Лысенко Анатолий. Хомуня

   - Мадай, я не собираюсь помирать. Я еще жить хочу!
   Старик выпрямился и со страхом взглянул на Русича.
   - Смирись перед волей богов. С этим, - Мадай указал на отвалившийся палец, - долго не живут. Поверь мне, юноша. Дочь моя привезла тебя сюда, согрела своим телом и вернула к жизни. Втайне я надеялся, что Аримаса будет тебе достойной женой, хоть ты и чужестранец.
   - Отец! - крикнула сквозь слезы Аримаса. - Не надо об этом.
   - Прости меня, старого. Не снести мне больше испытаний, постигших наш род.
   Русич растерянно смотрел на Мадая и его дочь. Он и раньше иногда вспоминал лежавшую с ним обнаженную женщину, но считал, что та приснилась ему, не мог даже представить, что это была Аримаса. Выходит, неправду она говорила, что раздевал его Мадай, застывшего отогревал медвежьими шкурами. Русич благодарно коснулся рукой лица Аримасы, погладил ее волосы, заплетенные в косы.
   - Ты хочешь, чтобы я остался жив?
   Аримаса, судорожно глотая слезы, кивнула головой и попыталась улыбнуться.
   - Надо отрезать мне стопу.
   - Как отрезать? - в один голос воскликнули Мадай и Аримаса.
   - Вот здесь, - Русич ножом показал на щиколотку левой ноги. - Если не сделаем этого сегодня, то завтра придется отрезать по колено.
   - Нет! Нет! - воскликнула Аримаса. - Я не могу этого сделать.
   - Больше некому, Аримаса, Мадай слишком стар.
   - Но тебе будет больно, ты будешь кричать?
   - Возможно, - сказал он и неуверенно пожал плечами.
   Аримаса отпрянула, широко раскрыла наполненные слезами глаза.
   - Русич! Я не могу этого сделать!
   - Надо, Аримаса. Иначе...
   - Говори, Русич, что делать, - сказал Мадай. - Может, мне самому попробовать?
   - Нет, тебе с этим не справиться. Надо притащить хорошее бревно, вскипятить корчагу жира, приготовить острый нож и ремни, чтобы привязать меня. А то от боли убегу еще, - пошутил он и обеими руками приподнял залитое слезами лицо Аримасы. - Успокойся. Ты же сильная.
   Аримаса отрицательно покачала головой.
   - Надо, Аримаса, - твердо сказал Русич.
   Когда все было готово: в корчаге кипел жир, нож прокалился на углях, небольшое, но толстое сучковатое бревно лежало под коленом больной ноги, обернутой чуть повыше щиколотки лоскутом ткани и туго стянутой сырым ремнем, - Русич сказал:
   - Привяжи обе ноги к бревну, а меня самого - к опорному столбу. Да посильнее, чтобы не дергался.
   Аримаса молча сделала все, что приказал Русич.
   - А теперь слушай внимательно. Стопу отрезай быстро, но не торопясь. Тебе не раз приходилось разделывать животных, знаешь, как отделяются кости. Потом возьмешь корчагу с кипящим жиром и окунешь в нее култышку, да не спеши вынимать, пусть хорошо ошпарится, зато после болеть не будет. Потом перевяжешь чистой тканью. Запомнила?
   Аримаса кивнула головой.
   - Ну, с богом, - Русич перекрестился. - Если начну кричать или просить остановиться - не обращай внимания. Все это не от ума будет, от боли. Только знай, чем быстрее закончишь, тем быстрее прекратятся мои мучения.
   Аримаса взяла нож, стала на колени перед больной ногой, опустила руки.
   - Нет, Русич, я не могу этого сделать.
   - Хватит! Делай, что тебе велено! - грубо крикнул на нее Русич и в тот же миг дернулся от острой боли.
   Он закрыл глаза, плотно затылком прижался к опорному столбу сакли, сжал зубы и уцепился руками в ремни, стянувшие ему грудь. Пальцы Русича побелели от напряжения, зубы заскрипели, но до самого конца он ни разу не вскрикнул, только негромко мычал и шумно втягивал в себя воздух.
