Страница:
В пору пребывания Дмитрия и его спутников в Улусе Джучи здесь уже никто не пробавлялся волчатиной. Самым распространенным блюдом — и при ханском дворце, и в уличных харчевнях — была вареная баранина, хотя по-прежнему особо ценилась конина. Во время ханских обедов гостей уже не заставляли насильно пить кумыс. Он стал теперь напитком простонародья, придворная же знать предпочитала вина, изготовленные из медов или из винограда.
Восточный автор тех времен с поэтическим упоением расцвечивает пышными метафорами «одну из ночей веселия, когда звезды чаш кружились в сферах удовольствия и султан вина уже распоряжался пленником ума». В этой картине, кажется, и сами небеса несколько одурманены винными ароматами.
Потомки степных воинов, диких и свободных, эти люди уже не в одном поколении сами были пленниками — роскоши и утонченных удовольствий, которыми соблазнились в городах дряблого, пресыщенного Востока. Не странно ли, Чингис ненавидел города, все городское, а они построили самую великую столицу во всей Евразии, столицу, в которой уже при Узбеке числилось сто тысяч народу.
И все-таки какое-то недоверие, какое-то презрение к этому собственному детищу у них отчасти сохранялось. Сохранялся и обычай — жить в Сарае только в студеные месяцы. Как лишь наступали теплые дни и степь, просохнув под ветрами, покрывалась коврами цветущих растений, ханы покидали саранский дворец, украшенный золотым полумесяцем, и отправлялись гулять по кипчакским раздольям. Иногда ханские ставки откочевывали от верховья Ахтубы на сотни верст. Возвращаться не спешили, дожидаясь, когда замерзнут реки.
Но и степные ветра не сдували с их лиц липкий отпечаток изнеженности. Ханскую ставку, кишащую челядью, в этих походах обычно сопровождали не менее многолюдные ставки ханских жен — хатуней. Каждая из них ехала на громадной арбе, укрытой от солнца легкими тканями. Внутри арбы, окружая свою властелиншу, сидели или возлежали на шелковых и атласных подушках до полусотни юных красавиц, наряженных в живописные одежды и драгоценные уборы. При каждой из ханш состояло еще по двадцать пожилых женщин, ехавших отдельно, около ста верховых юношей невольников, большое число старых слуг. Должно быть, великий Темучжин немало бы подивился, а то и разгневался, попадись ему на глаза в степи это необычное воинство благоухающих мастиками красоток и избалованных рабов. Должно быть, ему не понравилось бы и поведение его кровных потомков, которые каждый день проводят с новой женой (причем она должна не только кормить, поить и потешать своего господина, но и обрядить его после свидания в новые одежды).
Во время летних кочевок излюбленным местом для большой остановки было Пятигорье — граница между степью и снежными хребтами Кавказа. Тут на лужайках, вблизи ключей горячей воды, разбивали шатры и походные мечети, а вездесущие купцы мгновенно устраивали малое подобие сарайского базара. Хан плескался в ключевой воде, пахнущей серой. Считалось, что такое купание способно предохранить от болезней на всю зиму.
Русских в Улусе Джучи, впрочем, как и арабов и персов, удивляла картинная церемонность ордынцев в их обращении с женщинами, но еще более — то особое место, которое женщина занимала не только в быту, но и в государственной жизни. Хан, бывало, не сядет на трон во дворце, пока не встретит у входа и не проведет на сиденья всех своих хатуней; не пригубит чаши с вином, пока им собственноручно не нальет. Вручение привезенных с собою подарков иноземцы начинали с хатуней, лишь напоследок одаривали главную жену и хана. От воли жен, а особенно старшей, часто зависело расположение хана к приезжему князю-даннику. После смерти властелина его первая жена становилась регентшей, иногда и при взрослых уже сыновьях. На каждом почти шагу прислушиваясь к мнениям женщин, ханы заражались от них капризностью, непостоянством мнений, доверчивостью к сплетне, а не удовлетворяемую сполна жажду единоличной власти сплошь да рядом утоляли вспышками кровожадной жестокости.
Так, про хана Узбека (современника Ивана Калиты), при котором в Орде казнили шестерых русских князей, известно было, что путь к трону открыла ему одна из жен его родителя. Став хозяином царского дворца, Узбек сделал эту женщину собственной супругой, и муллы втолковали народу, что в поступке таком нет греха, ибо родитель владыки не исповедовал ислам и потому его брак с нынешней женой его сына не считался законным. А вот сам Узбек, который, по словам велеречивого персидского поэта, «был украшен красою ислама» и у которого «шея чистосердечия была убрана жемчугами веры», имел полное право жениться на незаконной отцовой жене.
Жестокость этого властителя, при котором Золотая Орда достигла пределов своего могущества, отличалась особой изобретательностью. Своих знатных пленников, заведомо обреченных смерти, Узбек имел обыкновение томить неопределенностью, изматывать им душу разноречивыми слухами: то о близкой уже казни, то о ее отсрочке, то даже о возможной царской милости.
Так именно он поступил с несчастным тверским князем Михаилом Ярославичем. Сначала затаскали князя по судам, затем заковали в железа и навесили на шею цепь; на другой день прикрепили к шее еще и деревянную колоду. В таком виде возили его за ставкой, а хан тем временем охотился; потом приволокли Михаила Ярославича на городской торг, и тут, на виду у толпы купцов, заимодавцев, воинов и просто зевак князь был разрешен от уз и наряжен в богатые одежды; слуги даже принесли ему нарочно изготовленные яства, но он, чуя недоброе, отказался от еды и питья; и снова его при всех раздели и скрутили железами; и еще двадцать шесть дней возили с места на место, все с той же колодой на шее, по следам царского кочевья; до последнего дня надеялся Михаил Ярославич, что минует его страшная участь, посылал верных слуг к ханше, которая обещалась помочь. И за час до своей смерти послал было за ней, да поздно уже оказалось, а скорее всего, что и бесполезно: за подарки чего не пообещает женщина? Били его сапогами; схватив за уши, один из палачей колотил князя головой об землю, пока наконец другой не всадил ему нож в грудь и не повернул рукоять между ребрами в одну и в другую сторону.
