Страница:
В Митаву на двухдневный срок приехал князь Василий Лукич Долгорукий, чтобы уяснить состояние курляндских дел, и его появление обрадовало Анну, – поможет разобраться в женихах. Князь такой приятный собеседник, красив, с изящными манерами, настоящий европейский талант. Недаром столько лет обитал в королевских домах Дании, Франции, а теперь вот – в Польше. Он с первых же слов успокоил Анну, заверив, что никто никакого расчленения Курляндии не допустит и король Август лишь стращает этим. Вот и хорошо, что так!
Как раз недавно пришли подводы с разными съестными припасами, с водками и винами, было чем угостить гостя, а Анна проявила себя тароватой хозяйкой.
– Угощайся, Василий Лукич, для ради моего спокоя. Уж так я тебе рада, что и сказать нельзя. Праздник нынче у меня с твоим приездом.
Василий Лукич улыбался, благодарил хозяйку за приветливые слова и, как истинный талант, рассыпался в ответных любезностях, а о женихах сказал:
– Ох уж эти женихи, – неодобрительно покачал головой и глубоко вздохнул. – Брак в один день пожинает все, что амур взлелеивал долгое время.
Что это? Уж не намекал ли князь Василий Лукич на свою влюбленность. Так или иначе, но слушать его Анне было весьма приятно. Пускай бы говорил и говорил, а ради этого она все подливала и подливала в его бокальчик то красного, то белого вина. И оба были очень веселы.
– Ах, женихи… Разве можно в них разобраться? Пускай бы каждый так и оставался женихом, но никогда – мужем, – опять вздыхал Василий Лукич и прикладывался красиво очерченными губами к пухлой руке Аннушки. Она, конечно, дозволит, чтобы ее так называть?
За все его хорошие слова Анне самой хотелось от всего сердца, от души расцеловать князя. Не будет же он против?.. Видно по глазам, что нет. Почтет это… ну, если не за счастье, то за удовольствие. Анна придвинулась к нему, а Василий Лукич только этого и ждал, чтобы перехватить ее дыхание своими губами, своими поцелуями.
Вполне приятно провел он два дня в гостях у герцогини, оставив и у нее хорошие воспоминания о столь галантном госте.
О женихах сказал неодобрительно. Да ведь и в самом деле зараньше не узнать их. Может, суженый второй супруг окажется таким, как первый, и надо будет его терпеть. О, господи!.. Были бы они – маркграфы, герцоги – такими же, как Бирон, как этот Долгорукий или Петр Бестужев, а ну как мужем станет старец или мальчишка-недоросток?.. А может, вовсе отказаться от замужества, оставаясь полновластной хозяйкой самой себе, а не в чьем-то подчинении?.. Может, насильно дядюшка не выдаст и Курляндию тогда не потеряет, зная, что тут она, его племянница. Но надо, чтобы перестали следить и дознаваться – с кем и в каком амуре пребывает, не маленькая ведь. Хоть с худородным Бироном, хоть с князем Долгоруким, ее воля на то.
Был донос в Петербург на митавского гофмейстера Бестужева, обвинявшегося в том, что он обкрадывает герцогиню, водит к себе ее фрейлину, родную сестру Бирона, и наделяет ее съестными припасами, оставляя других служителей впроголоди. Говорилось еще, что гофмейстер Бестужев «нескольким фрейлинам герцогини детей наделал». Но донос тот остался без внимания, и никаких последствий не было.
А вот случилось так, что сама вдовствующая герцогиня очреватела. Узнают про то в Петербурге – дядюшка, мать, – и хоть петлю на себя накидывай, либо топись… Выродить ребенка да придушить? Машку Гаментову государь сказнил за это. Ему, бешеному, только б головы рубить, – отрубит и родной племяннице. Что делать? Как беду избыть?..
И Анна придумала: женить Бирона и будто это его жена родит, а самой ходить в широком капоте и в последние месяцы вовсе не показываться никому. Бироновская жена и прислуживать станет, а больше никого не подпускать. Для ради видимости подушку ей подвязывать, будто бы это она чреватой стала.
