммерцией, а именно куплей-продажей государственных, займов.
— Правильно, — сказал дядя. — И, как я уже сказал, когда король Вильгельм вел войны против Франции, потребовались огромные суммы, причем срочно, и государство объявило заём под очень привлекательные проценты — те самые десять процентов до конца жизни. Сейчас парламент в большом беспокойстве, поскольку наши дети получают в наследство долги наших отцов. «Компания южных морей» предлагает уменьшить государственный долг путем конверсии фондов. В этом году состоялась такая конверсия, хотя и небольшая. Владельцам государственных ценных бумаг было предложено обменять их на акции «Компании южных морей». Казначейство выплачивает Компании деньги за акции, которые аннулируют долгосрочный долг.
— Эта «Компания южных морей», должно быть, очень прибыльная, если люди обменивают ценные бумаги, которые приносят гарантированный высокий процент.
— Как ни странно, она вовсе не прибыльная. Ее успех стал легендой нового финансового бизнеса. — Он наклонился и посмотрел на меня, чрезвычайно довольный своей ролью учителя. — Как и другие торговые предприятия, «Компания южных морей» была образована, чтобы иметь исключительное право торговли в определенном регионе, в данном случае — в водах, омывающих Южную Америку. К сожалению, из-за испанцев это право практически обесценилось. Несколько лет назад Компания попыталась извлечь доход, занимаясь перевозкой африканцев для работ в Южную Америку. Судя по тому, что я слышал, это неприглядное начинание не принесло ей большого дохода, а условия для груза оказались даже еще более жестокими, чем это обычно бывает.
— Если они не занимаются торговлей, чем же они тогда занимаются?
— Они сделались банком, чтооы соперничать с Банком Англии, то есть пытаются принять участие в обслуживании национального долга. И влиятельность Компании начала расти. В последнее время их акции пользуются спросом, принося больший доход, чем те пожизненные десять процентов, поэтому их охотно приобретают взамен. Но многие считают эти конверсии рискованными, так как, чтобы акции были доходными, Компания должна зарабатывать деньги и выплачивать дивиденды акционерам. Если компания неприбыльная, ее акции ничего не стоят, и оказывается, что люди, владевшие государственными ценными бумаги, которые представляли реальную ценность, больше не владеют ничем. Это как если бы ты проснулся однажды утром и обнаружил, что твоя земля превратилась в воздух.
— Потому Адельман и не хочет, чтобы я занимался этим расследованием? Из-за конверсии акций?
— Я думаю, мистер Адельман опасается, что твое расследование вызовет волну протестов, так как обнаружится, что фонды связаны с убийствами и интригами.
— Вы не согласны? — спросил я.
— Мистер Адельмап — давний друг нашей семьи, но это не означает, что его интересы и мои всегда совпадают. Он хочет, чтобы «Компания южных морей» процветала. Я хочу справедливости. Если эти интересы войдут в противоречие, отступать я не намерен.
— Я ценю ваш настрой, дядя, — сказал я, увидев на его лице твердую решимость, которая отмела все мои колебания.
— А я ценю твой настрой, Бенджамин. Если бы Аарон был жив, я знаю, он без колебаний начал бы это расследование. Теперь ты должен занять его место.
Я только кивнул. Я не сомневался, что, будь Аарон жив, он бы скорее отсиживался в платяном шкафу, чем бегал по улицам в поисках убийцы. Но если дяде хотелось помнить сына отважным мужчиной, я не стану разрушать этот образ.
— Мне кажется, сперва нам следует восстановить ход событий, — продолжал дядя. — Мировой судья, рассматривавший происшествие, сделал лишь строгое внушение этому кучеру, который переехал Самуэля. Мне не верится, что кучер, этот Герберт Фенн, — здесь дядя остановился и произнес проклятие на древнееврейском, — совершил бы наезд по собственной инициативе. Если это было убийство, наверняка он действовал по чьему-то приказу. Полагаю, человеку с твоим умом не составит большого труда заставить этого кучера заговорить.
— Да, я думал об этом, — сказал я. — Я найду его.
Дядя снова улыбнулся, но в этот раз улыбка не была доброй.
— Разговор не должен быть слишком для него приятным. Ты меня понимаешь?