К кому из ханш посылал Михаил Ярославич за помощью? Не к Узбековой ли любимице Тайдуле?
В 1359 году московский мальчик-князь не просто имел возможность, по даже обязательно должен был навестить легендарную Тайдулу и вручить ей достойные ее возраста и исключительного положения при дворе подарки. Но если он прибыл в Улус Джучи в 1361 году, то ханши-регентши уже не было в живых. В промежутке между этими годами в Синей Орде, простиравшейся к востоку от Волги, объявился очередной искатель кровавой славы по имени Хидырь. Нагрянув из заяицких степей в Сарай, он расправился с Наурусом и его сыном, а заодно умертвил и Тайдулу, видимо, не без основания опасаясь, что эта коварная женщина, дольше всех живущая в сарайском дворце, может как-нибудь оказаться смертельно опасной и для него самого.
VII
Глава третья
I
Восточный автор тех времен с поэтическим упоением расцвечивает пышными метафорами «одну из ночей веселия, когда звезды чаш кружились в сферах удовольствия и султан вина уже распоряжался пленником ума». В этой картине, кажется, и сами небеса несколько одурманены винными ароматами.
Потомки степных воинов, диких и свободных, эти люди уже не в одном поколении сами были пленниками — роскоши и утонченных удовольствий, которыми соблазнились в городах дряблого, пресыщенного Востока. Не странно ли, Чингис ненавидел города, все городское, а они построили самую великую столицу во всей Евразии, столицу, в которой уже при Узбеке числилось сто тысяч народу.
И все-таки какое-то недоверие, какое-то презрение к этому собственному детищу у них отчасти сохранялось. Сохранялся и обычай — жить в Сарае только в студеные месяцы. Как лишь наступали теплые дни и степь, просохнув под ветрами, покрывалась коврами цветущих растений, ханы покидали саранский дворец, украшенный золотым полумесяцем, и отправлялись гулять по кипчакским раздольям. Иногда ханские ставки откочевывали от верховья Ахтубы на сотни верст. Возвращаться не спешили, дожидаясь, когда замерзнут реки.
Но и степные ветра не сдували с их лиц липкий отпечаток изнеженности. Ханскую ставку, кишащую челядью, в этих походах обычно сопровождали не менее многолюдные ставки ханских жен — хатуней. Каждая из них ехала на громадной арбе, укрытой от солнца легкими тканями. Внутри арбы, окружая свою властелиншу, сидели или возлежали на шелковых и атласных подушках до полусотни юных красавиц, наряженных в живописные одежды и драгоценные уборы. При каждой из ханш состояло еще по двадцать пожилых женщин, ехавших отдельно, около ста верховых юношей невольников, большое число старых слуг. Должно быть, великий Темучжин немало бы подивился, а то и разгневался, попадись ему на глаза в степи это необычное воинство благоухающих мастиками красоток и избалованных рабов. Должно быть, ему не понравилось бы и поведение его кровных потомков, которые каждый день проводят с новой женой (причем она должна не только кормить, поить и потешать своего господина, но и обрядить его после свидания в новые одежды).
Во время летних кочевок излюбленным местом для большой остановки было Пятигорье — граница между степью и снежными хребтами Кавказа. Тут на лужайках, вблизи ключей горячей воды, разбивали шатры и походные мечети, а вездесущие купцы мгновенно устраивали малое подобие сарайского базара. Хан плескался в ключевой воде, пахнущей серой. Считалось, что такое купание способно предохранить от болезней на всю зиму.
Русских в Улусе Джучи, впрочем, как и арабов и персов, удивляла картинная церемонность ордынцев в их обращении с женщинами, но еще более — то особое место, которое женщина занимала не только в быту, но и в государственной жизни. Хан, бывало, не сядет на трон во дворце, пока не встретит у входа и не проведет на сиденья всех своих хатуней; не пригубит чаши с вином, пока им собственноручно не нальет. Вручение привезенных с собою подарков иноземцы начинали с хатуней, лишь напоследок одаривали главную жену и хана. От воли жен, а особенно старшей, часто зависело расположение хана к приезжему князю-даннику. После смерти властелина его первая жена становилась регентшей, иногда и при взрослых уже сыновьях. На каждом почти шагу прислушиваясь к мнениям женщин, ханы заражались от них капризностью, непостоянством мнений, доверчивостью к сплетне, а не удовлетворяемую сполна жажду единоличной власти сплошь да рядом утоляли вспышками кровожадной жестокости.
Так, про хана Узбека (современника Ивана Калиты), при котором в Орде казнили шестерых русских князей, известно было, что путь к трону открыла ему одна из жен его родителя. Став хозяином царского дворца, Узбек сделал эту женщину собственной супругой, и муллы втолковали народу, что в поступке таком нет греха, ибо родитель владыки не исповедовал ислам и потому его брак с нынешней женой его сына не считался законным. А вот сам Узбек, который, по словам велеречивого персидского поэта, «был украшен красою ислама» и у которого «шея чистосердечия была убрана жемчугами веры», имел полное право жениться на незаконной отцовой жене.
Жестокость этого властителя, при котором Золотая Орда достигла пределов своего могущества, отличалась особой изобретательностью. Своих знатных пленников, заведомо обреченных смерти, Узбек имел обыкновение томить неопределенностью, изматывать им душу разноречивыми слухами: то о близкой уже казни, то о ее отсрочке, то даже о возможной царской милости.
