Страница:
– А вот если вы так быстро краснеете, значит, у вас с сосудами не в порядке, да?
– Как это не в порядке? Я ничего об этом не знаю… – рассеянно сказала Аля.
– А вот дайте вашу руку. – Старик еще сильней съехал со стула, подвинув почти вплотную свое белое морщинистое лицо, пахнущее тонким одеколоном.
Аля отстранилась и взамен протянула ему свою ладонь. Он схватил ее, крепко сжал, всматриваясь в ладонь, как в лицо, тонущее в полумраке комнаты.
– Плохо видно, – заскрипел он стулом.
– Ну? Что там? – не вытерпела Аля.
– Слушайте, – сказал старик страдальчески, – вам действительно себя надо беречь…
– Беречь? – нервно вскрикнула Аля и испуганно отдернула руку. – Зачем?
– Ну, у вас действительно что-то с сосудами… – туманно пояснил он, видя, какое действие производит он своими словами. Он опять потянулся за ее рукой, взял и заговорил как по написанному: – Ну вот, у вас на руке написано, что нервы ваши на пределе. А этот ваш предел может дойти до бесконечности, то есть до трагического. Вас нужно беречь. Вы хорошо спите?
– Да, – покорно ответила Аля.
– Засыпаете быстро?
– Да…
– Вот это-то вам и надо беречь в своей жизни; спокойствие, спокойствие, спокойствие… Вот вы мне ничего не говорите, а ведь на вашей руке написано, что у вас какое-то страшное потрясение.
– Нет никакого потрясения, – сказала Аля, но по ее лицу было понятно, что она обманывает.
– Зря вы не говорите, – сказал старик.
– Ну, а что там еще написано? Сколько продлится моя жизнь? – задала дежурный вопрос Аля.
– Это я вам не буду говорить, – уже совсем напугал ее гадатель.
Аля побледнела, а он и не заметил этого, как будто это был принцип его гаданий – чего-то недоговаривать. Он все вертел ее худую руку, добавляя:
– Ну, вот у вас самая средняя линия жизни. Все среднее… – как бы про себя бубнил он, не находя ничего интересного, – но и это неплохо. – Он поднял на нее глаза.
Она отобрала у него руку. Он спохватился и заговорил, откидываясь на стуле:
– Вот я вам должен говорить комплимент, а я вам сказал правду.
– И что, – с надеждой спросила Аля, – все это сходится? Я что, мало буду жить, и вот вы промолчали об этом?
Старик не понимал таких «детских» вопросов, он рассуждал как-то не по-человечески, не жалостливо, а по-научному. Он думал, что он вправе ответить так:
– Более того, это все всегда сходится, это так и есть! – И он налил в рюмки вина. – Ваш тост!
Аля очень хотела ему сказать: «Дурак». Вид у нее был совершенно беззащитный. Она подняла рюмку прямо к лицу старика и сказала;
– За то, чтобы все, что вы тут мне сказали, оказалось ерундой!
– Ага, – отреагировал старик.
Аля стала подниматься, старик тоже поднялся и суетливо заговорил:
– Щечку, щечку вашу, – и стал тянуться к ней лицом, чтобы поцеловать. – Щечку, щечку. – Аля вдруг схватилась рукой за его лицо, чтобы остановить.
– Вы что, пристаете? Да? – спросила она с отвращением, оглядывая линию морщин у его рта.
Она молча одевалась. Старик тоже стал одеваться: он снял с плечиков вешалки белый коротенький плащ, шурша, влез в него.
Аля и старик вышли на улицу, и она побежала от него, даже не прощаясь. Но, кажется, старик был этим доволен. Руки опустил в карманы.
Некрасивым бегом отдалившись метров на двадцать, Аля прижала руку к груди, так страшно болело.
В этот вечер Аля не выдержала и сама позвонила сыну.
Он долго не подходил к телефону. Сначала подняла трубку его девушка. Аля бросила трубку. Походила. Еще раз набрала номер. Подошел ее родной сын. Она сразу узнала его.
– Это твоя мама, – сказала она, улыбаясь. – Я так соскучилась по тебе, правда.
Она замерла, ожидая, что он ответит. Он закричал:
– Ну-у-у! Мама! Я тоже!
– Наверно, плохо там тебе без меня. Никто о тебе не заботится…
– Мама! Приходи к нам в гости.
– Нет… Я не могу, это же ее квартира?
– Ну хочешь, ее там не будет, просто придешь, посмотришь, как мы живем.
Аля молчит, колеблется. Ей очень хочется увидеть сына. Сын это понимает и начинает уговаривать:
– Ну правда, давай, посмотришь… Во сколько?
– Давай в пять часов. Я поеду после работы…
После работы она в метро бежит с большой сумкой. Она очень торопится и боится опоздать. У нее приветливое, радостное лицо. Она не обращает внимания на тех, кто толкает ее, не уступает дорогу.
Она прибегает ровно в пять и стоит под электронными часами. Она беспокойно и радостно смотрит по сторонам, готовясь тут же увидеть сына. Она перекладывает из руки в руку тяжелую сумку, потом догадывается поставить ее на пол.
Сердце у нее тарахтит. Она вглядывается в народ, который ползет в метро лавиной, из дверей на нее дует ветер. Она пожимает худыми плечами. Она уже в полной растерянности.
Так проходит полчаса. Часы показывают 5:30. Тут она видит сына. Он делает радостное лицо, но она не улыбается ему в ответ.
– Я… – говорит она, перебивая его, – я так! Готовилась к сегодняшнему дню! Я собрала тебе… вам, еды. Я бежала. Я носилась с этой сумкой, а ты, значит, позвал просто так, то есть ты не ждал. – Она отдает ему в руки сумку. Она просто готова заплакать. Сын не знает, как отвечать. Она отворачивается и уходит.
Он как бы заново видит ее после долгой паузы, какая она у него – в старом уже, коротком черном пальто, в вечных сапогах на толстом каблуке, ее худые локти, белое лицо и острый подбородок в профиль…
Дома под лампой он начинает разбирать сумку, что она передала ему. Все у нее аккуратно завернуто, видно, она подумала, что, как и куда положить. Всего передала немного: несколько яблок, несколько пирожных…
ЧАСТЬ 5
ЧАСТЬ 6
ЧАСТЬ 7
– Как это не в порядке? Я ничего об этом не знаю… – рассеянно сказала Аля.
– А вот дайте вашу руку. – Старик еще сильней съехал со стула, подвинув почти вплотную свое белое морщинистое лицо, пахнущее тонким одеколоном.
Аля отстранилась и взамен протянула ему свою ладонь. Он схватил ее, крепко сжал, всматриваясь в ладонь, как в лицо, тонущее в полумраке комнаты.
– Плохо видно, – заскрипел он стулом.
