Страница:
– Ты как-то не вовремя, – сказала Лена.
– Но она хоть что-нибудь оставила, хоть записку, – не унималась Аля.
–Нет.
– Ты знаешь, есть такие люди, они по фотографиям определяют, что с человеком случилось.
– В каком смысле?
– Ну, стоит ли искать его. Ты понимаешь, надо же что-то предпринимать! Что ты на меня смотришь?
Лена застыла многозначительно с дымящейся чашкой.
– Как это произошло? Я должна знать. Я же твоя подруга, – заговорила Аля. – Несчастный случай, да?
– Да, несчастный случай, всего скорее, – промямлила Лена и резко встала.
Дверь треснула в прихожей, и сначала в кухню вбежала собачка, а уже за ней румяный жених. Он скромно потер руки и спросил:
– Чаек? – Тут он огляделся, что-то сообразил. Тихо ступая, он вымыл руки на кухне, взял из шкафа самую большую чашку, налил себе покрепче чаю, стал собирать со стола в блюдечко чего-нибудь вкусного: печенье, конфеты. Наконец, составив порцию для себя и разогнувшись, он учтиво, по-светски сказал:
– Да что ж вы не едите, не пьете, – и закивал и заулыбался.
Лицо Лены смягчилось; жених, продолжая кланяться и кивать, попятился. Чашка его прозвенела где-то в коридоре – он ушел пить чай куда-то в комнаты.
Лена залпом выпила чай, желая показать, что чаепитие и «прием» окончен.
Она проследила, как Аля надевала свои заляпанные в грязи баретки в коридоре. Опять Аля была одета кое-как: под пальто она подкладывала подстежку из клетчатой материи.
– Она ж совсем не греет, – не удержалась Лена.
– Нет. Здорово греет. – Аля посмотрела на спокойное и строгое лицо подруги.
Аля накинула на голову шарф и, не застегиваясь, подгоняемая Лениным недовольным видом, вышла на лестницу. Там, между этажами, поставив сумку на подоконник, она потеплее запахнулась, глядя, какая за окном разыгралась метель.
Аля пришла домой, мать с ней не поздоровалась, хотя специально вышла из своей комнаты и прошла зачем-то в кухню.
Аля закрылась у себя в комнате. Она легла, запустив руки в волосы. Вот прошаркала мать мимо ее двери. Полная тишина.
На улице уже стало черно, прежде чем Аля встала, зажгла лампу и при ее тусклом освещении стала рыться у себя в ящиках. Она выложила коробочки с красками. В некоторых краски были уже так стары, что совсем рассохлись, не выдавливались, а только крошились из тюбиков.
Под кроватью она нашла довольно большой ватманский лист, разрезала его пополам.
Она все разложила у себя на полированном столе, зажгла верхнюю лампу. Низко-низко наклоняясь, перегораживая себе свет своей же головой, она стала выводить черным жирным карандашом чье-то лицо.
Работа над портретом протекала у нее совсем непрофессионально и непонятно: она все время тяжко вздыхала, что-то припоминая, далеко откидывалась на стуле от нарисованного, сильно щурилась, закрывала глаза, опять как бы что-то припоминая.
Потом она стала раскрашивать лицо – лицо ужасное, страшное, дикое и в то же время с каким-то несчастным воспаленным взглядом, который совсем случайно получился у Али «не сводящим глаз» с любого места, откуда бы на него ни смотрели. Лицо принадлежало женщине, все больше и больше похожей на Ленину пропавшую мать. Вот Аля стала ставить ей по всему лицу едва заметные красные точки, утопающие в белизне бледного лица.
Аля вскочила, стала расхаживать по комнате, соображая что-то. Потом выбежала в коридор, взяла баллон с распылителем и стала брызгать им на лицо нарисованной. Распылитель засыхал в белый прозрачный налет – точки стали совсем неразличимы. Потом она стала рисовать ей волосы, но не такие приглаженные, как видела в жизни, а разделенные на какие-то слипшиеся пряди, одна падала на лоб, пересекая вздернутую бровь.
Потом она нарисовала разноцветный тяжелый фон. Бросила, страшно вдруг устав.
– Бедная ты, бедная, – сказала Аля своей нарисованной. Она дорисовала ей обтягивающее платье синего цвета, одну руку и опять стала разговаривать с ней: – Можно ли иметь совесть, так взять и забыть тебя. И не мучиться. И знаешь, прогуливать собачку с веселым видом. – Аля обращалась с ней на «ты», ничуть не страшась ее ненавидящего взгляда, а видя только в этом свое отношение к происшедшему. – Как они смеют не помнить. И это все так странно, что с тобой произошло. И мне так жалко тебя, хотя ты была не права, когда так поступала. – Аля вздохнула. Прилегла на кровать и стала оттуда обращаться к картине. – Я хочу, чтобы они не забывали, понимаешь. А что я в силах сделать? Просто они теперь будут смотреть на тебя, и у них не хватит сил, чтобы снять тебя. А глядя на тебя такую, нельзя не содрогаться. Вот так. Это я по себе сужу, хотя они – другие люди… если они выгуливают собачек и у них на лицах все нормально… не понимаю, – заключила она и задремала…
Уже наступил рассвет, когда какой-то шорох вдруг помешал ей спать, Аля открыла глаза.
Над самой головой, глядя ей прямо в глаза своим страшным реальным взглядом, висела Картинная Женщина. У нее не хватало одной недорисованной руки – смотрела она с укоризной. Ее как будто шевелили проходившие по комнате струи воздуха, но она каждый раз зависала снова над головой Али. И она чуть ли не дышала ей в лицо, ожидая полного Алиного пробуждения.
Она неожиданно соскочила с потолка, касаясь его чуть ли не спиной, и Аля увидела ее удаляющейся к окну. Спина ее была измазана в побелке – это виделось на ярко-синем платье. И она сильно болтала недорисованным обрубком руки, словно он ей не принадлежал. Вот она остановилась у окна, повернувшись плоским профилем, и растворилась…
Аля встала. Пошла умылась. Она слышала, как на улице лопатой уже кто-то разгребал снег. Еще совсем рано. Она села и стала дорисовывать руку у портрета.
Оставив его сохнуть, она стала одеваться. Все то же, оставленное с вечера на кресле: старый свитер, который еще мог послужить, как считала Аля, шерстяные чулки.
Она подошла к столу, вглядываясь в портрет, взяла лист, стряхнула налипший распылитель. Завернула его в бумагу, не сворачивая в рулон.
По раннему снегу она пришла в дом к своей подруге, неся портрет двумя пальцами, как пластину (настолько он был легкий).
Она позвонила в дверь. Ей не сразу открыла Лена. От нее пахло постелью.
– Ты что? – спросила она опять как ребенка.
Аля посмотрела на нее, глубоко задумавшись: отдавать ей картину или не отдавать.