— Это может отбить у него охоту говорить вообще. Он откинулся на спинку стула.
— Хороший ты человек, Бенджамин. Жаль, ты еще не нашел свой путь.
— Допустим, — продолжил я, — что мне ничего не удастся выудить у этого кучера. Подумайте, дядя, какие могли быть у моего отца враги? Кому могла быть выгодна его смерть? Или кто мог затаить на него такую злобу, что желал бы его смерти?
Моя неосведомленность вызвала дядину улыбку.
— Бенджамин, твой отец был известным биржевым маклером. Его ненавидели все, и найдутся тысячи человек, которые порадовались его смерти.
Я покачан головой:
— В финансах я не разбираюсь, но почему все же мой отец вызывал такую ненависть?
— Для многих англичан настало смутное время. Наша семья уже много лет занималась финансами в Голландии, но для англичан это новая сфера, и многие считают ее опасной. Они полагают, что на смену былой славе пришла лишенная благородства жадность. По большей части это, естественно, фантазии. Так всегда бывает, когда люди вспоминают прошлое и используют его, чтобы порицать настоящее. Но есть и такие, которые с нежностью вспоминают время, когда английский король был английским королем, Божьим помазанником, а не избирался парламентом. Также, — сказал он, достав из кармана гинею, — они вспоминают, что золото было золотом. Его ценность ни от чего не зависела, и ценность всех вещей измерялась драгоценными металлами. Золото и серебро, если угодно, были незыблемым центром, вокруг которого вращалось все остальное. Примерно так натурфилософы описывали Солнце и планеты вокруг него. — Он подозвал меня поближе. — Вот, — сказал он, — взгляни на это.
Я подошел к столу, и он показал мне банковский билет достоинством в сто пятьдесят фунтов. Тот был выписан Банком Англии на имя какого-то неизвестного мне человека, но этот человек переписал его на имя другого джентльмена, который переписал его на имя третьего, а тот — на имя моего дяди.
— Что бы ты выбрал? — спросил-он меня. — Ту гинею или этот билет?
— Поскольку билет дороже гинеи в сто с лишним раз, — сказал я, — я выберу билет, если вы перепишете его на мое имя.
— Почему ты просишь, чтобы я переписал его на тебя? Если этот билет достоинством в сто пятьдесят фунтов, значит, столько он и стоит. Как моя подпись может придать ему ценность?
— Но этот билет не представляет собой сто пятьдесят фунтов так, как эта гинея представляет собой одну гинею. Этот билет представляет лишь обещание заплатить сто пятьдесят фунтов. Он не подлежит передаче и, поскольку выписан на ваше имя, представляет собой обещание выплатить его стоимость вам. Если вы перепишете его на меня, обещание переходит ко мне. Без подписи будет трудно убедить тех, кто дал обещание, заплатить мне.
— Вот здесь-то и возникает проблема, — сказал дядя. — Поскольку деньги в Англии заменяются обещанием денег. Мы, люди, занимающиеся коммерцией, давно научились ценить банковские билеты и бумажные деньги, так как они позволяют легко и относительно безопасно переводить крупные, суммы. Это способствовало расцвету международной торговли, который мы наблюдаем сегодня. Тем не менее для многих людей есть нечто чрезвычайно тревожащее в том, что ценность заменяется обещанием ценности.
— Не понимаю, почему это вызывает тревогу. Если я купец и могу купить все, что мне необходимо с помощью этого банковского билета, или если я могу легко обменять его на золото, что в этом плохого?
— А плохо то, — сказал дядя, — кого эта система делает могущественным. Если ценность более не подкрепляется золотом, а лишь обещанием золота, люди, которые дают обещания, получают неограниченную власть, так? Если деньги и золото — одно и то же, золото определяет ценность, но если деньги и бумаги — одно и то же, ценность ни на чем не основана.
— Но если мы ценим бумаги и покупаем с их помощью то, что нам необходимо, они становятся ничем не хуже серебра.