– Ну? Что там? – не вытерпела Аля.
– Слушайте, – сказал старик страдальчески, – вам действительно себя надо беречь…
– Беречь? – нервно вскрикнула Аля и испуганно отдернула руку. – Зачем?
– Ну, у вас действительно что-то с сосудами… – туманно пояснил он, видя, какое действие производит он своими словами. Он опять потянулся за ее рукой, взял и заговорил как по написанному: – Ну вот, у вас на руке написано, что нервы ваши на пределе. А этот ваш предел может дойти до бесконечности, то есть до трагического. Вас нужно беречь. Вы хорошо спите?
– Да, – покорно ответила Аля.
– Засыпаете быстро?
– Да…
– Вот это-то вам и надо беречь в своей жизни; спокойствие, спокойствие, спокойствие… Вот вы мне ничего не говорите, а ведь на вашей руке написано, что у вас какое-то страшное потрясение.
– Нет никакого потрясения, – сказала Аля, но по ее лицу было понятно, что она обманывает.
– Зря вы не говорите, – сказал старик.
– Ну, а что там еще написано? Сколько продлится моя жизнь? – задала дежурный вопрос Аля.
– Это я вам не буду говорить, – уже совсем напугал ее гадатель.
Аля побледнела, а он и не заметил этого, как будто это был принцип его гаданий – чего-то недоговаривать. Он все вертел ее худую руку, добавляя:
– Ну, вот у вас самая средняя линия жизни. Все среднее… – как бы про себя бубнил он, не находя ничего интересного, – но и это неплохо. – Он поднял на нее глаза.
Она отобрала у него руку. Он спохватился и заговорил, откидываясь на стуле:
– Вот я вам должен говорить комплимент, а я вам сказал правду.
– И что, – с надеждой спросила Аля, – все это сходится? Я что, мало буду жить, и вот вы промолчали об этом?
Старик не понимал таких «детских» вопросов, он рассуждал как-то не по-человечески, не жалостливо, а по-научному. Он думал, что он вправе ответить так:
– Более того, это все всегда сходится, это так и есть! – И он налил в рюмки вина. – Ваш тост!
Аля очень хотела ему сказать: «Дурак». Вид у нее был совершенно беззащитный. Она подняла рюмку прямо к лицу старика и сказала;
– За то, чтобы все, что вы тут мне сказали, оказалось ерундой!
– Ага, – отреагировал старик.
Аля стала подниматься, старик тоже поднялся и суетливо заговорил:
– Щечку, щечку вашу, – и стал тянуться к ней лицом, чтобы поцеловать. – Щечку, щечку. – Аля вдруг схватилась рукой за его лицо, чтобы остановить.
– Вы что, пристаете? Да? – спросила она с отвращением, оглядывая линию морщин у его рта.
Она молча одевалась. Старик тоже стал одеваться: он снял с плечиков вешалки белый коротенький плащ, шурша, влез в него.
Аля и старик вышли на улицу, и она побежала от него, даже не прощаясь. Но, кажется, старик был этим доволен. Руки опустил в карманы.
Некрасивым бегом отдалившись метров на двадцать, Аля прижала руку к груди, так страшно болело.
В этот вечер Аля не выдержала и сама позвонила сыну.
Он долго не подходил к телефону. Сначала подняла трубку его девушка. Аля бросила трубку. Походила. Еще раз набрала номер. Подошел ее родной сын. Она сразу узнала его.
– Это твоя мама, – сказала она, улыбаясь. – Я так соскучилась по тебе, правда.
Она замерла, ожидая, что он ответит. Он закричал:
– Ну-у-у! Мама! Я тоже!
– Наверно, плохо там тебе без меня. Никто о тебе не заботится…
– Мама! Приходи к нам в гости.
– Нет… Я не могу, это же ее квартира?
– Ну хочешь, ее там не будет, просто придешь, посмотришь, как мы живем.
Аля молчит, колеблется. Ей очень хочется увидеть сына. Сын это понимает и начинает уговаривать:
– Ну правда, давай, посмотришь… Во сколько?
– Давай в пять часов. Я поеду после работы…
После работы она в метро бежит с большой сумкой. Она очень торопится и боится опоздать. У нее приветливое, радостное лицо. Она не обращает внимания на тех, кто толкает ее, не уступает дорогу.
Она прибегает ровно в пять и стоит под электронными часами. Она беспокойно и радостно смотрит по сторонам, готовясь тут же увидеть сына. Она перекладывает из руки в руку тяжелую сумку, потом догадывается поставить ее на пол.
Сердце у нее тарахтит. Она вглядывается в народ, который ползет в метро лавиной, из дверей на нее дует ветер. Она пожимает худыми плечами. Она уже в полной растерянности.
Так проходит полчаса. Часы показывают 5:30. Тут она видит сына. Он делает радостное лицо, но она не улыбается ему в ответ.
– Я… – говорит она, перебивая его, – я так! Готовилась к сегодняшнему дню! Я собрала тебе… вам, еды. Я бежала. Я носилась с этой сумкой, а ты, значит, позвал просто так, то есть ты не ждал. – Она отдает ему в руки сумку. Она просто готова заплакать. Сын не знает, как отвечать. Она отворачивается и уходит.
Он как бы заново видит ее после долгой паузы, какая она у него – в старом уже, коротком черном пальто, в вечных сапогах на толстом каблуке, ее худые локти, белое лицо и острый подбородок в профиль…
Дома под лампой он начинает разбирать сумку, что она передала ему. Все у нее аккуратно завернуто, видно, она подумала, что, как и куда положить. Всего передала немного: несколько яблок, несколько пирожных…
ЧАСТЬ 5
Смерть Миши и самые светлые моменты в жизни Али, связанные с ним
Был один вечерний звонок. Аля подбежала, взяла трубку и сразу же начала плакать, и мать тут же вышла и стала смотреть на нее. В первое мгновение Аля не могла сообразить вообще ничего, а потом она повернулась спиной и стала сухо переспрашивать: «Как туда проехать? Как-как?» – и она стала быстро записывать на бумажке. А когда она, вздыхая, повесила трубку, мать, преграждая ей путь, паническим голосом закричала: «Кто умер!» Аля вздрогнула от такой проницательности матери, тут же прониклась к ней еще смутной неприязнью. Но, стараясь держать в такой горестный момент и вести себя примерно, кротко ответила: «Миша… ты, наверное, поняла, умер Миша».
– Ах, – жалобно вскрикнула старушка и схватилась за шею, и, глядя на нее, у Али опять полились слезы, но матери хотелось подробностей.
– Когда? – Мать безжалостно повела себя; она не желала оставлять ее одну, не узнав подробностей.
«Как она может идти за мной?» – мелькнуло у Али, и ей даже показалось, что мать чуть ли не ломает дверь, которую она прикрыла за собой.
