Лысенко Анатолий. Хомуня

   - Зерна будет столько же, но молотить - быстрее и легче. К тому же, если пойдет дождь, колосья меньше намокнут.
   Бабахан пожал плечами.
   - Мы всегда так убираем. Но если ты считаешь, что надо иначе, давай попробуем.
   Вождь собрал людей.
   - Хомуня считает, что мы неправильно жнем, - люди удивленно посмотрели на чужеземца. - Сейчас он покажет, как надо. Все должны делать так, как он. Я верю этому человеку, он вылечил дочь Саурона.
   Хомуня неторопливо вышел вперед и объяснил, как вязать сноп.
   - Не пойму я, Бабахан, зачем нам делать лишнюю работу? - спросил узкоплечий. - Пока Хомуня свяжет сноп, я успею нарезать почти столько же.
   - Чилле, если ты ковырялся в ушах и не слышал, о чем я говорил, то подойди ко мне ближе и я еще раз повторю! - Бабахан нахмурился и зашагал к лесу.
   Три дня подряд, от восхода до захода солнца, Хомуня резал серпом рожь, вымолачивал и веял зерно, ссыпал его в пузатые кожаные мешки и наслаждался тем, что впервые за многие годы никто не подгонял его, не стоял с кнутом за спиной. Может быть, поэтому все эти дни, показалось Хомуне, пролетели так быстро, что он не успел насладиться работой.
   Совместный труд постепенно сблизил его с племенем, а знания и сноровка, позаимствованные в странах, в которых волею судьбы пришлось заниматься хлебопашеством, скоро сделали Хомуню чуть ли не главным распорядителем на поле.
   Началось с того, что в первый же день Чилле подошел к Саурону и громко, так, чтобы слышал Хомуня, сказал:
   - Из-за этих снопов - не знаю, и кому они только нужны? - у меня снова разболелась спина, устала кланяться. Может, мне заняться другим делом?
   Саурон участливо посмотрел на тщедушного Чилле и предложил пойти в тень к Бабахану, развлечь его своими рассказами.
   Чилле обиделся и молча повернул обратно.
   - Подожди, Чилле, - окликнул его Саурон. - Если тебе не трудно, разминай колосья. Это можно делать и сидя, и на коленях.
   Чилле притащил широкую полсть, расстелил ее рядом со снопами, сложенными в одонье, и начал изручь вымолачивать зерно - брал пучок колосков и разминал их руками.
   Хомуня оставил серп, сходил в лес, вырезал кичигу - палку с плосковатым концом, - и присел рядом с Чилле.
   - Смотри, как это делается.
   Чилле недовольно покосился на чужеземца, но Хомуня, не обращая внимания на его неприветливость, взял сноп, развязал перевясло. Быстро, всего за две-три минуты он вымолотил зерно и отбросил солому в сторону.
   Чилле удивленно раскрыл глаза.
   - Возьми кичигу, попробуй, - подал ему палку Хомуня.
   Чилле не так сноровисто, но все же довольно быстро обмолотил сноп. Довольный, отбросил пустую солому, заулыбался, хлопнул Хомуню по плечу.
   - Хорошо! И рукам не больно.
   Всякая работа когда-нибудь да кончается.
   Все поле по краям огородилось кучами соломы, последние мешки с зерном брошены на куцые двухколесные телеги, и отдохнувшие лошади, упираясь подковами в горный, каменистый грунт, потащили хлеб в селение.
   Самым трудным был участок дороги, который вел на верх скалистого хребта. Приходилось впрягаться в арбу рядом с лошадьми или подталкивать ее сзади.
   Дальше пошло легче. А когда выехали на торную, с небольшим уклоном, караванную дорогу, ведущую в Аланополис, кони пошли рысью, женщины повскакивали на телеги, расселись на мешках с рожью. Но ненадолго, вскоре пришлось сворачивать в другое ущелье, где опять ожидало бездорожье.