— Ты представить себе не можешь, Бенджамин, как эти перемены пугают людей. Они перестали понимать, в чем заключается ценность или как оценить собственное состояние, когда его стоимость меняется каждый час. Прятать золотые слитки под полом безумно в наше время, так как держать драгоценный металл без дела, в то время как он мог бы порождать новый металл, значит терять деньги. Но, с другой стороны, играть с фондами тоже рискованно. Многие нажили огромные состояния, но многие потеряли их на спекуляциях с фондами. А спекуляции, как ты понимаешь, невозможны без биржевых маклеров, каким был твой отец. Однако даже те, кто разбогател на биржевых сделках, относятся к людям, подобным твоему отцу, с ненавистью и презрением, поскольку маклеры стали символом перемен, которые так тревожат людей. Те, кто потерял деньги, как ты понимаешь, ненавидят маклеров еще больше. Видишь ли, сложилось мнение, что финансы — это игра, правила и результат которой регулируют люди, прячущиеся в тени. Они наживаются на удачах и неудачах других, а сами всегда остаются в выигрыше, поскольку это они устанавливают цены на рынке. По крайней мере так думают многие.
— Абсурд, — сказал я. — Как те, кто покупает и продает акции, могут устанавливать на них цену?
— Прежде всего ты должен понять: чтобы маклеры могли зарабатывать деньги, стоимость фондов должна колебаться. Иначе нельзя будет их покупать и продавать с выгодой.
— Если стоимость государственных ценных бумаг фиксированная, — спросил я, — почему цены на рынке колеблются?
Дядя улыбнулся:
— Потому что цена выражена в деньгах, а стоимость денег меняется. Если не удался урожай и не хватает продуктов, на один шиллинг можно купить меньше, чем если бы продукты были в изобилии. Точно так же, если ведется война и торговля затруднена: многих товаров не хватает и они становятся более дорогими, поэтому, стоимость денег понижается. Угроза войны или голода или, наоборот, перспектива хорошего урожая или мира будут влиять на стоимость ценных бумаг.
Я кивнул, довольный собой, что понял эту концепцию.
— Теперь представим, что я бесчестный биржевой маклер, — весело сказал дядя, предвкушая игру, — и я хочу продать государственные ценные бумаги, которые оцениваются по курсу один двадцать пять, то есть на четверть дороже их изначальной стоимости. И, скажем, ходят слухи, что между Пруссией и Францией назревает конфликт. Результат этого конфликта обязательно скажется на ценах у нас, поскольку если победит Пруссия — это будет означать победу над нашим общим врагом, в то время как победа Франции усилит нашего врага и сделает войну между нами более вероятной, а во время войны покупательская способность денег уменьшается.
— Понимаю, — сказал я.
— Наш бесчестный маклер считает, что победит Франция и что цены на государственные ценные бумаги упадут, поэтому он хочет от них избавиться. Что он делает? Он распускает слухи, что Пруссия обязательно победит, то есть он убеждает окружающих в обратном тому, что думает на самом деле. Он публикует в газетах статьи соответствующего содержания.
Вдруг на бирже появляются спекулянты, которые начинают скупать все, что могут. Наш друг продает по курсу один тридцать пять, а когда Пруссия проигрывает сражение, стоимость бумаг падает. Те, кто купил бумаги у брокера по завышенной цене, терпят большой ущерб.
— Бы ведь не хотите сказать, что люди практикуют подобные схемы или что мой отец это делал?
— Ба! — Он махнул рукой. — Манипулируют ли маклеры слухами, чтобы изменить цены на акции в свою пользу? Некоторые манипулируют, некоторые нет. Если манипулируют, то это привилегия людей со связями в правительстве, уровня директоров Банка Англии. Они действительно контролируют, что имеет ценность, а что нет. И это — огромная власть.
— Прибегал ли мой отец к подобным хитростям? — спросил я прямо.
Дядя вскинул ладони к потолку:
— Я никогда не вмешивался в его дела. Он занимался своим делом, как считал правильным.
Я не придал значения тому, что дядя уклонился от ответа. Дело было не в этом. Я сам знал ответ. По крайней мере, еще будучи мальчиком, я знал об одном случае, когда мой отец обманул человека. Узнав об этом, я, хотя был тогда совсем маленьким, не мог понять, как ему удалось это сделать. У него не было ни обаяния, ни обходительности моего дяди. Вероятно, его вежливое нетерпение принималось за честность.
— Даже если он не занимался манипуляциями, — продолжил я, — он продавал, когда, по его мнению, ожидалось падение цен. Разве это не обман?