Так именно он поступил с несчастным тверским князем Михаилом Ярославичем. Сначала затаскали князя по судам, затем заковали в железа и навесили на шею цепь; на другой день прикрепили к шее еще и деревянную колоду. В таком виде возили его за ставкой, а хан тем временем охотился; потом приволокли Михаила Ярославича на городской торг, и тут, на виду у толпы купцов, заимодавцев, воинов и просто зевак князь был разрешен от уз и наряжен в богатые одежды; слуги даже принесли ему нарочно изготовленные яства, но он, чуя недоброе, отказался от еды и питья; и снова его при всех раздели и скрутили железами; и еще двадцать шесть дней возили с места на место, все с той же колодой на шее, по следам царского кочевья; до последнего дня надеялся Михаил Ярославич, что минует его страшная участь, посылал верных слуг к ханше, которая обещалась помочь. И за час до своей смерти послал было за ней, да поздно уже оказалось, а скорее всего, что и бесполезно: за подарки чего не пообещает женщина? Били его сапогами; схватив за уши, один из палачей колотил князя головой об землю, пока наконец другой не всадил ему нож в грудь и не повернул рукоять между ребрами в одну и в другую сторону.
К кому из ханш посылал Михаил Ярославич за помощью? Не к Узбековой ли любимице Тайдуле?
В 1359 году московский мальчик-князь не просто имел возможность, по даже обязательно должен был навестить легендарную Тайдулу и вручить ей достойные ее возраста и исключительного положения при дворе подарки. Но если он прибыл в Улус Джучи в 1361 году, то ханши-регентши уже не было в живых. В промежутке между этими годами в Синей Орде, простиравшейся к востоку от Волги, объявился очередной искатель кровавой славы по имени Хидырь. Нагрянув из заяицких степей в Сарай, он расправился с Наурусом и его сыном, а заодно умертвил и Тайдулу, видимо, не без основания опасаясь, что эта коварная женщина, дольше всех живущая в сарайском дворце, может как-нибудь оказаться смертельно опасной и для него самого.
VII
Русские летописи не содержат никаких подробностей о первом пребывании Дмитрия в Орде. Мы не знаем даже, был ли он представлен хану — Наурусу или Хидырю. В летние месяцы хан вполне мог кочевать по степным раздольям, а не скучать в городской духоте. Но, возможно, новоиспеченный царь не был настолько самоуверен и беспечен, чтобы надолго отлучаться из едва лишь завоеванного Сарая, в котором, что ни особняк, то свой отпрыск непомерно расплодившегося Чингисханова рода. Если хан все же пребывал теперь в ставке, то туда же следовало отправляться и русским князьям, а не ждать до поздней осени его возвращения в город.
Впрочем, некоторые подробности и обстоятельства пребывания московского князя и его свиты в Улусе Джучи можно представить и без оглядки на летописи. Прежде всего им следовало позаботиться о вручении необходимых даров. Было известно, что у хана после первых подарков никогда ничего не решалось. Там ждали, что будет принесено во второй и в третий раз. Иногда князь-новичок, по неопытности раздарив сразу же все привезенное, с трудом понаскребанное по отцовым сусекам, вынужден был занимать большие деньги у великодушных сарайских заимодавцев и отправляться на базар, в ряды, где торговали предметами, годными для подношений. При дворе любили, когда им дарят северных охотничьих соколов, кровных кипчакских коней, а из мехов — русских горностаев, булгарских соболей, киргизских белок. Но надо было еще заранее вызнать вкусы того или иного лица. Иному, глядишь, и серебряная утварь обрыдла, и живым пардусом его не удивишь.
Но, судя по всему, обстановка вокруг трона была сейчас настолько неопределенной, личности эмиров ханского дивана настолько неясны, что спутники Дмитрия не стали водить его по обычным кругам придворных церемоний. Не стоило метать бисер перед всеми этими новоиспеченными царедворцами и востроглазыми наложницами. Сегодня они нежатся в подвижной тени опахал, а завтра, глядишь, сделаются пищей ахтубских налимов.
Бывалые москвичи постарались разыскать при дворе тех, кого знавали не с худшей стороны по прежним наездам сюда. Не с худшей лишь в том, конечно, смысле, что те постоянно выставляли себя доброжелателями московских князей и даже иногда не прочь были подсказать совет, более или менее ценный. Эти люди презрительно относились к затянувшейся грызне вокруг трона. Они не жаловали нынешнего властелина, они знали имена и возможности еще полдюжины разных охотников до ханского места. Они были уверены, что скоро вода в Ахтубе отстоится и справедливый царь вернет Улусу Джучи былую славу, поколебленную чумой 1353 года и нынешней грызней царьков; неплохо обученных рушить власть, но не умеющих ее держать.
Как на одного из таких сильных ордынских людей москвичам указывали на темника Мамая. Жаль, что в жилах его не течет ни единой капли Чингисхановой крови, а то сидеть бы ему уже спокойно и твердо на царском троне. Мамай обрел силу при Бердибеке, выгодно женившись на ханской сестре, а став гурленем — ханским зятем, сумел быстро завязать связи с людьми, которые в политике не стремятся торчать на виду, а, наоборот, всегда дают понять, что не имеют никакого отношения к тому, что благодаря им лишь и делается. Мамай и сам наловчился вести себя именно так. И сейчас уже поговаривали, что за чехардой перемен на троне чувствуются четкие движения и его твердой, ни на минуту не ослабевающей руки. Победят такие люди — и Москве хорошо, будет ее маленький князь, внучок Калиты, великим владимирским... Словом, надо было московским боярам на всякий случай запомнить это имя: Мамай.
...Как бы мало ни прожили они в Сарае, но уж непременно должны были навестить здешнего православного епископа, владыку Ивана, жившего возле русского храма на той же южной окраине города, где ютились невольники-славяне.