– Я тебе принесла подарок, – сказала она значительным тоном. И сама прошла в комнату. – На, повесь его на стенку. Только при мне, чтобы я увидела.
Вышел заспанный Ленин жених, опять гулко шлепая об пол пятками.
– Что вы так громко ступаете? – весело спросила его Аля. – Не отбивается ничего?
Он учтиво покривился.
– Ничего, – сказал. Прошел в ванную, пустил воду. Лена взяла у нее картину, развернула и стала разглядывать.
– Что это за кошмар? – наконец выдавила она.
– Ну что ты! Это не кошмар. Это моя картина, бери-бери.
– Да… – протянула Лена. – Вряд ли она мне понадобится…
– Ее вешают на стену. Как она еще по-другому может понадобиться? – с ненавистью ответила Аля, но не уходила. – Повесь, повесь, – зашептала она, не зная, как еще можно подействовать на заторможенную Елену. Та растерялась. Аля зашла к ней в комнату и наивно показала пальцем:
– Вот сюда, – целя прямо над кроватью. – Как раз очень пусто.
– Аля, – вдруг мрачно позвала ее подруга. – Ты что, а? Я тебя сейчас затрясу, я… – И она потянулась к ней, чтобы схватить за отворот пальто. Шурша оберточной бумагой, Аля отступила. И на всякий случай загородилась острым локтем.
– Ты что, ударить хочешь? – спросила она и с вызовом, и как-то беззащитно. Ее детское лицо стало совсем некрасивым, как у старушки.
Лена равнодушно помолчала, ответила:
– Нет, что ты, не хочу.
Они опять помолчали, слушая, как плескается жених.
– Ну ладно, – сдержанно сказала Аля. Глаза ее блеснули. – Я пошла. Мы, верно, с тобой больше не увидимся…
– Тьфу-тьфу-тьфу, – сказала Лена.
– Вот в чем дело, – продолжала свое Аля.
– Главное – жить. И чтоб все было спокойно, – сказала Лена житейским тоном.
– До свиданья, – сказала Аля, хотя ей полагалось сказать «прощай», но она постеснялась произнести такие высокие слова в этом доме. Они были бы бессмысленны и смешны. Поэтому Аля лишь официально кивнула, сама открыла замок и вышла на морозную лестничную клетку.
От одного взгляда на картину становилось жутко. Лена откинула ее, испачкав красками пододеяльник.
Ночью Лена проснулась. Как будто кто веткой стучал в овальное окно. Она привстала на локте. Поднялась в ночной рубашке. Стучали в крайнее узкое полукруглое окно. Лена побоялась подходить к нему близко. Прижав голые полные локти к талии, чтобы сохранить в себе постельное тепло, она встала в трех шагах от окна. Она отпрянула, так и не поняв сразу, что же это такое: будто бы там кто-то стоял, будто бы стоял на коленях. Она даже признала, что колени эти молодые, круглые, женские. И закричала. Отлетела на расстояние от подоконника и опять поглядела – но больше ничего там не виделось.
С женихом они даже решились и растворили окно. Подул холодный, мокрый ветер – была оттепель. Черная пустая площадь под окном. Прокричала ворона. «Давай закроем», – сказала Лена, отталкивая плечом жениха.
Они опять легли, тесно прижавшись друг к другу. «Завтра пойду в церковь, – сказала Елена, облегченно вздыхая от этого решения. – Надо только выкроить время и узнать, когда пускают, а то я ничего не знаю. Это, говорят, очень помогает. Все спокойно».
ЧАСТЬ 8
ЧАСТЬ 9
Последние
– Но она хоть что-нибудь оставила, хоть записку, – не унималась Аля.
–Нет.
– Ты знаешь, есть такие люди, они по фотографиям определяют, что с человеком случилось.
– В каком смысле?
– Ну, стоит ли искать его. Ты понимаешь, надо же что-то предпринимать! Что ты на меня смотришь?
Лена застыла многозначительно с дымящейся чашкой.
– Как это произошло? Я должна знать. Я же твоя подруга, – заговорила Аля. – Несчастный случай, да?
– Да, несчастный случай, всего скорее, – промямлила Лена и резко встала.
Дверь треснула в прихожей, и сначала в кухню вбежала собачка, а уже за ней румяный жених. Он скромно потер руки и спросил:
– Чаек? – Тут он огляделся, что-то сообразил. Тихо ступая, он вымыл руки на кухне, взял из шкафа самую большую чашку, налил себе покрепче чаю, стал собирать со стола в блюдечко чего-нибудь вкусного: печенье, конфеты. Наконец, составив порцию для себя и разогнувшись, он учтиво, по-светски сказал:
– Да что ж вы не едите, не пьете, – и закивал и заулыбался.
Лицо Лены смягчилось; жених, продолжая кланяться и кивать, попятился. Чашка его прозвенела где-то в коридоре – он ушел пить чай куда-то в комнаты.
Лена залпом выпила чай, желая показать, что чаепитие и «прием» окончен.
Она проследила, как Аля надевала свои заляпанные в грязи баретки в коридоре. Опять Аля была одета кое-как: под пальто она подкладывала подстежку из клетчатой материи.
– Она ж совсем не греет, – не удержалась Лена.
– Нет. Здорово греет. – Аля посмотрела на спокойное и строгое лицо подруги.
Аля накинула на голову шарф и, не застегиваясь, подгоняемая Лениным недовольным видом, вышла на лестницу. Там, между этажами, поставив сумку на подоконник, она потеплее запахнулась, глядя, какая за окном разыгралась метель.
Аля пришла домой, мать с ней не поздоровалась, хотя специально вышла из своей комнаты и прошла зачем-то в кухню.
Аля закрылась у себя в комнате. Она легла, запустив руки в волосы. Вот прошаркала мать мимо ее двери. Полная тишина.
На улице уже стало черно, прежде чем Аля встала, зажгла лампу и при ее тусклом освещении стала рыться у себя в ящиках. Она выложила коробочки с красками. В некоторых краски были уже так стары, что совсем рассохлись, не выдавливались, а только крошились из тюбиков.
Под кроватью она нашла довольно большой ватманский лист, разрезала его пополам.
Она все разложила у себя на полированном столе, зажгла верхнюю лампу. Низко-низко наклоняясь, перегораживая себе свет своей же головой, она стала выводить черным жирным карандашом чье-то лицо.
Работа над портретом протекала у нее совсем непрофессионально и непонятно: она все время тяжко вздыхала, что-то припоминая, далеко откидывалась на стуле от нарисованного, сильно щурилась, закрывала глаза, опять как бы что-то припоминая.