– Эгоистка, – сказала мать, проникая за ней в комнату, – я ведь тоже хочу знать.
– А зачем тебе знать? – спросила Аля. Мать отшатнулась от нее, как настоящая актриса на сцене, и Аля узнала этот ее прием.
Они постояли молча, и, конечно, мать, как бы забывая обиды, начала первой:
– Это кто тебе позвонил, это его брат? Да? – И она, увидев, что Аля кивает, произнесла запальчиво: – Ах, какой хороший человек, какой хороший человек!.. Не забыл про нас.
– Да… – сказала Аля и покраснела.
– Когда он умер? – Ее лицо, ее поза с «зажатым» рукой горлом, со сверкающими глазками, выпрямленные брови – все казалось Але игрой и поводом для участия в чем-то интересном.
– Он умер несколько дней назад, и завтра его хоронят.
Аля посмотрела на нее холодно. Села и стала набирать чей-то номер.
– А ты пойдешь? – спросила мать. Аля пожала плечами, вся сосредоточенная.
– И я тоже пойду, – загораясь, сжимая руки, сказала старушка и стала глядеть перед собой, и глаза ее увлажнились. Она отошла и приготовилась слушать, куда звонила дочь.
– Сынок, – вдруг очень жалобно выговорила Аля в трубку, глубоко и часто задышала – дыхание у нее перехватило. – Да! Это я! – она стала словно выжимать из себя. – Ты знаешь, твой папа умер… – И тут Аля стала махать-махать рукой в сторону матери и разрыдалась прямо в трубку. Не переставая плакать, она вскочила. Держа в одной руке телефон, вышла и закрылась в своей комнате.
Старуха ушла к себе, нисколько не обижаясь. Она, глубоко вздыхая, со скрипом легла в свою «панцирную» провалившуюся кровать. Туфли она сняла, сложив одна на другую, вытянула ноги и свесила с края кровати. Замерла. Потом включила настольную лампу без колпака, горела одна голая лампочка, как в учреждении, бросая резкие тени. Она надела очки, взяла большую конторскую, старую, еще сохранившуюся с прошлых лет, с желтыми листами в клетку, тетрадь. Пролистала ее с бережностью и удовольствием, ища конец записей. Судя по записям, это были стихи – написаны они были аккуратно в столбцы. Она нашла последнее стихотворение с крупно выведенным названием «Пришла весна», со вздохом перечитала его. Следующая страница была пустая. Сверху старушка вывела титульное слово «Мише». Она опять задумалась, вздохнула и поглядела на шкаф: что на нем лежит, прикрытое съехавшей бумагой? Начала писать: «Ушел из жизни человек…»
Старушка встала рано. Аля уже ушла на работу. Дверь ее комнаты была заперта, мать подергала ее, отошла, набрала по телефону «время» и стала торопливо собираться на похороны.
Ничего особенно черного у нее не было. Пальто даже зеленое с рыжим воротником, чулки одни – темно-рыжеватые, и только на голову она надела сплошно-черный короткий платок. Нет, у нее не было тяжести на душе, наоборот, лицо ее было свежо и благочестиво спокойно. Она хорошо выглядела в этот день.
Она шла с готовностью, бодрым шагом и не хотела опаздывать. Из-под куцего платка торчала голая толстая шея, уже красная от холода. В этот день был мороз, и под ногами поскрипывало.
Она сошла с трамвая у кладбища. Трамвай уехал. Она перешла рельсы. За красивой старинной оградой стояла церковь. Бежали, но не успели к трамваю две старухи, маленькие, немного ниже матери, веселые, как две блаженные.
– Бабки! – не удержавшись, крикнула мать. Те с живым интересом и послушно подошли к ней. Вблизи было видно, они что-то жевали. Не дожидаясь вопроса, они сказали, что «мы здесь каждый день!..» – заболтали приветливо и даже не заглядывая в глаза, а так, сами по себе, опустив между колен в длинных юбках мешочки.
Мать прибежала на похороны Миши радостная. Сначала она увидела толпу людей, стала искать глазами знакомых и вдруг увидела мать Миши. Та, скованная, почему-то расстегнутая и без шапки, ходила одна между провожающими. Она развернулась и широкими шагами, твердо ступая на каждую ногу, пошла прямо на Алину мать. Та бросилась к ней, и Мишина мать поглядела на нее отсутствующим взглядом и спросила:
– Ну ты знаешь… Миша… – И потянула ее за рукав вниз. Потом она подняла лицо, поправила висячие волосы со щек и стала разглядывать старуху. – А ты молодец, – сказала она, – хорошо выглядишь.
Алина мать, оставшись одна и прижимая к себе нарядные зеленые ветки, стала оглядывать людей вокруг. Перед ней стояла женщина в хорошей длинной шубе и, будто бы совсем о постороннем, разговаривала с другой богато одетой женщиной. Потом она вдруг увидела девочку лет тринадцати и стала пристально приглядываться к ней: та очень мерзла, скучала и ходила между памятниками, прижимая руку ко рту и дыша в нее. Потом она облокотилась о дерево, прижала к нему ладонь, тряхнув головой, спрыгнула обратно на дорожку и подбежала к женщине в шубе.
Там, дальше, кладбище было совершенно пустое в такой мороз. Аля все еще не приходила, и мать ее так и оставалась стоять одна, как-то бедно и ярко одетая, не привлекая внимания. Все ждали выноса и разговаривали все тише и тише между собой, поворачивая голову к закрытым дверям сторожки, на крыльце которой сидела расстегнутая, лохматая Мишина мама, и ее кто-то, тепло одетый, полный и застегнутый на все пуговицы, нарочито важно начал уводить куда-то в сторону.
Вдруг дверь открылась, и оттуда быстро посыпались мужчины, отскакивая и уступая место чему-то надвигающемуся и плоскому.
– Ты понимаешь, – говорила мать Але уже дома, – ты зря опоздала, да уж, конечно, как он тебя помучил, и попался тебе такой в жизни – прямо неудача, но я поглядела на все: жена у него богатая, привезли его в таком хорошем богатом костюме, я даже ахнула, но его пронесли, а вот так бы я его не узнала. Какой же он маленький, лицо все обтянулось…
Аля махнула рукой, чтобы мать замолчала, но та только с жалостью проследила за ее жестом, ее так и распирало, и не могла она молчать; разжигаясь своими воспоминаниями, заговорила, глядя в занавески и себе в руки, а на самом деле перед ее глазами вставали картинки похоронного утра.
