Лысенко Анатолий. Хомуня

   Как только воцарились порядок и благопристойность, из маленькой церквушки, стоявшей почти у самых ворот, вышел русич и, поскрипывая костылями, неторопливо попрыгал к поляне, где намечался выход епископа для благословения паствы. Путь русичу в толпе прокладывал молодой рясофорный монах с рыжей курчавой бородкой.
   - Дорогу отцу игумену! Дорогу отцу игумену! - негромко повторял послушник - и люди сами широко расступались, пропуская вперед седобородого, белого лицом настоятеля.
   - Отец Лука! - окликнула русича худощавая старуха в темном платке. Дай тебе бог здоровья.
   - А, Русудан? Рад тебя видеть. Как Матярши?
   - Спасибо, отец Лука. Уже встает. Поправляется.
   - Молись, Русудан, молись. Бог не оставит.
   - Отец игумен, - затронул худощавый ремесленник в бараньей шапке и серой короткой курткеу - ты оказался прав. Попробовал я вымочить шкуру, как ты советовал, в отваре дубовой коры - и в самом деле овчина крепкой становится и дождя не боится. Спасибо тебе. Теперь пойдет мой товар.
   - Вот и хорошо, Юваши. Только и мою просьбу выполни, пришли сына, пусть поживет в монастыре, поучится росписи. Я думаю, что у него получится.
   - Хорошо, отец игумен, пришлю. Хотя, по правде, и сомневаюсь, что польза от этого будет.
   - А ты мне доверься.
   Алдар Кюрджи заметил русича, приветливо махнул рукой.
   - Иди сюда, отец Лука, здесь твое место.
   Двое телохранителей князя кинулись помочь игумену, быстро очистили дорогу. И вовремя. Карета епископа была уже совсем близко, и русич мог не успеть пробраться сквозь толпу.
   Ради приезда епископа Кюрджи надел самые дорогие свои одежды. На нем был хорошо подогнанный, легкий, отделанный золотом кафтан из алого сиклатуна - иноземной ткани. Салбары, заправленные в новые светло-коричневые сапоги, были сшиты из тонкого и крепкого полотна, вытканного из льна сорта тала-золото. Такое полотно делают только за горами, в Абхазии, и продают по десять динаров за отрез.
   Осмотрев одежды Кюрджи, русич перевел взгляд на князя Бакатара. Алдар из Хумары тоже оделся достаточно ярко, как и положено знатному человеку: в куртку и плащ из парчи. Но салбары у него - явно дорожные, из льна сорта дабики, доступного каждому состоятельному человеку. Да и убранство коня князя Бакатара попроще.
   Русичу захотелось похвалить сыновей Вретранга.
   - Хорош у тебя конь, Кюрджи, а сбруя и попона - просто царские. Искусная работа, - а про себя подумал: <Коза сдохнет, а хвост не опустит>.
   Кюрджи заулыбался, довольный.
   - Все ради величия церкви, отец Лука.
   Карета его преосвященства, богато украшенная позолотой и инкрустацией, крестами и распятием Христа, легко подкатила к встречающим. Отец Димитрий, он сидел наверху, рядом с кучером, несмотря на преклонные годы, легко, по-молодецки соскочил с облучка, мельком встретился глазами с русичем, сдержанно кивнул ему, и даже, показалось, улыбнулся глазами, не спеша открыл дверцу кареты, протянул руку его преосвященству.
   Не успел епископ выйти из кареты, единым вздохом над толпой пронесся легкий, неясный шум. А кто-то из стоявших позади русича громко и несдержанно удивился молодости нового владыки епархии.
   Русич с удовлетворением отметил, что Кюрджи, а следом и другие князья соскочили с коней. Кюрджи и Бакатар подошли вплотную к игумену, остальные - пристроились позади.
   Епископ и в самом деле был непривычно молод для своего высокого сана. Русич подумал, что его преосвященству всего лет тридцать пять - сорок от роду. Громким, рокочущим басом он поприветствовал и благословил паству, произнес положенные при этом слова о боге, о верности христову учению. Затем отец Димитрий представил епископу игумена, отца Луку, Кюрджи, Бакатара и других наиболее известных и влиятельных князей и священников.
