Лысенко Анатолий. Хомуня

   В глубине церкви, рядом с остатками иконостаса, Хомуня обнаружил старое кострище, кучу поленьев и хвороста. Вокруг лежали четыре толстых обрубка, служившие кому-то вместо скамеек. Хомуня достал кресало, кремень, трут, и вскоре костер тускло высветил потемневшие от копоти своды храма. Омар Тайфур и Валсамон сели на бревна, подставляя огню влажные полы халатов. Из небольшого мешка, пристегнутого к поясу, Валсамон достал яблоки, подал купцу и Хомуне.
   - Я ничего не боюсь, даже смерти, - хрумкая яблоком, оправдывался Валсамон за недавний испуг во дворце, - а вот нечистых, колдунов... Перед ними я...
   - Ха-ха-ха! - раздалось где-то недалеко от церкви.
   Валсамон умолк.
   - Ха-ха-ха! - послышалось еще ближе. И тут же смех сменился плачем.
   - Что это? - тихо спросил Валсамон и с надеждой, словно просил защиты, посмотрел на Хомуню и Тайфура.
   - Филин. Да, это - филин.
   Через минуту снова послышался стон, теперь у самого входа. Хомуне показалось, что какая-то тень мелькнула в проеме дверей и снова исчезла. Все трое вскочили почти одновременно. Валсамон, сидевший чуть в стороне, подошел ближе и стал рядом с Хомуней.
   Освещенная слабым мигающим светом костра, в церковь вошла женщина. Ее длинные мокрые волосы, прикрывая часть лица, тяжелыми космами спадали поверх легкого плаща.
   - Это она, - прошептал Валсамон, - та самая, из дворца.
   Женщина подошла ближе и долго, широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрела на Омара Тайфура. Она была молода, на вид - лет двадцати пяти, не более. Тяжело вздохнув, присела на обрубок.
   - Наконец-то я вас нашла, - сказала она. - Потом добавила: - Как я устала.
   - Откуда ты взялась? - спросил Хомуня.
   - Из моря. Разве ты не видишь, старик, я вся мокрая. Волны сегодня высокие. Мне было очень трудно справиться с ними. Вода смывает зло. Ты не бойся, я добрая. Поэтому море и выпустило меня. Каждый вечер я выхожу на берег и гуляю по городу. Почему вас так долго не было?
   - Кто ты? - спросил купец.
   - Разве ты не узнаешь меня?
   Женщина поднялась с бревна, подошла ближе к Омару Тайфуру и снова пристально посмотрела ему в глаза. Купец не выдержал и потупился.
   - Я - Астарта. Когда-то была девой. А еще - птицей и рыбой морской. Ты всегда звал меня так. Но с тех пор, как тебя убили, я опять стала Астартой.
   Женщина подошла к побледневшему Валсамону, провела рукой по его лицу.
   - Успокойся, раб. Я знаю, не ты убивал моего мужа.
   Валсамон готов был бежать прочь без оглядки, но страх удерживал его на месте. Астарта повернулась к Омару Тайфуру.
   - Ты набрал себе новых рабов? - спросила она. - Тех, которые тебя убивали, отпустил? Ты благородный. Справедливый перед богом и перед людьми. И перед сыном. Ты подобен богу, воскресшему из мертвых. Только не сердись на меня так сильно, как в тот раз, когда я застала тебя на конюшне. Ты прелюбодействовал, и поэтому я так грубо ругалась и царапала тебе лицо. Поверь, мне было очень больно. Так же больно, как нашему сыну. Он был красивый мальчик. Как он кричал. Ты любил и рабов своих. Они же, несчастные, сговорились и убили тебя. Тело твое поглотила морская пучина. Но теперь все позади. Вода очистила тебя от зла. И ты будешь снова любить меня. Я по-прежнему красива. Ты не забыл моего тела?
   Астарта отошла к бревну и начала раздеваться. Сначала сбросила с себя плащ, потом разорванное на боку мокрое платье и нательную сорочку.
   - Она безумна, - шепнул Хомуня купцу.