   Наконец, все кончилось. Аримаса, распластавшись на медвежьей шкуре, уткнулась лицом в мех, надрывно стонала, плечи ее, обтянутые тонким халатом, часто вздрагивали, окровавленные руки судорожно мяли край шкуры.
   Мадай торопливо заворачивал в тряпку мертвую стопу, вытирал кровь. Из-под опущенных век Русича проступили слезы. Уронив на грудь голову, он сидел, не шевелясь, до тех пор, пока Мадай отвязал его от столба и вместе с дочерью оттащил на войлок. Аримаса хлюпала носом, избегала смотреть в лицо Русичу, прикрыла ему ноги медвежьей шкурой.
   Русич уснул.
   Рана заживала быстро. Еще задолго до весны Русич начал скакать по сакле на костылях, сделанных ему старым Мадаем. Потом дорожкой, протоптанной в снегу Аримасой, решился сходить к ручью, принес в кувшине воду. Воду он почти всю расплескал - костыли глубоко проваливались в снег, - сильно устал, но был доволен.
   - Не горюй, Аримаса, - присев на бревно и вытирая мокрый лоб, пошутил Русич, - скоро у тебя будет помощник, станет легче. А то совсем замаялась с двумя немощными мужчинами.
   Аримаса улыбнулась и опустила глаза на култышку, обмотанную мехом. Никак не могла забыть, как отрезала ногу.
   Все было бы ничего, но Мадай совсем занемог, перестал вставать, а весной, чуть стаял снег, умер.
   И Аримаса и Русич были готовы к этому печальному дню. Да и сам Мадай не цеплялся за жизнь, кончину свою встретил спокойно и в полном сознании. Ослабевшим голосом он подозвал Аримасу и Русича.
   - Прощайте, дети мои. Слава богу, отмучился. Прости, Аримаса, что не сумел устроить твою жизнь. Так уж вышло нескладно.
   У Аримасы потекли слезы.
   - Не надо плакать, доченька, - задыхаясь попросил Мадай. - Прожил я много, ровесников своих похоронил, когда тебя еще на свете не было. Без печали отправляюсь в царство мертвых. И не хочу, чтобы душа моя видела твои слезы. Пусть остальные твои годы будут счастливыми. - Мадай передохнул немного, поискал глазами Русича. - Перед богом прошу тебя, Русич. Не бросай одну Аримасу в ущелье. - Мадай закрыл глаза. - Все, дети мои. Идите. Оставьте меня наедине с богами.
   Похоронили старого Мадая далеко за речкой, в небольшой пещере. Аримаса поставила туда корчагу с водой, положила нож, бросила несколько кусочков угля и мела. Русич хотел сделать крест и пристроить его у могилы, но Аримаса не разрешила.
   - Не верил он вашему богу, хоть и крещен был. Пусть будет так, как хоронили предков.
   На обратном пути подошли к Хвосту еминежа, Аримаса показала Русичу место, где она подобрала его. Там же нашли саблю. Зимой ее не заметила под снегом. А весна отдала потерю. Ножны совсем испортились, но клинок лишь немного тронуло ржавчиной да позеленела бронзовая, украшенная серебром рукоять.
   - Отвоевался, ратай, - тяжело вздохнул Русич и передал саблю Аримасе. - Может, сгодится.
   В саклю заходить не стали. Отпустив гнедого, присели на бревнах и молчали долго, пока солнце красной жаровней не покатилось по откосу далекой вершины.
   - Пойду дров в очаг подброшу, а то, боюсь, угли совсем перегорят, опираясь на костыли, тихо сказал Русич.
   Аримаса кивнула головой, тоже встала, следом вошла в саклю.
   Немного места занимал Мадай, но без него как-то пусто стало в доме, одиноко. Аримаса присела чуть в стороне от еле тлевшего очага.
   Русич собрал небольшой пучок тонких веток, раздул огонь, подвесил над ним котел с остатками мяса. Потом направился к сену, сложенному в углу сакли, набрал небольшую охапку и, прижав сено рукой к костылю, отнес в кормушку, положил корове и теленку. Сходил еще и столько же дал гнедому.
   Аримаса печально смотрела на Русича, на то, как он, безногий, трудно делал обычную, не доставлявшую ей особых хлопот, работу. Русич вернулся к очагу и осторожно опустился на бревно.