Дмитрию заранее, должно быть, втолковано было, что удивляться тут нечему: да, русская епископия существует в самой столице Улуса Джучи, и существует уже давно, более ста лет. Почему это стало возможно? Монголы-язычники некрепки в вере, шаманов боялся лишь простой люд, многие, особенно из знатных, легко переметывались в иные веры. В числе завоевателей немало оказалось несториан, приверженцев христианской ереси, давно уже разползшейся по странам Востока. Остальные же были, как правило, безразличны к тому, каких именно богов почитают покоренные ими народы. Можно верить в одного бога, как булгары и евреи, можно — в единого в трех лицах, как русские, почитающие свою Троицу, можно поклоняться огню, как персы, можно — каменным идолам, как кипчаки, лишь бы жрецы всех этих племен внушали им уважение к ханской власти. Лишь бы дань платилась исправно.
И хотя со времен Беркехана, принявшего ислам, новая религия стала усиленно насаждаться по всему Улусу Джучи, вероисповедное единомыслие и теперь не привилось. Сын Батыя несторианин Сартак, наехав как-то в степи на ставку своего дяди Берке, отказался с ним встретиться под следующим предлогом: «Ты мусульманин, я же держусь веры христианской; видеть лицо мусульманина для меня несчастье». Берке-хан не жаловал «неверных»: по его приказу в Самарканде погромили великое множество тамошних монголов-несториан. К скоропостижной смерти Сартака он же, Берке, говорят, приложил руку. Не жаловал противников ислама и великий хан Узбек. Воинственный дух Корана был ему куда более по вкусу, чем призыв к милосердию и помилованию врагов.
Но вот католиков Узбек почему-то привечал, даже с папой римским состоял в переписке, обменивался с ним дарами. Узбек строил в своих городах мечети, и тут же рядом появлялись здания папских костелов и монастырей. В Сарае одних лишь францисканских монастырей завелось тогда более десятка. Что-то властно влекло воинов католической церкви в ордынскую столицу. И происходило это в те самые десятилетия, когда с Запада все чаще стали беспокоить русские пределы рыцари католических орденов.
Дед Дмитрия и дядя Семен, когда бывали в Сарае, много, говорят, народу повыкупили из ордынской неволи, увезли с собой на Русь. Как и теперь-то хотелось хоть кого-нибудь вызволить из кабалы.
Оставаться же долее в Орде смысла нет. Вот-вот, гляди, новый хан объявится. Надо переждать замятию, пусть и без великого ярлыка вернется московский князь в свой дом.
Еще при Узбеке кое-кто из ордынцев, воспитанных в крепких несторианских семьях, стал тайно переходить на русскую службу. Известно, что в день, когда убили князя Михаила Ярославича, та же участь постигла и нескольких его слуг-татар, которые до конца остались верны своему господину. Случаи ухода ордынцев на Русь участились с началом «великой замятии». И теперь вот, в те самые дни, когда Дмитрий со спутниками, покинув Сарай, плыл вверх по Волге, в том же направлении уходил навсегда ордынский военачальник Секиз-бей (Черкизом прозовут его на Руси). Вначале со своим хорошо вооруженным отрядом Черкиз вторгся было в мордовское Запьяние и построил тут укрепленное поселение, окопав его рвом. Но через время он придет в Москву, попросит, чтоб его крестили и приняли в число служилых людей великого князя московского.
Такие поступки по-своему свидетельствовали о страшной неправоте существования государства-паразита. Наиболее совестливые из ордынцев, чувствуя эту неправоту, искали и находили себе вторую родину на Руси.
Покинув Сарай в канун очередного дворцового переворота, москвичи благополучно оставили за спиной самый ненадежный город мира, самую недолговечную из столиц. Сарай самозабвенно гомонил, позвякивая золотыми дирхемами, звенел тысячами бронзовых колокольчиков, привязанных к шеям караванных верблюдов. И ничто, кажется, не предвещало, что этому необозримому городу-сновидению существовать осталось всего четверть века.
Впрочем, некоторые подробности и обстоятельства пребывания московского князя и его свиты в Улусе Джучи можно представить и без оглядки на летописи. Прежде всего им следовало позаботиться о вручении необходимых даров. Было известно, что у хана после первых подарков никогда ничего не решалось. Там ждали, что будет принесено во второй и в третий раз. Иногда князь-новичок, по неопытности раздарив сразу же все привезенное, с трудом понаскребанное по отцовым сусекам, вынужден был занимать большие деньги у великодушных сарайских заимодавцев и отправляться на базар, в ряды, где торговали предметами, годными для подношений. При дворе любили, когда им дарят северных охотничьих соколов, кровных кипчакских коней, а из мехов — русских горностаев, булгарских соболей, киргизских белок. Но надо было еще заранее вызнать вкусы того или иного лица. Иному, глядишь, и серебряная утварь обрыдла, и живым пардусом его не удивишь.
Но, судя по всему, обстановка вокруг трона была сейчас настолько неопределенной, личности эмиров ханского дивана настолько неясны, что спутники Дмитрия не стали водить его по обычным кругам придворных церемоний. Не стоило метать бисер перед всеми этими новоиспеченными царедворцами и востроглазыми наложницами. Сегодня они нежатся в подвижной тени опахал, а завтра, глядишь, сделаются пищей ахтубских налимов.
Бывалые москвичи постарались разыскать при дворе тех, кого знавали не с худшей стороны по прежним наездам сюда. Не с худшей лишь в том, конечно, смысле, что те постоянно выставляли себя доброжелателями московских князей и даже иногда не прочь были подсказать совет, более или менее ценный. Эти люди презрительно относились к затянувшейся грызне вокруг трона. Они не жаловали нынешнего властелина, они знали имена и возможности еще полдюжины разных охотников до ханского места. Они были уверены, что скоро вода в Ахтубе отстоится и справедливый царь вернет Улусу Джучи былую славу, поколебленную чумой 1353 года и нынешней грызней царьков; неплохо обученных рушить власть, но не умеющих ее держать.
