Лысенко Анатолий. Хомуня

   Хомуня свернул за угол часовни и нечаянно налетел на огромного человека, ударил его головой. Охнув, тот чуть присел от неожиданности и тут же накрыл Хомуню то ли плащом, то ли мантией, крепко, обеими руками, прижал его голову к себе, так, что трудно было дышать. Пытаясь вырваться, Хомуня яростно колотил своего мучителя по животу.
   - Ага! Попался, пардус этакий! Признавайся, разбойник, что утворил на сей раз?
   Хомуня узнал грозный голос князя Андрея, испугался, перестал молотить его кулачками - и князь сразу отпустил пленника, слегка отстранил от себя.
   Вытирая рукавом взмокший от напряжения лоб, Хомуня подумывал, как быстрее убежать от князя, но, увидав его доброе улыбающееся лицо, успокоился.
   - К маме хочу, - насупившись ответил он.
   - Вот те на! Чуть князя с ног не сбил и на него же обиделся, - князь опустился на корточки, пристально посмотрел Хомуне в глаза. - А еще собираешься стать моим отроком, дружинником. А того не ведаешь, что у сердитого губа толще, а брюхо тоще.
   - Не-ет, - смягчился Хомуня, - не обиделся. Ты голову мне придавил.
   Князь продолжал улыбаться, и Хомуня окончательно позабыл обиду, с интересом смотрел на его редкую, тронутую сединой бороду, доброе, изрезанное морщинами лицо с узкими, как у половцев, темными глазами. Потом и сам улыбнулся.
   - А у меня конь есть, настоящий. В конюшне.
   - Правда? - удивился князь.
   - Да. Кобыла, Серая зовут ее. Прокопий мне завтра меч даст и седло.
   - Ну, тогда обязательно возьму тебя отроком в младшую дружину. Подрастешь - пойдешь половцев воевать.
   Хомуня согласно кивнул. Князь поднялся, взял его за руку.
   - Пойдем ко мне в горницу, отрок. Вместе поужинаем. Голоден, наверное?
   Хомуня сглотнул слюну, зашагал рядом с князем.
   У каменной лестницы, ведущей в господские покои, Хомуня нерешительно остановился, поднял голову.
   - Мама заругает. Уже ищет, наверное.
   - Не заругает, кого-нибудь пошлю к ней.
   В ожидании, пока подадут на стол, князь Андрей сидел напротив Хомуни и думал о том, что к старости ему становится все более одиноко. И не только оттого, что растерял детей, нет внуков. Один сын у него всего лишь и остался.
   У каждого ростка - своя жизнь. Мстиславу, старшему сыну, суждено было еще в молодые лета умереть от ран, полученных в военном походе за отчину. Вспомнив об убиенном, князь Андрей перекрестился и еще раз уверился в мысли, что в том оно и есть предназначение Мстиславово - не дожить до зрелого возраста, отдать земле своей все, что дано было ему богом и родителями. В битве с булгарами сложил голову и Изяслав.
   Боголюбский посмотрел на Хомуню. Тот, не спрашивая, подтянул к себе раскрытую книгу - <Поучение Владимира Мономаха>, переписанное для князя Козьмой, - и сосредоточенно начал рассматривать рисунки, зашептал еле слышно, складывая слова.
   Глядя на отрока, князь Андрей взгрустнул по своей молодости. И не то чтобы хотел вернуть себе давно минувшие годы, заново стать унотом, вроде Хомуни. Об этом он не помышлял. Считал, что жить заново - все равно, что сполна насытившись, сразу садиться к другому столу: пища ни глаз не радует, ни утроба ее не приемлет.