   Его преосвященство внимательно прислушивался к словам отца Димитрия, пристально вглядывался в глаза людям, с которыми его знакомили, и неторопливо, то и дело рассыпая в толпу благословения, следовал к воротам. Несмотря на радушие владыки, русич все же заметил в его глазах скрытое недовольство и настороженность. От этого в сердце русича вкралась тревога. Как новый владыка начнет строить жизнь в епархии, что принесет с собой? Будет ли добиваться примирения враждующих городов и селений, или наоборот, узнав, что здесь язычников не меньше, чем христиан, внесет еще большую смуту? И не только среди паствы, но и в клире, среди священников, если одних вздумает приблизить к себе, а других, напротив, низвести до положения врагов своих.
   Постепенно вниманием его преосвященства полностью завладел Кюрджи. Русича оттеснили в сторону. И тут игумену захотелось еще раз посмотреть на карету, заглянуть внутрь ее, потому что давно считал, что вещи, коими человек обладает, лучше всего рассказывают об устремлениях хозяина, о свойствах его души и сердца, раскрывают его суть. Оглянувшись, он увидел, как по той же дороге, по которой только что приехал епископ, к городу приближалась вереница конных и пеших людей. Он предположил, что это отстала часть свиты епископа. Но всмотревшись лучше, узнал караван сарацинского купца и удивился, почему тот надумал возвратиться в город.
   Тут подошел отец Димитрий. Воспользовавшись тем, что его преосвященство плотно окружили князья, он вернулся, чтобы обнять русича, своего старого друга, которого не видел около двух лет, со времени отъезда в Константинополь. Позабыв об Омаре Тайфуре, русич сразу начал расспрашивать отца Димитрия о новом владыке: каков характером, почему такой настороженный. То ли недоволен встречей, то ли просто устал с дороги.
   Отец Димитрий заверил, что епископ - человек бескорыстный и душевный. Только сильно расстроен из-за того, что вчера во время отдыха в верховьях ущелья, на его глазах вспыхнула драка между двумя горскими соседними селениями, разделенными небольшой речушкой. Люди жестоко и, как показалось его преосвященству, с изуверским наслаждением убивали друг друга. Епископ, отбросив в сторону степенность, носился от сакли к сакле, от села к селу, не обращал внимания ни на свистящие стрелы, ни на звенящие сабли. Как Афина Паллада в образе Ментора утвердила мир между Одиссеем и гражданами Итаки, так и его преосвященство хотел остановить кровопролитие. Но он не бог, а только посланник бога, и ему не суждено сделать того, что под силу было дочери Зевса. По ту и другую сторону реки истекали кровью и мужчины, и женщины, и дети.
   Картина, повергшая епископа в отчаяние, сегодня дополнилась новыми впечатлениями. Несколько часов назад владыке снова пришлось вмешаться в стычку, только теперь между телохранителями сарацинского купца и родом Бабахана.
   - Бабахана? - удивился русич. - Зачем ему воевать с сарацином?
   - Раб у купца сбежал. Бабахан поймал его и не захотел возвратить хозяину. Пора идти, русич, а то его преосвященство хватится нас.
   - А сын мой тоже был там?
   - Не волнуйся, ни Саурон, ни Бабахан не пострадали.
   В честь приезда нового владыки аланской епархии князь Кюрджи устроил богатый пир. Кроме епископа Феодора, игумена Луки, иеромонаха Димитрия, князь пригласил к себе пресвитеров всех церквей города и князей, прибывших в Аланополис встречать его преосвященство. Во дворе, почти сплошь устланном мягким войлоком, к приходу гостей рабы широким кругом расставили вместительные кувшины с белым и красным эллинским вином, толстые стаканы из светло-голубого и темно-синего, с фиолетовыми наплывами, стекла, начищенные до блеска медные и бронзовые кубки, легкие, выточенные из дерева, кружки, неглубокие глиняные миски с водой. Каждому расстелили белую, хорошо выделанную, мягкую овечью шкуру, положили подушку.
   Лишь епископу, как человеку, привыкшему жить в роскоши блистательного Константинополя, да одноногому игумену - весь город знает, что из-за деревянной ноги русич на землю никогда не садится, а заодно самому хозяину и князю Бакатару, могущественному алдару Хумары, - поставили небольшие скамейки и столики на трех ножках.
   Получилось так, что все четверо как бы возвысились над остальными гостями, что сразу вызвало неудовольствие горских князей, привыкших быть первыми среди своих сородичей. Впрочем, после проникновенной, дружеской речи алдара Кюрджи, воздавшего хвалу не только епископу, но и каждому гостю в отдельности, после нескольких кружек доброго вина, обида горских князей притупилась, глаза заблестели, а суровые лица разгладила улыбка.