Да, так и сделать. Можно будет и ребенка живым оставить, словно он законный, бироновский, и младенцу имя дать.
Она позвала Эрнста Иоганна, растолковала ему – как и что, и, хотя тот вовсе не думал жениться, Анна настояла, и он вынужден был согласиться. Выбрала ему Анна в жены двадцатилетнюю дворскую девку Бенигну, слабую здоровьем, глупую и некрасивую, изъеденную оспой, вызывавшую у Бирона лишь отвращение.
После бракосочетания и весьма немноголюдного свадебного застолья, когда все разошлись, Анна сказала Бирону:
– Будем считать свадьбу моей, а не этой дуры. Пойдем ко мне.
И Эрнст Иоганн Бирон сразу же из-за стола отправился с герцогиней в ее опочивальню.
Поселилась госпожа Бенигна Бирон в той же части митавского замка, где были покои герцогини, и в дальнейшем все происходило так, как было придумано. Бенигна подвязывала на живот себе подушку и все осведомлялась, скоро ли родит госпожа герцогиня. А потом и свершилось то, чему положено быть: у Бенигны будто бы родился мальчик.
IX
X
Как раз недавно пришли подводы с разными съестными припасами, с водками и винами, было чем угостить гостя, а Анна проявила себя тароватой хозяйкой.
– Угощайся, Василий Лукич, для ради моего спокоя. Уж так я тебе рада, что и сказать нельзя. Праздник нынче у меня с твоим приездом.
Василий Лукич улыбался, благодарил хозяйку за приветливые слова и, как истинный талант, рассыпался в ответных любезностях, а о женихах сказал:
– Ох уж эти женихи, – неодобрительно покачал головой и глубоко вздохнул. – Брак в один день пожинает все, что амур взлелеивал долгое время.
Что это? Уж не намекал ли князь Василий Лукич на свою влюбленность. Так или иначе, но слушать его Анне было весьма приятно. Пускай бы говорил и говорил, а ради этого она все подливала и подливала в его бокальчик то красного, то белого вина. И оба были очень веселы.
– Ах, женихи… Разве можно в них разобраться? Пускай бы каждый так и оставался женихом, но никогда – мужем, – опять вздыхал Василий Лукич и прикладывался красиво очерченными губами к пухлой руке Аннушки. Она, конечно, дозволит, чтобы ее так называть?
За все его хорошие слова Анне самой хотелось от всего сердца, от души расцеловать князя. Не будет же он против?.. Видно по глазам, что нет. Почтет это… ну, если не за счастье, то за удовольствие. Анна придвинулась к нему, а Василий Лукич только этого и ждал, чтобы перехватить ее дыхание своими губами, своими поцелуями.
Вполне приятно провел он два дня в гостях у герцогини, оставив и у нее хорошие воспоминания о столь галантном госте.
О женихах сказал неодобрительно. Да ведь и в самом деле зараньше не узнать их. Может, суженый второй супруг окажется таким, как первый, и надо будет его терпеть. О, господи!.. Были бы они – маркграфы, герцоги – такими же, как Бирон, как этот Долгорукий или Петр Бестужев, а ну как мужем станет старец или мальчишка-недоросток?.. А может, вовсе отказаться от замужества, оставаясь полновластной хозяйкой самой себе, а не в чьем-то подчинении?.. Может, насильно дядюшка не выдаст и Курляндию тогда не потеряет, зная, что тут она, его племянница. Но надо, чтобы перестали следить и дознаваться – с кем и в каком амуре пребывает, не маленькая ведь. Хоть с худородным Бироном, хоть с князем Долгоруким, ее воля на то.
Был донос в Петербург на митавского гофмейстера Бестужева, обвинявшегося в том, что он обкрадывает герцогиню, водит к себе ее фрейлину, родную сестру Бирона, и наделяет ее съестными припасами, оставляя других служителей впроголоди. Говорилось еще, что гофмейстер Бестужев «нескольким фрейлинам герцогини детей наделал». Но донос тот остался без внимания, и никаких последствий не было.