Потом она стала раскрашивать лицо – лицо ужасное, страшное, дикое и в то же время с каким-то несчастным воспаленным взглядом, который совсем случайно получился у Али «не сводящим глаз» с любого места, откуда бы на него ни смотрели. Лицо принадлежало женщине, все больше и больше похожей на Ленину пропавшую мать. Вот Аля стала ставить ей по всему лицу едва заметные красные точки, утопающие в белизне бледного лица.
Аля вскочила, стала расхаживать по комнате, соображая что-то. Потом выбежала в коридор, взяла баллон с распылителем и стала брызгать им на лицо нарисованной. Распылитель засыхал в белый прозрачный налет – точки стали совсем неразличимы. Потом она стала рисовать ей волосы, но не такие приглаженные, как видела в жизни, а разделенные на какие-то слипшиеся пряди, одна падала на лоб, пересекая вздернутую бровь.
Потом она нарисовала разноцветный тяжелый фон. Бросила, страшно вдруг устав.
– Бедная ты, бедная, – сказала Аля своей нарисованной. Она дорисовала ей обтягивающее платье синего цвета, одну руку и опять стала разговаривать с ней: – Можно ли иметь совесть, так взять и забыть тебя. И не мучиться. И знаешь, прогуливать собачку с веселым видом. – Аля обращалась с ней на «ты», ничуть не страшась ее ненавидящего взгляда, а видя только в этом свое отношение к происшедшему. – Как они смеют не помнить. И это все так странно, что с тобой произошло. И мне так жалко тебя, хотя ты была не права, когда так поступала. – Аля вздохнула. Прилегла на кровать и стала оттуда обращаться к картине. – Я хочу, чтобы они не забывали, понимаешь. А что я в силах сделать? Просто они теперь будут смотреть на тебя, и у них не хватит сил, чтобы снять тебя. А глядя на тебя такую, нельзя не содрогаться. Вот так. Это я по себе сужу, хотя они – другие люди… если они выгуливают собачек и у них на лицах все нормально… не понимаю, – заключила она и задремала…
Уже наступил рассвет, когда какой-то шорох вдруг помешал ей спать, Аля открыла глаза.
Над самой головой, глядя ей прямо в глаза своим страшным реальным взглядом, висела Картинная Женщина. У нее не хватало одной недорисованной руки – смотрела она с укоризной. Ее как будто шевелили проходившие по комнате струи воздуха, но она каждый раз зависала снова над головой Али. И она чуть ли не дышала ей в лицо, ожидая полного Алиного пробуждения.
Она неожиданно соскочила с потолка, касаясь его чуть ли не спиной, и Аля увидела ее удаляющейся к окну. Спина ее была измазана в побелке – это виделось на ярко-синем платье. И она сильно болтала недорисованным обрубком руки, словно он ей не принадлежал. Вот она остановилась у окна, повернувшись плоским профилем, и растворилась…
Аля встала. Пошла умылась. Она слышала, как на улице лопатой уже кто-то разгребал снег. Еще совсем рано. Она села и стала дорисовывать руку у портрета.
Оставив его сохнуть, она стала одеваться. Все то же, оставленное с вечера на кресле: старый свитер, который еще мог послужить, как считала Аля, шерстяные чулки.
Она подошла к столу, вглядываясь в портрет, взяла лист, стряхнула налипший распылитель. Завернула его в бумагу, не сворачивая в рулон.
По раннему снегу она пришла в дом к своей подруге, неся портрет двумя пальцами, как пластину (настолько он был легкий).
Она позвонила в дверь. Ей не сразу открыла Лена. От нее пахло постелью.
– Ты что? – спросила она опять как ребенка.
Аля посмотрела на нее, глубоко задумавшись: отдавать ей картину или не отдавать.
– Я тебе принесла подарок, – сказала она значительным тоном. И сама прошла в комнату. – На, повесь его на стенку. Только при мне, чтобы я увидела.
Вышел заспанный Ленин жених, опять гулко шлепая об пол пятками.
– Что вы так громко ступаете? – весело спросила его Аля. – Не отбивается ничего?
Он учтиво покривился.
– Ничего, – сказал. Прошел в ванную, пустил воду. Лена взяла у нее картину, развернула и стала разглядывать.
– Что это за кошмар? – наконец выдавила она.
– Ну что ты! Это не кошмар. Это моя картина, бери-бери.
– Да… – протянула Лена. – Вряд ли она мне понадобится…
– Ее вешают на стену. Как она еще по-другому может понадобиться? – с ненавистью ответила Аля, но не уходила. – Повесь, повесь, – зашептала она, не зная, как еще можно подействовать на заторможенную Елену. Та растерялась. Аля зашла к ней в комнату и наивно показала пальцем:
– Вот сюда, – целя прямо над кроватью. – Как раз очень пусто.
– Аля, – вдруг мрачно позвала ее подруга. – Ты что, а? Я тебя сейчас затрясу, я… – И она потянулась к ней, чтобы схватить за отворот пальто. Шурша оберточной бумагой, Аля отступила. И на всякий случай загородилась острым локтем.
– Ты что, ударить хочешь? – спросила она и с вызовом, и как-то беззащитно. Ее детское лицо стало совсем некрасивым, как у старушки.
Лена равнодушно помолчала, ответила:
– Нет, что ты, не хочу.
Они опять помолчали, слушая, как плескается жених.
– Ну ладно, – сдержанно сказала Аля. Глаза ее блеснули. – Я пошла. Мы, верно, с тобой больше не увидимся…
– Тьфу-тьфу-тьфу, – сказала Лена.
– Вот в чем дело, – продолжала свое Аля.
– Главное – жить. И чтоб все было спокойно, – сказала Лена житейским тоном.
– До свиданья, – сказала Аля, хотя ей полагалось сказать «прощай», но она постеснялась произнести такие высокие слова в этом доме. Они были бы бессмысленны и смешны. Поэтому Аля лишь официально кивнула, сама открыла замок и вышла на морозную лестничную клетку.
От одного взгляда на картину становилось жутко. Лена откинула ее, испачкав красками пододеяльник.
Ночью Лена проснулась. Как будто кто веткой стучал в овальное окно. Она привстала на локте. Поднялась в ночной рубашке. Стучали в крайнее узкое полукруглое окно. Лена побоялась подходить к нему близко. Прижав голые полные локти к талии, чтобы сохранить в себе постельное тепло, она встала в трех шагах от окна. Она отпрянула, так и не поняв сразу, что же это такое: будто бы там кто-то стоял, будто бы стоял на коленях. Она даже признала, что колени эти молодые, круглые, женские. И закричала. Отлетела на расстояние от подоконника и опять поглядела – но больше ничего там не виделось.
С женихом они даже решились и растворили окно. Подул холодный, мокрый ветер – была оттепель. Черная пустая площадь под окном. Прокричала ворона. «Давай закроем», – сказала Лена, отталкивая плечом жениха.