   - Иди сюда, Аримаса, - позвал он. - Посиди у огня, поешь. Что поделаешь, так уж все устроено. Человек смертен. Наступает время - он умирает. Но нам с тобой еще жить надо. И, может быть, еще долго.
   Аримаса подошла, села рядом.
   - Плохо мне, Русич. Отчего боги так несправедливы? Разве можно вынести все, что они возложили на меня одну. Или я настолько плоха?
   - Все не так, Аримаса. Не верь, что дурным людям они посылают зло, а хорошим только добро. Бог ведь правду видит, да не скоро скажет. Не боги заботятся о человеке, а сами люди. Те, кто не становится глухим, когда узнает о чужой беде. Такие как ты. Разве боги спасли меня, не ты? - Русич помолчал, подумал немного и сказал: - Плохо, если человек только свою беду видит и заслоняется ею от всего мира. Люди, Аримаса, бывают разные. Одни не выставляют напоказ свое несчастье, взваливают на себя любую ношу и несут ее стойко. Оттого она и кажется остальным не особо тяжелой. Другие, наоборот, - сваливают свою ношу на плечи ближних своих. Ты принадлежишь к первым. В этом ты и хороша и для бога и для человека.
   - Но ведь я других людей не вижу?
   - Разве совсем ты отринута от людей? Всего только год прошел, как погибло селение. Считай - один миг. А до того вокруг тебя много их было: и хороших и плохих.
   Аримаса вздохнула.
   - Я подою корову и напою тебя теплым молоком, Русич.
   - Подои, Аримаса, подои. А я пока, пожалуй, прилягу. Напрыгался за день, руки мои еще не привычны к такому.
   Русич лежал на обычном своем месте, смотрел на черный от копоти потолок сакли и думал об Аримасе, о ее необычайной душевной силе, помогающей пережить несчастья, которые на нее свалились. Он завидовал ей. Найдется ли у самого столько сил, чтобы достойно перенести перемену в своей жизни.
   Что наступила эта перемена, он понял давно, сразу, как антонов огонь мертвым пламенем охватил ногу. Все его благородные помыслы отдать себя отечеству, служить далекой, а теперь для него, может, и недосягаемой уже родине, стали неисполнимы. Как теперь найти дело, которое принесло бы удовлетворение душе? Особенно здесь, в затерянном от мира ущелье. Без посторонней помощи ему с Аримасой отсюда не выбраться. На костылях по горам далеко не уйдешь. А пахарю и охотнику нужны здоровые ноги.
   Калека, наверное, оттого и считается человеком неполноценным, что в первую очередь сам осознает свою беспомощность. А осознав, напоказ выставляет убожество, чтобы люди прониклись жалостью. Смотришь, и нет уже прежнего человека. На взгляд, тот же самый, а душа другая. Но есть ведь и иные люди. Они тоже безрукие или безногие, а не замечаешь в них этого настолько высоки они духом, правдивы и деятельны, не меняют своих благородных помыслов, как бы тяжело им ни приходилось.
   Русич боялся слабости, вдруг и у него появится другая правда, отличная от той, которую имел раньше. Сумеет ли сохранить себя? Или как в присловье: <Гречиха стоит барыней, а хватит мороз - веди на калечий двор>?
   Аримаса принесла молоко, прилегла на войлок. Русич выпил и отставил корчагу в сторону.
   - Я бы с ума сошла, если бы тебя сейчас не было в сакле, - тихо прошептала Аримаса и придвинулась к нему ближе.
   Красноватые всполохи костра неяркими бликами играли на щеках Аримасы, крохотными горячими искорками отражались в ее темных, широко открытых глазах, оттого и лицо ее казалось Русичу каким-то загадочным, притягивало к себе неизъяснимой силой, хотелось смотреть на него и смотреть неотрывно. Спокойное, будто сотворенное из бледного, розоватого мрамора, но не застывшее, а теплое и нежное, оно дышало, волновалось, жило теми чувствами и мыслями, которые в этот миг владели ею.
   Вспомнилось, как он, впервые очнувшись после рокового падения с утеса, ощутил на себе ее горячее тело. Он тут же почувствовал, как приятно загорелась кожа на его ладони, вспомнившей прикосновение к нежной, словно покрытой бархатом, спине.