   Сразу за поворотом предстояло проехать узкую - сажени три шириной седловину, с обеих сторон обрезанную глубокими обрывами с острыми выступами скал. Спуск в седловину небольшой, а вот подъем - не только крутой, но и высокий. И люди снова, до предела напрягая мышцы, арбу за арбой вытаскивали на широкое плато.
   Последнюю, самую нагруженную телегу вел Савкат. В низу седловины его Ожидали Хомуня, Саурон и еще четверо молодых, крепких мужчин. Они приготовились толкать арбу на гору.
   Арба спускалась медленно. Кони, удерживаемые Савкатом, приседали на задние ноги и высоко задирали головы, так, что он еле-еле доставал до уздечек. Перед концом спуска Савкат отпустил поводья и отскочил в сторону, хотел, чтобы лошади с разгона вытянули на подъем поклажу.
   И тут Хомуня увидел, что левое колесо завиляло, начало сползать с оси.
   - Стой, Савкат! Колесо соскочит! - крикнул Хомуня и побежал навстречу.
   Савкат бросился к лошадям, повис, схватившись за уздечки, но остановить не успел. Колесо соскочило - арба с треском завалилась набок, Савката сильно толкнуло дышлом, он не устоял на ногах и, если бы не задержал его Хомуня, полетел бы в пропасть.
   Колесо, наскочив на небольшой камень, начало сворачивать к обрыву. <Упадет под откос, - мелькнуло у Хомуни в голове, - придется оставить в седловине не только арбу, но и зерно>.
   Хомуня так и не понял, то ли колесо на него налетело, то ли сам он прыгнул и придавил колесо к земле. Больно ударившись, он заскользил к пропасти и сумел задержаться, когда до края ее оставалось не больше локтя. Разбитыми до крови, дрожащими руками Хомуня судорожно пытался ухватиться за сухую землю и отползти от обрыва, но не мог даже сдвинуться с места. Замычав от бессилия, он поднял голову, хотел позвать на помощь, но люди уже сами бежали к нему. Они осторожно подняли его и отнесли к арбе, на дорогу.
   Хомуня лежал на твердой земле, улыбался и смотрел на Бабахана, стоявшего перед ним на коленях.
   - Ну, как ты? - спросил вождь.
   Хомуня пошевелился.
   - Слава богу, жив. Боли не чувствую, но встать не могу, руки и ноги дрожат.
   - Еще бы. Отдыхай. Сейчас тот, кого ты спас, принесет тебе воды.
   Подошел Савкат, присел. Положил к себе на колени голову Хомуни, напоил водой.
   - Помоги мне встать, Савкат. А то я совсем умирать собрался.
   - Э, нет! Теперь ты должен две жизни прожить.
   Опираясь на Савката, Хомуня встал и увидел приближавшийся к седловине караван бывшего своего хозяина. Омар Тайфур - как всегда в ярких пышных одеждах - ехал рядом с проводником и смотрел, как люди племени Бабахана ставят колесо, грузят мешки на арбу.
   У Хомуни разом опустились руки, тревожно заколотилось сердце и засосало под ложечкой.
   - Бабахан, это мой хозяин, Омар Тайфур, - тихо шепнул Хомуня. - Если не спрячусь, он заставит телохранителей связать меня.
   Но прятаться было поздно. Омар Тайфур уже увидел беглого раба. Он подозвал к себе Валсамона и плетью указал на Хомуню.
   - Гы-гы-гы! - трубно засмеялся Валсамон и выхватил саблю.
   5. ЧТО В ИМЕНИ ТВОЕМ
   Аланская епархия ждала из Константинополя нового владыку - епископа Феодора. За день до приезда его преосвященства через перевалы, по горным лесистым тропам, торными караванными путями, кто пешком, кто верхом, и с Куфиса, и с Кяфара, и с равнинных низин стекались в Аланополис монахи, иереи, пресвитеры в строгих сутанах, а порой даже в расшитых золотом и серебром ризах, сверху прикрытых дорожными япопчицами - грубыми шерстяными накидками.
   Иные шли налегке, иные - с котомками, иные - прижимали к груди толстые библии, евангелия, иромологии и октоихи - книги священных ирмосов и песнопений, бережно укутанные скарлатом - дорогим бархатом.