   Астарта стала перед костром, медленно обеими руками откинула за плечи подсохшие волосы и, прекрасная, как Афродита - ее статуи когда-то так поразили Хомуню, - осторожно ступая босыми ногами, снова подошла к Омару Тайфуру.
   - Посмотри на меня, мой любимый Санерг. Потрогай - и ты убедишься, что грудь моя не менее упруга, чем прежде. Что же ты медлишь, прикоснись.
   Астарта взяла руки Тайфура и приложила их к своим грудям.
   - Ты весь горишь. В твоих ладонях столько тепла, что я уже совсем согрелась, - сказала она. - Только не отпускай меня, Санерг. Проведи руками по животу. Вот так. И по бедрам.
   Астарта вдруг нахмурилась, отступила от Тайфура и приблизилась к Хомуне. Долго стояла молча, затем подняла руки и погладила ему бороду.
   - Сколько сострадания я вижу в твоих глазах, старик. У тебя доброе сердце. Скажи, оно так же страдает, как и мое? И болит так же?
   Хомуня не ответил. Он подумал о том, что все его страдания ничего не значат по сравнению с теми бедами, которые, по всему видать, пришлось пережить этой душевнобольной женщине, назвавшей себя Астартой. Даже то малое, что можно было понять из ее бессвязной речи, ни в какое сравнение не шло с его, Хомуни, собственными испытаниями. И разве можно физические боли мужчины сравнить с душевными муками матери?
   Женщина как-то сразу потеряла интерес к Хомуне, не дождавшись его ответа, снова подошла к Омару Тайфуру.
   - Посмотри, Санерг, как больно было моему сердцу. - Астарта повернулась ближе к свету, подняла рукой левую грудь - и все увидели рваные рубцы. - Я вытащила отсюда стрелу. А тебя спасти не могла.
   - А-а-а-а! - завопил Валсамон. Увидев шрам на груди женщины, он снова вспомнил скелет из коморы княжеского дворца. - Нечистая сила!
   Валсамон крестился, читал молитву, а женщина удивленно на него смотрела.
   - А где же мой мальчик, что же это я? Он же не умеет плавать. Мне надо в море, а волны сегодня особенно высокие. Я боюсь за своего мальчика! - громко застонала она и бросилась к выходу.
   - Куда же ты, Астарта, вернись! - кинулся следом Хомуня. - Пропадешь!
   Хомуня выскочил из церкви - женщины уже не было.
   Дождь перестал. На небе сияли яркие звезды. Луна, взобравшись на княжеский дворец, готова была покатиться по крыше. Ветер утих.
   Постояв немного, Хомуня повернул в церковь. Но не успел сделать и двух шагов, как почти рядом, в траве, услышал слабый стон Астарты. Хомуня подхватил мокрое от дождя холодное тело и понес в церковь.
   Омар Тайфур расстелил у костра плащ Астарты, и Хомуня осторожно опустил на него потерявшую сознание женщину. Валсамон подбросил в костер хворосту. Пламя разгорелось сильнее. Астарта открыла глаза, но взгляд ее был уже не живым, потухшим. Хомуня хотел подложить ей под голову валявшийся рядом мешок Валсамона, но, едва прикоснулся к Астарте почувствовал, как мелкая дрожь пробежала по ее телу. Астарта приоткрыла рот, судорожно, со стоном вдохнула воздух и тотчас затихла. Она умерла.
   Хомуня перекрестился, прикрыл обнаженное тело мокрым платьем, взглянул на Тайфура. Купец стоял, уронив на грудь голову, и беззвучно, одними губами, читал молитву.
   Возвратились в табор поздней ночью. Аристин не спал, ждал Омара Тайфура и не давал погаснуть костру. Каменная статуя древней богини Астарты, подсвеченная красноватыми всполохами, смотрела на Санерга и дальше, в степь, в бездонное звездное небо.