— Ему никогда не было точно известно, что цены упадут, и, естественно, много раз он ошибался, но не так часто, как оказывался прав. Если я покупаю у тебя что-либо, у меня много сомнений, но в одном я уверен — в том, что ты хочешь расстаться с тем, что продаешь. Когда твой отец продавал, он рисковал так же, как и те, кто у него покупал,
— И тем не менее, когда он угадывал верно и цены падали, его обвиняли в бесчестности.
— Это неизбежно. Так всегда бывает, когда кто-то проигрывает. Разве не так?
— Тогда, — возбужденно сказал я, — получается, что каждый, кто имел с отцом какие-то дела, будет под подозрением? Таких людей очень много. Может быть, есть какие-то списки его клиентов за последнее время?
Дядя покачал головой:
— По крайней мере, я таких списков не нашел.
— Может быть, вам известен кто-то, кто был бы особенно заинтересован в уничтожении моего отца?
Дядя решительно мотнул головой, словно хотел поскорее прогнать неприятную мысль:
— Не знаю. Как я уже сказал, твоего отца ненавидели многие, кто боялся новых финансовых механизмов. Но чтобы у него был заклятый враг — нет, не думаю. Ты должен начать свое расследование с этого Герберта Фенна, кучера, который его переехал. — Он сжал кулак и ударил им по ладони.
Поняв, что дяде больше нечего мне сказать, я поднялся и поблагодарил его за помощь.
— Естественно, я буду держать вас в курсе.
— А я буду еще искать что-нибудь, что может оказаться полезным.
Мы с дядей тепло пожали друг другу руки — на мой взгляд, может быть, слишком тепло, поскольку он смотрел на меня с отеческой любовью, в то время как я мог сказать ему лишь то, что я не его сын и что во мне он своего сына не найдет.
Церемонно распрощавшись с тетей и с Мириам, я вышел из дома и отправился на Хай-стрит, где нанял экипаж, который отвез меня назад к миссис Гаррисон.
Я был рад, что получил столько сведений, хотя пока не знал, с чего начать. Одно, впрочем, было ясно. За время, прошедшее после моего первого разговора с мистером Бальфуром, я пришел к согласию с его ходом мысли. Возможно, это явилось результатом разговора с Адельманом в его экипаже, возможно — результатом осознания много всей сложности механизмов финансовых рынков, в которых так хорошо разбирался мой отец. Не могу точно сказать почему, но я понял, что теперь мною движет убежденность: мой отец был убит.
Однако меня тревожил один вопрос, оставшийся без ответа. Он касался врагов моего отца. Я не мог понять, почему дядя лгал мне так беззастенчиво.
Глава 11
Я вернулся в свои комнаты в доме миссис Гаррисон и, налив стаканчик портвейна, сел при свете дешевой сальной свечи, раздумывая о том, что, может быть, мы с дядей просто неправильно поняли друг друга. Я спросил его, не было ли у моего отца каких-нибудь грозных врагов, и мой дядя сказал, что не было. Могло ли статься, что он не хотел вспоминать о неприятных обстоятельствах прошлого? Мог ли он думать, что враг, затаивший ненависть много лет назад, не может быть опасным сегодня? Или, может быть, за те десять лет, что я не жил в Дьюкс-Плейс, мой отец примирился с человеком, который поклялся его уничтожить?
Я хотел было уточнить вопрос и поинтересоваться у дяди, не было ли у моего отца такого заклятого врага в прошлом, но побоялся, что, если стану настаивать, он назовет имя, которое я и так знал, и, кроме того, мне было любопытно, почему он молчит, оттого и решил не настаивать. Не утаил ли он от меня эти сведения, полагая, что мне ничего не известно об этом враге? Не думал ли он, что отец вряд ли стал бы рассказывать об этом человеке мне, своему непокорному сыну? Или дядя рассчитывал, что эти воспоминания стерлись из моей памяти в результате всех злоключений и невоздержанности?
Не важно, по каким причинам дядя утаил от меня это имя, но я никогда не забуду Персиваля Блотвейта.