   Русичу показалось, что Аримасу он знает всю жизнь. Словно и не было у него иных лет, которые прошли без Аримасы. Та, прежняя его жизнь, с каждым днем все больше и больше отдалялась. И теперь ушла в прошлое настолько, что иногда воспринималась, как сон. Русич вспоминал отца, мать, Хомуню младшего своего брата, Боголюбово, Новгород-Северский. Но воспоминания эти порой походили на страницы давно прочитанной и утерянной книги. Русича пугало это. Он старался понять, почему так происходит. И после долгих раздумий решил: скорее всего потому, что ему суждено было умереть в этом ущелье. Но в последнюю минуту господь бог проявил к нему милость, позволил Аримасе и старому Мадаю спасти его.
   Русич, сам того не ведая, видимо, давно убедил себя в этой выдуманной и неминуемой смерти, которая, к счастью, так и не наступила. Она-то, мнимая смерть, и привела к мысли о втором своем рождении, о новой жизни.
   Если бы Русич не стал инвалидом, то сохранил бы надежду вернуться к отцу и матери. Теперь эта надежда рухнула окончательно. Вот почему прошлое воспринимается приятным сном. Теперь вся его жизнь здесь, в ущелье, рядом с Аримасой, самым родным ему человеком.
   Русич, благодарный, нежно погладил Аримасу. Рука коснулась ее горячего бедра и он, одержимый нахлынувшим желанием, крепко стиснул Аримасу в объятиях и торопливо отыскал чуть вздрагивающие повлажневшие губы. Аримасу охватило сладкое волнение, и она еще сильнее прижалась к страстному телу Русича.
   Прошумел по соснам и сразу стих ветер. Низкая туча белым весенним туманом скрыла саклю от усеянного мерцающими звездами неба. Поперхнулся и умолк филин. Притихли звери. Улетела кукушка.
   Хороший человек достоин хорошей любви.
   - Русич, ты мой муж? - спросила она, когда туман чуть рассеялся и луна заглянула в саклю.
   - Да, Аримаса.
   Аримаса погладила его бороду, потрогала нос, усы, прижала его руку к своей щеке.
   - Русич.
   - Что, Аримаса?
   - У тебя красивое имя - Русич.
   - Это не имя, Аримаса. Меня зовут Игнатием...
   - Нет, нет! - ладошкой прихлопнула ему рот. - Я не хочу другого имени. С первого дня оно мне понравилось. Пусть у тебя будет только одно имя - Русич. Если услышу другое, то, боюсь, боги опять отвернутся от меня.
   - Хорошо, Аримаса. Мне тоже нравится, что ты зовешь меня Русичем. Я и есть Русич.
   Русич долго целовал ее губы, глаза, шею, грудь. Аримаса смеялась и ерошила ему волосы.
   - Почему мне так хорошо, Русич?
   - Потому, что ты моя жена, Аримаса. И лучше тебя на свете никого нет.
   - Ты от меня не уедешь?
   - Нет, Аримаса. Если уезжать, то только вдвоем.
   - У нас с тобой хорошее ущелье, Русич.
   - Мы родились здесь. Ты в первый раз, а я во второй.
   - У тебя очень красивый крест, - она поднесла к глазам энколпион, висевший на груди Русича. - У меня тоже есть, но не такой, на нем нет страдающего Иисуса. Сейчас принесу, покажу. Он в углу на стене висит.
   Аримаса встала, подошла к костру, подбросила дров, поворошила угли. Ярко вспыхнуло пламя и высветило обнаженную Аримасу. Ее длинные распущенные волосы упали на лицо, и она, поднимаясь, легким движением отбросила их за спину.
   - Ты красива, Аримаса. Видно, бог все отдал тебе, что припас для других женщин.
   - Он для тебя старался, Русич, - счастливая, улыбнулась Аримаса.
   Она прошла в другой конец сакли, и Русич следом повернул голову, не мог оторвать глаз. <Бог не простит мне, если из-за меня Аримаса погубит себя чрезмерной работой. Коль она считает меня мужчиной, то им я и должен быть. Охота и пашня не для нее>, - подумал он. А вслух сказал:
   - Скорее иди, Аримаса. Так долго я не могу без тебя.