   На благородных конях, украшенных серебряными бляхами и накладками, в окружении телохранителей, рабов и наложниц важно восседали неторопливые князья низинных земель и равнин, двигались со своими стадами овец, коров, молочных кобылиц, с походными шатрами и мягкими постелями.
   Вихрем, сбивая с дороги странников, нищих, калек, паломников и других, одетых в рубища босоногих людей, проносились в сопровождении десятка сородичей бородатые, в темных бурках, вожди горских селений, обвешанные острыми саблями, закаленными кровью ядовитых змей, с тугими луками, облагороженными костяными и серебряными накладками, с начищенными до блеска колчанами, боевыми секирами и острыми пиками.
   Никогда еще горы на своих дорогах и тропах не видели такого множества людей. Все торопились в Аланополис, боялись опоздать к приезду епископа. И не только потому, что уже несколько лет кряду епархия жила без владыки, а люди эти тревожились, что церкви пришли в запустение, многие племена охладели к вере в Иисуса Христа, все большее и большее число горских селений начали возвращаться к язычеству. Люди спешили и потому, что впервые за сотни лет, с тех пор, как в землях Алании утвердилось христианство, владыкою епархии назначен не эллин, а уроженец здешних мест. Его преосвященство отец Феодор родился и вырос в Аланополисе, учился грамоте и воспитывался в монастыре епархии, отсюда увезен был в Константинополь, там и получил он высокий духовный сан.
   На только что убранных, но еще не вспаханных полях, на лужайках по правому, примыкающему к городу, берегу Инджик-су, и даже за городскими стенами запестрели шатры, запахло дымом, жареным мясом, пряностями. Все три и без того кривые узкие улицы до непроходимости стеснила разноликая громкоголосая, многоязычная, текущая круговоротом толпа. К каменным заборам жилых кварталов, тесно застроенных одно- и двухэтажными домами, крытыми тонкими плитками песчаника и красно-коричневой черепицей, скученно прижались торговцы с лотками фруктов, пышных лепешек, овечьего сыра, мяса, с большими кувшинами белого и красного вина. В проулках прямо на земле выставили свои товары оружейники, гончары, кузнецы, ткачи, портняжки, чувячники, сапожники. Молодые ремесленники громко зазывали покупателей, расхваливали товар. Те, что постарше, наоборот, презрительно посматривали на приезжих, тихо переговаривались между собой.
   Одетые в легкую бронь стражники алдара, князя Кюрджи, жестокого и хитрого властелина, с секирами и длинными кинжалами, медленно прохаживались по улицам, разнимали дерущихся, добивали тяжело раненных, на глазах у всех снимали с них и делили между собой одежду и драгоценности, если таковые находили у пострадавших, и, оставляя кровавые следы, выволакивали голые трупы на окраину кладбища, хоронили в старых, давно заброшенных склепах и пещерах.
   У южной стены города, недалеко от Абхазских ворот, между древним языческим капищем и христианской церквушкой, на ровной, будто отшлифованной, базальтовой плите уселся Шила Бадур, обладатель волшебных ивовых прутьев и священного белого петуха, маг и предсказатель, тощий, с редкой, но длинной седой бородой и густыми бровями. Ослепительно белые одежды его широкими волнами рассыпались по камню, почти полностью прикрыли большую плиту - осталось место лишь для священного петуха, привязанного за ногу веревкой, и пучка ивовых прутьев.
   Шила Бадур не спеша вытащил из небольшой котомки кусочки пожелтевшего сыра и черствого хлеба, бережно разложил их на камне рядом с волшебными прутьями, достал медный, чуть примятый, кувшин с узким горлышком, заткнутым хорошо подогнанной деревяшкой, открыл его и окропил хлеб водой.
   Шумная, разношерстная толпа в ту же минуту плотным кольцом обступила предсказателя, беззастенчиво рассматривая его скудный обед, загадочные ивовые прутья, холеные руки Шила Бадура с тонкими длинными пальцами, равнодушно-спокойное лицо с крепким орлиным носом и черными умными глазами.