   Но Кюрджи понимал, что человек, имеющий на плечах горячую голову, от вина только поначалу добреет. Придет время - у каждого оно разное, меряется не минутами и часами, а количеством выпитого вина - еще с большей силой обострятся чувства, и злость обязательно проявит себя - и тогда держись сосед, кинжал у каждого всегда под руками.
   В другое время Кюрджи не останавливал бы такого человека, а наоборот, подбросил бы в огонь сухого хворосту да позабавился. Но в присутствии нового владыки епархии надо было соблюдать пристойность.
   Князь незаметно для всех подал сигнал начальнику стражи, и тот под видом новых гостей рассадил между особо ретивыми князьями переодетых в нарядные платья дружинников.
   Его преосвященство вина почти не пил, голову имел ясную. Поэтому, помолившись, сразу начал говорить о самом главном, о нескончаемых убийствах в раздираемой междоусобицами Алании. К удивлению князей и священников, епископ Феодор оказался довольно осведомленным и знающим человеком. Многие слушали его внимательно, с интересом. Особенно понравилось то, что епископ никого из присутствующих не выделял, уравнивал всех, каждому проникал в душу, наполнял ее гордостью за самого себя.
   - Всем вам Христос дал самое ценное, что может быть у человека, знатных предков, - сказал епископ. - А если предки были прекрасны, добры и справедливы, то и потомки их должны быть доблестны, великодушны и благородны. Вот почему Христос дарует вам блага, но и требует от вас много. Он вверил вам жизни ваших подданных и рабов, дал вам власть над другими людьми. И вы, следуя учению Христову, должны умело распоряжаться этой властью, в полной мере владеть чувствами добра и зла. Мудрый правитель - непогрешим, ибо не подвержен ошибкам. Путь его - уклонение от зла. Это значит, что каждый из вас не должен приносить вред ни своему, ни чужому роду. Но мудрый правитель не знает и снисхождения к убийце и вору, нарушившему закон. Ибо послабление, жалость и уступчивость тоже приводят к беззаконию. Истинно и другое: погибели предшествует гордость, падению надменность. Только в справедливости вы можете обеспечить безопасность своих подданных и подданных алдаров соседних селений и городов. Только при таких условиях в Алании наступит мир и счастье.
   Его преосвященство обратил внимание, что люди уже не слушают его: одни пьют вино, другие - разговаривают. И тут он понял, что они просто невежественны и ничтожны. Поэтому решил закончить свою короткую проповедь.
   - И запомните, дети мои, слова господа нашего! - возвысил голос епископ и подождал, пока стихнет шум и все князья повернут к нему головы. - Господь бог сказал: <Если же не послушаете меня и не будете исполнять всех заповедей сих, то и я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа, и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их. И будут господствовать над вами неприятели ваши, и побежите, когда никто не гонится за вами>.
   Гости притихли. Слишком страшными карами грозился епископ. Но два богатых князя из ущелья Кяфара по-своему восприняли проповедь его преосвященства. Сначала тихо и мирно они попытались выяснить, чей род более древний и знатный, кто из них ближе стоит к великим в прошлом царственным фамилиям Алании. Потом голоса их окрепли, глаза сузились, руки опустились на рукояти кинжалов. Дружинники не стали ждать, когда установится истина, заломили обоим князьям руки за спины и, не церемонясь, вытолкали за ворота.
   Все произошло настолько быстро, что его преосвященство ничего не понял. А Кюрджи, увидев, что остальные гости сразу замолчали и опустили головы, постарался замять неловкость, предложил посмотреть танцовщиц, которых ему привезли из Константинополя.
   - Ведомо ли тебе, князь, что дьявол побуждает девиц к пляске, подталкивает их в спину, тем и заполучает их черную душу? - спросил епископ. - Пьянствуя и увлекаясь обольстительными зрелищами, человек теряет духовную и телесную мощь, ввергает свою душу в ад.
   - Я понимаю, твое преосвященство. Однако и константинопольские базилевсы не боятся услаждать себя зрелищами, содержат танцовщиц. И святое писание не отвергает сего. Когда Давид убил Голиафа и нес его отрубленную голову, то женщины израильских городов встречали его <с пением и плясками, с торжественными тимпанами и с кимвалами>.
   Кюрджи поднял руки, три раза хлопнул в ладоши - из небольшой пристройки к дому выскочили два музыканта с зурной и барабаном. Плавно потекла мелодия. Сначала тихо, будто настраиваясь, а потом все громче и зажигательнее застучал бубен. Из той же пристройки выпорхнула танцовщица. Ступая мелкими шажками, на носках, слегка покачивая бедрами, она легко плыла по войлоку, по широкому кругу, очерченному яствами и напитками, перед удивленными князьями, уставившими на нее свои горящие сластолюбием глаза.