   Аримаса подошла и села рядом, поцеловала Русича.
   - Посмотри мой крестик. Он совсем крохотный, но зато никогда не темнеет.
   - Золотой?
   - Да. Вверху, где начинается наша речка, отец нашел три маленьких камушка. Давно это было. Еще в тот год, когда я появилась на свет. Один променял на крестик, а два - до сих пор валяются в коробке, где хранятся иголки и нитки. Говорят, что в Аланополисе все можно купить на эти камушки, а здесь - кому они нужны?
   Аримаса положила руки на плечи Русича.
   - Помню, когда Сахиру, сестру мою, Бабахан взял себе в жены, все селение собралось около церкви. Было торжественно и красиво. У нас ведь тоже сегодня свадьба? Давай обменяемся крестами. И я твой всю жизнь буду носить на своей груди.
   У Русича дрогнуло сердце, он почувствовал, как повлажнели глаза. Снял энколпион и повесил его Аримасе. Шнурок оказался немного длинноват, но Русич не стал укорочивать. Крест уютно расположился в ложбинке между нежными, упругими мякитишками. В полном молчании приклонил к ней голову, трижды прикоснулся губами к ее устам.
   То же самое сделала и Аримаса.
   - Теперь и перед богом ты жена мне, Аримаса. Я хочу научиться языку твоих предков. Почаще говори со мной на аланском. А сейчас скажи мне, Аримаса, как по-вашему будет - жена?
   Аримаса засмеялась и поцеловала Русича.
   Утром, на восходе солнца. Русич спросил:
   - Аримаса, ты не помнишь, поблизости в лесу растет тис?
   - Железное дерево? Да, совсем рядом. А зачем тебе? .
   - Проводи меня туда. Хочу из тиса сделать себе деревянную ногу.
   - Я срублю и принесу.
   - Нет, Аримаса. Мне нужно самому это сделать.
   - Ну хорошо. Заодно поставлю ловушку. Как раз время охоты на кабана. А то мы лошадь твою уже съели.
   Для приманки Аримаса из своих запасов достала буковых орешков, заготовленных еще с осени, и они отправились в лес.
   Поймать кабана в ловушку не просто. Охотники предпочитают стрелять в него из лука. Специально для Аримасы Мадай, когда начали ему отказывать ноги, придумал особую систему петель и растяжных ремней, сам нашел в лесу место, где лучше ставить ловушку, показал дочери, как это сделать. С тех пор каждую весну, когда голодный кабан рыщет по лесу в поисках пищи, Аримаса приходит на то место, посыпает приманку, ставит петли. И чаще всего ей везет. Могучий зверь повисает на ремнях, за ночь теряет силы, и убить его не сложно, если до этого не раздерет волк, медведь или барс.
   Снега в лесу еще много, но он хорошо слежался за зиму, костыли почти не проваливались, идти было легко.
   - Вот и пришли, - Аримаса остановилась, похлопала рукой по мокрому стволу тиса. - Тут много железных деревьев, выбирай любое.
   Русич сбросил со спины хурджин - топор звякнул о брусок точильного камня.
   - Ну, я пошла, - Аримаса прижалась к Русичу и заглянула ему в глаза. - Мне еще далеко.
   Русич обнял ее, поцеловал.
   - Я не хочу, чтобы ты ходила на охоту, Аримаса. Это мужская работа.
   - Я привыкла, мне не тяжело. Когда отрубишь то, что тебе нужно, оставь здесь и ступай в саклю. Я заберу на обратном пути.
   - Иди, иди, - подтолкнул ее Русич. - Если есть дорога короче, ею и возвращайся. Я буду ждать в сакле.
   Аримаса притронулась к его бороде, улыбнулась и быстро зашагала по твердому насту. Как только она скрылась из виду, Русич взял топор, выбрал подходящее, на его взгляд, дерево, опустился перед ним на колени и сделал надруб.
   Тис с трудом поддавался, и Русич, поначалу задумавший отрубить сразу два коротких полена, ограничился одним, но длинным. Кое-как укрепил его за спиной - стоя на одной ноге, сделать это оказалось не просто, - отправился в обратный путь.