   Утром Омар Тайфур долго не выходил из шатра. Хомуня успел подогреть воду - купец имел привычку и в жаркие дни умываться только теплой, приготовить ему завтрак, но Тайфур не спешил вставать. Хомуне, сидевшему подле шатра, с противоположной стороны от входа, где еще держалась неширокая полоса тени, слышно было, как Омар Тайфур поминутно ворочается в постели и горестно вздыхает. Хомуня предполагал, что купец так тяжело переживает встречу с Астартой, ее неожиданную смерть. Но это было не совсем так. Хотя все, что произошло с Астартой, не оставило Тайфура равнодушным, расстроился он не столько из-за ее смерти, сколько из-за того, что мужа этой женщины убили собственные рабы. Тайфур боялся, что здесь, вдали от городов и селений, его невольникам тоже несложно будет расправиться со своим хозяином.
   Тайфур лежал в шатре и чувствовал себя самым несчастным человеком на земле. Ему рисовались ужасные по своей жестокости картины. Представлялось, что рабы давно сговорились убить хозяина, но прежде чем сделать это, непременно будут всячески издеваться над ним, наслаждаясь его муками. Тайфур порой воспалялся так сильно, что наяву бредил, даже чувствовал, как острые ножи телохранителей с хрустом вонзаются в его тело. Он готов был кричать от воображаемой боли, но не смел этого делать, боялся, что рабы, догадавшись о трусости своего господина, наверняка поспешат приступить к задуманным ими кровавым замыслам. Тайфур так разбередил душу, что уже не видел никакого выхода из положения, созданного собственным воображением, и совсем пал духом. Ему казалось, что если даже сейчас встанет, выйдет из шатра и разделит между рабами свое имущество, то и тогда не избежит смерти.
   - Они не преминут вам вредить, они хотели бы того, чтобы вы попали в беду, - шептал он строки из Корана.
   Тайфур услышал, как кто-то тихо подкрался к шатру и начал осторожно развязывать тесемки, соединявшие его борта, чтобы проникнуть внутрь. Купец поднял голову, сунул руку под подушку и с ужасом обнаружил, что на этот раз там не оказалось кинжала. То ли он сам забыл его положить, то ли выкрал кто. Тайфур бессильно уронил голову на подушку и, путая слова, тихим голосом начал читать предсмертную молитву.
   - Аллах творит, что желает. Когда он решит какое-нибудь дело, то скажет ему: <Будь> - и оно бывает. Пользование здешней жизнью недолго, а последняя жизнь - лучше...
   В шатер просунулась косматая голова Валсамона.
   - Горе им за то, что они приобретают, - еле слышно прошептал Тайфур и приготовился к самому худшему.
   - Доброе утро, мой господин, - улыбнулся Валсамон. - Как ты себя чувствуешь? Не заболел ли? Пусть все твои несчастья падут на мою голову.
   Тайфур не ответил, но облегченно вздохнул и расслабился - не увидел злого умысла на лице своего раба.
   - Носильщики обрадовались, думали, что ты заболел, господин мой. Прикажи наказать их. Гы-гы-гы! - затрубил Валсамон.
   - Бейте их по шеям, бейте их по всем пальцам! - ответил Тайфур словами Корана. Потом высвободил из-под одеяла ногу и что есть силы двинул ею в лицо Валсамона. - Берите их и избивайте, где бы ни встретили вы их. Над этим мы дали вам явную власть.
   Валсамон исчез из шатра и, может быть, не слышал, как Омар Тайфур крикнул ему вслед:
   - Солнцу не надлежит догонять месяц, и ночь не опередит день!
   Если бы даже и услышал Валсамон последние слова Омара Тайфура, все равно бы не разобрал, потому что купец произнес их по-арабски.
   Хомуне показался неожиданным гнев хозяина. Не понравился ему и донос Валсамона. <Зря он это сделал, - подумал Хомуня, - к хорошему это не приведет>.
   Лишь к полудню купец появился перед рабами и сразу велел Хомуне взять Аристина, двоих носильщиков, пойти с ними в церковь и похоронить Астарту. К этому времени Тайфур, наконец, придумал, как сделать, чтобы рабы свои злые намерения, если таковые зреют в их душах, направляли друг против друга и всеми силами старались добиться расположения хозяина.