Они опять легли, тесно прижавшись друг к другу. «Завтра пойду в церковь, – сказала Елена, облегченно вздыхая от этого решения. – Надо только выкроить время и узнать, когда пускают, а то я ничего не знаю. Это, говорят, очень помогает. Все спокойно».
ЧАСТЬ 8
Совершенно будничная. Встреча с Галей
Галя работала в подвале на складе при большом магазине. Она сидела в узкой комнатке и пересматривала поступившие в продажу ботинки. Она еле могла выйти из-за стола, заваленного коробками с обувью. Она наклонялась, подбирала очередную упаковку, разглядывала ее со всех сторон и что-то заносила в ведомость из прозрачной бумаги.
Галя сидела в шапочке и аккуратном полуватнике. Над головой свисала голая слабая лампочка, освещая все бумаги на столе плоским светом. За шкафом с документацией, прилипшей даже к стеклам, сидела ее напарница, тоже женщина немолодая, с ярко подрисованными губами. Она прислушивалась, работает ли Галя.
Галя трудолюбиво шуршала за шкафом, а когда она смолкла и загремела стулом, та крикнула ей нетерпеливо:
– Встаешь?
Галя появилась из-за шкафа и сказала:
– Приду сейчас.
– А ты куда? – спросила ее напарница.
– Ну, мне надо наверх, – уклончиво ответила Галя, не позволявшая себе обижать людей, не обращая внимания на их вопросы.
Она стала подниматься по узкой каменной лестнице, которая переходила в цементное помещение, заставленное коробками. Здесь она и увидела Алю.
– Ой, – обрадовалась Галя. – Ты ко мне наконец-то пожаловала! Какая ты молодец, – похвалила она ее. – Что ты не на работе?
– Да я заболела что-то… – пожаловалась Аля. Она вся ссутулилась, следуя за подругой.
Галя начала заветную для нее тему:
– Ну, ты ходишь?
– Куда? – сначала не поняла Галя.
– В церковь ходишь? – спросила она.
– А-а-а-а… Почти не хожу, – сказала правду Аля, потому что еще ни разу не была на службе после крещения, – времени не хватает. Надо ехать в центр, далеко. Я и так устаю… – Она виновато замолчала. – Ты знаешь, я не чувствую, чтобы мне это как-то помогло или что-то изменилось. Может, он, – сказала она многозначительно о Галином боге, – что-то еще от меня хочет?
– Надо, надо ходить, вот что.
Они прислушались – за шкафом раздалось:
– Опять завела, о гос-с-споди… – И напарница с насмешливым лицом вышла из комнаты, из самых лучших побуждений – не мешать.
– Вот видишь, какие люди, – с досадой сказала Галя. – Грубые, невнимательные, злые, но они так несчастны, и их нельзя осуждать. Работа у нее трудная, зарплата маленькая, и потом, у нее нет того, что есть у меня…
Аля взялась за голову:
– Так все болит. Я, наверное, точно заболела…
Галя погладила ее по руке и спохватилась:
– А тебе ничего не надо купить? Может, халатик какой или купальник, пойдем посмотрим…
– Спасибо, – благодарно сказала Аля. – Зачем мне купальник?
Галя вынула из сумки отпечатанную бумажку:
– Это святое письмо, бережет от злого.
Аля порылась у себя, не зная, что же подарить крестной – подарила кусок мыла в красивой обертке.
Галя стала ее провожать – они поднимались по лестнице наверх, когда она притиснула ее к стене и начала горячо рассказывать:
– А ты знаешь, я была в Прибалтике. Там мы жили в одном монастыре. Мы туда приходим, встречает нас женщина несказанной красоты. Вся в черном, добрая, накормила нас. Мы поели и сразу же пошли им помогать работать на огородах. И так хорошо там, так покойно! – восклицала она, поднимая свое белое лицо. – Воздух чистый! Потом мы пили чай с их вареньем, разговаривали. Лица у всех поразительно красивые. А девушка, что была со мной, тоже очень красивая, хочет идти в монахини и готовится. Тебе и не описать, какая это была счастливая поездка.
– Да ты что, – только и смогла отреагировать Аля, смутно представляя себе монастырские огороды и холодный чистый воздух. Она поднялась еще на две ступеньки и вдруг спросила:
– Господи, где же мой сын теперь?
Галя сидела в шапочке и аккуратном полуватнике. Над головой свисала голая слабая лампочка, освещая все бумаги на столе плоским светом. За шкафом с документацией, прилипшей даже к стеклам, сидела ее напарница, тоже женщина немолодая, с ярко подрисованными губами. Она прислушивалась, работает ли Галя.
Галя трудолюбиво шуршала за шкафом, а когда она смолкла и загремела стулом, та крикнула ей нетерпеливо:
– Встаешь?
Галя появилась из-за шкафа и сказала:
– Приду сейчас.
– А ты куда? – спросила ее напарница.
– Ну, мне надо наверх, – уклончиво ответила Галя, не позволявшая себе обижать людей, не обращая внимания на их вопросы.
Она стала подниматься по узкой каменной лестнице, которая переходила в цементное помещение, заставленное коробками. Здесь она и увидела Алю.
– Ой, – обрадовалась Галя. – Ты ко мне наконец-то пожаловала! Какая ты молодец, – похвалила она ее. – Что ты не на работе?
– Да я заболела что-то… – пожаловалась Аля. Она вся ссутулилась, следуя за подругой.
Галя начала заветную для нее тему:
– Ну, ты ходишь?
– Куда? – сначала не поняла Галя.
– В церковь ходишь? – спросила она.
– А-а-а-а… Почти не хожу, – сказала правду Аля, потому что еще ни разу не была на службе после крещения, – времени не хватает. Надо ехать в центр, далеко. Я и так устаю… – Она виновато замолчала. – Ты знаешь, я не чувствую, чтобы мне это как-то помогло или что-то изменилось. Может, он, – сказала она многозначительно о Галином боге, – что-то еще от меня хочет?
– Надо, надо ходить, вот что.
Они прислушались – за шкафом раздалось:
– Опять завела, о гос-с-споди… – И напарница с насмешливым лицом вышла из комнаты, из самых лучших побуждений – не мешать.
– Вот видишь, какие люди, – с досадой сказала Галя. – Грубые, невнимательные, злые, но они так несчастны, и их нельзя осуждать. Работа у нее трудная, зарплата маленькая, и потом, у нее нет того, что есть у меня…
Аля взялась за голову:
– Так все болит. Я, наверное, точно заболела…
Галя погладила ее по руке и спохватилась:
– А тебе ничего не надо купить? Может, халатик какой или купальник, пойдем посмотрим…
– Спасибо, – благодарно сказала Аля. – Зачем мне купальник?
Галя вынула из сумки отпечатанную бумажку:
– Это святое письмо, бережет от злого.