   Среди людей, окруживших мага и предсказателя, были и молчаливые горские князья, и нетерпеливые ремесленники в коротких, засаленных куртках, и осторожные, не привыкшие к людскому столпотворению пастухи в мохнатых бараньих шапках, и нарядные женщины в пестрых, плотно облегающих платьях, украшенных шитьем, позолоченными разрезными бубенчиками с узорами из красной и синей эмали. У многих на груди и на поясе блестели начищенные застежки, медные бляшки с небольшими овальными вставками из ярко-голубого стекла и ляпис лазури.
   Особняком, не смешиваясь с толпой, стояли пятеро доминиканских монахов во главе с худым и высоким, с редкими жирными волосами, торчавшими из-под клобука, его преподобием отцом Юлианом. Монахи выглядели усталыми, изможденными. Их мантии, когда-то строгие и внушительные, шитые из тонкого венецианского сукна, были порваны и теперь, туго подпоясанные серыми пеньковыми веревками, жалкими отрепьями висели на узких костистых бедрах. Все пятеро молча смотрели на Шила Бадура и поминутно сглатывали слюну.
   Протиснувшись сквозь толпу, рядом с монахами остановились Вретранг коренастый, широкий в плечах, с седеющей бородой, и младший его сын, Николай, - долговязый юнец с большими, распахнутыми глазами и темным пушком на верхней губе. Оба одеты в светлые короткополые легкие кафтаны с ромбовидными костяными застежками, в темно-серые салбары и легкие чувяки из сыромятной кожи.
   Шила Бадур, не обращая внимания на любопытных, взял ивовый прут, наколол им кусочек сыра и отправил в рот. Жевал он не спеша, сосредоточенно, изредка запивая водой.
   Толпа постепенно умолкла, будто не хотела мешать трапезе мага и прорицателя.
   Но вот Иелие, богатый, известный во всех городах и селениях купец из страны Лазов, растолкав локтями людей, рассмеялся и громко воскликнул:
   - Приветствую тебя, Шила Вадур!
   Предсказатель лишь на секунду поднял глаза на купца, раскрасневшегося от обилия выпитого вина, и, не удостоив его ответом, продолжал есть.
   Купец сделал вид, что не заметил равнодушия предсказателя.
   - Пойдем ко мне в шатер, Шила Бадур, я накормлю тебя молодой бараниной.
   Шила Бадур обеими руками взял кувшин, досыта попил воды, сложил в котомку остатки своего обеда, подобрал крошки, высыпал их петуху и негромко произнес:
   - Несчастен человек, который поедает животных. Рано или поздно боги перестанут защищать его от злых демонов.
   Купец усмехнулся, нарочито закатил вверх глаза, перекрестился.
   - Я признаю только одного бога - Иисуса Христа. И приехал в этот святой город для встречи с посланником всевышнего, его преосвященством епископом Феодором.
   - Посланник твоего бога - есть ничто. И едет на пустое место, ибо все, что должен был совершить он, то сделал ты, Иелие. Ты, торговец, имеющий много золота, скота, тканей, разъезжая по всей стране, своею волею назначил священнослужителей там, где опустели церкви, - Шила Бадур насмешливо взглянул на купца. - Что же остается епископу, посланнику твоего бога? И что это за бог, если его покидают люди, а новых пастырей назначает не слуга, облеченный доверием и властью, а торговец, имеющий деньги?
   Купец слушал Шила Бадура, удивленно раскрыв рот: все, о чем говорил прорицатель, было правдой. Иелие и в самом деле сам назначал пресвитеров, платил им деньги. Оттого не только святые отцы, но прихожане каждый раз встречали его как своего благодетеля. Под защитой церкви, в закоморах, хранились его товары, и сам он без охраны переезжал из села в село, из города в город.
   Иелие почувствовал, что люди, которых он только что усиленно расталкивал локтями, сами отстранились от него, один на один оставили с прорицателем.
   - Все, что священно, - то неподкупно и неподвластно торговцу. Если есть у тебя, Иелие, золотой динар, то брось его моему петуху - и ты убедишься в истине.