   Взгрустнулось потому, что за годы своего великого княжения так и не сумел сделать, что замышлял, - собрать всю Русскую землю в единую отчину. А теперь, в шестьдесят три, уже не сотворишь того, что под силу было в сорок пять лет. В те времена князь Андрей отдавал себя делу, которое начал еще в молодости, сплошному заселению русскими людьми пустующих земель Залесья. Хоть и давно в этих местах выросли Ростов, Ярославль, Суздаль, но в селах, довольно редких в междуречье Оки и верхней Волги, жили в основном иные люди, мирные финские племена: мурома, весь, меря. Народ этот тихий, приветливый, поклонялся своим и славянским языческим богам, русичи охотно селились рядом, роднились с ними, вовлекали их в христову веру - только она и вызывала между ними споры, - брали их девиц в жены, отдавали им своих дочерей, заводили общее хозяйство.
   Еще при отце Андрея, при Юрии Долгоруком, получившем от Мономаха в управление Суздальскую землю, или, как теперь стали называть, - Белую Русь, потянулись-сюда теснимые половцами новые поселенцы. Рядом с древними русскими городами разрослись новые - Кснятин, Москва, Юрьев. А потом и Димитров, названный так в честь Дмитрия-Всеволода, младшего Андреева брата, родившегося у Долгорукого прямо во время полюдья, когда тот вместе с непраздной женой объезжал свою волость, собирал дань.
   При князе Андрее выросли и окрепли Боголюбово, Тверь, Городец-на-Волге, Кострома, Стародуб-на-Клязьме, Галич, Звенигород, село Киево на Киевском овраге. Заселяя новые земли, люди приносили с собой старые названия, привычные им по южной Руси.
   Как раз в те годы у князя и появился на службе Козьма, отец Хомуни, муж не только храбрый, но и способный к книгописанию. Козьма прибыл в Залесье из самого Киева, оттого и закрепилось за ним прозвище Кузьмище-Кыянин.
   Два сына у Козьмы, Игнатий и Хомуня, а разнятся между собой, словно не одна мать родила их. В облике старшего - смесь русской и половецкой крови, младший - чистый русак, точная копия отца. В давние времена дед Хомуни и Игнатия по материнской линии ходил с князем Мстиславом - старшим сыном Владимира Мономаха - в ратный поход, захватил в полон дочь половецкого хана и женился на ней. От нее-то и достались Игнатию приметы половецкие. И не только приметы. И языку половецкому она обучила своих внуков. Мал Хомуня, но одинаково ему, что по-русски изъясняться, что по-тюркски.
   Князь Андрей тоже не совсем похож на русича. И ему лицо досталось от матери, знатной половецкой красавицы. А нравом Андрей - настоящий северный князь, истый суздалец-залешанин, любил свою вотчину и никогда не стремился в Киев. Этим и отличался от Юрия Долгорукого. Тот, наоборот, почитал для себя честью владеть киевским столом, боролся за него всю жизнь. И добился великого княжения, одолев Изяслава Волынского, племянника своего.
   В те годы Андрею было уже около сорока. И когда впервые приехал в Киев, к отцу, многие заметили, что во время ратных походов в удали он не уступает своим родственникам, молодым и пожилым князьям. В разгар сечи часто забывается, залетает в самую опасную свалку. Однажды в пылу не заметил даже, как с него мечом свалили шлем. Но обычно князя Андрея никогда нельзя застать врасплох, не терялся в самых неожиданных и сложных положениях. А вот после битвы, в отличие от других, быстро трезвел от воинского опьянения, сразу становился осторожным, благоразумным, мирным распорядителем, умел наклонять дела в свою пользу, кстати молвить и вовремя смолчать. Первым подступал к отцу и просил помириться с побитым врагом.
   Юрий Долгорукий недолго княжил в Киеве. Изяслав Волынский добился победы и отобрал у него престол. Долгорукий расстроился, горько, по-детски плакал, сожалея, что ему приходится расставаться с великим княжением. Андрей переживал за отца, но не разделял его страсти к Киеву. Дело близилось к осени, и Андрей торопил его быстрее вернуться в Залесье: <Нам, батюшка, - упрашивал он, - здесь теперь делать нечего, уйдем-ка отсюда затепло>.