Аля порылась у себя, не зная, что же подарить крестной – подарила кусок мыла в красивой обертке.
Галя стала ее провожать – они поднимались по лестнице наверх, когда она притиснула ее к стене и начала горячо рассказывать:
– А ты знаешь, я была в Прибалтике. Там мы жили в одном монастыре. Мы туда приходим, встречает нас женщина несказанной красоты. Вся в черном, добрая, накормила нас. Мы поели и сразу же пошли им помогать работать на огородах. И так хорошо там, так покойно! – восклицала она, поднимая свое белое лицо. – Воздух чистый! Потом мы пили чай с их вареньем, разговаривали. Лица у всех поразительно красивые. А девушка, что была со мной, тоже очень красивая, хочет идти в монахини и готовится. Тебе и не описать, какая это была счастливая поездка.
– Да ты что, – только и смогла отреагировать Аля, смутно представляя себе монастырские огороды и холодный чистый воздух. Она поднялась еще на две ступеньки и вдруг спросила:
– Господи, где же мой сын теперь?
ЧАСТЬ 9
День рождения Али
В этот день она позвала Анрика, мать и Галю. Она накрыла вместе с матерью стол белой скатертью. Мать сказала, пробуя двумя пальцами на ощупь скатерть:
– Не надо бы новую. Для такого идиота, как Анрик этот. – Она знала, что Аля не послушается, но все-таки не удержалась и высказалась.
Мать заранее была настроена враждебно к Анрику. Враждебность ее возросла, когда она увидела, что он будет пользоваться чистой скатертью, и еще сильнее возросла, когда он появился первым. И ей надо было им заниматься, так как Аля переодевалась.
Анрик пришел все тот же, самоуверенный и нагловатый. Не обращая особенного внимания на мать, он встал у зеркала, расчесался и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:
– А где же именинница?
– А где же ваш подарок? – спросила враждебно мать. Он снял пальто и, похлопывая себя по карманам, с удивлением уставился на мать.
– Подарок? – переспросил он.
– Да. Подарок, – ответила бабка.
Он достал из сеточки тонкий букетик, подарил его старухе и, огибая ее, прошел в ярко освещенную комнату с серебрящимися бокалами на четыре персоны на столе. Она пошла за ним. Одет он был совсем непарадно, а как обычно: в тесных брюках, в пиджаке и темной рубашке. Бабка тяжело вздохнула, начала:
– А что же вы, Анри Возгенович, никак не женитесь?
– Да кому я нужен! – весело откликнулся он, забрасывая одну ногу на другую. – Вот вам я нужен? – глупо и самодовольно улыбаясь, как бы «пошутил» он.
– Мне? – Бабка пожала плечами. – А мне-то вы на что? У меня муж покойный есть. А вот сколько женщин одиноких, – завела она нравоучительно и настырно. – Вот будете вы болеть в старости. И нечего вам будет даже укусить в доме… в смысле еды. Один-одинешенек будете. Выть научитесь, – с радостью закончила она.
– Ну ты как, развлекла гостя? – спросила Аля, внося на подносе пирог. Она была одета в голубое платье, все в оборках, улыбалась. Старательно поставила на стол блюдо. Анрик недовольно дернул ногой. Вынул из оттопыренного кармана дутую из синего стекла пепельницу. Поставил ее на стол:
– Для гостей будет.
– Ха-ха-ха, – засмеялась Аля, крутя в руках подарок.
Когда все собрались, Галя предложила:
– Может, погасим свет.
Они погасили свет, зажгли несколько свечек. У старушки выделялись щеки и здоровый нос, глазки сильно блестели, и лицо все было напряжено. Анрикова пошлая наружность попала целиком в тень, его выпуклые глаза были полуприкрыты, а на тонких губах играла ухмылка. Галя сидела, подавшись вперед и выпрямив спину, как ученица. Одна ее сухая маленькая рука держала вилку с наколотым хлебом, другая обхватывала коленку в шерстяной юбке. Аля себя плохо чувствовала, дышала ртом и все улыбалась каждому, стараясь сделать вечер веселым.
– Ну что, давайте шампанского? – спросила она, оглянувшись на мать.
– Мне немножко, – закричала та.
– А можно мне не ухаживать сегодня за Алей? – спросил Анрик, играя роль разбитного друга, своего человека. Он вытер рот салфеткой, а руки стал как бы демонстративно вытирать о край скатерти. Аля сделала вид, что не заметила. Мать ее зорко и с ненавистью впилась взглядом в глупого Анрика, тот налил себе фужер и сказал:
– А давайте выпьем… я тут узнал о таком несчастье… давайте за Михаила. – Он встал, все подняли головы. – Я его не знал, – начал нравоучительно Анрик, – но видел однажды. Очень приятный человек, хоть Аля с ним и рассталась. Очень его жалко!
Все с неловкостью встали, тяжело вздыхая – никто не мог возразить, Аля помрачнела.
Одна свеча треснула, пламя ее наклонилось и погасло. Алино лицо ушло в темноту, и Анрик сказал:
– Не вижу, не вижу твоего лица!
– Ну и хорошо, – отозвалась она. Анрик пропустил это мимо ушей и продолжал:
– Я видел его когда… прошлой зимой. Он приходил в этот дом как славный и добрый друг. Вначале он ко мне отнесся невнимательно, но потом рассказывал столько историй. Очень жалко его.
– Не могу, не могу это слушать, – заговорила Аля.
Анрик обескураженно остановился и поставил фужер на стол.
Мать провожала Анрика в коридоре. Тот уже надел шапку, когда она доложила ему:
– Вы знаете, Анри Возгенович, я ваш подарок сразу хотела потихоньку засунуть вам обратно – в рукав пальто, чтоб вы больше не дарили таких пепельниц.
Анрик ничего не отвечал, трусливо оглядываясь. На прощанье они зачем-то пожали друг другу руки.
– Не надо бы новую. Для такого идиота, как Анрик этот. – Она знала, что Аля не послушается, но все-таки не удержалась и высказалась.
Мать заранее была настроена враждебно к Анрику. Враждебность ее возросла, когда она увидела, что он будет пользоваться чистой скатертью, и еще сильнее возросла, когда он появился первым. И ей надо было им заниматься, так как Аля переодевалась.
Анрик пришел все тот же, самоуверенный и нагловатый. Не обращая особенного внимания на мать, он встал у зеркала, расчесался и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:
– А где же именинница?
– А где же ваш подарок? – спросила враждебно мать. Он снял пальто и, похлопывая себя по карманам, с удивлением уставился на мать.
– Подарок? – переспросил он.
– Да. Подарок, – ответила бабка.