   Иелие вытащил из кармана кошель, достал золотой динар и кинул его под ноги священной птице, настороженно взирающей на могучего телом купца. Монета, звякнув о камень, откатилась к одеждам прорицателя. Петух нехотя подошел к блестевшему на солнце кружочку, наклонился, повернул набок голову, чтобы рассмотреть лучше, и равнодушно отошел в сторону.
   Толпа затаила дыхание. У доминиканских монахов жадно загорелись глаза. Шила Бадур щелкнул тонкими пальцами - петух встрепенулся, прыгнул на плечо прорицателя, потянулся головой к его уху, будто прошептал что-то, и слетел обратно.
   - Вот видишь, Иелие, священный петух не принял твоего золота. Подойди ближе и забери динар обратно, - сказал прорицатель. Собрав в левую руку ивовые прутья, он молча начал по одному раскладывать их перед собой.
   Купец, опасаясь насмешек, не стал забирать золотую монету. Подумав, спросил:
   - Что же, по-твоему, есть бог?
   - Посмотри вверх, а потом опусти голову - и узнаешь.
   Купец рассмеялся.
   - Там пустое небо. А под ногами у меня только пыль и камни.
   Прорицатель нахмурился и воздел вверх руки с зажатыми в них ивовыми прутьями.
   - Смотрите, люди! - воскликнул он. - Этот человек имеет глаза - и не видит солнца. У него есть ноги - и он не чувствует земли!
   Толпа возбужденно загудела.
   - Ты, слепец, Иелие. Так знай и расскажи всем: на свете только три великих божества - солнце, земля и вода. Человек не может изобразить богов ни в камне, ни на бумаге, ни на ткани. Боги равнодушны к идолам, засоряющим землю, - Шила Бадур опустил руки, снова начал раскладывать перед собой ивовые прутья. Потом посмотрел на купца. - Бог, Иелие, - ни женщина, ни мужчина. Он бог. Потому и неподкупен. Сними с себя, Иелие, золотые кольца и браслеты, не носи больше украшений, тем более, что ты не женщина, не блудница, ищущая похоти. Пусть постелью тебе служит земля, пищей - фрукты, овощи, сыр и грубый хлеб. И тогда боги явятся тебе воочию. И ты поймешь, что бог - это не идол, а живое существо. Бессмертное, как и человек. Разумное, совершенное, не приемлющее ничего дурного - какие и есть солнце, земля и вода. Пока земля, которую ты безжалостно топчешь, обогретая солнцем и напоенная влагой, будет рожать травы и злаки, человек будет жить. Кроме богов, Иелие, существуют священные деревья и рощи, камни и горы, птицы и животные. Есть и демоны, Иелие. Они живут рядом с людьми, едят и спят вместе с ними, посылают им сны и знамения, надзирают за их делами. Если ты, Иелие, остаток жизни проведешь рядом со мной, то многое узнаешь о божествах и полюбишь их.
   - Нет, Шила Бадур. Хоть и сладкие твои речи, но я не пойду за тобой. Если я это сделаю, то кто же будет привозить людям ткани, оружие, посуду, обувь?
   Предсказатель потянулся рукой к золотому динару, взял его, сдул с него невидимую пыль и бросил купцу. Иелие поймал монету и спрятал в кошель.
   - Правильные слова ты сказал, Иелие. В старое время мудрецы говорили: <Лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым>. Пахарь должен растить хлеб, пастух - смотреть за стадом, чувячник - шить обувь, а купец развозить все это людям. Но не обманывай их, Иелие. И больше никогда не превращайся в белого петуха, не пытайся заменить его. Только белому петуху боги позволили кричать в урочное время, возвещать людям истину.
   - А почему именно белый петух, Шила Бадур?
   - Белый цвет - самый чистый и благой от природы. Посмотри на свои руки - они черные.
   Иелие торопливо спрятал руки в карманы. Толпа засмеялась.
   - Прощай, Шила Бадур. Приходи ко мне в лавку, я прикажу дать тебе белой ткани для одежды.