Как на одного из таких сильных ордынских людей москвичам указывали на темника Мамая. Жаль, что в жилах его не течет ни единой капли Чингисхановой крови, а то сидеть бы ему уже спокойно и твердо на царском троне. Мамай обрел силу при Бердибеке, выгодно женившись на ханской сестре, а став гурленем — ханским зятем, сумел быстро завязать связи с людьми, которые в политике не стремятся торчать на виду, а, наоборот, всегда дают понять, что не имеют никакого отношения к тому, что благодаря им лишь и делается. Мамай и сам наловчился вести себя именно так. И сейчас уже поговаривали, что за чехардой перемен на троне чувствуются четкие движения и его твердой, ни на минуту не ослабевающей руки. Победят такие люди — и Москве хорошо, будет ее маленький князь, внучок Калиты, великим владимирским... Словом, надо было московским боярам на всякий случай запомнить это имя: Мамай.
...Как бы мало ни прожили они в Сарае, но уж непременно должны были навестить здешнего православного епископа, владыку Ивана, жившего возле русского храма на той же южной окраине города, где ютились невольники-славяне.
Дмитрию заранее, должно быть, втолковано было, что удивляться тут нечему: да, русская епископия существует в самой столице Улуса Джучи, и существует уже давно, более ста лет. Почему это стало возможно? Монголы-язычники некрепки в вере, шаманов боялся лишь простой люд, многие, особенно из знатных, легко переметывались в иные веры. В числе завоевателей немало оказалось несториан, приверженцев христианской ереси, давно уже разползшейся по странам Востока. Остальные же были, как правило, безразличны к тому, каких именно богов почитают покоренные ими народы. Можно верить в одного бога, как булгары и евреи, можно — в единого в трех лицах, как русские, почитающие свою Троицу, можно поклоняться огню, как персы, можно — каменным идолам, как кипчаки, лишь бы жрецы всех этих племен внушали им уважение к ханской власти. Лишь бы дань платилась исправно.
И хотя со времен Беркехана, принявшего ислам, новая религия стала усиленно насаждаться по всему Улусу Джучи, вероисповедное единомыслие и теперь не привилось. Сын Батыя несторианин Сартак, наехав как-то в степи на ставку своего дяди Берке, отказался с ним встретиться под следующим предлогом: «Ты мусульманин, я же держусь веры христианской; видеть лицо мусульманина для меня несчастье». Берке-хан не жаловал «неверных»: по его приказу в Самарканде погромили великое множество тамошних монголов-несториан. К скоропостижной смерти Сартака он же, Берке, говорят, приложил руку. Не жаловал противников ислама и великий хан Узбек. Воинственный дух Корана был ему куда более по вкусу, чем призыв к милосердию и помилованию врагов.
Но вот католиков Узбек почему-то привечал, даже с папой римским состоял в переписке, обменивался с ним дарами. Узбек строил в своих городах мечети, и тут же рядом появлялись здания папских костелов и монастырей. В Сарае одних лишь францисканских монастырей завелось тогда более десятка. Что-то властно влекло воинов католической церкви в ордынскую столицу. И происходило это в те самые десятилетия, когда с Запада все чаще стали беспокоить русские пределы рыцари католических орденов.
Дед Дмитрия и дядя Семен, когда бывали в Сарае, много, говорят, народу повыкупили из ордынской неволи, увезли с собой на Русь. Как и теперь-то хотелось хоть кого-нибудь вызволить из кабалы.
Оставаться же долее в Орде смысла нет. Вот-вот, гляди, новый хан объявится. Надо переждать замятию, пусть и без великого ярлыка вернется московский князь в свой дом.
Еще при Узбеке кое-кто из ордынцев, воспитанных в крепких несторианских семьях, стал тайно переходить на русскую службу. Известно, что в день, когда убили князя Михаила Ярославича, та же участь постигла и нескольких его слуг-татар, которые до конца остались верны своему господину. Случаи ухода ордынцев на Русь участились с началом «великой замятии». И теперь вот, в те самые дни, когда Дмитрий со спутниками, покинув Сарай, плыл вверх по Волге, в том же направлении уходил навсегда ордынский военачальник Секиз-бей (Черкизом прозовут его на Руси). Вначале со своим хорошо вооруженным отрядом Черкиз вторгся было в мордовское Запьяние и построил тут укрепленное поселение, окопав его рвом. Но через время он придет в Москву, попросит, чтоб его крестили и приняли в число служилых людей великого князя московского.
Такие поступки по-своему свидетельствовали о страшной неправоте существования государства-паразита. Наиболее совестливые из ордынцев, чувствуя эту неправоту, искали и находили себе вторую родину на Руси.
Покинув Сарай в канун очередного дворцового переворота, москвичи благополучно оставили за спиной самый ненадежный город мира, самую недолговечную из столиц. Сарай самозабвенно гомонил, позвякивая золотыми дирхемами, звенел тысячами бронзовых колокольчиков, привязанных к шеям караванных верблюдов. И ничто, кажется, не предвещало, что этому необозримому городу-сновидению существовать осталось всего четверть века.
Глава третья
ПРАВО И ПРАВДА
I
В 1359 году, после смерти Ивана Красного, московскому правительству — людям княжого совета, в состав которого, кроме митрополита Алексея и тысяцкого Вельяминова, входило несколько старейших бояр, — следовало ожидать, что отстоять право мальчика Дмитрия на великокняжеский ярлык окажется не так-то просто.
Им следовало ожидать также, что из всех русских князей наиболее способны сейчас перехватить этот ярлык суздальско-нижегородские Константиновичи.
Наконец, следовало ожидать, что попытку эту они предпримут по наущению и при сильном содействии Великого Новгорода, преследующего тут свою особую цель.
Опасения Москвы подтвердились.
Более того, ход разворачивавшихся событий застал ее правительство если не врасплох, то не вполне готовым к резкой перемене обстоятельств.
Летом 1360 года Дмитрий Константинович въехал во Владимир, где в Успенском соборе был устроен торжественный обряд его венчания на «великое княжение Белое», которое он получал, по укоризненному замечанию современников, «не по отчине и не по дедине», то есть имелось в виду, что ни отец его, ни дед не были великими князьями владимирскими. Церковно-государственное торжество венчания на престол не могло обойтись без присутствия митрополита, и хотя летописи, по понятным причинам, молчат, венчать суздальско-нижегородского князя должен был, пусть и против своей воли, Алексей. На то была другая воля — ханская.