– Мои еловые ветки пригодились больше всего. Ими накрыли могилу, и так неожиданно хорошо получилось, что даже мать его спасибо еще раз сказала. Она мне говорит: «Молодец, что пришла». Я обхватила ее и говорю, что он мне зятем был! Но он, конечно, нагрешил, испортил многим жизнь, иначе бы был жив. Я, Аля, его даже поцеловать не могла, такой он худой, словно и не Миша это! Я только поглядела на него на прощание и не запомнила даже.
Аля встала и вышла, не дослушав. Мать ее есть уже не хотела, она спрятала миску в холодильник, выключила свет и села на кухне в темноте, подперев лицо руками.
Потом она пошла к себе и включила телевизор, легла в свою кроватку на высоких железных ножках, которые поблескивали в полутьме, и быстро задремала от усталости.
Аля услышала музыку из комнаты матери, решила переодеться. Открыла створку шкафа, погляделась в зеркало. Лицо ее состояло из одних теней. Она провела пальцем по тени правого глаза.
Она легла спать, заведя часы. Под впечатлением рассказа матери ей снилось «худое, обтянутое, не Мишино лицо» с открытыми глазами. Вот голова с затылка. Потом голова повернулась – у нее было Алино лицо. Оказавшись на месте Миши, она не моргала, не дергала головой, а только покорно поглядывала…
– Ах, – жалобно вскрикнула старушка и схватилась за шею, и, глядя на нее, у Али опять полились слезы, но матери хотелось подробностей.
– Когда? – Мать безжалостно повела себя; она не желала оставлять ее одну, не узнав подробностей.
«Как она может идти за мной?» – мелькнуло у Али, и ей даже показалось, что мать чуть ли не ломает дверь, которую она прикрыла за собой.
– Эгоистка, – сказала мать, проникая за ней в комнату, – я ведь тоже хочу знать.
– А зачем тебе знать? – спросила Аля. Мать отшатнулась от нее, как настоящая актриса на сцене, и Аля узнала этот ее прием.
Они постояли молча, и, конечно, мать, как бы забывая обиды, начала первой:
– Это кто тебе позвонил, это его брат? Да? – И она, увидев, что Аля кивает, произнесла запальчиво: – Ах, какой хороший человек, какой хороший человек!.. Не забыл про нас.
– Да… – сказала Аля и покраснела.
– Когда он умер? – Ее лицо, ее поза с «зажатым» рукой горлом, со сверкающими глазками, выпрямленные брови – все казалось Але игрой и поводом для участия в чем-то интересном.
– Он умер несколько дней назад, и завтра его хоронят.
Аля посмотрела на нее холодно. Села и стала набирать чей-то номер.
– А ты пойдешь? – спросила мать. Аля пожала плечами, вся сосредоточенная.
– И я тоже пойду, – загораясь, сжимая руки, сказала старушка и стала глядеть перед собой, и глаза ее увлажнились. Она отошла и приготовилась слушать, куда звонила дочь.
– Сынок, – вдруг очень жалобно выговорила Аля в трубку, глубоко и часто задышала – дыхание у нее перехватило. – Да! Это я! – она стала словно выжимать из себя. – Ты знаешь, твой папа умер… – И тут Аля стала махать-махать рукой в сторону матери и разрыдалась прямо в трубку. Не переставая плакать, она вскочила. Держа в одной руке телефон, вышла и закрылась в своей комнате.
Старуха ушла к себе, нисколько не обижаясь. Она, глубоко вздыхая, со скрипом легла в свою «панцирную» провалившуюся кровать. Туфли она сняла, сложив одна на другую, вытянула ноги и свесила с края кровати. Замерла. Потом включила настольную лампу без колпака, горела одна голая лампочка, как в учреждении, бросая резкие тени. Она надела очки, взяла большую конторскую, старую, еще сохранившуюся с прошлых лет, с желтыми листами в клетку, тетрадь. Пролистала ее с бережностью и удовольствием, ища конец записей. Судя по записям, это были стихи – написаны они были аккуратно в столбцы. Она нашла последнее стихотворение с крупно выведенным названием «Пришла весна», со вздохом перечитала его. Следующая страница была пустая. Сверху старушка вывела титульное слово «Мише». Она опять задумалась, вздохнула и поглядела на шкаф: что на нем лежит, прикрытое съехавшей бумагой? Начала писать: «Ушел из жизни человек…»
Старушка встала рано. Аля уже ушла на работу. Дверь ее комнаты была заперта, мать подергала ее, отошла, набрала по телефону «время» и стала торопливо собираться на похороны.
Ничего особенно черного у нее не было. Пальто даже зеленое с рыжим воротником, чулки одни – темно-рыжеватые, и только на голову она надела сплошно-черный короткий платок. Нет, у нее не было тяжести на душе, наоборот, лицо ее было свежо и благочестиво спокойно. Она хорошо выглядела в этот день.
Она шла с готовностью, бодрым шагом и не хотела опаздывать. Из-под куцего платка торчала голая толстая шея, уже красная от холода. В этот день был мороз, и под ногами поскрипывало.
Она сошла с трамвая у кладбища. Трамвай уехал. Она перешла рельсы. За красивой старинной оградой стояла церковь. Бежали, но не успели к трамваю две старухи, маленькие, немного ниже матери, веселые, как две блаженные.
– Бабки! – не удержавшись, крикнула мать. Те с живым интересом и послушно подошли к ней. Вблизи было видно, они что-то жевали. Не дожидаясь вопроса, они сказали, что «мы здесь каждый день!..» – заболтали приветливо и даже не заглядывая в глаза, а так, сами по себе, опустив между колен в длинных юбках мешочки.
Мать прибежала на похороны Миши радостная. Сначала она увидела толпу людей, стала искать глазами знакомых и вдруг увидела мать Миши. Та, скованная, почему-то расстегнутая и без шапки, ходила одна между провожающими. Она развернулась и широкими шагами, твердо ступая на каждую ногу, пошла прямо на Алину мать. Та бросилась к ней, и Мишина мать поглядела на нее отсутствующим взглядом и спросила:
– Ну ты знаешь… Миша… – И потянула ее за рукав вниз. Потом она подняла лицо, поправила висячие волосы со щек и стала разглядывать старуху. – А ты молодец, – сказала она, – хорошо выглядишь.
Алина мать, оставшись одна и прижимая к себе нарядные зеленые ветки, стала оглядывать людей вокруг. Перед ней стояла женщина в хорошей длинной шубе и, будто бы совсем о постороннем, разговаривала с другой богато одетой женщиной. Потом она вдруг увидела девочку лет тринадцати и стала пристально приглядываться к ней: та очень мерзла, скучала и ходила между памятниками, прижимая руку ко рту и дыша в нее. Потом она облокотилась о дерево, прижала к нему ладонь, тряхнув головой, спрыгнула обратно на дорожку и подбежала к женщине в шубе.