Я так до конца и не понял, в чем заключался конфликт между моим отцом и Блотвейтом, поскольку возник тот, когда мне было лет восемь, но я знал достаточно, чтобы понять: либо мой отец получил обманным путем у Блотвейта некую сумму денег, либо Блотвейт так думал. Все, что мне было известно, когда я был ребенком, — так же как и в тот вечер, когда я сидел в своей комнате у миссис Гаррисон, — это что Блотвейт обращался к отцу по некоему делу, что-то купить или продать, точно не знаю. В тот холодный зимний вечер, когда снежные сугробы выросли до окон первого этажа нашего дома, я понял только это. Мистер Блотвейт появился, когда мы ужинали, и сказал, что ему необходимо поговорить с отцом. Мы сидели за столом, мой брат Жозе и я, а отец, выглядевший суровым в своем белом парике и темном, слегка поношенном платье, сказал слуге, что не может принять этого господина. Слуга исчез, поклонившись, но спустя несколько секунд, как мне показалось, в комнату ворвался весь в снегу толстый, коренастый мужчина в длинном черном парике и в ярко-красном камзоле. Он казался гигантом от распиравшего его гнева и глубочайшего, нескрываемого презрения к моему отцу.
— Лиенцо, — зашипел он, как кошка, — вы разорили меня!
Наступило молчание. Я ждал, что отец вскочит, разгневанный такой грубостью, но он сидел неподвижно, глядя в свою тарелку и опустив голову, словно боялся, что если посмотрит в глаза незваному гостю, это приведет к насилию.
— Вы можете поговорить со мной завтра вне дома, мистер Блотвейт, — наконец сказал он тихим, дрожащим голосом. Капли пота, отражаясь в оранжевом свете камина, блестели на его лице.
Блотвейт расставил пошире ноги, словно приготовился к атаке.
— Не понимаю, отчего я не могу нарушить ваш домашний покой, когда вы полностью уничтожили мой. Вы — подлец и вор, Лиенцо! Я требую возмещения убытков!
— Если вы полагаете, что с вами поступили несправедливо, можете обратиться в суд, — ответил отец с непривычной для него твердостью. У него сорвался голос, выдав страх, но в тот безысходный момент он вел себя с достоинством. — Иначе вам придется смириться с тем, что вы пали жертвой изменчивой природы фондов. Мы все время от времени страдаем от капризов госпожи Фортуны и не в силах их избежать. Я считаю, человеку следует делать только такие вложения, потерю которых он может себе позволить.
— Мой враг — не Фортуна. Вы — мой враг, сэр. — Он указал на отца длинной тростью, — Это вы убедили меня вложить мое состояние в эти бумаги.
— Мистер Блотвейт, если вы желаете обсудить это дело, можете найти меня на бирже и, пожалуйста, избавьте меня от унизительной необходимости приказывать слугам вас выпроводить.
Блотвейт скривил губы, собираясь что-то сказать, но потом они вдруг обмякли, как опустевший курдюк с вином. Он опустил трость и ударил ею об пол. Затем он растянул свой непомерно маленький рот в усмешке и посмотрел на нас. Я говорю «на нас», потому что усмешка предназначалась не только отцу, но и нам с Жозе.
— Полагаю, мистер Лиенцо, я подожду, пока вы не станете искать меня сами. — Он сухо поклонился и вышел.
Если бы дело этим кончилось, я, возможно, забыл бы о нем. Но оно не кончилось этим. Спустя несколько дней, возвращаясь домой из школы, я заметил на улице мистера Блотвейта. Сначала я его не узнал и пошел дальше, пока не увидел прямо перед собой огромного человека, стоявшего по колено в снегу, с развевающимися на ветру длинными полами черного камзола. Он буравил меня своими глазами-углями, утонувшими в его лице, которое показалось мне огромным скоплением кожи, где затерялись маленькие глазки, крохотный носик и прорезь рта. На ветру его кожа покраснела, а черный парик развевался как военное знамя. Он носил темное платье, поскольку Блотвейт был диссентером, а члены этой секты научились у своих предшественников-пуритан подчеркивать скромностью платья равнодушие к тщеславию. На Блотвейте, однако, темные цвета смотрелись скорее угрожающе, чем скромно.
Я хотел перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи, но в этот момент у обочины остановился экипаж, и я лишился такой возможности. Поэтому я пошел прямо на него, наивно надеясь, что, если удача отвернется от меня, поможет напускная храбрость. Может быть, если бы я просто прошел мимо, не обращая на него внимания, неприятное происшествие на этом бы и закончилось.