А вот случилось так, что сама вдовствующая герцогиня очреватела. Узнают про то в Петербурге – дядюшка, мать, – и хоть петлю на себя накидывай, либо топись… Выродить ребенка да придушить? Машку Гаментову государь сказнил за это. Ему, бешеному, только б головы рубить, – отрубит и родной племяннице. Что делать? Как беду избыть?..
И Анна придумала: женить Бирона и будто это его жена родит, а самой ходить в широком капоте и в последние месяцы вовсе не показываться никому. Бироновская жена и прислуживать станет, а больше никого не подпускать. Для ради видимости подушку ей подвязывать, будто бы это она чреватой стала.
Да, так и сделать. Можно будет и ребенка живым оставить, словно он законный, бироновский, и младенцу имя дать.
Она позвала Эрнста Иоганна, растолковала ему – как и что, и, хотя тот вовсе не думал жениться, Анна настояла, и он вынужден был согласиться. Выбрала ему Анна в жены двадцатилетнюю дворскую девку Бенигну, слабую здоровьем, глупую и некрасивую, изъеденную оспой, вызывавшую у Бирона лишь отвращение.
После бракосочетания и весьма немноголюдного свадебного застолья, когда все разошлись, Анна сказала Бирону:
– Будем считать свадьбу моей, а не этой дуры. Пойдем ко мне.
И Эрнст Иоганн Бирон сразу же из-за стола отправился с герцогиней в ее опочивальню.
Поселилась госпожа Бенигна Бирон в той же части митавского замка, где были покои герцогини, и в дальнейшем все происходило так, как было придумано. Бенигна подвязывала на живот себе подушку и все осведомлялась, скоро ли родит госпожа герцогиня. А потом и свершилось то, чему положено быть: у Бенигны будто бы родился мальчик.
IX
Теперь, на пороге лучезарного… нет, не то слово… Не лучезарного, а ослепительного счастья предстоящего замужества, когда такой непревзойденный красавец, высокочтимый граф Мориц, станет законным супругом… Нет, невозможно спокойно думать об этом. Дух захватывает, всю грудь распирает, и сердце изо всех сил колотится.
Подошел день, когда можно перечеркнуть проклятое прошлое со всеми невзгодами и огорчениями. Мать – спесивая царица Прасковья Федоровна – к ней, своей дочери Анне, злыдней была. Померла – ну и ладно. Тужить-горевать о том нечего. Дядюшка царь Петр – вовсе паскудным был: загнал в эту Курляндию да столько лет, словно нарочно, женихами дразнил. Сколько их было – со счета сбилась, а на деле – ни одного. Вот так дядюшка-благодетель! Чтоб ему ни дна ни покрышки. Каждый раз обещал приглядеть из достойных – достойнейшего, да под конец, должно, передумал. Пускай, дескать, Курляндия останется за Российским государством при вдовствующей герцогине, пускай она и дальше вдовкой живет. Да вот не выходит, государь, по-твоему!
Помер ты, преставился – и тоже горевать-тужить нечего. Прах с ними со всеми, ладно что перестали теперь своими наставлениями допекать. Теперь уж не помрачится жизнь никакими невзгодами, а по-солнечному засияют дни счастья да радости при одних нескончаемых удовольствиях.
И вдруг… Тут, в Митаве, за нею шпионили, а у нее тоже в петербургских придворных кругах свои лазутчики были. Углядели, услышали, донесли… Светлейший князь Меншиков в Курляндию собирается, сам хочет герцогом стать. Раб презренный, смерд худородный вздумал расстроить все. Да что же это за жизнь распроклятая!.. Неужто чаша горестей да унижений не до дна еще выпита?.. Все время препятствия да борьба. А Мориц, Мориц – так он красив!..
Но метаться да охать некогда. Надо срочно принимать меры, чтобы не допустить Меншикова до курляндских дел. Прежде всего он поедет в Ригу, а потому надо самой спешить туда, чтобы, если не опередить его, то, по крайности, не опоздать. В легкой коляске, только с одной служанкой, поспешно выехала Анна из Митавы. Остановившись в Риге за Двиной и узнав, где обретается Меншиков, Анна призвала его к себе и с великой, слезной просьбой умоляла, чтобы он исходатайствовал у императрицы утвердить Морица курляндским герцогом и разрешить ей, Анне, вступить с ним в супружество.