   Ее рыжие волосы, стянутые тонким серебряным обручем, огненными языками струились по гибкой спине и спадали до пояса поверх ярко-красной, словно напитанной кровью, полупрозрачной туники. Танцовщица вошла в середину круга и закружилась на месте. Гости, очарованные явившейся к ним Терпсихорой, завороженно смотрели на плавные движения ее тела, слившегося с музыкой, на ее оголенные руки, будто парившие в воздухе. Каждому из князей казалось, что танец исполняется только для него, поэтому каждый привстал, подался вперед, и в эти минуты все забыли о епископе, о хозяине дома, о врагах, о друзьях, обо всем на свете. Были только музыка и она, эта прекрасная Терпсихора.
   Между тем возбуждение нарастало. Музыка звучала громче, ритмичнее, движения танцовщицы стали еще ярче, темпераментнее.
   И вдруг все остановилось. Умолкла музыка. Замерла танцовщица. Она застыла всего на одно мгновенье. И вот она уже быстро побежала по кругу, улыбающаяся, довольная успехом. Не останавливаясь махнула рукой музыкантам. Но теперь на удивление всем, девушка уже не танцевала, в такт музыки она делала гимнастические упражнения. Сначала простые, потом все сложнее и сложнее. Временами она откидывалась назад, касаясь руками земли, выпрямлялась, склонялась вперед, была настолько гибкой, что порой складывалась вдвое, а потом и вовсе колесом покатилась по кругу, остановилась, встала на руки, потом опустилась на грудь, закинула ноги себе за голову, ступни ног ухватила руками.
   На миг умолкла музыка. Князья притихли, вожделенно смотрели на <женщину без костей>.
   И опять грянули ритмы. И снова, вскочив на ноги, поплыла по кругу танцующая гетера. И тут вспорхнула на войлок - никто даже не заметил, откуда взялась - еще одна танцовщица, одетая в голубую тунику. Эта была с двумя длинными мечами в руках и двумя на поясе. Первая подскочила ко второй, выхватила два меча, откинулась назад и острыми концами установила их у себя на груди, поверх плотного лифа. Балансируя мечами, она раскинула руки в стороны. Вторая танцовщица подала ей еще два меча; та, держась за рукояти, а концами упершись в войлок, скрестила под собой мечи, оперлась головой на перекрестие и, продолжая балансировать мечами на груди, оторвала ноги от пола и медленно подняла их вверх.
   Еле слышно, будто боясь помешать опасному трюку, играли музыканты, плавно кружилась в танце голубая гетера. Все, кто был во дворе, затаили дыхание. Наконец та, что в голубом, сняла с груди первой танцовщицы мечи, она встала, задорно ударил барабан и, покружив перед князьями, гетеры скрылись в пристройке.
   Князья восторженно кричали. Кюрджи расплылся в улыбке, довольный произведенным эффектом.
   Епископ нахмурился. Он хоть и не решился прервать танец Саломеи, но выговорил князю:
   - Тебе надо бы знать, Кюрджи, что танец греховодной, обольстительной Саломеи, падчерицы Ирода-Антипы, послужил причиной мученической смерти Иоанна Крестителя. Сказано у Матфея: <Во время же празднования дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду, посему он клятвою обещал ей дать, чего она ни попросит. Она же, по наущению матери своей, сказала: дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя... И принесли голову его на блюде, и дали девице; а она отнесла матери своей>.
   Кюрджи на это ничего не ответил, лишь опустил голову.
   Игумену вспомнилось песнопение Басили Хандзтели <Об усекновении главы Иоанна Крестителя>, которое он слышал в церкви, когда жил в Грузии. Игумен сказал об этом епископу и тот пожелал послушать.
   Русич откашлялся и нараспев прочел:
   Тогда та женщина,
   Совратительница,
   Вошла в круг опьяневших,
   Которые веселились, как актеры,
   Так что недостойно было даже их видеть,
   И она танцевала
   Среди сидящих,
   Обезумевших
   от вожделения. И был
   Желанным царю этот танец.
   И сказал ей: <Проси, чего хочешь от царя...>
   Исполненные дьявольской страсти,
   Эти две змеи,
   Точащие смертельный яд,
   Завистью и низким умыслом
   Посредством сигода
   Погубили Иоанна.