   После смерти Изяслава Юрий Долгорукий снова, теперь уже прочно, до конца дней своих, уселся на Киевском столе. Поначалу он оставил Андрея княжить во Владимире, который и городом-то не считался, а так, пригородом Суздаля. Потом приказал перебраться ближе к Киеву, в Вышгород. Чтобы всегда был рядом, а в случае смерти отца, без лишних помех мог бы занять, на правах старшего сына, великокняжеский стол.
   Крут характером был отец, не терпел своеволия. Но Андрей крепостью не уступал родителю. К тому же отличался красноречием, любил посостязаться в мудрости и с отцом, и с иноземными послами, и с удельными князьями. Не вытаскивая меча, многих из них умел побудить вовремя отказаться от своих притязаний.
   Но в главном своем помысле уговорить отца Андрей так и не смог. Много раз пытался ему доказать, что хоть и велик Киев, хоть и по праву зовется <матерью городов русских>, а не может доле оставаться столицей Руси. Считал, что пора перенести ее в северные земли, в Залесье. И не только из-за бесконечных набегов половцев. Слишком лакомым кусочком стал Киев для братьев, племянников и всех родственников: <Вечно они в мятеже и волнении, все добиваются великого княжества Киевского, ни у кого ни с кем миру нет. Оттого все княжения запустели, а со стороны степи все половцы выпленили>.
   Но отец не мог жить без Киева, без прекрасной Святой Софии - главного храма Руси. Весь мир знает дорогу в этот великий город. А греки, армяне, евреи, немцы, моравы, венециане живут тут постоянно, своими поселениями. Влечет их сюда выгодная мена товаров и гостеприимство россиян. Как прожить князю без купцов? Где взять куны? Как без них содержать дружину?
   Не убедил Андрей отца. Но от своего не отступился. Коль так получилось, решил сбежать от него. <Выкрал> из вышегородской церкви привезенную из Константинополя и поразившую его икону Богоматери с младенцем, надеясь, что она защитит его от отцовского гнева, меч Бориса, множество книг, и тайком ушел обратно в Залесье. От народа, однако, князь не скрывался. Наоборот, приказал укрепить икону на своей ладье так, чтобы лучше видна была людям. На каждой стоянке, на волоках, где ладьи перетаскивали из одной реки в другую, устраивал торжественные молебны, звал на них не только дружинников, но и жителей сел и городов, возле которых останавливался на отдых. Получилось так, что <тайная> дорога князя была четко означена часовнями и крестами, поставленными на местах молебнов, будто сама Богородица указывала людям путь в Залесье, где должна возродиться новая Русь.
   Через два года Юрий Долгорукий умер и великим князем, как и положено по обычаю, стал старший из его сыновей, Андрей. Но он, на удивление всем, в Киев не возвратился, сделал своей столицей безвестный Владимир. Оскорбленные киевляне в растерянности ждали, что великий князь одумается, переменит свое решение. Но все же приехали поздравить Андрея. С тем же прибывали к нему и полоцкие, черниговские, курские князья, бояре Господина Великого Новгорода. Каждого человека Андрей встречал радушно, возил по Суздальской земле, показывал новые процветающие города и села, многих приглашал к себе на службу. <Я всю Белую Русь, - хвалился он, - городами и селами населил и многолюдной учинил>.
   А вот ростовские бояре и епископ их, будто и коренные залешане, возмутились. Приехали к Андрею скопом. Бородатые, молчаливые, смотрят в землю. Насильно подтолкнули вперед тысяцкого, Степана Кучку.
   - Если ты, великий князь, считаешь, - от имени всех сказал, будто выдавил из себя, боярин, - что столица Руси должна быть в Залесье, то почему не в Ростове, в городе, принявшем крещение вслед за Киевом?