Звон колоколов Успенского собора прозвучал вызовом не только Москве — всему строю русской жизни, как она налаживалась за последние тридцать с лишним лет, с тех пор, как здесь же благословляли на власть и славили Ивана Калиту.
Кто-то из тогдашних русских книжников писал о сорока годах «великой тишины», наступившей с вокняжением Ивана Даниловича на Русской земле. Сорока полных годов, правда, не набиралось, к тому же и тишина была временами весьма относительной: в 1327 году Калита немало своих же русских городов по приказу хана разорил, но все же в преувеличении панегириста имелся свой здравый смысл: при Калите, а особенно при его сыновьях, земля как-то отдышалась. В соседних княжествах начали было привыкать помалу, что Москва за них думает. А тут выходило — на другую голову надо оглядываться.
Холодком тревоги повеяло по Русскому Междуречью. «Не по отчине и не по дедине» — это выражение хорошо понимали не только в многочисленных семьях Рюриковичей. Его смысл доходил и до безграмотного сердца, и до всякого ремесленника из посадских черных сотен.
Во времена Александра Невского и его сыновей ордынцы, разыгрывая великокняжеский ярлык между русскими, натравливали друг на друга ближайших родственников — родных братьев, и у тех — за вычетом разницы в возрасте — права на власть были равными.
Теперь, через два-три поколения, когда древо владимирских князей сильно разветвилось, Орде не так-то просто стало затевать семейные ссоры в своем русском улусе, — для этого приходилось иногда вовлекать в интригу родственников отдаленнейших.
Константиновичи происходили все из того же Большого Гнезда Всеволодова, что и московские князья. Последним их общим предком был сам Александр Невский. Один из его сыновей, Андрей, человек с нехорошей славой завистника и честолюбца, немало русской кровушки проливший, чтобы добиться великого владимирского стола, приходился прадедом Константиновичам. Но ни их деду, ни отцу — еще раз стоит подчеркнуть — ярлык на великое княжение уже не доставался.
Зато и дед, и дядя, и отец Дмитрия Московского были великими князьями владимирскими. Только одного звена, прадеднего, не хватало, чтобы их прочная преемственность простерлась до самого Невского героя. Но и так, без этого звена, всем было ясно, что русское престолонаследное право сейчас явно не на стороне Константиновичей. И, однако, средний из них, тридцатисемилетний тезка московского мальчика, повенчался только что на русского первокнязя.
Стоит восстановить в подробностях краткую предысторию его выдвижения и попутно приглядеться к каждому из братьев.
Константиновичей было трое — Андрей, Дмитрий и Борис. Выше уже говорено, что Андрея хан призвал в Орду сразу после того, как сыну Ивана Красного было отказано в великом ярлыке — под предлогом малого возраста. Прибыв по вызову, Андрей Константинович повел себя как-то странно: он попросил лишь подтверждения своих прав на собственный нижегородский удел, а от владимирского стола отказался в пользу среднего брата. Видимо, старший из Константиновичей был человек невоинственный, невластолюбивый и совестливый. Видимо, он хорошо помнил, как совсем еще недавно в том же Владимире во время церемонии присяги клялся в верности покойному Ивану Ивановичу и его дому. Не мог он, конечно, забыть и того, как спустя три года еще была у него встреча с Иваном Красным — в Переславле — и как щедро при том свидании одарил его и обласкал сын Калиты.
К тому же, как он мог догадываться, хан сейчас просто-напросто торговался, ждал, кто выложит ему больше, а Москва, видать, привезла не так-то много, понадеявшись, что право и так на ее стороне. Ни участвовать в торге, ни отягощать свою жизнь бременем великой и страшной власти князь Андрей не восхотел. Пусть хан с его братом договаривается, если и тот не откажется.
Дмитрий Константинович был несколько из другого теста и не отказался. Более того, он с готовностью «вдаде дары многи хану и ханше, и князем ордынским». Так что дело решил не малый возраст московского князя, а тугая сума его соперника, быстрого и тороватого.
Константиновичи и так-то не считались бедными, владея хлебородным суздальским опольем и многолюдными торговыми рядами Нижнего. А тут еще из-за их спины явно торчал и Великий Новгород, громыхающий своим серебром. На Волхове надеялись, что теперь-то доведено будет до конца то, что не удалось с помощью родителя суздальско-нижегородских князей.
Корысть новгородских вечников имела под собой старинную подоплеку. Еще двести лет назад Москва стала костью в горле у волховских гостей, когда Юрий Долгорукий наловчился проделывать с ними нехитрую штуку, суть которой состояла в том, что при всяком очередном новгородском проступке на Москве-реке перерезали путь ладьям, везущим зерно и прочий товар с Низу к волховским пристаням.
Если, рассуждали теперь новгородцы, дружественный и обязанный им великий князь владимирский будет сидеть в Нижнем либо Суздале, товары потекут с Низа и на Низ беспрепятственно, и не придется впредь, под нажимом Москвы, то и дело распечатывать свои самые заветные серебряные припасы ради «царского выхода» или какого-нибудь внеочередного «черного бора», часть которого потомки Калиты наверняка припрятывают в своих тайниках.
Вдруг, нежданно-негаданно для себя получив от Орды ослепительный ярлык, Дмитрий-Фома (это было второе имя среднего Константиновича), разумеется, постарался благозвучней обставить из ряда вон выходящее событие. Злословят про него, что пришел к власти «не по отчине и не по дедине»? Но прадед-то его был великим владимирским! А вот прадед московского мальчонки, Данила, только к нижним ступеням того престола допускался. А разве забыто уже всеми, что в год венчания Калиты хотя и ему был дан ярлык, но само владимирское княжение хан Узбек велел поделить поровну и вторая доля вручена была деду-суздальцу? Лишь потом Калита исподтишка оттеснил их и даже на время посадил сына Семена князем-наместником в Нижний. Так что надо еще разобраться, у кого оно, право!