Он достал из сеточки тонкий букетик, подарил его старухе и, огибая ее, прошел в ярко освещенную комнату с серебрящимися бокалами на четыре персоны на столе. Она пошла за ним. Одет он был совсем непарадно, а как обычно: в тесных брюках, в пиджаке и темной рубашке. Бабка тяжело вздохнула, начала:
– А что же вы, Анри Возгенович, никак не женитесь?
– Да кому я нужен! – весело откликнулся он, забрасывая одну ногу на другую. – Вот вам я нужен? – глупо и самодовольно улыбаясь, как бы «пошутил» он.
– Мне? – Бабка пожала плечами. – А мне-то вы на что? У меня муж покойный есть. А вот сколько женщин одиноких, – завела она нравоучительно и настырно. – Вот будете вы болеть в старости. И нечего вам будет даже укусить в доме… в смысле еды. Один-одинешенек будете. Выть научитесь, – с радостью закончила она.
– Ну ты как, развлекла гостя? – спросила Аля, внося на подносе пирог. Она была одета в голубое платье, все в оборках, улыбалась. Старательно поставила на стол блюдо. Анрик недовольно дернул ногой. Вынул из оттопыренного кармана дутую из синего стекла пепельницу. Поставил ее на стол:
– Для гостей будет.
– Ха-ха-ха, – засмеялась Аля, крутя в руках подарок.
Когда все собрались, Галя предложила:
– Может, погасим свет.
Они погасили свет, зажгли несколько свечек. У старушки выделялись щеки и здоровый нос, глазки сильно блестели, и лицо все было напряжено. Анрикова пошлая наружность попала целиком в тень, его выпуклые глаза были полуприкрыты, а на тонких губах играла ухмылка. Галя сидела, подавшись вперед и выпрямив спину, как ученица. Одна ее сухая маленькая рука держала вилку с наколотым хлебом, другая обхватывала коленку в шерстяной юбке. Аля себя плохо чувствовала, дышала ртом и все улыбалась каждому, стараясь сделать вечер веселым.
– Ну что, давайте шампанского? – спросила она, оглянувшись на мать.
– Мне немножко, – закричала та.
– А можно мне не ухаживать сегодня за Алей? – спросил Анрик, играя роль разбитного друга, своего человека. Он вытер рот салфеткой, а руки стал как бы демонстративно вытирать о край скатерти. Аля сделала вид, что не заметила. Мать ее зорко и с ненавистью впилась взглядом в глупого Анрика, тот налил себе фужер и сказал:
– А давайте выпьем… я тут узнал о таком несчастье… давайте за Михаила. – Он встал, все подняли головы. – Я его не знал, – начал нравоучительно Анрик, – но видел однажды. Очень приятный человек, хоть Аля с ним и рассталась. Очень его жалко!
Все с неловкостью встали, тяжело вздыхая – никто не мог возразить, Аля помрачнела.
Одна свеча треснула, пламя ее наклонилось и погасло. Алино лицо ушло в темноту, и Анрик сказал:
– Не вижу, не вижу твоего лица!
– Ну и хорошо, – отозвалась она. Анрик пропустил это мимо ушей и продолжал:
– Я видел его когда… прошлой зимой. Он приходил в этот дом как славный и добрый друг. Вначале он ко мне отнесся невнимательно, но потом рассказывал столько историй. Очень жалко его.
– Не могу, не могу это слушать, – заговорила Аля.
Анрик обескураженно остановился и поставил фужер на стол.
Мать провожала Анрика в коридоре. Тот уже надел шапку, когда она доложила ему:
– Вы знаете, Анри Возгенович, я ваш подарок сразу хотела потихоньку засунуть вам обратно – в рукав пальто, чтоб вы больше не дарили таких пепельниц.
Анрик ничего не отвечал, трусливо оглядываясь. На прощанье они зачем-то пожали друг другу руки.
Последние
сцены из жизни Али, болезнь и угасание
Алина болезнь обострилась, и ее положили в больницу…
Не включая свет, экономя электроэнергию, в полутьме ее мамаша собирала свертки в сумочку. Алина комната с распахнутой дверью уже не привлекала ее своей запретностью и потеряла всякий интерес. В дочерином холодильнике все завяло, но мать боялась пока это выкидывать, надеясь, что, возвратившись, дочь поймет, что мать ничем не пользовалась. В этом она видела свою заслугу и независимость. Еще мать сохраняла чистоту во всех комнатах, чтобы, опять же, дочь похвалила ее. И вот сейчас, увидя какой-то сор на полу, она не поленилась, а подняла его, положила себе в карман с тем, чтобы выбросить на улице.
Мать Али накинула пальто и вышла из дома на белый снег. Сапоги скрипели. Она ровно дышала, разрумянилась. Никого она теперь так не любила, как свою дочь, – заходя на территорию больницы и продвигаясь, боясь поскользнуться, между серыми корпусами. Она неожиданно для себя заплакала, но очень быстро вытерла слезу и вошла в нужный корпус, сбивая снег с каблуков.
Она уже всех здесь знала. Не скрывая, что только что плакала, кивнула гардеробщице и даже специально перед ней еще раз вытерла уже вытертую слезу. Та сочувствующе покачала ей головой и издалека спросила:
– Ну как?
Старушка подошла к ней и пожаловалась:
– Ну что, гонит меня, не велит приходить, грубит. Но что поделаешь, надо терпеть.
– Да, – согласилась гардеробщица, принимая у нее пальто.
Мать перед зеркалом надела темный платочек, громко высморкалась, натерев до красноты крупный нос, и, жалостливо поглядывая на каждого, кто бы ни шел ей навстречу, стала подниматься на второй этаж.
Она встретила санитарку. Та уже ее знала. Бабка сунула ей что-то завернутое в фольгу:
– Здесь четыре сосиски, перекусишь, – сказала она. Старая санитарка не обижалась такому дару. Она закивала и деловито спрятала сверток под халат.
Мать постучалась к Але. Она лежала в огромной, заставленной множеством других кроватей, на которых лежали и болели другие женщины, палате. Алина кровать стояла у стены, головой к окну. Больница была на окраине, в окнах виднелись шоссе и серый лес из поломанных сухих деревьев. Аля не поднималась с подушки. Мать села на стул, шурша принесенной в свертках едой.
– Мне кто-нибудь звонил? – спросила Аля, морщась на темный «театральный» платочек матери.
– Нет, нет, никто, – кротко отозвалась мать, стараясь ее не раздражать. – Вот тебе пюре с котлетками.
– Да я не хочу, – сказала Аля.
– Как не хочешь, съешь, – настырно проговорила старуха, как истинная мать.
– Да невкусно ты готовишь, – сказала Аля.
– А где ж денег на вкусное взять? – отозвалась мать. Аля отвернулась.
– Какая же ты дурная, – сказала она.
– Как ты ко мне относишься, – укоризненно протянула мать, – неблагодарная, э-эх! – Она все свернула и стала копаться в ее тумбочке.