Меншиков не перебивал ее, давая возможность высказать все сокровенное и уяснить для себя, насколько далеко зашло дело с избранием Морица герцогом. Смолкла Анна, затаила дыхание, ожидая, что ответит светлейший, и он словно ледяной водой окатил ее.
– Нет, герцогиня, сие никак невозможно. Утверждение Морица герцогом противно взглядам России, а брак с ним для вас неприличен, понеже он рожден от метрессы, а не от законной жены, что ее величеству и всему Российскому государству будет бесчестием.
– Ну уж!.. – вырвалось было у Анны горько-усмешливое восклицание, но она тут же удержалась от препирательства с Меншиковым, чтобы не вызвать его явной вражды. А едва не сорвались с языка язвительные возражения его доводам: а сама императрица, да и ты, светлейший, сколь великой знатности?
Снова просила, но светлейший был непреклонен.
Увиделся он в Риге со своими давними знакомцами Яном Сапегой и его сыном, надеясь при их содействии получить для себя корону Курляндии. Крепко надеялся на дружественный и даже родственный союз с Сапегами потому, что еще пять лет тому назад, когда старшей дочери Меншикова было девять лет, она была сговорена за Петра Сапегу.
Заручившись обещанием друзей, Меншиков на следующий день поскакал в Митаву, чтобы строго и властно поговорить с курляндским сеймом и заставить его изменить свое решение об избрании Морица герцогом. Обнадеживал будущей любовью к курляндцам, сыпал деньгами, негодовал и грозил, но решение сейма оставалось непреклонным.
– Вы же, светлейший князь, не немец, не лютеранин и не жених, а граф Мориц отвечает всем этим требованиям.
Да и варшавский двор вознегодовал на притязания Меншикова самому стать герцогом курляндским.
Влюбленная герцогиня спешно написала в Петербург, прося у императрицы разрешения выйти замуж за графа Морица и жаловалась на противодействия Меншикова. Снарядив с письмом нарочного и приказав ему нигде в пути не задерживаться, Анна пригласила Морица в Митаву и приготовила ему апартаменты в своем замке, наистрожайше приказав Бестужеву, Бирону и Бенигне не выходить из цокольного этажа и не показываться. Там же держать и ребенка с кормилицей, не давая ему возможности проявлять себя криком, шалостями или появлением в верхних покоях.
И там, в митавском замке, произошла встреча соперников на звание курляндского герцога. На этой встрече было несколько членов сейма, и Меншиков выразил удивление их неосмотрительности и слишком малому их пониманию всех выгод, ежели они отказываются от чести быть управляемыми им, светлейшим князем, и не стараются исправить грубую оплошность, выбрав графа Морица… Но курляндская знать опять-таки стояла на своем и самым почтительным образом заявила, что не может получать от князя каких-либо приказаний.
– Вы сами не понимаете, что говорите, и я докажу вам это батогами, – бесцеремонно пригрозил светлейший.
– Не желаю быть убежденным в вашей палочной правоте, – заявил Мориц, – а потому считаю разговор оконченным.
– Кто ваши родители? – грубо спросил Меншиков, напоминая Морицу, что он незаконнорожденный.
– А кто были ваши? – в свою очередь спросил сын Авроры Кенигсмарк.
Меншиков вернулся в Ригу, чтобы приказать русским войскам, находившимся там, занять Митаву, но произошло совершенно непредвиденное событие, после которого Мориц вынужден был сам покинуть Митаву и со своей немногочисленной воинской свитой окопаться в неприступной позиции на островке одного озера близ Гольдингена.