   Прежде всего он велел хорошо накормить каждого невольника, выдать новую одежду тем, у кого она сильно изорвалась, а вечером наделил лучших своих рабов особыми полномочиями, чинами и званиями. Вот тогда-то Валсамон и был возведен в степень первого раба-телохранителя. Он тут же с наслаждением выпорол носильщика, нечаянно уронившего на землю незавязанный бурдюк с водой. Оно и понятно: сел дурак на лошадь и думает, что уже господином стал.
   Все, что сделал Омар Тайфур, Хомуня поначалу воспринял как невинную забаву молодого купца. Единственное, что вызвало неприятное чувство, самым низшим по званию рабам, если они обращались к Омару с просьбой, полагалось за десять шагов становиться на колени, на четвереньках ползти к стопам хозяина и только потом просить его о милости. Если кто противился, рабы, наделенные на то полномочиями, палками заставляли в точности исполнять ритуал.
   Это напоминало Хомуне далекие времена, когда его - молодого, строптивого, не умеющего смириться и привыкнуть к злу, к постоянному унижению, - больше всего травили, растаптывали душу те, кто рядом с ним изодранными до костей окровавленными руками, в изнурительных до отчаяния трудах добывали камень в каменоломнях, строили дома, рыли оросительные каналы, носили вьюки с товаром, растили хлеб, ковали железо, с кем доверчиво делился мыслями, кого покрывал от расправы, - они же доносили на него хозяину, врали, плели небылицы о непокорном русиче. Если рабовладелец или управитель наказывал Хомуню, они радостно смеялись. Избитого, оставляли без пищи, без одежды, заставляли голыми руками убирать дерьмо, шпыняли, бросали в него камнями и палками, не упускали малейшей возможности унизить, превратить его в скота, в падаль. Ни хозяева, ни рабы не могли понять желания русича и в неволе сохранить человеческий облик, независимость и достоинство. Правду говорят, что ближняя собака скорей укусит. Чем дольше жил, тем больше Хомуня поражался способности униженных унижать себе подобных, с волчьей хваткой и свирепостью рвать горло слабому, если почувствуют, что хозяин, будто псам, отстегнул им ошейники.
   Люди, сумевшие сберечь в себе доброту и сострадание, - и такие попадались ему на пути, - не раз советовали смирить гордыню. Египтяне говорили: <Раб - это живой убитый, если господин пнул тебя ногой в живот, стань на колени и поцелуй ударившую тебя ногу>.
   Хомуня не мирился, пытался бежать на Русь - его ловили, бросали в темницу, заковывали в кандалы, возвращали хозяину, тот тоже избивал его и в конце концов перепродавал другому. Из половецкой степи Хомуня попал к ромеям, из Константинополя в Египет, Персию, Антиохию, Крит, Иерусалим, Никею, снова в Константинополь. Откуда и привез его иудей Самуил в Трапезунд...
   Хомуня ехал следом за Омаром Тайфуром, вспоминал свою трудную, неудавшуюся жизнь и пытался найти корни, от коих и произрастают зло, алчность, - все то, что заставляет людей грабить и убивать друг друга. <Может, человек всасывает свои пороки с молоком матери? - размышлял Хомуня. - И если в груди женщины не хватает молока, то и сын, мучимый голодом с первых дней своего существования, растет алчным и жадным, всю жизнь добывает себе богатство, не жалея для этого ни своей, ни чужой крови. Но тогда как быть с Омаром Тайфуром? Почти двадцать лет Хомуня прожил в доме его отца, хорошо помнит, что мать купца была женщиной исключительно молочной, хватало не только Омару, но и Аристину, сыну умершей рабыни, ее служанки. Тому Аристину, которого Омар Тайфур истязал постоянно, хотя и пожаловал ему звание третьего раба-телохранителя, будто и не вскормлены они молоком одной матери. А может, эти пороки переходят из поколения в поколение, как божья отметина за грехи предков?>
   Снова вспомнился Хаким. Тот за двадцать лет ни разу не ударил, разговаривал без надменности, можно сказать, даже уважительно, как с равным. А разве Хомуня не допускал оплошностей? Допускал. Было за что и наказывать. Но старый купец, видно, понимал: плетью бояться себя заставишь, а любить не принудишь.