   Снова вышли музыканты, приготовились танцовщицы. Но, чтобы не навлекать на себя гнев его преосвященства, Кюрджи решил увести его в дом.
   - Пировать в гостях у горца и не побывать в его доме - все равно, что приехать в Аланию и не увидеть ее, - добродушно сказал он епископу и повернулся к русичу и отцу Димитрию. - Прошу и вас, святые отцы, пройти с нами. Сейчас снова выйдут танцовщицы и, боюсь, вы будете себя чувствовать неловко. Пускай князья развлекаются.
   Кюрджи встал, сделал шаг по направлению к дому, но тут же остановился, положил руку на плечо алдару из Хумары.
   - Бакатар, друг мой, ты с нами пойдешь или останешься?
   - Я позже прийду, Кюрджи, хочу еще посмотреть на твоих красавиц.
   Русичу не хотелось идти в княжеский дом. И не потому, что не очень жаловал алдара. Последние дни тяжело стало подниматься на костылях по ступеням. А уходить совсем, когда епископ еще оставался здесь, тоже нельзя.
   Как он и предполагал, Кюрджи повел их сразу на второй этаж. С трудом взобравшись на лестницу, русич оглянулся. Пресвитеры чинно покидали пир, князья рассаживались свободнее.
   Все четыре комнаты второго этажа княжеского дома изнутри были оштукатурены и выбелены известью, слегка подкрашенной светлой лазурью. Вдоль глухих стен на широких скамейках стояли сундуки с одеждой. Выше сундуков - полки, заставленные глиняной, медной и серебряной посудой. Последняя, четвертая комната, центральное место которой занимал до блеска начищенный медный котел, подвешенный на очажной цепи, резко отличалась от остальных. Стены ее почти сплошь покрывали дорогие персидские ковры, поверх них - украшенные золотом и серебром сабли, кинжалы, лук с золотыми накладками, колчан со стрелами.
   В углу стояла низкая, широкая, со скошенными спинками, кровать, прикрытая войлочным ковром. Рядом, на деревянных козлах, аккуратно сложена постель князя: набитые шерстью матрацы и подушки, прикрытые яркой шелковой тканью.
   Потолок комнаты подпирало толстое бревно, орнаментированное символами огня и солнца: крестами, кругами, розетками и завитками. Капители столба, сделанные в виде пышной короны, нависали над очагом, будто укрывали его от злых духов.
   Тут же стоял круглый столик на трех ножках, низкие скамеечки и княжеское кресло с высокой резной спинкой и подлокотниками. На столике широкие изящные стеклянные рюмки на длинных ножках, кувшин с вином, фрукты в ажурном берестяном лукошке.
   Кюрджи то и дело посматривал на епископа, ждал похвалы, не терпелось насладиться изумлением гостя, пораженного убранством комнаты. Но его преосвященство на роскошь не обращал внимания. Уставший, он сразу опустился на скамейку, взял в руки яблоко, откусил и медленно начал жевать пропитанную солнцем, пахнущую медом чуть кисловатую мякоть.
   Кюрджи разливал вино и при этом как-то странно улыбался. Русичу показалось даже, что князь или позабыл, или совсем потерял интерес к гостям, и задумался о чем-то своем. И это свое было настолько ему приятным, что он не мог сдержать улыбки. Наполнив рюмки, Кюрджи не поставил кувшин на стол, так и держал его обеими руками на уровне груди, а сам повернулся к очажной цепи и, продолжая улыбаться, смотрел на нее долго, будто читал молитву. Кюрджи и в самом деле про себя читал благодарную молитву Сафе, богу очага и очажной цепи. Губы его чуть шевелились и оттого длинные пышные усы князя вздрагивали, топорщились.
   - Князь, - обратился к хозяину епископ.
   Кюрджи вздрогнул, отнял от кувшина правую руку и растопыренными пальцами сверху вниз провел по всему лицу, убрал улыбку, поставил кувшин на столик и повернулся к епископу.
   - Я слушаю тебя, владыка, - мягко, почти заискивающе произнес Кюрджи и сел в кресло. Владыка молчал, поэтому Кюрджи низко наклонил голову, стараясь заглянуть в глаза его преосвященству.
   - Князь, - повторил епископ, - среди пирующих, там, во дворе, есть ли зависимые от тебя люди?
   Кюрджи удивленно поднял брови и рассмеялся.
   - Все мы зависим только от бога, твое преосвященство, - он руководит нашими помыслами.