   Князь Андрей сощурил и без того узкие половецкие глаза, улыбнулся, оглядел рассерженные лица бояр и подумал: <Коль вы, отмахав десятки верст, прискакали во Владимир только за тем, чтобы указывать мне, повелевать великим князем, то что сталось бы, поселись я в вашем городе?>
   Князь Андрей, погасив улыбку, повернулся к иконе, опустился на колени и долго молился Богородице. Боярам делать нечего, последовали примеру князя. Окончив молитву, тот встал, повернулся к людям - на лице опять ласка и приветливость.
   - Так и помышлял я привезти эту чудотворную икону, - князь снова обернулся к Богородице, трижды перекрестил лоб, - так и помышлял я, мудрые мои бояре, привезти лик Богородицы в старую отцовскую отчину, в Ростов. Но было мне видение. Уже здесь, на Суздальской земле, во сне явилась ко мне Богородица и сказала: <Не хощу, да образ мой несеши в Ростов, но во Владимир постави его>. - Князь Андрей улыбнулся, кротко, будто виноват в том, что получил такое повеление, подошел к епископу, стоявшему чуть в стороне, и сказал тихо, но так, чтобы все слышали: - Я - раб божий. Как мне ослушаться воли пресвятой Богородицы?
   Епископ благословил князя Андрея. А бояре потупили взоры - князь, может быть, и неправду говорит, но кто же рассудит? Никто, кроме самой Богородицы.
   А что ж Киев? За него все так же продолжали драться князья. Андрей сначала не вмешивался в усобицы, только посмеивался, видя, как часто его родственники смещают друг друга на почетном столе. Но как только в Киеве объявился главный его соперник, двоюродный племянник, Мстислав Изяславович Волынский, направил туда войско. И не только свое, многие князья примкнули к Андреевой рати. И опять великий князь не стал занимать престол отца и деда. Отдал Киев младшему своему брату, Глебу, а после его смерти ближайшим родичам, родным племянникам, Ростиславичам Смоленским. Старший из них, Роман, сел в Киеве. Младшие, Давид и Мстислав, - в ближайших от южной столицы городах.
   Роман, при общем ликовании киевлян, помнивших справедливость и незлобивость его отца, торжественно отметил свое восшествие на престол, одновременно праздновал и победу, одержанную Игорем Святославичем Северским близ урочища Олтавы и реки Ворсклы над половецкими ханами Кобяком и Кончаком. Юный Игорь в знак уважения сам вручил Роману сайгат, за что, в свою очередь, щедро был одарен Ростиславичами.
   Поначалу Ростиславичи мирно княжили в Киеве. А потом показали неповиновение великому князю. И тот сразу направил туда посла с грозным приказом: <Не ходишь ты, Роман, в моей воле со своей братией, так пошел вон из Киева, ты, Мстислав, вон из Белгорода, а ты, Давид, вон из Вышгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как знаете>.
   Посол возвратился оскорбленным: князья обрили ему голову и бороду, потом отпустили и велели сказать великому князю: <Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви; но если ты посылаешь к нам с такими речами, не как к князьям, а как к подручным и простым людям, то делай, что задумал, а нас бог рассудит>.
   - Бог всех рассудит, - неожиданно вслух произнес Андрей. Хомуня, испугавшись, вздрогнул, быстро отодвинул книгу. - Читай, читай, - успокоил его князь.
   Пока Андрей занят был своими мыслями, Хомуня с трудом одолел страницу. Не все поняв в мономаховых наставлениях, спросил:
   - Князь Андрей, почему твой дед одних половецких ханов отпускал на волю, а других убивал?
   - Чтоб мир был, отрок. Даже врагов своих не всех казнить надо, иначе великая ненависть будет между людьми.
   - Потому половцы и не тронули Мономаха, когда он из Чернигова сквозь их полки с детьми и женами ехал?
   - Все так, Хомуня. Но ты же не читал такого. Об этом на других листах писано.
   - А я и так помню, отец много читал мне. Скажи, князь Андрей, и ты в тот раз с Мономахом ехал из Чернигова? Не боялся половцев?