Там, дальше, кладбище было совершенно пустое в такой мороз. Аля все еще не приходила, и мать ее так и оставалась стоять одна, как-то бедно и ярко одетая, не привлекая внимания. Все ждали выноса и разговаривали все тише и тише между собой, поворачивая голову к закрытым дверям сторожки, на крыльце которой сидела расстегнутая, лохматая Мишина мама, и ее кто-то, тепло одетый, полный и застегнутый на все пуговицы, нарочито важно начал уводить куда-то в сторону.
Вдруг дверь открылась, и оттуда быстро посыпались мужчины, отскакивая и уступая место чему-то надвигающемуся и плоскому.
– Ты понимаешь, – говорила мать Але уже дома, – ты зря опоздала, да уж, конечно, как он тебя помучил, и попался тебе такой в жизни – прямо неудача, но я поглядела на все: жена у него богатая, привезли его в таком хорошем богатом костюме, я даже ахнула, но его пронесли, а вот так бы я его не узнала. Какой же он маленький, лицо все обтянулось…
Аля махнула рукой, чтобы мать замолчала, но та только с жалостью проследила за ее жестом, ее так и распирало, и не могла она молчать; разжигаясь своими воспоминаниями, заговорила, глядя в занавески и себе в руки, а на самом деле перед ее глазами вставали картинки похоронного утра.
– Мои еловые ветки пригодились больше всего. Ими накрыли могилу, и так неожиданно хорошо получилось, что даже мать его спасибо еще раз сказала. Она мне говорит: «Молодец, что пришла». Я обхватила ее и говорю, что он мне зятем был! Но он, конечно, нагрешил, испортил многим жизнь, иначе бы был жив. Я, Аля, его даже поцеловать не могла, такой он худой, словно и не Миша это! Я только поглядела на него на прощание и не запомнила даже.
Аля встала и вышла, не дослушав. Мать ее есть уже не хотела, она спрятала миску в холодильник, выключила свет и села на кухне в темноте, подперев лицо руками.
Потом она пошла к себе и включила телевизор, легла в свою кроватку на высоких железных ножках, которые поблескивали в полутьме, и быстро задремала от усталости.
Аля услышала музыку из комнаты матери, решила переодеться. Открыла створку шкафа, погляделась в зеркало. Лицо ее состояло из одних теней. Она провела пальцем по тени правого глаза.
Она легла спать, заведя часы. Под впечатлением рассказа матери ей снилось «худое, обтянутое, не Мишино лицо» с открытыми глазами. Вот голова с затылка. Потом голова повернулась – у нее было Алино лицо. Оказавшись на месте Миши, она не моргала, не дергала головой, а только покорно поглядывала…
ЧАСТЬ 6
Это очень важный и правдивый эпизод из Алиной жизни.
Этому рассказу надо верить!
Алин голос, очень взволнованный, сочетаясь с изображением сцен, которые она рассказывает:
«Мы с ним познакомились на работе. Мне кто-то сказал, что пришел работать новый врач. Я сидела спиной к окну, писала истории болезней, и от этого сообщения даже отвлеклась и перестала записывать. Вдруг стукнула дверь, я вздрогнула и посмотрела. Я посмотрела на него, он полузашел, поставив одну ногу в наш кабинет, а другой оставаясь в коридоре. Я посмотрела на него и тут же увидела и себя со стороны: как я сижу, ровно выпрямившись, у меня была высокая пышная прическа, и волосы были связаны сзади во что-то такое… Я посмотрела на него, и мне сразу захотелось, чтобы он запомнил мой взгляд и меня, поэтому я посмотрела на него, наверно, черт знает как странно! Не надо мне было так, но ведь все по глупости, а потом я быстро наклонила голову и стала что-то писать, писать и не видеть строк, а видеть, как он стоял в дверях, и какое у него было лицо, и как он отреагировал. А он что-то спросил у врача и ушел.
А потом мы случайно встретились в городе и уже больше не расставались.
Я переехала к нему. В одной комнате жила его мать, в другой – его некрасивый, но добрый брат, а в третьей, средней – поселились мы.
Была зима. Страшный мороз. Он рано утром встал, пошел на работу. Я посмотрела, на батарее лежали толстые стельки из его уже давно старых ботинок. Я их еще вчера положила сушиться. Я испугалась, что он схватит воспаление легких, положила эти стельки в свою сумку, понесла их ему на работу.
Стою в коридоре и не знаю, как отдать. А он смеется, такой худой, глаза серые, блестят, в белой рубашке и в белом халате нараспашку, и тут я ему сую стельки и, как это у меня голос сел, свищу ему шепотом: „Стельки, твои стельки…" Он так рассмеялся.
Когда я жила с ним, я была очень худая. Я вот стою худая у окна, наблюдая за тем, как он собирается на работу. Я уже сама давно собрана, держу в руках пальто; вот он ходит по комнате, сонный, собирает свои носки по полу. Я тяжело вздыхаю и говорю: „Опаздываем", говорю занудным нехорошим тоном. Я подмечаю, что он ходит все время вокруг кровати и так и норовит упасть в нее и никуда не идти. Я ему – помеха. Меня это очень удивляет. Я прохожу перед самыми его глазами, чтобы помешать ему лечь.
Он морщится. Я говорю ему: „Я отношусь к тебе как к ребенку, ну, по-другому никак не получается. Почему ты такой…"
Я стараюсь себя чем-то отвлечь, открываю одну за другой книжки, которые свалены на трюмо. В одной из них я тогда и нашла свои неоконченные и неотправленные письма к Мише. Все эти отрывочки я писала на нескольких листах бумаги, и они были даже не разорваны между собой. Они лежали свернутые сразу под обложкой книги. Я стала читать их про себя, а потом решила, почему бы не прочесть их ему, ведь они написаны ему. Я стала читать, сама поражаясь их наивности. „Что же за человек мог писать их? Дурочка разве что…" Я спросила:
– Хочешь, я прочту тебе письма к тебе, когда я уезжала?
Он задумался, и по его лицу я поняла, что, конечно, сейчас не время. Я тут же их свернула и поспешила сказать:
– Хотя нет, не надо. Они такие дурацкие, прямо стыдно, пойду выкину.
И тут он испугался за них и оживился, вынул их из моей руки и сказал:
– Нет, нет, не надо, это мои письма.