– Вот тут, понимаешь, есть совсем безнадежные больные, – сказала Аля, ей уже было не важно, с кем делиться, – и знаешь, что они все переживают напоследок? Они итоги какие-то подводят, жалеют о каких-то целях, планах. Моя же жизнь – сплошная нелепица. Я в ней не могу разобраться. Я же не живу, я существую, вот что. Я слабею с каждым днем, мама! И мне очень жаль тебя, старуху. Как ты одна? И какой смысл всего? То есть я его не могу уловить.
Старуха с жалостью поправила ей одеяло в ногах.
– У меня такая апатия, – сказала Аля. – Но ночью мне стали сниться платья, которые я хотела бы приобрести. То, как я иду по солнечной улице на тонких высоких каблуках и вся обтянутая красивым черным платьем. То я на каком-то приеме, и у меня в руках бокал с чем-то вкусным, и я в длинном платье, до полу, а плечи и спина открыты. И столько вариаций! – Аля улыбается. – Ну, ты прости, если что не так, – сказала Аля.
– Я сейчас приду, – мать увидела проходящего врача.
– Нет, не приходи, я хочу одна полежать.
Старуха ушла, как бы уступив свое место Алиному сыну. Тот пришел румяный с улицы. Она схватила его руку и попросила:
– Скажи ей, пусть она больше не приходит. Она мучает меня! – Аля отвернулась к стене.
Сын нахмурился.
– Она позорит меня, носит какие-то сверточки санитаркам. Мне стыдно. – Аля поглядела ему прямо в глаза.
– Хорошо, я скажу, – не выдержал сын.
– Вот у меня не получается, а надо быть сильным, сильным, сильным, – вдруг заметила Аля.
В коридоре мать догнала крупную женщину-врача. Та, отдавая на ходу приказания другим врачам, остановилась:
– Ну, мы ее переведем в другую, отдельную палату, – сказала она безразличным тоном. Заранее скорбящий вид матери не внушал ей доверия, и она не вступала с ней в откровенные разговоры.
– Очень жалко мне одну женщину, – говорила та же самая врач у себя дома, сидя за круглым столом. Здесь у нее было тепло, кипел чайник. – Очень жалко мне эту женщину. – Врач закурила, держа крупную руку у усталого прищуренного глаза.
– Какую женщину? – спросил муж, сидевший на лавке напротив. Она равнодушно поглядела на него и заговорила:
– Что… женщину одну жалко, лежит у меня. Аня, нет, Аля… Ладно, я стала какой-то равнодушной теперь; когда умирают старые, черт с ними, но она, молодая такая, приятная, на нее обращают внимание.
– А что такое? – посерьезнев, спросил муж. Она так же в тон ответила ему:
– Я не могла ее никуда пристроить… в хорошее место, у них нет свободных мест. Ты же знаешь! А что мы… у нас ее не вылечим. Там надо одно, другое делать, пройдет время. Будет поздно. И так уже катастрофически много прошло времени.
– Ну что, умрет?
Врачиха только молча покачала головой: «месяц-два…»
– А что, – с большим сомнением начал муж, – где-то ее, думаешь, спасли бы?
– Да. Могли бы. – Она раздражалась на его попытки оправдать ее вопросами, вставленными в ее честный, по крайней мере, рассказ.
Так была поставлена окончательная, официальная, но сказанная в домашнем доступном тоне, точка в маленькой несчастной жизни Али К. И мы уже не узнаем продолжений всех оборванных немногочисленных ее связей.
И все дальнейшие описания, к сожалению, не могут ни изменить, ни остановить событий – они бессильны, бесполезны, их можно опустить.
Аля лежала уже в отдельной узкой палате. Матери, на Алину муку, позволили постоянно находиться при больной. Для нее поставили специальный мягкий стул, на котором и сидела старуха.
Але все мерещилось, что перед ней сидит не мать, а Лена и что-то ест из стеклянной литровой банки (такая у нее была привычка – всюду носить за собой банку с едой). Аля спрашивает у нее:
– Ну что, вкусно? – И видит, Лена вздрагивает.
Вздрагивает мать и низко наклоняется к ней, вглядываясь в худое лицо. Аля спрашивает у нее:
– Мне никто с работы не звонил? Вот откуда мне никто не звонил еще!
Аля начинает водить рукой по воздуху перед собой, словно прочищая для себя воздух, чтобы лучше разглядеть. Мать хватает ее за руку, прижимает к постели, потому что от этого жеста ей становится жутко.
Аля чувствует теплую полную руку матери, пожимает ее. Пожимает несколько раз, хочет подняться, но только в груди у нее от этого что-то напрягается и шумит.
И тут у Али появилось такое ощущение, будто она лежит в теплой ванне, откуда только что была выпущена вода. И все вокруг приятно белое. Она слышит шум труб, такой приятный домашний звук, по которому она так соскучилась. И она для удобства поворачивает голову, смотрит в ослепительную стену ванной и видит, что стена не плоская, а с углублениями, белая и сверкающая. И она начинает сливаться с ней, становиться чем-то однородным, потому что чувствует, что уже больше ничего не шевелится у нее в сердце, оно не стучит. Все замерло, как при вздохе. И только где-то с краю уходящая жизнь показывает ей черный сумеречный кусок палаты, от которого ее всю передергивает…
Не включая свет, экономя электроэнергию, в полутьме ее мамаша собирала свертки в сумочку. Алина комната с распахнутой дверью уже не привлекала ее своей запретностью и потеряла всякий интерес. В дочерином холодильнике все завяло, но мать боялась пока это выкидывать, надеясь, что, возвратившись, дочь поймет, что мать ничем не пользовалась. В этом она видела свою заслугу и независимость. Еще мать сохраняла чистоту во всех комнатах, чтобы, опять же, дочь похвалила ее. И вот сейчас, увидя какой-то сор на полу, она не поленилась, а подняла его, положила себе в карман с тем, чтобы выбросить на улице.
Мать Али накинула пальто и вышла из дома на белый снег. Сапоги скрипели. Она ровно дышала, разрумянилась. Никого она теперь так не любила, как свою дочь, – заходя на территорию больницы и продвигаясь, боясь поскользнуться, между серыми корпусами. Она неожиданно для себя заплакала, но очень быстро вытерла слезу и вошла в нужный корпус, сбивая снег с каблуков.
Она уже всех здесь знала. Не скрывая, что только что плакала, кивнула гардеробщице и даже специально перед ней еще раз вытерла уже вытертую слезу. Та сочувствующе покачала ей головой и издалека спросила:
– Ну как?
Старушка подошла к ней и пожаловалась:
– Ну что, гонит меня, не велит приходить, грубит. Но что поделаешь, надо терпеть.
– Да, – согласилась гардеробщица, принимая у нее пальто.