   Идти на костылях было неудобно. При каждом прыжке, как он ни отклонял голову, полено норовило стукнуть его по затылку или снизу по ноге. Пробовал прицепить полено по-иному, но всяко было плохо и тяжело. И хотя от снега тянуло сыростью и холодом, пот ручьями струился по телу, руки, отвыкшие от тяжелой работы, немели, отказывались держать костыли. Иногда, поскользнувшись, он падал на снег, костыли разбегались в стороны и ему на коленях приходилось ползать за ними, обдирая руки о жесткие, вмерзшие в наст ветви. Аримаса догнала мужа у самой сакли. Увидев его мокрого, ободранного, с трясущимися руками, она испугалась и, не сдержавшись, выругала:
   - Русич, ты изведешь и себя и меня. Какой ты жестокий.
   Прислонившись спиной к сосне, он посмотрел на нее, вытер рукавом пот и улыбнулся.
   - Ты помнишь себя маленькой, Аримаса?
   Она удивленно вскинула брови.
   - Ты ни разу не набивала колени?
   - К чему все это?
   - Считай, что я ребенок, делаю первые шаги, - Русич отклонился от сосны, сделал строгое лицо и в шутку прикрикнул: - Да освободишь ли ты меня, наконец, от этой проклятой ноши!
   Аримаса выхватила нож, обрезала ремни.
   - Оба мы с тобой дети, Русич. Лошадь стоит в сакле, а ты на себе бревна таскаешь.
   На следующий день, пока Аримаса съездила на гнедом проверить ловушку и притащила кабана, Русич у сакли встречал ее без костылей, в руке у него был только один короткий посох. Левая нога его коленом опиралась на заостренный книзу столбик. Шел он, переваливаясь с боку на бок, отбрасывая в сторону буровато-красную деревянную ногу.
   Аримаса, радостная, соскочила с седла.
   - Теперь ты ходишь, как корова с переполненным выменем, - засмеялась она, обнимая Русича. Чуть отступив назад, спросила: - Ну как? - глазами показывая на деревяшку.
   - Надо больше подложить меха и посильнее привязать - набивает колено. А вообще - хорошо. Главное - руки почти свободны, могут работать.
   Русич постепенно перекладывал на себя заботу о доме. Заготавливал дрова, утеплял саклю. У брошенных домов нашел поломанную арбу, восстановил колеса и сделал из нее одноконку. И когда подсохла земля, вдвоем поехали на пашню. Надо было сохой рыхлить почву, сеять ячмень, вырывать сорняки на участке многолетней ржи.
   Стояли теплые солнечные дни. Дышалось легко, работалось в удовольствие. Потому-то первый дождь, слабый, чуть-чуть моросящий, они и восприняли как не ахти какую помеху, от которой ни вреда большого, ни пользы. Но дождь, на удивление им, не прекратился до самого вечера, шел и на следующий день, и еще на следующий...
   Русич томился от безделья. Небо походило на бурдюк, который висел на сосне - вода из него сочилась по капле в час, но лужа и в сухую погоду не высыхала. Так и этот дождь. Сыпал редко, а слякоти наделал много. Грязь тяжелыми комьями липла к обуви, тащилась следом. Было так тоскливо, что не хотелось выходить из сакли.
   Каждое утро, проснувшись, Русич брал костыли и торопливо прыгал к двери, отворачивал полсть, выглядывал наружу, надеясь увидеть солнце. Но небо оставалось хмурым. Оно опустилось так низко, что казалось, вот-вот ляжет на крышу.
   Внизу, у речки, за Хвост еминежа, за каждый пригорок и даже за большие валуны редкими хлопьями цеплялся туман. Легкий, еле заметный ветерок клубил сизую полупрозрачную стылость, будто пытался оторвать ее от мокрых утесов, да, видать, сил не хватало.
   Наконец, пришел день, когда солнце все же заглянуло в ущелье. Усилился ветер, пропал туман. Едва подсохло - поехали на пашню. Но в первый день не сделали и половины того, что намечали. Опять пошел дождь. И не мелкий, как раньше, а крупный, с порывистым ветром. Работали до последней минуты, так что еле успели добежать до арбы и спрятаться под кошмой. Коня запрягать не стали, решили подождать, пока ветер прогонит тучи.