Но этого не случилось. Блотвейт протянул руку и схватил меня за запястье. Он сжимал мою руку крепко, но неумело. Я понял, что, будучи взрослым, он не имел привычки хватать людей за руку. Я же, будучи мальчиком, у которого был старший брат, очень хорошо знал, как освободиться от такого неумелого захвата. Секунду я раздумывал, что делать — вырваться и убежать или выслушать этого человека, который все же был взрослым. Бесспорно, он напугал меня, но его гнев к отцу был сродни моим чувствам. Он словно озвучил мои мысли и чувства. Поэтому я хотел узнать его ближе. Но с другой стороны, поскольку он показал мне отца с новой для меня стороны, я хотел убежать.
— Отпустите меня, — сказал я, делая вид, будто не напуган, а лишь слегка раздражен.
— Конечно, я отпущу тебя, — сказал он. — Но ты должен кое-что передать своему отцу.
Я молчал, и он принял это за знак согласия.
— Передай отцу, что я требую вернуть мне мои деньги, иначе, не сойти мне с этого места, я покажу тебе и твоему брату, как страшен мой гнев.
Я ни за что не дал бы ему понять, что мне страшно, хотя в его взгляде было отчего испугаться мальчику моего возраста.
— Хорошо, передам, — сказал я, гордо подняв голову. — Теперь отпустите меня.
Ветер осыпал снегом его лицо, и даже в том, как он смахнул его, было нечто угрожающее.
— У тебя больше смелости, чем у твоего отца, малыш, — сказал он с усмешкой, растянувшей его крошечный рот.
Он освободил мою руку, но не спускал с меня взгляда. Я не бросился наутек, а, повернувшись к нему спиной, медленно пошел в сторону дома, где стал дожидаться в тишине, пока отец вернется с биржи. Он вернулся поздно, когда уже стемнело, и через одного из слуг я попросил аудиенцию. Он отказался меня принять, но я отослал слугу обратно, объяснив, что у меня важное дело. Отец, должно быть, понял, что я редко прошу увидеться и прежде никогда не настаивал на встрече, получив отказ.
Когда он позволил мне войти в кабинет, я рассказаk спокойным голосом о встрече с Блотвейтом. Он слушал, стараясь не показывать своих чувств, но то, что я увидел, испугало меня больше, чем смутные угрозы такого напыщенного толстяка, как Блотвейт. Отец был испуган. Но он испугался потому, что не знал, что ему делать, а не потому, что волновался за мою безопасность.
Я хотел сохранить эту встречу в тайне, даже от Жозе, но не удержался и позже тем же вечером рассказал ему. К моему ужасу, он ответил, что у него была почти такая же встреча. С этого момента Блотвейт стал для нас страшнее любого гоблина или ведьмы, которых боятся дети. Мы постоянно встречали его, выходя из школы, на улице, на рынке. Он усмехался, глядя на нас, иногда с жадностью, как на лакомый кусочек, который вот-вот отправит в рот, иногда по-дружески, словно мы вместе были жертвами неожиданного поворота судьбы, товарищами и партнерами в этом суровом испытании.
Тогда мне казалось, что эти встречи тянулись много месяцев или даже лет, но, когда я подрос, Жозе настаивал, что прошла всего неделя или две. Наверное, он был прав — не может ведь взрослый человек тратить слишком много времени, охотясь за детьми, чтобы запугать их отца. Я не помнил, чтобы Блотвейт не был окружен снегом или чтобы его щеки не были красными от холода. Даже сейчас, когда я, взрослый человек, вижу в Блотвейте больше пугающего, чем когда был ребенком, я вспоминаю о нем как о черной массе на фоне белого снега.
Я хотел было уточнить вопрос и поинтересоваться у дяди, не было ли у моего отца такого заклятого врага в прошлом, но побоялся, что, если стану настаивать, он назовет имя, которое я и так знал, и, кроме того, мне было любопытно, почему он молчит, оттого и решил не настаивать. Не утаил ли он от меня эти сведения, полагая, что мне ничего не известно об этом враге? Не думал ли он, что отец вряд ли стал бы рассказывать об этом человеке мне, своему непокорному сыну? Или дядя рассчитывал, что эти воспоминания стерлись из моей памяти в результате всех злоключений и невоздержанности?