Я стала их читать вслух, не переставая улыбаться и хихикать: „Здравствуй, мой Мишенька. Я никак не могу тебе дозвониться и совсем уже соскучилась. Сейчас я опять бегала на почту и звонила тебе, но там никто не подходит, тогда я поговорила с бабушкой, но это неинтересно. Да, я по тебе очень скучаю и тоскую, что ты там один или делаешь что-то не так, плохо ешь или грустишь и, не дай бог, заболел. А сегодня я не спала полночи, был страшный ветер, а мы живем в просторной хорошей комнате на самом берегу. И, представь себе, по крыше кто-то быстро-быстро пробегал, легко, как черт. А потом кто-то шуршал нашими пакетами на веранде под дверью. И мне показалось совершенно явственно, что далее сдвинул крышку с нашей кастрюли с вегетарианским супом, оставшимся с обеда, а потом опять поскакал по крыше, и будто бы их было уже несколько… Еще я услышала, как кто-то скромно, стараясь не шуметь, поднимается к нам по лестнице. И я вдруг поняла, что это ты приехал и ищешь меня, голоден – посмотрел, что в кастрюле. И боишься всех перебудить. Я встала, хотя мне было страшно, отодвинула занавески и долго высматривала тебя, но видела одни только белые поручни на веранде. А когда я легла, то стала очень подробно вспоминать тебя…"
Тут я закрыла свое лицо этим письмом и, хохоча, стараясь скрыть свое стеснение, спросила, уже точно зная, что все равно дальше этот отрывок читать не стану.
– Ну, читать дальше вслух?
– Ну, конечно! – Он сразу проснулся и улыбался ласково.
– Нет, нет, нет, этого я читать не буду. Я пропустила целый кусок и спросила:
– Могу только прочитать через абзац. Хочешь?
„А по крыше так кто-то скакал, что проснулись все. Я хочу отметить, что с нами поселилась одна девушка, студентка, и я так этому рада. Она такая смешная, ей двадцать три года – в данный момент она уехала в город на пароходе покупать фотопленку. Она очень чистая девушка. Ее дед прожил до девяноста шести лет, и к старости у него мерзла голова – он повязывал себе платочек и как-то ушел гулять и поверх него надел еще и кепку. Он умер, но я верю, что…"
– Дальше это письмо обрывается, – сказала я. – Есть другой отрывок.
„Четыре дня были ветры и дожди, теперь началась жара, и я плохо себя чувствую. Лежу в постели. У меня тянет и больно стучит сердце. Здесь мне тоскливо без тебя, я скучаю.
Рядом – гора, на ней пасется коза, очень похожая на нашу кошку. Она мечется туда-сюда и бегает очень тревожно, как человек. Еще есть собака, кошка, худая-худая, рыже-черная и маленькая, но есть наш сыр отказалась, и голос у нее хриплый. Вот сейчас внизу какая-то женщина кашляет совсем как моя мама.
Ветра здесь действительно сильные, дуют в разные стороны…»
– Точка поставлена неясно, письмо оборвано. – Я подняла голову».
Если бы Алю спросили, что бы она хотела повторить в своей жизни, то она тут же начала бы вспоминать один случай в саду. И Миша был молодой, с веселым добрым лицом, в просторных брюках и в широкой белой рубашке, которая болталась на его прямых плечах. А Аля была наряжена в белое батистовое платье по щиколотки. Ее светлые волосы мелко вились. Она шла чуть впереди.
Он шел за ней, покорно опустив голову и считая ее шаги.
Так они вышли в сад на узкую песчаную дорожку. Сияло солнце. На каждом дереве пели птицы.
Они быстрыми шагами достигли самой середины сада.
Это был настоящий цветущий сад. И на самой его середине Аля резко остановилась и достала из широкого кармана своего платья горсть зерна. И громко стала сзывать к себе птиц. Все они замолчали на своих ветках и присмотрелись. Аля кинула горсть зерна себе в рот, и птицы стали слетаться прямо к ее прекрасному запрокинутому лицу и выхватывать корм с ее губ. И ведь надо было уметь так ловко их кормить, чтобы они не расклевали лицо. Наконец их собралось столько, что уже нельзя было и подойти к ней. Остались видны только ее ступни и подол широкого платья.
Тонкий голос Али за кадром, вместе с изображением сцен, о которых она рассказывает:
«Я иду с занятий. Я жила в таком месте, что никому со мной не было по пути. И никто со мной заранее не договаривался, как с другими, подождать друг друга. Поневоле я даже была одинокой.
Я плелась из школы одна. Идти было недалеко, и я не торопилась. А когда уже смеркалось, то мне надоело, я, чтобы подогнать саму себя, вслух говорила:
– Что же ты идешь еле-еле? Тебя же ждет попугай! Да-Да, – тут же отвечала я сама себе. – Я именно к нему и спешу, потому что он сидит совсем один в своей клетке. – Так я сама себя заряжала и бежала домой.
Дома никого еще не было. Тихо. Запах. Свет везде выключен, темно. Комнату нашу едва „освещает" незашторенное окно.
Уроков я не делала. Я все слонялась, слонялась по квартире.
На кухне я клеила „золотинки" от конфет и проверяла, все ли целы. Их накопление на стене меня очень занимало. Каждая новая бумажка вызывала во мне восторг.
После осмотра стены я садилась на пол и перебирала из ящика уже сто раз пересмотренные свои старые детские книжки, тонкие, все в картинках. Помню, пол был пыльный. А я включала радио и ложилась спиной на него и под музыку говорила: „Я умерла". И лежала с закрытыми глазами, вытянув лицо, представляя себя умершей.
После слушала какую-нибудь радиопостановку… Подходила к зеркалу, к окну.
Чтобы не заниматься уроками, я придумывала всякие развлечения для себя. И вот что открылось во мне…
Я брала в руки свой набитый учебниками портфель. Прижимала его крепко к груди и начинала раскручиваться вокруг себя с огромной скоростью. Я достигала того, что меня начинало кружить по всей комнате, и постепенно ноги мои отрывались от пола, уже не в силах справляться со скоростью. Я со свистом вращалась вокруг люстры, боялась задеть ее или врезаться в стену, так как носило меня по большим и по малым кругам. Мне оставалось только увертываться, но иногда я больно ударялась плечом о стену и вскрикивала.
Летела я по комнате, на улице же боялась упасть – то есть мне даже самой не верилось, что могу удержаться в воздухе. Поэтому я не рисковала. А когда дух совсем перехватывало и чувствуя, что скоро придут мать и отец, я выпускала портфель. Резко легчало – менялась моя линия кружения. Я сбивалась и падала на пол или на кровать.
Сейчас мне все продолжает казаться, что если я попытаюсь порепетировать и если мне предоставить комнату побольше, то я смогу сделать все в точности, настолько я ясно и до каждой мельчайшей подробности помню мои „кружения по потолку"».