А произошло такое: в отведенные Морицу апартаменты митавского замка почтенный гость привел в вечерний час самую смазливую из фрейлин герцогини. Провожая ее ночью от себя, Мориц в знак особой признательности за приятно проведенное с ней время на руках понес ее по коридору, где впотьмах столкнулся с одной из старых служанок, державшей перед собой фонарь. Почудилось старухе, что перед ней привидение о двух головах, и она завопила подлинно что благим матом. Стараясь пинком потушить выроненный ею фонарь, Мориц споткнулся и упал со своей ношей на старуху, закричавшую еще отчаяннее. Она переполошила своим криком весь замок, и герцогиня Анна все узнала. Оскорбленная в своих высоких чувствах, она немедленно послала в Петербург извещение об отказе от такого вероломного жениха, полная неукротимого гнева и разочарования. В ту злополучную ночь Морицу пришлось покинуть Митаву и укрыться на необитаемом островке.
Оказавшись неожиданно для самого себя островитянином, он на вынужденном досуге думал о военном союзе со Швецией, уверенный, что она не упустит случая отомстить России за все военные обиды, понесенные в минувшей затяжной войне, и в то же время восхищался примененными Петром I редутами на полях Полтавской битвы. Вот бы и ему, Морицу, построить бы на этом острове свои редуты и не подпускать к ним Меншикова.
Мечтая о военной стычке, относясь к жизни со стойким легкомыслием, играя одинаково азартно как в любовь, так и в войну, – все это было для него привычным, – он покорял сердца модных красавиц Парижа, Вены, Дрездена, Варшавы и с успехом обнажал шпагу, сражаясь со шведами, испанцами и турками. И была еще у Морица уверенность, что неудача с получением курляндской герцогской короны скоро им забудется, уступая время и место новым приключениям.
Воспользовавшись скандальным случаем в митавском замке, Меншиков уговаривал Анну согласиться с тем, чтобы он стал курляндским герцогом, и Анна, оставив прежнее намерение, согласилась, понеже во владении своих деревень она, герцогиня, надеялась быть вполне спокойной.
– Хорошо. Пусть будет так.
И все же Меншиков велел генералу Бону вступить с несколькими воинскими частями в Митаву, чтобы силой заставить сейм избрать герцогом его, светлейшего князя, но прибыл нарочный с бумагою из Петербурга, а в той бумаге Екатерина повелевала Меншикову прекратить все притязания, ибо это могло вовлечь Россию в войну с Польшей. Введение в Митаву войск могло быть в Польше истолковано как разрыв мира с нею. Меншиков вынужден был все свои замыслы оставить и возвратиться в Петербург.
Бесславно кончилась и затея графа Морица. Генерал Лесси отправился на остров для переговоров и объявил, чтоб Мориц незамедлительно покинул Курляндию, где властвовать ему не разрешит Россия. Мориц собрался и поспешил уехать в одни сутки, хотя ему предоставлялось четыре дня.
Подошел день, когда можно перечеркнуть проклятое прошлое со всеми невзгодами и огорчениями. Мать – спесивая царица Прасковья Федоровна – к ней, своей дочери Анне, злыдней была. Померла – ну и ладно. Тужить-горевать о том нечего. Дядюшка царь Петр – вовсе паскудным был: загнал в эту Курляндию да столько лет, словно нарочно, женихами дразнил. Сколько их было – со счета сбилась, а на деле – ни одного. Вот так дядюшка-благодетель! Чтоб ему ни дна ни покрышки. Каждый раз обещал приглядеть из достойных – достойнейшего, да под конец, должно, передумал. Пускай, дескать, Курляндия останется за Российским государством при вдовствующей герцогине, пускай она и дальше вдовкой живет. Да вот не выходит, государь, по-твоему!
Помер ты, преставился – и тоже горевать-тужить нечего. Прах с ними со всеми, ладно что перестали теперь своими наставлениями допекать. Теперь уж не помрачится жизнь никакими невзгодами, а по-солнечному засияют дни счастья да радости при одних нескончаемых удовольствиях.