Не важно, по каким причинам дядя утаил от меня это имя, но я никогда не забуду Персиваля Блотвейта.
Я так до конца и не понял, в чем заключался конфликт между моим отцом и Блотвейтом, поскольку возник тот, когда мне было лет восемь, но я знал достаточно, чтобы понять: либо мой отец получил обманным путем у Блотвейта некую сумму денег, либо Блотвейт так думал. Все, что мне было известно, когда я был ребенком, — так же как и в тот вечер, когда я сидел в своей комнате у миссис Гаррисон, — это что Блотвейт обращался к отцу по некоему делу, что-то купить или продать, точно не знаю. В тот холодный зимний вечер, когда снежные сугробы выросли до окон первого этажа нашего дома, я понял только это. Мистер Блотвейт появился, когда мы ужинали, и сказал, что ему необходимо поговорить с отцом. Мы сидели за столом, мой брат Жозе и я, а отец, выглядевший суровым в своем белом парике и темном, слегка поношенном платье, сказал слуге, что не может принять этого господина. Слуга исчез, поклонившись, но спустя несколько секунд, как мне показалось, в комнату ворвался весь в снегу толстый, коренастый мужчина в длинном черном парике и в ярко-красном камзоле. Он казался гигантом от распиравшего его гнева и глубочайшего, нескрываемого презрения к моему отцу.
— Лиенцо, — зашипел он, как кошка, — вы разорили меня!
Наступило молчание. Я ждал, что отец вскочит, разгневанный такой грубостью, но он сидел неподвижно, глядя в свою тарелку и опустив голову, словно боялся, что если посмотрит в глаза незваному гостю, это приведет к насилию.
— Вы можете поговорить со мной завтра вне дома, мистер Блотвейт, — наконец сказал он тихим, дрожащим голосом. Капли пота, отражаясь в оранжевом свете камина, блестели на его лице.
Блотвейт расставил пошире ноги, словно приготовился к атаке.
— Не понимаю, отчего я не могу нарушить ваш домашний покой, когда вы полностью уничтожили мой. Вы — подлец и вор, Лиенцо! Я требую возмещения убытков!
— Если вы полагаете, что с вами поступили несправедливо, можете обратиться в суд, — ответил отец с непривычной для него твердостью. У него сорвался голос, выдав страх, но в тот безысходный момент он вел себя с достоинством. — Иначе вам придется смириться с тем, что вы пали жертвой изменчивой природы фондов. Мы все время от времени страдаем от капризов госпожи Фортуны и не в силах их избежать. Я считаю, человеку следует делать только такие вложения, потерю которых он может себе позволить.
— Мой враг — не Фортуна. Вы — мой враг, сэр. — Он указал на отца длинной тростью, — Это вы убедили меня вложить мое состояние в эти бумаги.
— Мистер Блотвейт, если вы желаете обсудить это дело, можете найти меня на бирже и, пожалуйста, избавьте меня от унизительной необходимости приказывать слугам вас выпроводить.
Блотвейт скривил губы, собираясь что-то сказать, но потом они вдруг обмякли, как опустевший курдюк с вином. Он опустил трость и ударил ею об пол. Затем он растянул свой непомерно маленький рот в усмешке и посмотрел на нас. Я говорю «на нас», потому что усмешка предназначалась не только отцу, но и нам с Жозе.
— Полагаю, мистер Лиенцо, я подожду, пока вы не станете искать меня сами. — Он сухо поклонился и вышел.
Если бы дело этим кончилось, я, возможно, забыл бы о нем. Но оно не кончилось этим. Спустя несколько дней, возвращаясь домой из школы, я заметил на улице мистера Блотвейта. Сначала я его не узнал и пошел дальше, пока не увидел прямо перед собой огромного человека, стоявшего по колено в снегу, с развевающимися на ветру длинными полами черного камзола. Он буравил меня своими глазами-углями, утонувшими в его лице, которое показалось мне огромным скоплением кожи, где затерялись маленькие глазки, крохотный носик и прорезь рта. На ветру его кожа покраснела, а черный парик развевался как военное знамя. Он носил темное платье, поскольку Блотвейт был диссентером, а члены этой секты научились у своих предшественников-пуритан подчеркивать скромностью платья равнодушие к тщеславию. На Блотвейте, однако, темные цвета смотрелись скорее угрожающе, чем скромно.