   Тайфур же будто и не родной - ни в отца, ни в мать не пошел. Добротою бог обделил. Жена старого Хакима родила сына, а сердца ему не дала.
   После Тмутаракани шли быстро. Задержались лишь в большом предгорном селении, торговали с касогами. Когда пришло время двигаться дальше, собрали товар, свернули и упаковали шатер, подготовили лошадей, Тайфуру вздумалось попрощаться с местным князем. И носильщики снова сбросили с себя вьюки, телохранители спешились, расседлали коней.
   Время приближалось к полудню. Воздух стал гуще, плотнее, словно в него подмешали подогретого пару. Солнце палило нещадно - и рабы, довольные, что Тайфур и Валсамон ушли в селение, скрылись в тени на окраине леса.
   Прислонившись спиной к шершавому стволу могучего дуба, Хомуня сидел на мягкой траве и смотрел на путников, которые приближались к табору. Их было двое. Один - высокий, худой, с длинной седой бородой, в широком голубом халате и в белой войлочной шапке. Он опирался на посох, но шагал широко и бодро, так что его спутнику, мальчику лет десяти-двенадцати, приходилось часто семенить рядом, а то и бежать вприпрыжку. За спиной мальчика болталась котомка, у старика - домра, с округлым, как обрезанная луковица, кузовком. Не доходя до табора, они свернули к одинокому тополю, стоявшему неподалеку, у родника.
   Присев под деревом, старик развязал котомку, достал две лепешки. Одну отдал мальчику. Но увидев, как тот жадно на нее набросился, отломил ему от своей еще половину.
   Хомуня встал, достал из своих запасов хлеб, сыр, небольшой кусок вяленого мяса и отнес путникам. Присел напротив.
   Мальчишка обрадовался, громко засмеялся.
   Старик принял подарок сдержанно, отломил немного сыру и хлеба, пожевал. Мальчик, взглянув на деда, подвинул к себе котомку и положил туда половину принесенного Хомуней хлеба и сыра.
   Потом старик спросил:
   - Ты кто?
   - Я - из каравана сарацинского купца. Раб, - медленно, подбирая слова, ответил Хомуня. Касогов он понимал хорошо, а вот говорил на их языке с трудом.
   - Ты только одеждой походишь на них, - старик кивнул туда, где находился табор.
   - Я - русич, из северной страны.
   Старик улыбнулся.
   - У нас, у адыгов, есть песня о русичах, о том, как наши воины разбили их Тамтаракай. Если душе твоей не обидно, я бы спел для тебя.
   - Недавно я видел развалины Тмутаракани. Спой, я послушаю твою песню.
   Старик взял домру, ударил по струнам, прикрыл глаза, тихо запел:
   Старый Инал умирал на лугу, под зеленой,
   покрытою лесом горою,
   вечно стоявшей меж
   морем и пастбищем.
   Все сыновья из набегов вернулись,
   их раны слезами кровавят на лицах,
   горечью горькой
   и печей печальной.
   Юные внуки стоят и на вечный покой
   провожают сурового деда,
   кровью залившего
   недругов с?ла.
   Каждый из них был достоин оружья
   великих адыгских воинственных предков,
   славой покрывших
   горы и долы.
   Старый Инал отдал саблю и власть над князьями
   любимому внуку Идару,
   барсоподобному
   храброму воину.
   Кречетом быстрым летал над землею,
   чтимый богами удачливый воин,
   саблею предков
   искусно владевший.
   Люди соседних равнин и далеких ущелий
   ясак уплатили Идару,
   главному князю
   храбрых касогов.
   Лишь не склонились пред ним непокорные,
   вольнолюбивые, гордые русы,
   жившие в Тамтаракае,
   у самого моря.