   - Эк хватил. Меня на свете еще не было.
   В горницу с подносом вошла холопка, синеглазая молодая баба в длинном, расшитом ярким узорочьем платье.
   Едва Хомуня успел отодвинуть книгу, холопка тут же поставила перед ним серебряное полумисье с кашей, гречневой рассыпчатой велигоркой.
   - Нос еще мокрый, а туда же, за книгу берется. Грамотей, - прошептала она и потрепала стянутые лентой волосы Хомуни.
   Князь Андрей встал из-за стола и направился к иконам. Хомуня бесшумно вскочил и тоже подошел к образам, висевшим в красном углу.
   Пока молились, холопка успела принести еще два блюда. На одном лежали листья крапивы, лук, огурцы, на втором - щучина росольная с хреном.
   Холопка отошла к дверям, привалилась спиной к косяку и, скрестив на груди руки, молча смотрела на князя. Потом перевела взгляд на Хомуню, спросила, явно обращаясь к Андрею:
   - Может, унот хл?бово будет, чуток затирухи от обеда осталось? Так я быстро погрею.
   Князь задержал ложку, посмотрел на Хомуню.
   - Не-е, - набивая рот крапивой, отказался Хомуня. - Я щучины хочу.
   Князь улыбнулся, потянулся за кашей.
   После ужина, не успела холопка убрать со стола, вошел Прокопий.
   - Садись, - указал ему на скамью Андрей. - Опоздал ты, мы уж и поесть успели.
   - Я не голоден, князь. Спасибо.
   - Ну, тогда почитай нам Мономаха. Глаза мои что-то плохо видят. Хоть и крупно Козьма написал, а плывет вс?, будто сквозь воду гляжу на писанье это. А печатные книги давно уж и не открываю, слишком мелкие буквы сделали мастера. Только вам, молодым, и читать их.
   Сгущались сумерки. Прокопий встал, от лампады зажег свечу, поставил ее так, чтобы виднее было.
   - Что прочитать-то, князь?
   - Любое поучение, открывай наугад.
   Прокопий уселся удобнее, поставил еще ближе подсвечник, перевернул несколько страниц.
   Читал он негромко, но торжественно, чуть нараспев, как и любил князь Андрей: <На войну вышед, не ленитеся, не зрите на воеводы; ни питью, ни денью не лагодите...>
   Хомуня подвинулся к Прокопию, подсунул голову ему под руку, заставил обнять. Умостившись, внимательно слушал, пытался глазами следить за написанным: <Лжи остерегайтеся, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело. Куда бы вы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напоите и накормите нищего, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол...>
   Монотонное чтение убаюкивало разомлевшего от плотного ужина Хомуню. Изо всех сил пытался он всматриваться в книгу, найти нужную строку, но глаза уже ничего не видели, веки сами собой смыкались, голос Прокопия отдалялся, пропадал куда-то.
   Временами Хомуня вздрагивал, будто бы просыпался, но глаз не открывал. Сквозь дрему доносился голос Прокопия: <...Что умеете хорошего, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь - как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится...>
   Когда Прокопий закончил читать, Хомуня уже крепко спал. Князь приказал Прокопию уложить отрока где-нибудь рядом, в любой горнице и самому ложиться там же.
   - Все одно завтра утром вести мне его в церковь, - сказал князь. Обещался я Козьме быть крестным отцом Хомуни.
   - Какое же имя христианское даст ему отец Арсений? - спросил Прокопий. - Завтра ведь праздник святых апостолов, имена знатные, кто будет покровителем Хомуни?
   Князь пожал плечами.
   - Подберет. По мне - так и наши, русские имена, хороши. Есть же теперь и на Руси святые, Владимир хотя бы...