И вдруг… Тут, в Митаве, за нею шпионили, а у нее тоже в петербургских придворных кругах свои лазутчики были. Углядели, услышали, донесли… Светлейший князь Меншиков в Курляндию собирается, сам хочет герцогом стать. Раб презренный, смерд худородный вздумал расстроить все. Да что же это за жизнь распроклятая!.. Неужто чаша горестей да унижений не до дна еще выпита?.. Все время препятствия да борьба. А Мориц, Мориц – так он красив!..
Но метаться да охать некогда. Надо срочно принимать меры, чтобы не допустить Меншикова до курляндских дел. Прежде всего он поедет в Ригу, а потому надо самой спешить туда, чтобы, если не опередить его, то, по крайности, не опоздать. В легкой коляске, только с одной служанкой, поспешно выехала Анна из Митавы. Остановившись в Риге за Двиной и узнав, где обретается Меншиков, Анна призвала его к себе и с великой, слезной просьбой умоляла, чтобы он исходатайствовал у императрицы утвердить Морица курляндским герцогом и разрешить ей, Анне, вступить с ним в супружество.
Меншиков не перебивал ее, давая возможность высказать все сокровенное и уяснить для себя, насколько далеко зашло дело с избранием Морица герцогом. Смолкла Анна, затаила дыхание, ожидая, что ответит светлейший, и он словно ледяной водой окатил ее.
– Нет, герцогиня, сие никак невозможно. Утверждение Морица герцогом противно взглядам России, а брак с ним для вас неприличен, понеже он рожден от метрессы, а не от законной жены, что ее величеству и всему Российскому государству будет бесчестием.
– Ну уж!.. – вырвалось было у Анны горько-усмешливое восклицание, но она тут же удержалась от препирательства с Меншиковым, чтобы не вызвать его явной вражды. А едва не сорвались с языка язвительные возражения его доводам: а сама императрица, да и ты, светлейший, сколь великой знатности?
Снова просила, но светлейший был непреклонен.
Увиделся он в Риге со своими давними знакомцами Яном Сапегой и его сыном, надеясь при их содействии получить для себя корону Курляндии. Крепко надеялся на дружественный и даже родственный союз с Сапегами потому, что еще пять лет тому назад, когда старшей дочери Меншикова было девять лет, она была сговорена за Петра Сапегу.
Заручившись обещанием друзей, Меншиков на следующий день поскакал в Митаву, чтобы строго и властно поговорить с курляндским сеймом и заставить его изменить свое решение об избрании Морица герцогом. Обнадеживал будущей любовью к курляндцам, сыпал деньгами, негодовал и грозил, но решение сейма оставалось непреклонным.
– Вы же, светлейший князь, не немец, не лютеранин и не жених, а граф Мориц отвечает всем этим требованиям.
Да и варшавский двор вознегодовал на притязания Меншикова самому стать герцогом курляндским.
Влюбленная герцогиня спешно написала в Петербург, прося у императрицы разрешения выйти замуж за графа Морица и жаловалась на противодействия Меншикова. Снарядив с письмом нарочного и приказав ему нигде в пути не задерживаться, Анна пригласила Морица в Митаву и приготовила ему апартаменты в своем замке, наистрожайше приказав Бестужеву, Бирону и Бенигне не выходить из цокольного этажа и не показываться. Там же держать и ребенка с кормилицей, не давая ему возможности проявлять себя криком, шалостями или появлением в верхних покоях.
И там, в митавском замке, произошла встреча соперников на звание курляндского герцога. На этой встрече было несколько членов сейма, и Меншиков выразил удивление их неосмотрительности и слишком малому их пониманию всех выгод, ежели они отказываются от чести быть управляемыми им, светлейшим князем, и не стараются исправить грубую оплошность, выбрав графа Морица… Но курляндская знать опять-таки стояла на своем и самым почтительным образом заявила, что не может получать от князя каких-либо приказаний.
– Вы сами не понимаете, что говорите, и я докажу вам это батогами, – бесцеремонно пригрозил светлейший.
– Не желаю быть убежденным в вашей палочной правоте, – заявил Мориц, – а потому считаю разговор оконченным.
– Кто ваши родители? – грубо спросил Меншиков, напоминая Морицу, что он незаконнорожденный.