Мать перед зеркалом надела темный платочек, громко высморкалась, натерев до красноты крупный нос, и, жалостливо поглядывая на каждого, кто бы ни шел ей навстречу, стала подниматься на второй этаж.
Она встретила санитарку. Та уже ее знала. Бабка сунула ей что-то завернутое в фольгу:
– Здесь четыре сосиски, перекусишь, – сказала она. Старая санитарка не обижалась такому дару. Она закивала и деловито спрятала сверток под халат.
Мать постучалась к Але. Она лежала в огромной, заставленной множеством других кроватей, на которых лежали и болели другие женщины, палате. Алина кровать стояла у стены, головой к окну. Больница была на окраине, в окнах виднелись шоссе и серый лес из поломанных сухих деревьев. Аля не поднималась с подушки. Мать села на стул, шурша принесенной в свертках едой.
– Мне кто-нибудь звонил? – спросила Аля, морщась на темный «театральный» платочек матери.
– Нет, нет, никто, – кротко отозвалась мать, стараясь ее не раздражать. – Вот тебе пюре с котлетками.
– Да я не хочу, – сказала Аля.
– Как не хочешь, съешь, – настырно проговорила старуха, как истинная мать.
– Да невкусно ты готовишь, – сказала Аля.
– А где ж денег на вкусное взять? – отозвалась мать. Аля отвернулась.
– Какая же ты дурная, – сказала она.
– Как ты ко мне относишься, – укоризненно протянула мать, – неблагодарная, э-эх! – Она все свернула и стала копаться в ее тумбочке.
– Вот тут, понимаешь, есть совсем безнадежные больные, – сказала Аля, ей уже было не важно, с кем делиться, – и знаешь, что они все переживают напоследок? Они итоги какие-то подводят, жалеют о каких-то целях, планах. Моя же жизнь – сплошная нелепица. Я в ней не могу разобраться. Я же не живу, я существую, вот что. Я слабею с каждым днем, мама! И мне очень жаль тебя, старуху. Как ты одна? И какой смысл всего? То есть я его не могу уловить.
Старуха с жалостью поправила ей одеяло в ногах.
– У меня такая апатия, – сказала Аля. – Но ночью мне стали сниться платья, которые я хотела бы приобрести. То, как я иду по солнечной улице на тонких высоких каблуках и вся обтянутая красивым черным платьем. То я на каком-то приеме, и у меня в руках бокал с чем-то вкусным, и я в длинном платье, до полу, а плечи и спина открыты. И столько вариаций! – Аля улыбается. – Ну, ты прости, если что не так, – сказала Аля.
– Я сейчас приду, – мать увидела проходящего врача.
– Нет, не приходи, я хочу одна полежать.
Старуха ушла, как бы уступив свое место Алиному сыну. Тот пришел румяный с улицы. Она схватила его руку и попросила:
– Скажи ей, пусть она больше не приходит. Она мучает меня! – Аля отвернулась к стене.
Сын нахмурился.
– Она позорит меня, носит какие-то сверточки санитаркам. Мне стыдно. – Аля поглядела ему прямо в глаза.
– Хорошо, я скажу, – не выдержал сын.
– Вот у меня не получается, а надо быть сильным, сильным, сильным, – вдруг заметила Аля.
В коридоре мать догнала крупную женщину-врача. Та, отдавая на ходу приказания другим врачам, остановилась:
– Ну, мы ее переведем в другую, отдельную палату, – сказала она безразличным тоном. Заранее скорбящий вид матери не внушал ей доверия, и она не вступала с ней в откровенные разговоры.
– Очень жалко мне одну женщину, – говорила та же самая врач у себя дома, сидя за круглым столом. Здесь у нее было тепло, кипел чайник. – Очень жалко мне эту женщину. – Врач закурила, держа крупную руку у усталого прищуренного глаза.
– Какую женщину? – спросил муж, сидевший на лавке напротив. Она равнодушно поглядела на него и заговорила:
– Что… женщину одну жалко, лежит у меня. Аня, нет, Аля… Ладно, я стала какой-то равнодушной теперь; когда умирают старые, черт с ними, но она, молодая такая, приятная, на нее обращают внимание.
– А что такое? – посерьезнев, спросил муж. Она так же в тон ответила ему:
– Я не могла ее никуда пристроить… в хорошее место, у них нет свободных мест. Ты же знаешь! А что мы… у нас ее не вылечим. Там надо одно, другое делать, пройдет время. Будет поздно. И так уже катастрофически много прошло времени.
– Ну что, умрет?
Врачиха только молча покачала головой: «месяц-два…»
– А что, – с большим сомнением начал муж, – где-то ее, думаешь, спасли бы?
– Да. Могли бы. – Она раздражалась на его попытки оправдать ее вопросами, вставленными в ее честный, по крайней мере, рассказ.
Так была поставлена окончательная, официальная, но сказанная в домашнем доступном тоне, точка в маленькой несчастной жизни Али К. И мы уже не узнаем продолжений всех оборванных немногочисленных ее связей.
И все дальнейшие описания, к сожалению, не могут ни изменить, ни остановить событий – они бессильны, бесполезны, их можно опустить.
Аля лежала уже в отдельной узкой палате. Матери, на Алину муку, позволили постоянно находиться при больной. Для нее поставили специальный мягкий стул, на котором и сидела старуха.
Але все мерещилось, что перед ней сидит не мать, а Лена и что-то ест из стеклянной литровой банки (такая у нее была привычка – всюду носить за собой банку с едой). Аля спрашивает у нее:
– Ну что, вкусно? – И видит, Лена вздрагивает.
Вздрагивает мать и низко наклоняется к ней, вглядываясь в худое лицо. Аля спрашивает у нее:
– Мне никто с работы не звонил? Вот откуда мне никто не звонил еще!
Аля начинает водить рукой по воздуху перед собой, словно прочищая для себя воздух, чтобы лучше разглядеть. Мать хватает ее за руку, прижимает к постели, потому что от этого жеста ей становится жутко.
Аля чувствует теплую полную руку матери, пожимает ее. Пожимает несколько раз, хочет подняться, но только в груди у нее от этого что-то напрягается и шумит.
И тут у Али появилось такое ощущение, будто она лежит в теплой ванне, откуда только что была выпущена вода. И все вокруг приятно белое. Она слышит шум труб, такой приятный домашний звук, по которому она так соскучилась. И она для удобства поворачивает голову, смотрит в ослепительную стену ванной и видит, что стена не плоская, а с углублениями, белая и сверкающая. И она начинает сливаться с ней, становиться чем-то однородным, потому что чувствует, что уже больше ничего не шевелится у нее в сердце, оно не стучит. Все замерло, как при вздохе. И только где-то с краю уходящая жизнь показывает ей черный сумеречный кусок палаты, от которого ее всю передергивает…