«Мы с ним познакомились на работе. Мне кто-то сказал, что пришел работать новый врач. Я сидела спиной к окну, писала истории болезней, и от этого сообщения даже отвлеклась и перестала записывать. Вдруг стукнула дверь, я вздрогнула и посмотрела. Я посмотрела на него, он полузашел, поставив одну ногу в наш кабинет, а другой оставаясь в коридоре. Я посмотрела на него и тут же увидела и себя со стороны: как я сижу, ровно выпрямившись, у меня была высокая пышная прическа, и волосы были связаны сзади во что-то такое… Я посмотрела на него, и мне сразу захотелось, чтобы он запомнил мой взгляд и меня, поэтому я посмотрела на него, наверно, черт знает как странно! Не надо мне было так, но ведь все по глупости, а потом я быстро наклонила голову и стала что-то писать, писать и не видеть строк, а видеть, как он стоял в дверях, и какое у него было лицо, и как он отреагировал. А он что-то спросил у врача и ушел.
А потом мы случайно встретились в городе и уже больше не расставались.
Я переехала к нему. В одной комнате жила его мать, в другой – его некрасивый, но добрый брат, а в третьей, средней – поселились мы.
Была зима. Страшный мороз. Он рано утром встал, пошел на работу. Я посмотрела, на батарее лежали толстые стельки из его уже давно старых ботинок. Я их еще вчера положила сушиться. Я испугалась, что он схватит воспаление легких, положила эти стельки в свою сумку, понесла их ему на работу.
Стою в коридоре и не знаю, как отдать. А он смеется, такой худой, глаза серые, блестят, в белой рубашке и в белом халате нараспашку, и тут я ему сую стельки и, как это у меня голос сел, свищу ему шепотом: „Стельки, твои стельки…" Он так рассмеялся.
Когда я жила с ним, я была очень худая. Я вот стою худая у окна, наблюдая за тем, как он собирается на работу. Я уже сама давно собрана, держу в руках пальто; вот он ходит по комнате, сонный, собирает свои носки по полу. Я тяжело вздыхаю и говорю: „Опаздываем", говорю занудным нехорошим тоном. Я подмечаю, что он ходит все время вокруг кровати и так и норовит упасть в нее и никуда не идти. Я ему – помеха. Меня это очень удивляет. Я прохожу перед самыми его глазами, чтобы помешать ему лечь.
Он морщится. Я говорю ему: „Я отношусь к тебе как к ребенку, ну, по-другому никак не получается. Почему ты такой…"
Я стараюсь себя чем-то отвлечь, открываю одну за другой книжки, которые свалены на трюмо. В одной из них я тогда и нашла свои неоконченные и неотправленные письма к Мише. Все эти отрывочки я писала на нескольких листах бумаги, и они были даже не разорваны между собой. Они лежали свернутые сразу под обложкой книги. Я стала читать их про себя, а потом решила, почему бы не прочесть их ему, ведь они написаны ему. Я стала читать, сама поражаясь их наивности. „Что же за человек мог писать их? Дурочка разве что…" Я спросила:
– Хочешь, я прочту тебе письма к тебе, когда я уезжала?
Он задумался, и по его лицу я поняла, что, конечно, сейчас не время. Я тут же их свернула и поспешила сказать:
– Хотя нет, не надо. Они такие дурацкие, прямо стыдно, пойду выкину.
И тут он испугался за них и оживился, вынул их из моей руки и сказал:
– Нет, нет, не надо, это мои письма.
Я стала их читать вслух, не переставая улыбаться и хихикать: „Здравствуй, мой Мишенька. Я никак не могу тебе дозвониться и совсем уже соскучилась. Сейчас я опять бегала на почту и звонила тебе, но там никто не подходит, тогда я поговорила с бабушкой, но это неинтересно. Да, я по тебе очень скучаю и тоскую, что ты там один или делаешь что-то не так, плохо ешь или грустишь и, не дай бог, заболел. А сегодня я не спала полночи, был страшный ветер, а мы живем в просторной хорошей комнате на самом берегу. И, представь себе, по крыше кто-то быстро-быстро пробегал, легко, как черт. А потом кто-то шуршал нашими пакетами на веранде под дверью. И мне показалось совершенно явственно, что далее сдвинул крышку с нашей кастрюли с вегетарианским супом, оставшимся с обеда, а потом опять поскакал по крыше, и будто бы их было уже несколько… Еще я услышала, как кто-то скромно, стараясь не шуметь, поднимается к нам по лестнице. И я вдруг поняла, что это ты приехал и ищешь меня, голоден – посмотрел, что в кастрюле. И боишься всех перебудить. Я встала, хотя мне было страшно, отодвинула занавески и долго высматривала тебя, но видела одни только белые поручни на веранде. А когда я легла, то стала очень подробно вспоминать тебя…"
Тут я закрыла свое лицо этим письмом и, хохоча, стараясь скрыть свое стеснение, спросила, уже точно зная, что все равно дальше этот отрывок читать не стану.
– Ну, читать дальше вслух?
– Ну, конечно! – Он сразу проснулся и улыбался ласково.
– Нет, нет, нет, этого я читать не буду. Я пропустила целый кусок и спросила:
– Могу только прочитать через абзац. Хочешь?
„А по крыше так кто-то скакал, что проснулись все. Я хочу отметить, что с нами поселилась одна девушка, студентка, и я так этому рада. Она такая смешная, ей двадцать три года – в данный момент она уехала в город на пароходе покупать фотопленку. Она очень чистая девушка. Ее дед прожил до девяноста шести лет, и к старости у него мерзла голова – он повязывал себе платочек и как-то ушел гулять и поверх него надел еще и кепку. Он умер, но я верю, что…"
– Дальше это письмо обрывается, – сказала я. – Есть другой отрывок.
„Четыре дня были ветры и дожди, теперь началась жара, и я плохо себя чувствую. Лежу в постели. У меня тянет и больно стучит сердце. Здесь мне тоскливо без тебя, я скучаю.
Рядом – гора, на ней пасется коза, очень похожая на нашу кошку. Она мечется туда-сюда и бегает очень тревожно, как человек. Еще есть собака, кошка, худая-худая, рыже-черная и маленькая, но есть наш сыр отказалась, и голос у нее хриплый. Вот сейчас внизу какая-то женщина кашляет совсем как моя мама.
Ветра здесь действительно сильные, дуют в разные стороны…»
– Точка поставлена неясно, письмо оборвано. – Я подняла голову».
Если бы Алю спросили, что бы она хотела повторить в своей жизни, то она тут же начала бы вспоминать один случай в саду. И Миша был молодой, с веселым добрым лицом, в просторных брюках и в широкой белой рубашке, которая болталась на его прямых плечах. А Аля была наряжена в белое батистовое платье по щиколотки. Ее светлые волосы мелко вились. Она шла чуть впереди.
Он шел за ней, покорно опустив голову и считая ее шаги.
Так они вышли в сад на узкую песчаную дорожку. Сияло солнце. На каждом дереве пели птицы.
Они быстрыми шагами достигли самой середины сада.