   - Прощай, Иелие. Когда будешь доедать молодого ягненка, не забудь перед собой поставить соль. И чаще смотри на нее. Она рождается от чистого солнца и чистого моря и всегда сохраняет правду.
   Шила Бадур устал. Ему расхотелось гадать на ивовых прутьях, и он засобирался в путь. Толпа начала расходиться.
   Вретранг взглянул на сына. Николай словно оцепенел. Стоял не шевелясь и зачарованно смотрел на человека в белых одеждах.
   - Ты что, уснул? - толкнул его в бок Вретранг. - Пошли.
   Николай повернулся к отцу, но мысли его витали еще где-то там, рядом с предсказателем.
   - Что ты сказал? - переспросил он.
   - Пора, говорю. Идем домой. Русич сегодня должен прийти.
   - Отец, откуда берутся мудрецы?
   Вретранг пожал плечами.
   - Не надумал ли ты податься в язычники, в ученики к Шиле Бадуру?
   Николай улыбнулся, посмотрел вслед уходящему предсказателю.
   - Нет. Не учение его меня привлекает, а сам он - мудрый, сильный, независимый. Откуда у него все это? Не в нищете же он черпает силы?
   Вретранг задумался. Он не знал, как ответить сыну. Николай все чаще и чаще ставил его в тупик своими неожиданными вопросами.
   Вретранг поднял голову и увидел, что обоих их окружили доминиканские монахи.
   - Сын мой, - низко склонившись к Вретрангу, вкрадчиво заговорил его преподобие отец Юлиан, - ты христианин и добрый человек. Посмотри внимательно на слуг господних - сердце твое содрогнется от жалости, если узнаешь, сколько дней мы питаемся только травами да случайными дикими плодами. Неужели ты допустишь, чтобы посланники всевышнего умирали голодной смертью? Мои спутники ослабли телом. Но они сильны духом, каждый готов умереть во славу господа бога Иисуса Христа, на ниве приобщения язычников в лоно римской католической церкви.
   Вретранг удивленно посмотрел на Юлиана и равнодушно сказал:
   - Ну, так умирайте, я мешать не буду.
   Юлиан смутился. Но не в его правилах отступать от задуманного.
   - Грешен ты, сын мой. Сказано в писании: <Никто из нас не живет для себя и никто не умирает для себя>. Все во славу божию. Я искренне хочу помочь тебе и за невысокую плату продам индульгенцию, дарую прощение и отпущу грехи твои.
   Вретранг похлопал себя по пустым карманам.
   - Не ношу денег с собой, - сказал он и зашагал прочь.
   Его преподобие жеребцом на длинных ногах обскакал Вретранга, загородил дорогу.
   - Сын мой, я благословлю благословляющих тебя, а злословящих тебя прокляну; и благословится в тебе все племя твое. Во славу непорочного зачатия девы Марии, ради святой мадонны прошу тебя: накорми братьев моих, как когда-то Христос накормил детей израилевых. Проникнись состраданием к человеку. Поверь, бескорыстен я в молитвах своих.
   Перед Вретрангом уже стояли все пятеро истощенных монахов. Кроме Юлиана, никто из них не произносил ни слова, но глаза их, наполненные слезами, жалкие, просящие, как у голодной собаки, тронули Вретранга.
   - Ладно, - махнул он рукой. - Идите за мной. Так и быть, будете сегодня гостями в моем доме. - Вретранг повернулся к сыну. - Николай, ступай быстрее вперед, пусть приготовят поесть людям.
   На улице Эллинов, на площади Святого Георгия, не далеко от которой стоял новый дом Вретранга, собралось столько людей, что Вретранг с трудом протискивался вперед. Он шел и прислушивался к словам монаха, взобравшегося на священный языческий камень с изображением небесных созвездий Рыбы и Овена. Монах был без привычного клобука, в одной камилавке, небольшой черной тюбетейке, одетой поверх длинных рыжих волос. Мантия его расстегнулась, из-под нее выглядывала серая нижняя рубаха. Чтобы монах не упал с высокого камня, двое товарищей его, таких же, чуть захмелевших, поддерживали оратора за дрожащие колени. Третий с сумой продирался по толпе, собирал пожертвования.