   Их покорить поручил он дружинам своим
   во главе с великаном Ридадей,
   многосчастливым
   и сильным.
   В поле тот встретил одетые в бронь и кольчуги
   полки Удалого Мстислава,
   телом дородного
   русичей князя.
   Зубром могучим встал гордый касожский силач
   пред веселым и храбрым Мстиславом,
   любым дружине
   и смелым в походах.
   <Выбери, князь, среди русичей самого сильного,
   пусть он со мною сразится,
   громко сказал благородный
   воин Идаров Мстиславу.
   Так сохраним мы дружины свои.
   Если он одолеет - возьмешь мою землю,
   щедрую, добрую,
   людям родную.
   Ежели я одолею - возьму все твое:
   и детей и жену молодую,
   светловолосую,
   голубоглазую>.
   <Пусть так и будет, - степенно ответил
   Мстислав Удалой великану Ридаде,
   воину храброму,
   зуброподобному.
   Сам я бороться согласен с тобою сегодня,
   счастливый и храбрый Ридадя,
   лучший и верный
   воин Идара>.
   Хомуня смотрел на изрезанные морщинами бледные руки старика, неторопливо перебиравшего струны, вслушивался в слова песни и чувствовал, как она все больше и больше захватывает его, заставляет вспоминать неудачный военный поход, в котором довелось участвовать ему в молодые годы.
   Иногда Хомуня поднимал голову и встречался с взглядом адыга. Глаза у старика были добрыми и немного озорными, их, показалось Хомуне, никогда не покидала улыбка.
   А старик потому и улыбался, что чувствовал, как сидящий перед ним человек, раб из далекой страны русов, для которого он пел, с участием слушает песню, волнуется. И это радовало старика, голос его становился крепче, пальцы увереннее перебирали струны.
   Разом схватили друг друга за плечи
   могучие витязи в схватке смертельной,
   Мстислав Удалой
   И Ридадя Счастливый.
   Горы сошлись и земля содрогнулась,
   шакалы примолкли, взревели медведи,
   честные витязи
   славы достойны.
   Лисы сбежали, попрятались в норы,
   застыло на месте горячее солнце,
   ясное, теплое,
   жизнь стерегущее.
   Ветры притихли, слетелися вороны, стиснули зубы
   Ридадя с Мстиславом,
   воин касожский
   с воином русским.
   Беркут могучий парит над горами,
   спешат под утес молодые козлята,
   дети невинные
   сильных отцов.
   Стрепет пугливый в траве затаился,
   дрогнуло юное сердце у девы,
   любящей витязя
   самого лучшего.
   Боги следили за схваткой жестокой
   и втайне гордились своими сынами,
   русичем храбрым
   и сильным касогом.
   Рыба в пучине - стрела серебриста,
   но в цепкие лапы попала орлану,
   быстро летящему
   рядом с волною.
   Кровью полита земля молодая,
   повержен Ридадя дородным Мстиславом,
   сыном Владимира,
   светлого князя.
   Плакали девы над телом холодным,
   сникли от скорби знамена Идара,
   славного князя
   храбрых касогов.
   Семьдесят лет и два года прошло,
   а у внуков в сердцах кровоточили раны,
   горькой обидой
   и мщеньем желанным.
   Войско собрали большое они и на помощь
   призвали шесть тысяч аланов,
   конников быстрых
   и смелых в бою.
   Серну настиг леопард длиннохвостый,
   трепещется горлинка в лапах сапсана,
   сокола быстрого
   с когтем железным.
   Стаи волков словно тучи клубились,
   под древними стенами Тамтаракая,
   светлого города
   русичей храбрых.
   Черный могильник взлетел к облакам
   и широкие крылья расправил над степью,
   алой зарею залитой,
   стоном наполненной.
   Сабли ломались, и гибли в боях сыновья молодые,
   и плакали вдовы,
   страшным объятые
   ужасом.
   Хаты горели, младенцы в дыму задыхались,
   в крови захлебнулась надежда,
   к жизни желанной
   у русичей.