   - А люди, на которых ты мог бы положиться, друзья твои, есть среди пирующих?
   Кюрджи задумался, взял рюмку, отпил глоток, поставил ее на место.
   - Вопросы твои настолько неожиданны, что я затрудняюсь ответить. А главное - не могу понять ход твоих мыслей.
   - Видишь ли, князь, едва я вступил в пределы Алании, сразу столкнулся с убийствами. Мне показалось, что жизнь человеческая стоит в этой стране не очень дорого.
   - Это уж точно, - подтвердил русич. - Если сосед заимеет доброго коня или саблю дамасской стали, а то и просто хороший кинжал - сразу наживет себе врагов. Я много прожил в этих горах и знаю: если в доме погибнет мужчина, то оплакивают его жена и дети, да мать с отцом. Но если недруги из соседнего рода, убив человека, заберут его оружие, то стенает все селение.
   Кюрджи никак не отреагировал на слова игумена. Для него - чьи одежды богаты, тех и речь чтима.
   - Все, кто сейчас находится в доме, - гости. Я не могу сказать ничего плохого о них. Исстари заведено: хозяин - слуга гостя. Все они люди свободные, никто ни от кого не зависит. А что касается друзей, тут я затрудняюсь ответить. Пожалуй, на Бакатара я вполне мог бы положиться. И еще, - Кюрджи задумался, - Худу-Темур, алдар из низовьев Инджик-су. Он привел мне в подарок десять скакунов.
   - А сам-то ты богат? - спросил епископ.
   Кюрджи улыбнулся, окинул взглядом ковры, оружие.
   - На моих пастбищах нагуливают пять табунов и шесть тысяч овец. И в рабах я не испытываю недостатка, сколько нужно, столько и возьму себе. У меня самая сильная дружина...
   - В этой стране, твое преосвященство, - перебил князя русич, - всякий без труда скажет, сколько у него овец, но не каждый может назвать, сколько он имеет друзей. Это только кажется, что богатым все люди друзья.
   Кюрджи бросил недовольный взгляд на игумена, но тут же улыбнулся.
   - Чем богаче алдар, тем сильнее его дружина, а значит, - тем больше его влияние.
   - Все было бы хорошо, - сказал епископ, - если бы это влияние способствовало порядку в стране, распространению православной веры, а не убийствам и грабежам.
   - Лучше быть нищим, чем невеждой, - вставил слово отец Димитрий. Потому как первый всего-навсего лишен денег, а второй - образа человеческого.
   - Не в том дело, отец Димитрий, - епископ повернулся к иеромонаху. Я хочу знать, есть ли возможность в Алании перейти от междоусобиц к единству, от безвластия к строгому порядку, к подчинению человека человеку по законам, установленным правителями, как это делается в лучших государствах, как это и было в Алании при Дургулеле Великом. В Константинополе патриарх всей православной церкви Герман II давал мне читать записки о том далеком времени.
   - Нет, это невозможно, - сказал Кюрджи. - Любой из алдаров, если он вздумает подчинить себе других, встретит противодействие. Тогда уж и вправду кровавые реки заполнят ущелья, зальют долины, как вода затопляет их по весне. Быстрее рыба на тополь влезет, чем алдар добровольно подчинится другому алдару.
   - А разве лишь оружию под силу установить твердую власть? нахмурился епископ. - Разве князья не в силах договориться между собой и ради отчизны пожертовать своей вольницей? Я не вижу большой разницы между царской властью и любым другим правлением. Еще древние говорили, что не обряды и законы сами по себе могут помочь государству, а лишь люди, которые ведут народ, куда пожелают. Если они ведут его хорошо, то и обряды, и законы полезны, если плохо, то бесполезны. Тот, кто хочет приказывать, сначала сам должен научиться повиноваться. Повиноваться не по принуждению, не из-за страха, страх - это удел рабов, повиноваться сознательно, пользы ради своего отечества. В этом и церковь станет на сторону князей, поможет им держать народ в повиновении. Сила любой страны в единстве. Разве тебя, князь, не беспокоит нашествие монголов, беспощадно уничтожающих на своем пути саклю раба и божий храм, мужчин и женщин, стариков и детей? Огненным смерчем они прошли по Грузии и степной Алании, в прах повергли храмы господние.
   - Монголы - степной народ, в горы они не пойдут. Да и вряд ли сумеют воевать они в наших ущельях. Нет, монголы не страшны горцам, - сказал Кюрджи и снова погрузился в свои мысли.