   Ночью Хомуня просыпался редко. Вставал, когда солнце поднималось высоко. Если ленился, мать бранилась, стаскивала одеяло, заставляла студеной водою мыть лицо и сразу усаживала за стол. Хомуня быстро съедал свои неизменные кундюмы или гороховую лапшу с ржаным, ноздреватым хлебом, испеченным на квасной закваске, запивал, опять же, квасом, а иногда сбитнем, приготовленным на отваре лесных трав с медом, и бежал в церковь, где старый и добрый Арсений учил унотов грамоте.
   На сей раз Хомуня проснулся до рассвета. То ли от того, что ему подстелили какую-то лохматую шубу и она непривычно щекотала голое тело, то ли было слишком жарко, и он сбросил с себя одеяло, а к утру похолодало.
   Хомуня лежал на спине, беспокойно водил глазами по стенам и потолку, никак не мог понять, где находится, как его занесло в чужой дом. Особенно пугал негромкий, с легким присвистом, храп, который доносился до него откуда-то снизу. Если б то был отец, Хомуня узнал бы его, отец храпит громче, с переливами.
   Хомуня осторожно повернулся набок и увидел, что горница, где он спал, довольно большая, в два окна. В оба глазасто смотрела ясная, словно начищенная песком и обмытая родниковой водой, луна, - нарисовала на полу длинные светлые полосы, похожие на разостланные холсты.
   Осмотревшись, Хомуня увидел, что кроватью ему служат две придвинутые друг к дружке широкие скамейки. В той стороне, куда Хомуня лежал головой, стоял у стены длинный стол. Больше в горнице ничего не было. Хомуне со страхом подумалось, что ночью его выкрали из собственной кровати и перенесли сюда, в эту большую полупустую горницу, которая неизвестно где находится. Может быть, она далеко, за тридевять земель от Боголюбова, где-нибудь в тридесятом царстве, и никаких постригов теперь не будет. И неизвестно, что с ним сделает тот, который храпит с присвистом. Хорошо, если бы отец быстрее отыскал его здесь и забрал к себе.
   Приподнявшись на локти и затаив дыхание, Хомуня подвинулся к самому краю своего ложа и осторожно глянул вниз. Увидел освещенного луной Прокопия - и от радости едва не вскрикнул. Прокопий лежал на полу, подстелив под себя темный войлочный ковер.
   Только теперь Хомуня вспомнил вчерашний ужин у князя Андрея, тотчас узнал и горницу, а точнее - сени княжеского дворца. Вон та дверь ведет в Андрееву ложницу, эта - на крыльцо.
   Успокоенный, Хомуня снова откинулся на спину, тихо засмеялся. Скоро взойдет солнце, наступит утро, и князь поведет его в церковь. Потом Хомуне обрежут волосы, подведут к нему Серую и Прокопий, а может, и сам князь, посадит его в седло. Соберется толпа, и Хомуня, прижавшись к гриве, не как прежде, у отца на коленях, - сам стрелой поскачет на глазах удивленного народа прямо в чистое поле, на луга, вдоль Нерли, а рядом - на своих конях - отец, Прокопий, князь Андрей.
   В горнице внезапно потемнело, будто окна в миг задернули серым полупрозрачным покрывалом. Хомуня повернул голову и увидел, что луны уже нет, спряталась за редкое, как вычесанная кудель, облако. Через минуту опять заглянула в горницу и опять скрылась. Так повторялось много раз, и Хомуне показалось, что луна играет с ним в прятки. Хотя по правде, ей сейчас уже не до игр. С каждой минутой она бледнела, будто пугалась наступавшего рассвета, таяла. Но Хомуня не стал отказываться от игры, приподнялся, в ногах нашел скомканный плащ, накрылся им с головой, оставив только маленькую щель, чтобы подсматривать.
   Как только луна заглянула в горницу, Хомуня резко отбросил плащ за спину. В тот же миг на крыльце негромко затопали, заскреблись в дверь, пытались открыть ее. Хомуня затаился, перестал дышать. Ждал, когда Прокопий проснется и выяснит, кто пришел. Может быть, воры какие. Но Прокопий все так же безмятежно спал и ничего не слышал.