   Солнце померкло, погасли зарницы,
   лишь ветер полощет ковыль на дороге,
   память стонала
   песней былинной.
   Хомуня сидел, низко уронив голову. Песня старого адыга совсем растревожила душу. Хотя в ней и рассказывалось о событиях давно минувших, Хомуне стало обидно, что здесь, в Тмутаракани, так нескладно все получилось. Где теперь они, потомки тех русских людей, которые жили когда-то на берегу моря? Может быть, они, проданные, как и Хомуня, в рабство, уже позабыли и язык свой или так же, как и он, тоскуя по своей земле, до сих пор мыкают горе где-нибудь на чужбине?
   Хомуне показалось, что старик не окончил песню, оборвал ее на полуслове. Он поднял голову и в ту же секунду вскрикнул - тонкая плеть со свистом словно ножом, остро полоснула его по спине. Хомуня вскочил и увидел Омара Тайфура. Купец замахнулся еще раз, но не ударил, вяло опустил руку и молча пошел к каравану. Там все были готовы к дороге.
   Старик зло посмотрел вслед Омару Тайфуру и громко сказал:
   - Да постигнет тебя участь Тамтаракая, сарацин паршивый. - Старик поднял голову и сочувственно взглянул Хомуне в глаза. - Я буду молиться, чтобы судьба к тебе была благосклонной, русич.
   - Спасибо на добром слове. У нас на Руси говорят: было бя счастье, а дни впереди.
   Хомуня быстро набросил седло на спину своей лошади и догнал караван...
   Радостные возгласы посла князя Бакатара возвестили об окончании пути. Хомуня, следом за Омаром поднявшись на вершину, где стояла крепость Хумара, увидел грозные башни с темными глазницами узких окон, высокие саженей пять - стены крепости, увенчанные парапетом с частыми проемами бойниц, мощные, окованные железными полосами, деревянные ворота. Рядом два облаченных в легкие кольчуги стражника. Ворота тяжело, со скрипом, открылись, и всадники, не останавливаясь, въехали на небольшую, тесно заставленную строениями площадь.
   Хомуне сразу бросились в глаза даже не строения и не детинец, возвышавшийся справа, а родник на краю площади, у самой башни, недалеко от ворот. Неведомым путем вода сумела пробиться из каменных недр в самую высь и прозрачной струей вытекала из небольшой глиняной трубы в деревянное корыто, а затем отводилась такими же трубами куда-то в глубь крепости.
   К детинцу, где находились дом князя и небольшая церквушка, прямо от ворот было не проехать, все завалено камнями - подновляли стену, - и посол Бакатара повел гостей кружным путем, по узким улочкам, между приземистыми, но длинными домами, протянувшимися вдоль крепостной стены, и княжескими конюшнями. В дальнем углу располагалась покрытая копотью кузница, тут же стояли двухколесные арбы, груженные плетеными сапетками с рожью, ячменем, просом и кукурузой, тушами заколотых животных, бревнами. Напротив, под навесом, скорняки выделывали бараньи шкуры, оттуда тянуло острым запахом кожи.
   То ли посторонние люди редко бывали в крепости, то ли аланов привлекли яркие, роскошные одежды Омара Тайфура, но кузнецы и скорняки прекратили работу и молча уставились на иноземного купца.
   Чуть в стороне Хомуня увидел еще один небольшой родник. Вода вытекала прямо из небольшого углубления между камнями и слабым ручейком уходила мимо скорняжной под стену крепости. У родника, присев на корточки, женщина в черных строгих одеждах ковшиком наливала воду в большой кувшин. Она лишь мельком взглянула на приезжих.
   Через узкие ворота въехали в княжеский двор. Бакатар, встретивший гостя у порога, оказался веселым и гостеприимным человеком. То и дело приглаживая широкие усы, он громко смеялся, и смех этот был довольно приятным. Князь часто заглядывал гостю в глаза, будто хотел удостовериться, правильно ли понял его собеседник. После взаимных поклонов и приветствий пригласил Тайфура к столу, уставленному дымящимся мясом, фруктами и напитками.