Это был настоящий цветущий сад. И на самой его середине Аля резко остановилась и достала из широкого кармана своего платья горсть зерна. И громко стала сзывать к себе птиц. Все они замолчали на своих ветках и присмотрелись. Аля кинула горсть зерна себе в рот, и птицы стали слетаться прямо к ее прекрасному запрокинутому лицу и выхватывать корм с ее губ. И ведь надо было уметь так ловко их кормить, чтобы они не расклевали лицо. Наконец их собралось столько, что уже нельзя было и подойти к ней. Остались видны только ее ступни и подол широкого платья.
Тонкий голос Али за кадром, вместе с изображением сцен, о которых она рассказывает:
«Я иду с занятий. Я жила в таком месте, что никому со мной не было по пути. И никто со мной заранее не договаривался, как с другими, подождать друг друга. Поневоле я даже была одинокой.
Я плелась из школы одна. Идти было недалеко, и я не торопилась. А когда уже смеркалось, то мне надоело, я, чтобы подогнать саму себя, вслух говорила:
– Что же ты идешь еле-еле? Тебя же ждет попугай! Да-Да, – тут же отвечала я сама себе. – Я именно к нему и спешу, потому что он сидит совсем один в своей клетке. – Так я сама себя заряжала и бежала домой.
Дома никого еще не было. Тихо. Запах. Свет везде выключен, темно. Комнату нашу едва „освещает" незашторенное окно.
Уроков я не делала. Я все слонялась, слонялась по квартире.
На кухне я клеила „золотинки" от конфет и проверяла, все ли целы. Их накопление на стене меня очень занимало. Каждая новая бумажка вызывала во мне восторг.
После осмотра стены я садилась на пол и перебирала из ящика уже сто раз пересмотренные свои старые детские книжки, тонкие, все в картинках. Помню, пол был пыльный. А я включала радио и ложилась спиной на него и под музыку говорила: „Я умерла". И лежала с закрытыми глазами, вытянув лицо, представляя себя умершей.
После слушала какую-нибудь радиопостановку… Подходила к зеркалу, к окну.
Чтобы не заниматься уроками, я придумывала всякие развлечения для себя. И вот что открылось во мне…
Я брала в руки свой набитый учебниками портфель. Прижимала его крепко к груди и начинала раскручиваться вокруг себя с огромной скоростью. Я достигала того, что меня начинало кружить по всей комнате, и постепенно ноги мои отрывались от пола, уже не в силах справляться со скоростью. Я со свистом вращалась вокруг люстры, боялась задеть ее или врезаться в стену, так как носило меня по большим и по малым кругам. Мне оставалось только увертываться, но иногда я больно ударялась плечом о стену и вскрикивала.
Летела я по комнате, на улице же боялась упасть – то есть мне даже самой не верилось, что могу удержаться в воздухе. Поэтому я не рисковала. А когда дух совсем перехватывало и чувствуя, что скоро придут мать и отец, я выпускала портфель. Резко легчало – менялась моя линия кружения. Я сбивалась и падала на пол или на кровать.
Сейчас мне все продолжает казаться, что если я попытаюсь порепетировать и если мне предоставить комнату побольше, то я смогу сделать все в точности, настолько я ясно и до каждой мельчайшей подробности помню мои „кружения по потолку"».
ЧАСТЬ 7
Когда Аля решает пробудить совесть у своей подруги Елены,
и из этого ничего не получается
Аля пошла в гости к Лене. Как раз Ленин жених во дворе выгуливал собачку, когда Аля пробегала мимо него. Он приветливо позвал:
– О! Здравствуйте! – Хотя совсем не был представлен Але. Та остановилась, переминаясь с ноги на ногу. – Вы к нам? – Улыбаясь, спросил этот человечек, снимая с руки варежку.
– Да, – сказала Аля.
– Угу-угу, – энергично подхватил жених, который, видно, уже перестал быть им. Он вытянул голую руку по направлению к подъезду: – Проходите, проходите, я еще поброжу.
– Хорошо, побродите, – согласилась Аля.
Лена открыла ей двери. Аля тут же спросила:
– У вас что, есть собачка?
Лена нахмурилась, сняла с нее пальто:
– А что?
Они сели в кухне. Аля простодушно начала:
– Лена! Я пришла узнать у тебя про это… дело! Как ты? – И она, уже заранее сочувствуя, подалась к ней. – Ты ведь не звонила.
Та вся встрепенулась и резко перешла с низкого голоса на совсем тонкий.
– Ты что, не знаешь, ведь мать моя пропала. – В лице ее напряглось.
– Что ты говоришь? – печально, невпопад воскликнула Аля и вдруг испугалась: – Как пропала?
– Ее уже ищут, нас всех вызывали. Но она, и мне не больно об этом говорить, была блудливая дама, ушла как-то и не вернулась. Может, она так захотела.
– И что же? – Аля ничего не поняла. Подруга ее сморщилась и сказала:
– Давай не будем об этом говорить.
Она поднялась. Аля увидела, что на подруге юбка ее матери, которую она видела, будучи за занавеской. Лена сняла чайник, заварила заварку. Аля стала гадать, что еще на ней надето нового: вот она стала разглядывать руку – на пальце новое кольцо.
– О! Здравствуйте! – Хотя совсем не был представлен Але. Та остановилась, переминаясь с ноги на ногу. – Вы к нам? – Улыбаясь, спросил этот человечек, снимая с руки варежку.
– Да, – сказала Аля.
– Угу-угу, – энергично подхватил жених, который, видно, уже перестал быть им. Он вытянул голую руку по направлению к подъезду: – Проходите, проходите, я еще поброжу.
– Хорошо, побродите, – согласилась Аля.
Лена открыла ей двери. Аля тут же спросила:
– У вас что, есть собачка?
Лена нахмурилась, сняла с нее пальто:
– А что?
Они сели в кухне. Аля простодушно начала:
– Лена! Я пришла узнать у тебя про это… дело! Как ты? – И она, уже заранее сочувствуя, подалась к ней. – Ты ведь не звонила.
Та вся встрепенулась и резко перешла с низкого голоса на совсем тонкий.
– Ты что, не знаешь, ведь мать моя пропала. – В лице ее напряглось.
– Что ты говоришь? – печально, невпопад воскликнула Аля и вдруг испугалась: – Как пропала?
– Ее уже ищут, нас всех вызывали. Но она, и мне не больно об этом говорить, была блудливая дама, ушла как-то и не вернулась. Может, она так захотела.
– И что же? – Аля ничего не поняла. Подруга ее сморщилась и сказала:
– Давай не будем об этом говорить.
Она поднялась. Аля увидела, что на подруге юбка ее матери, которую она видела, будучи за занавеской. Лена сняла чайник, заварила заварку. Аля стала гадать, что еще на ней надето нового: вот она стала разглядывать руку – на пальце новое кольцо.