Зная, однако, что на Руси не менее, чем право, почитается стоящая за ним и над ним правда, Дмитрий-Фома и с этой стороны хотел видеть себя неуязвимым. В том ли она, искомая правда, что судьбы всей нашей земли, с десятками ее городов и княжеств, окажутся в неопытных руках дитяти, а не под хозяйским приглядом мужа зрелого, многоопытного? Ясно, что внук Калиты сам править не может, что вместо него к власти общерусской рванутся сразу несколько боярских ручищ, что начнется несусветное колобродство, хапанье и растаскивание кусков по боярским ларям — на горе землепашцу, на потеху той же Орде. Такою-то правдой сыты, от нее наплакались вдоволь.
К тому же, — сверху-то глядя, а не от своего пупа, — Суздаль с Нижним куда удобнее для правления, чем глухая Москва. Нижний запирает замком слияние двух великих рек Междуречья, богатства сюда стекутся отовсюду и уже стекаются. А Суздаль много древнее не только Москвы, но и Владимира престольного, сам предок наш Александр Ярославич любил сей град особо и из него правил всей землей.
Правду свою нужно доказывать сейчас же, не медля, понимал Дмитрий-Фома. Набег новгородцев-ушкуйников на булгарский город Жукотин и последовавшая затем расправа мусульман над христианским невольничьим населением булгарского улуса виделись ему подходящим поводом, чтоб разом показать соотечественникам и свою новую власть, и рассудительность, и справедливость, и верность старым уставам великокняжеского держания. А заодно чтобы и в Сарае заметили, как он блюдет ордынский интерес.
Гонцы поскакали по городам — созывать князей на съезд. Проводить его Дмитрий-Фома назначил в Костроме (а то ее, Кострому, московские совсем уж было прижилили — последнего князя костромского выгнали и наместников своих насылают). На съезде было решено разбой ушкуйников осудить, участников набега на Жукотин разыскать, награбленное у них изъять, а самих выдать в Орду. Что ж, что новгородцы! Заслужили — получат и новгородцы по заслугам. Теперь прикусят языки недоброжелатели, твердящие, что новый великий князь владимирский — ставленник Новгорода. Независимый, решительный шаг сделан в Костроме, шаг в духе Александра Ярославича, который, как известно, не стеснялся круто наказывать перед Ордой своих же, православных, когда требовала того решительная минута.
Им следовало ожидать также, что из всех русских князей наиболее способны сейчас перехватить этот ярлык суздальско-нижегородские Константиновичи.
Наконец, следовало ожидать, что попытку эту они предпримут по наущению и при сильном содействии Великого Новгорода, преследующего тут свою особую цель.
Опасения Москвы подтвердились.
Более того, ход разворачивавшихся событий застал ее правительство если не врасплох, то не вполне готовым к резкой перемене обстоятельств.
Летом 1360 года Дмитрий Константинович въехал во Владимир, где в Успенском соборе был устроен торжественный обряд его венчания на «великое княжение Белое», которое он получал, по укоризненному замечанию современников, «не по отчине и не по дедине», то есть имелось в виду, что ни отец его, ни дед не были великими князьями владимирскими. Церковно-государственное торжество венчания на престол не могло обойтись без присутствия митрополита, и хотя летописи, по понятным причинам, молчат, венчать суздальско-нижегородского князя должен был, пусть и против своей воли, Алексей. На то была другая воля — ханская.
Звон колоколов Успенского собора прозвучал вызовом не только Москве — всему строю русской жизни, как она налаживалась за последние тридцать с лишним лет, с тех пор, как здесь же благословляли на власть и славили Ивана Калиту.
Кто-то из тогдашних русских книжников писал о сорока годах «великой тишины», наступившей с вокняжением Ивана Даниловича на Русской земле. Сорока полных годов, правда, не набиралось, к тому же и тишина была временами весьма относительной: в 1327 году Калита немало своих же русских городов по приказу хана разорил, но все же в преувеличении панегириста имелся свой здравый смысл: при Калите, а особенно при его сыновьях, земля как-то отдышалась. В соседних княжествах начали было привыкать помалу, что Москва за них думает. А тут выходило — на другую голову надо оглядываться.
Холодком тревоги повеяло по Русскому Междуречью. «Не по отчине и не по дедине» — это выражение хорошо понимали не только в многочисленных семьях Рюриковичей. Его смысл доходил и до безграмотного сердца, и до всякого ремесленника из посадских черных сотен.
Во времена Александра Невского и его сыновей ордынцы, разыгрывая великокняжеский ярлык между русскими, натравливали друг на друга ближайших родственников — родных братьев, и у тех — за вычетом разницы в возрасте — права на власть были равными.
Теперь, через два-три поколения, когда древо владимирских князей сильно разветвилось, Орде не так-то просто стало затевать семейные ссоры в своем русском улусе, — для этого приходилось иногда вовлекать в интригу родственников отдаленнейших.
Константиновичи происходили все из того же Большого Гнезда Всеволодова, что и московские князья. Последним их общим предком был сам Александр Невский. Один из его сыновей, Андрей, человек с нехорошей славой завистника и честолюбца, немало русской кровушки проливший, чтобы добиться великого владимирского стола, приходился прадедом Константиновичам. Но ни их деду, ни отцу — еще раз стоит подчеркнуть — ярлык на великое княжение уже не доставался.
Зато и дед, и дядя, и отец Дмитрия Московского были великими князьями владимирскими. Только одного звена, прадеднего, не хватало, чтобы их прочная преемственность простерлась до самого Невского героя. Но и так, без этого звена, всем было ясно, что русское престолонаследное право сейчас явно не на стороне Константиновичей. И, однако, средний из них, тридцатисемилетний тезка московского мальчика, повенчался только что на русского первокнязя.