   Вретранг возмутился надругательством чужеземцев над священной реликвией города, звездным камнем, энергичнее начал работать локтями.
   - ...И видит пресвятая богородица жену, подвешенную за зуб, закатывая глаза, громко, на всю площадь орал рыжий монах, - и страшные змеи исходят из уст ее и впиваются в тело ее. <Кто эта женщина, спрашивает богоматерь, - какой грех она сотворила?> И отвечает ей архистратиг Михаил: <Госпожа моя, эта женщина любила ходить по родственникам, по соседям, подслушивала, о чем говорят они, сплетничала, ссорилась. Из-за этого теперь и мучается>. И говорит богородица: <Лучше бы она не родилась вовсе>. И видит пресвятая других женщин, подвешенных за ногти. Пламя исходит из уст их, змеи выползают из пламени и прилепляются к несчастным. И вопиют женщины, и просят: <Помилуйте нас, нет мучительнее мук наших!> <Чем согрешили эти?> - спрашивает богородица. <Это попадьи. Попов своих не чтили и после смерти их вышли замуж. А это черницы из монастыря, продали свое тело на блуд. Оттого и мучаются>. И видит святая реку огненную. Будто кровь густая, течет она по земле и поедает ее. А среди волн - множество грешников. Прослезилась богородица и спрашивает: <В чем согрешения их?> И отвечает архистратиг: <Это блудницы и любодеицы, тайно подслушивающие, о чем ближние между собой говорят, сводницы и клеветницы, пьяницы, немилостивые князья, епископы и патриархи, и цари, не творящие по воле божией, сребролюбцы, лихоимцы, беззаконницы>. Идет добродетельная дальше. И слышит плач и голос грешных: <Господи, помилуй нас>. Только произнесли они молитву - утихла буря речная, схлынули волны огненные и явились свету грешники, как зерна горочные. Увидела святая, прослезилась и говорит: <Что есть река эта и волны ее?> И отвечает ей архистратиг: <Это течет смола, а волны у нее огненные. А мучаются жидове, как мучили господа нашего Иисуса Христа, сына божия; и все народы, крестившиеся во имя отца и святого духа; и те крестьяне, что веруют в демонов, отвергают бога и святое крещение; кто блуд сотворил в святом крещении и с кумом своим, и с матерями своими, и с дочерьми своими; и отравительницы, те, кто ядом умерщвляет человека; кто оружием убивает людей, и давят детей своих. Все мучаются за дела свои>. И говорит святая: <Поделом им! Пусть так и будет!> Нахлынули волны - и скрыла тела грешников огненная река. И завопили ангелы в едины уста: <Свят, свят, свят еси, боже светлый, и ты, богородица. Благословляем тебя и сына божия, родившегося от тебя. Радуйся благодатная богородица, радуйся просвещение света вечного!>
   Толпа смеялась и стонала, полнела звенящими монетами сума проповедника, женщины вытирали слезы, набожно крестились и удивленно посматривали на недовольно хмыкающих доминиканцев.
   Вретранг вплотную протиснулся к монаху, столкнул его со священного камня.
   - Ты что, наглец, грязными ногами чужую святыню топчешь? - воскликнул он и выхватил кинжал.
   Рыжий монах испуганно закричал, юркнул в толпу и скрылся из виду.
   - Горяч ты, Вретранг, - удивился Юлиан. - Разве можно на человека в сутане оружием целить?
   Вретранг усмехнулся, спрятал кинжал и молча зашагал вдоль высокого, не заглянешь во двор, каменного забора.
   Около узкой калитки, сделанной из толстых, грубо обработанных досок, Вретранг остановился, подождал спутников, постучал. Дверь открыл полуголый, крепкий юноша, одетый в короткие, грубые посконные салбары и истоптанные чувяки. Юноша, отступив в сторону, слегка поклонился Вретрангу, подозрительно посмотрел на незнакомых монахов.