– А кто были ваши? – в свою очередь спросил сын Авроры Кенигсмарк.
Меншиков вернулся в Ригу, чтобы приказать русским войскам, находившимся там, занять Митаву, но произошло совершенно непредвиденное событие, после которого Мориц вынужден был сам покинуть Митаву и со своей немногочисленной воинской свитой окопаться в неприступной позиции на островке одного озера близ Гольдингена.
А произошло такое: в отведенные Морицу апартаменты митавского замка почтенный гость привел в вечерний час самую смазливую из фрейлин герцогини. Провожая ее ночью от себя, Мориц в знак особой признательности за приятно проведенное с ней время на руках понес ее по коридору, где впотьмах столкнулся с одной из старых служанок, державшей перед собой фонарь. Почудилось старухе, что перед ней привидение о двух головах, и она завопила подлинно что благим матом. Стараясь пинком потушить выроненный ею фонарь, Мориц споткнулся и упал со своей ношей на старуху, закричавшую еще отчаяннее. Она переполошила своим криком весь замок, и герцогиня Анна все узнала. Оскорбленная в своих высоких чувствах, она немедленно послала в Петербург извещение об отказе от такого вероломного жениха, полная неукротимого гнева и разочарования. В ту злополучную ночь Морицу пришлось покинуть Митаву и укрыться на необитаемом островке.
Оказавшись неожиданно для самого себя островитянином, он на вынужденном досуге думал о военном союзе со Швецией, уверенный, что она не упустит случая отомстить России за все военные обиды, понесенные в минувшей затяжной войне, и в то же время восхищался примененными Петром I редутами на полях Полтавской битвы. Вот бы и ему, Морицу, построить бы на этом острове свои редуты и не подпускать к ним Меншикова.
Мечтая о военной стычке, относясь к жизни со стойким легкомыслием, играя одинаково азартно как в любовь, так и в войну, – все это было для него привычным, – он покорял сердца модных красавиц Парижа, Вены, Дрездена, Варшавы и с успехом обнажал шпагу, сражаясь со шведами, испанцами и турками. И была еще у Морица уверенность, что неудача с получением курляндской герцогской короны скоро им забудется, уступая время и место новым приключениям.
Воспользовавшись скандальным случаем в митавском замке, Меншиков уговаривал Анну согласиться с тем, чтобы он стал курляндским герцогом, и Анна, оставив прежнее намерение, согласилась, понеже во владении своих деревень она, герцогиня, надеялась быть вполне спокойной.
– Хорошо. Пусть будет так.
И все же Меншиков велел генералу Бону вступить с несколькими воинскими частями в Митаву, чтобы силой заставить сейм избрать герцогом его, светлейшего князя, но прибыл нарочный с бумагою из Петербурга, а в той бумаге Екатерина повелевала Меншикову прекратить все притязания, ибо это могло вовлечь Россию в войну с Польшей. Введение в Митаву войск могло быть в Польше истолковано как разрыв мира с нею. Меншиков вынужден был все свои замыслы оставить и возвратиться в Петербург.
Бесславно кончилась и затея графа Морица. Генерал Лесси отправился на остров для переговоров и объявил, чтоб Мориц незамедлительно покинул Курляндию, где властвовать ему не разрешит Россия. Мориц собрался и поспешил уехать в одни сутки, хотя ему предоставлялось четыре дня.
X
Раздосадованный своей неудачей в Курляндии, Меншиков по возвращении в Петербург намеревался отдохнуть от пережитых треволнений, но в первые же дни его взволновали дела, творящиеся в Верховном тайном совете. Его, меншиковское, место занимал герцог голштинский, и никто из верховников даже не пытался отвадить его.