   Мощные струи дождя словно плетьми глухо, но резко секли по плотному войлоку и ручьями стекали на землю. Арба стояла в небольшой низине и вскоре под ней образовалась огромная лужа.
   - Боги прогневались на нас, Русич, поэтому и заливают ущелье водой, сказала Аримаса.
   - Чем же мы им не угодили?
   Аримаса пожала плечами.
   - Я сейчас попрошу их, чтобы больше не посылали нам сырость, улыбнулся Русич.
   Он вытащил из-под себя клок сена, подставил под дождь, чтобы чуть размякло и меньше ломалось. Потом достал из хурджина клубок тонких ремешков, лоскут мягкой кожи, нож. Поискал глазами, куда все это положить, чтобы не свалилось в воду. Не нашел, попросил Аримасу подержать. Снова заглянул в хурджин, пересмотрел, что там еще осталось, но кроме обрезков ремней, топора, точильного камня и наконечников для стрел, ничего подходящего не нашел.
   Отложив хурджин в сторону, взял влажное сено, туго перевязал его тонким ремешком. Одну сторону подровнял, чтобы сноп можно было поставить торчком. Вторую, словно платком, повязал лоскутом кожи, ремешком обозначил шею, пристроил руки - получилась кукла. Из обрезков кожи сделал ей глаза, нос, рот.
   - Ее зовут Мокрина, - удовлетворенно посмотрев на свое творение, сказал Русич. - Сейчас будем хоронить ее, утопим в луже, под арбой.
   - А мне почему-то жалко ее. Зачем было делать?
   - По-другому нельзя, Аримаса. Иначе дождь не перестанет. Но сначала я попрошу ее, чтобы прекратила дождь. А ты, наоборот, ругай Мокрину за то, что сырость развела на земле.
   Русич сделал скорбную гримасу и жалобно, чуть не плача, в полный голос запел:
   Мокроти-инушка мо-оя-я,
   Красавица ненаглядна-ая-я,
   Помоли-ися богу, чтобы солнышко согре-ело-о.
   Хлебушко мы посеяли ба-а,
   А то уже все помокло-о...
   Аримаса хохотала. Русич погрозил ей пальцем, она включилась в игру:
   Ах, бесстыдница,
   Ах, нехорошая,
   Поле замочила,
   Сеять не даешь!
   Снова запел Русич:
   Мокроти-инушка-а, богу помоли-ися,
   Чтобы хлебушко вырос наш,
   Да быстрей поспел ба-а.
   Чтобы хлебушко убрали-и,
   И зернышко прибрали-и,
   И чтобы мы сыты были-и...
   Аримаса наклонилась к кукле:
   Ах, бесстыдница,
   Ах, нехорошая,
   Пашню замочила,
   Сеять не даешь!
   И опять Русич:
   Мокроти-инушка ты моя-а,
   Сестричка родна-ая,
   Мы тебя хороним,
   Не для того, чтобы ты гнила,
   А для того, чтобы ты зазеленела.
   Русич опустил в воду Мокрину, костылем вдавил ее в грязь, привалил камнем.
   К удивлению Аримасы, дождь и в самом деле перестал. Небо стало ясным, безоблачным. Солнце по-летнему грело землю.
   - Ты волшебник, Русич, - сказала Аримаса.
   Жизнь текла размеренно. Единственно, что беспокоило Русича, заготовка сена. Травы поднимались быстро, и он не представлял, как будет резать их серпом. С деревянной ногой наклоняться к земле трудно, а на коленях много ли наработаешь? Была бы кузница да хорошая стальная полоса, он постарался бы сделать косу. Но железа у Мадая, кроме топоров, серпов, наконечников для стрел и еще кое-какой мелочи, не имелось.
   Русич еще раз обошел остатки селения, но нашел лишь две короткие железные пластины и ржавый серп.
   Он уже смирился с мыслью, что резать траву придется, в основном, Аримасе, а ему сушить и отвозить домой. Но выбрасывая из сакли остатки прошлогоднего сена, в углу обнаружил свою саблю. О сабле он совсем забыл и обрадовался ей не меньше, чем искатель драгоценностей - кладу.