   На крыльце раздались приглушенные до шепота голоса, скрежет, старались поддеть запор.
   Хомуня от страха прижался к стене, ему хотелось спрятаться, завернуться в плащ, но никак не мог вытащить его из-под себя. Потом все же кое-как прикрылся полой.
   Светало быстро. Хотя солнце все еще скрывалось в далеком заречном лесу, но день уже вступал в свои права, торопился открыть тайны, высветить людские грехи. А может, сам господь решил изгнать из Боголюбова дьяволов, замысливших учинить здесь египетскую казнь, залить кровью андрееву землю, наслать мор на людей.
   Наконец Прокопий проснулся, приподнял голову. Услышав скрип, кинулся к двери. В это время она распахнулась, в сени ввалились какие-то люди, ударили Прокопйя по голове, он вскрикнул, выпустил из рук меч и рухнул на пол.
   Дьяволы - бояре Кучковичи и их сподручники - не боялись рассвета. Хомуня увидел, как двое из них спокойно наклонились над Прокопием, приподняли его и оттащили к стене.
   - Это не князь, - тихо сказал один, и голос этот показался Хомуне знакомым. - Милостник его, Прокопий.
   У Хомуни замерло сердце, тело покрылось липкой испариной, голова кружилась. Он судорожно, будто рыба, выброшенная на берег, разевал рот, пытаясь кричать, но голоса не было, лишь слабо сипело в горле, из глаз катились слезы.
   Ворвавшиеся люди толпой кинулись мимо него к княжеской ложнице. Хомуня заметался на постели, искал, где надежнее спрятаться. Ему хотелось выскочить во двор, бежать к матери, найти у нее защиту. Но было страшно. На какой-то миг он даже потерял память и очнулся уже под скамейками, когда больно ударился головой о перекладину.
   - Господин! Господин мой! Князь великий! - услышал Хомуня голос того самого человека, который оттаскивал Прокопия. Теперь он узнал его. Это Кощей, княжеский отрок младшей дружины.
   Хомуня лежал не шевелясь, лишь изредка размазывал по щекам слезы.
   - Кто там? - за дверью сонно спросил князь Андрей.
   - Прокопий я, княже! Прокопий.
   - Прокопий? - переспросил князь. Помолчал секунду и крикнул громко, встревоженно: - Нет! Не Прокопий ты!
   - Открывай, князь! - потребовал другой человек. - Хватит прятаться, не трус же ты!
   Князь Андрей узнал этого, второго.
   - Зять Якимов? - удивился он. - Петро? Почто ты уподобился Горясеру?
   Кучковичи наперебой выкрикивали бранные слова, и Хомуня от страха закрыл глаза и зажал уши ладошками.
   В соседней комнате, между тем, князь Андрей, окончательно поняв намерения Кучковичей, кинулся к кровати, где у изголовья всегда хранил меч Бориса. Но там оружия не оказалось. Андрей с ужасом вспомнил, что днем в ложницу несколько раз заходил Анбал, ключник его, переставлял что-то, прибирался. Он-то, значит, и выкрал меч.
   - Иу-уда-а! - в отчаянии, потрясая кулаками, закричал Андрей.
   Он заметался по ложнице, хотел натянуть на себя порты, но в тот же миг дверь затрещала и с грохотом упала к его ногам. В ложницу вскочили двое и, пораженные, застыли на мгновение.
   Окно княжеской спальни было плотно завешено, не пропускало света. Лишь крохотный огонек теплился у образов, тускло высвечивал обнаженного князя, застывшего посреди комнаты. В полумраке его можно было принять и за Авеля, готового к смерти, и, наоборот, за слугу господнего, сошедшего на землю покарать грешников.
   Пока Кучковичи стояли в растерянности, князь Андрей собрал силы и со всего маху двинул кулаком поднявшего на него меч. Охнув, тот присел, схватившись за голову.