Стоит восстановить в подробностях краткую предысторию его выдвижения и попутно приглядеться к каждому из братьев.
Константиновичей было трое — Андрей, Дмитрий и Борис. Выше уже говорено, что Андрея хан призвал в Орду сразу после того, как сыну Ивана Красного было отказано в великом ярлыке — под предлогом малого возраста. Прибыв по вызову, Андрей Константинович повел себя как-то странно: он попросил лишь подтверждения своих прав на собственный нижегородский удел, а от владимирского стола отказался в пользу среднего брата. Видимо, старший из Константиновичей был человек невоинственный, невластолюбивый и совестливый. Видимо, он хорошо помнил, как совсем еще недавно в том же Владимире во время церемонии присяги клялся в верности покойному Ивану Ивановичу и его дому. Не мог он, конечно, забыть и того, как спустя три года еще была у него встреча с Иваном Красным — в Переславле — и как щедро при том свидании одарил его и обласкал сын Калиты.
К тому же, как он мог догадываться, хан сейчас просто-напросто торговался, ждал, кто выложит ему больше, а Москва, видать, привезла не так-то много, понадеявшись, что право и так на ее стороне. Ни участвовать в торге, ни отягощать свою жизнь бременем великой и страшной власти князь Андрей не восхотел. Пусть хан с его братом договаривается, если и тот не откажется.
Дмитрий Константинович был несколько из другого теста и не отказался. Более того, он с готовностью «вдаде дары многи хану и ханше, и князем ордынским». Так что дело решил не малый возраст московского князя, а тугая сума его соперника, быстрого и тороватого.
Константиновичи и так-то не считались бедными, владея хлебородным суздальским опольем и многолюдными торговыми рядами Нижнего. А тут еще из-за их спины явно торчал и Великий Новгород, громыхающий своим серебром. На Волхове надеялись, что теперь-то доведено будет до конца то, что не удалось с помощью родителя суздальско-нижегородских князей.
Корысть новгородских вечников имела под собой старинную подоплеку. Еще двести лет назад Москва стала костью в горле у волховских гостей, когда Юрий Долгорукий наловчился проделывать с ними нехитрую штуку, суть которой состояла в том, что при всяком очередном новгородском проступке на Москве-реке перерезали путь ладьям, везущим зерно и прочий товар с Низу к волховским пристаням.
Если, рассуждали теперь новгородцы, дружественный и обязанный им великий князь владимирский будет сидеть в Нижнем либо Суздале, товары потекут с Низа и на Низ беспрепятственно, и не придется впредь, под нажимом Москвы, то и дело распечатывать свои самые заветные серебряные припасы ради «царского выхода» или какого-нибудь внеочередного «черного бора», часть которого потомки Калиты наверняка припрятывают в своих тайниках.
Вдруг, нежданно-негаданно для себя получив от Орды ослепительный ярлык, Дмитрий-Фома (это было второе имя среднего Константиновича), разумеется, постарался благозвучней обставить из ряда вон выходящее событие. Злословят про него, что пришел к власти «не по отчине и не по дедине»? Но прадед-то его был великим владимирским! А вот прадед московского мальчонки, Данила, только к нижним ступеням того престола допускался. А разве забыто уже всеми, что в год венчания Калиты хотя и ему был дан ярлык, но само владимирское княжение хан Узбек велел поделить поровну и вторая доля вручена была деду-суздальцу? Лишь потом Калита исподтишка оттеснил их и даже на время посадил сына Семена князем-наместником в Нижний. Так что надо еще разобраться, у кого оно, право!
Зная, однако, что на Руси не менее, чем право, почитается стоящая за ним и над ним правда, Дмитрий-Фома и с этой стороны хотел видеть себя неуязвимым. В том ли она, искомая правда, что судьбы всей нашей земли, с десятками ее городов и княжеств, окажутся в неопытных руках дитяти, а не под хозяйским приглядом мужа зрелого, многоопытного? Ясно, что внук Калиты сам править не может, что вместо него к власти общерусской рванутся сразу несколько боярских ручищ, что начнется несусветное колобродство, хапанье и растаскивание кусков по боярским ларям — на горе землепашцу, на потеху той же Орде. Такою-то правдой сыты, от нее наплакались вдоволь.
К тому же, — сверху-то глядя, а не от своего пупа, — Суздаль с Нижним куда удобнее для правления, чем глухая Москва. Нижний запирает замком слияние двух великих рек Междуречья, богатства сюда стекутся отовсюду и уже стекаются. А Суздаль много древнее не только Москвы, но и Владимира престольного, сам предок наш Александр Ярославич любил сей град особо и из него правил всей землей.
Правду свою нужно доказывать сейчас же, не медля, понимал Дмитрий-Фома. Набег новгородцев-ушкуйников на булгарский город Жукотин и последовавшая затем расправа мусульман над христианским невольничьим населением булгарского улуса виделись ему подходящим поводом, чтоб разом показать соотечественникам и свою новую власть, и рассудительность, и справедливость, и верность старым уставам великокняжеского держания. А заодно чтобы и в Сарае заметили, как он блюдет ордынский интерес.
Гонцы поскакали по городам — созывать князей на съезд. Проводить его Дмитрий-Фома назначил в Костроме (а то ее, Кострому, московские совсем уж было прижилили — последнего князя костромского выгнали и наместников своих насылают). На съезде было решено разбой ушкуйников осудить, участников набега на Жукотин разыскать, награбленное у них изъять, а самих выдать в Орду. Что ж, что новгородцы! Заслужили — получат и новгородцы по заслугам. Теперь прикусят языки недоброжелатели, твердящие, что новый великий князь владимирский — ставленник Новгорода. Независимый, решительный шаг сделан в Костроме, шаг в духе Александра Ярославича, который, как известно, не стеснялся круто наказывать перед Ордой своих же, православных, когда требовала того решительная минута.