Я хотел перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи, но в этот момент у обочины остановился экипаж, и я лишился такой возможности. Поэтому я пошел прямо на него, наивно надеясь, что, если удача отвернется от меня, поможет напускная храбрость. Может быть, если бы я просто прошел мимо, не обращая на него внимания, неприятное происшествие на этом бы и закончилось.
Но этого не случилось. Блотвейт протянул руку и схватил меня за запястье. Он сжимал мою руку крепко, но неумело. Я понял, что, будучи взрослым, он не имел привычки хватать людей за руку. Я же, будучи мальчиком, у которого был старший брат, очень хорошо знал, как освободиться от такого неумелого захвата. Секунду я раздумывал, что делать — вырваться и убежать или выслушать этого человека, который все же был взрослым. Бесспорно, он напугал меня, но его гнев к отцу был сродни моим чувствам. Он словно озвучил мои мысли и чувства. Поэтому я хотел узнать его ближе. Но с другой стороны, поскольку он показал мне отца с новой для меня стороны, я хотел убежать.
— Отпустите меня, — сказал я, делая вид, будто не напуган, а лишь слегка раздражен.
— Конечно, я отпущу тебя, — сказал он. — Но ты должен кое-что передать своему отцу.
Я молчал, и он принял это за знак согласия.
— Передай отцу, что я требую вернуть мне мои деньги, иначе, не сойти мне с этого места, я покажу тебе и твоему брату, как страшен мой гнев.
Я ни за что не дал бы ему понять, что мне страшно, хотя в его взгляде было отчего испугаться мальчику моего возраста.
— Хорошо, передам, — сказал я, гордо подняв голову. — Теперь отпустите меня.
Ветер осыпал снегом его лицо, и даже в том, как он смахнул его, было нечто угрожающее.
— У тебя больше смелости, чем у твоего отца, малыш, — сказал он с усмешкой, растянувшей его крошечный рот.
Он освободил мою руку, но не спускал с меня взгляда. Я не бросился наутек, а, повернувшись к нему спиной, медленно пошел в сторону дома, где стал дожидаться в тишине, пока отец вернется с биржи. Он вернулся поздно, когда уже стемнело, и через одного из слуг я попросил аудиенцию. Он отказался меня принять, но я отослал слугу обратно, объяснив, что у меня важное дело. Отец, должно быть, понял, что я редко прошу увидеться и прежде никогда не настаивал на встрече, получив отказ.
Когда он позволил мне войти в кабинет, я рассказаk спокойным голосом о встрече с Блотвейтом. Он слушал, стараясь не показывать своих чувств, но то, что я увидел, испугало меня больше, чем смутные угрозы такого напыщенного толстяка, как Блотвейт. Отец был испуган. Но он испугался потому, что не знал, что ему делать, а не потому, что волновался за мою безопасность.
Я хотел сохранить эту встречу в тайне, даже от Жозе, но не удержался и позже тем же вечером рассказал ему. К моему ужасу, он ответил, что у него была почти такая же встреча. С этого момента Блотвейт стал для нас страшнее любого гоблина или ведьмы, которых боятся дети. Мы постоянно встречали его, выходя из школы, на улице, на рынке. Он усмехался, глядя на нас, иногда с жадностью, как на лакомый кусочек, который вот-вот отправит в рот, иногда по-дружески, словно мы вместе были жертвами неожиданного поворота судьбы, товарищами и партнерами в этом суровом испытании.
Тогда мне казалось, что эти встречи тянулись много месяцев или даже лет, но, когда я подрос, Жозе настаивал, что прошла всего неделя или две. Наверное, он был прав — не может ведь взрослый человек тратить слишком много времени, охотясь за детьми, чтобы запугать их отца. Я не помнил, чтобы Блотвейт не был окружен снегом или чтобы его щеки не были красными от холода. Даже сейчас, когда я, взрослый человек, вижу в Блотвейте больше пугающего, чем когда был ребенком, я вспоминаю о нем как о черной массе на фоне белого снега.