Из всех правителей только вице-канцлер Остерман знал немецкий язык, но довольно часто случалось, что он хворал, не присутствовал на заседаниях, и тогда из-за незнания языка очень трудно было голштинскому герцогу договариваться о чем-либо с господами верховниками. В помощь толмачом-переводчиком был определен молодой князь Иван Долгорукий, хорошо знавший немецкий язык. Дан был ему чин камер-юнкера и велено быть при голштинском герцоге, переводить ему слова верховников с русского языка на немецкий, а сказанное голштинцем – на русский. Сама императрица Екатерина больше не утруждала себя ведением скучных государственных дел. После смерти царя Петра весь прошедший год ее царствования проходил под главенством светлейшего. Он продолжал находиться в тесных, дружеских отношениях с Екатериной, которую когда-то уступил своему государю, а потом их продолжало связывать опасение за свою судьбу, и они сообща принимали неотложные меры для утверждения своего дальнейшего благополучия, а из этого проистекали взаимные обязательства. Благодарный Меншиков относился к ней с неизменным почтением и старался возвышать ее, а она поддерживала его, когда он пошатывался. Но вот стоило старому другу отлучиться в Курляндию, как перевес оказался на стороне голштинского чужака, коему императрица готова была передоверить все.
Ввиду порабощений разными пришельцами-еретиками, немцами да голштинцами русского православного народа, ввиду этого наплыва новой татарщины только теперь не с востока, а с запада, разве не имел права вопиять народ: «Пришельцев иноверных языков щедро и благоутробно за сыновление себе восприяли и всеми благами их наградили, а своих сынов бедных, бьючи на правежах, и с податей тяжких голодом поморили, до основания всех разорили и отечество наше пресловущие грады и драгие винограды, рекши святые церкви, опустошили, и что иное рещи и писания неудобно извести, удобнее устам своим огради положить, но вельми сердце болит, видя опустошение и люд в бедах изъязвлен нестерпимыми язвами».
И кто сих голштинцев сюда занес?.. Умные люди говорили, что иноземные правители преобразованную Петром I Россию в торговую лавку, а то даже – в вертеп разбойников превратили.
Ох, годы, годы… Идут они и приближают нас… К чему приближают?.. Екатерина сознавала, что была уже далека от идеалов женской красоты. Потускнели и припухли когда-то живо искрящиеся глаза, отяжелела походка, а большого и рыхлого бюста, которым она в минувшем году налегла и придавила лицо Петра, затруднив и прервав навсегда его дыхание, – теперь всего этого потучневшего ее вида было явно недостаточно, чтобы слыть женским совершенством.
Но она была императрицей, хозяйкой всей русской земли, хотя и выказывала себя совершенно неспособной заниматься таким большим государственным хозяйством, выпавшим ей теперь. Оно совсем не походило на то, в котором она – молодая, здоровая, сильная Катеринка-Катя – блистала в те дни и стирала белье своего сиятельного любовника князя Меншикова или когда потом потрафляла царственному хозяину, стараясь готовить ему еду по не очень-то прихотливому вкусу.
Светлейший князь хотел сохранить свое влияние на все дела и на все бессрочное будущее. Казалось бы, все обстояло именно так, как тому и быть должно. Рядовые гвардейских полков, даже те, что были из княжеских фамилий, несли службу одинаково, и в драгунском полку фельдмаршала князя Меншикова служило рядовыми одних княжеских сыновей более трехсот человек. Но и в карауле к герцогу голштинскому вместе с другими солдатами стояли князья Голицыны. Выходило так, что Меншиков и герцог были как бы уравнены, а вскоре после того герцог стал открыто выказывать себя противником главенства Меншикова. На правах члена царской семьи считал вполне законным оттеснить светлейшего и самому занять первое место в управлении государством. Он становился самым доверенным советником своей самодержавной тещи, и, к тому же, «ночная кукушка» могла всех перекуковать, а герцог находил гораздо более удобным и приятным для себя проводить дневные и ночные часы в покоях императрицы. На тех же родственных правах решил он проявить заботу о заневестившейся свояченице Елисавете, наметив ей в женихи своего двоюродного брата титулярного епископа Любского, и тот явился на смотрины невесты в Петербург.
Увидел епископ красавицу Елисавету и обомлел. Написал матери невесты, императрице, письмо с изложением своих неудержимо воспылавших чувств. Дух у него захватывало при мысли об Елисавете, и он заверял будущую тещу, что «несравненные добродетели и высокие дарования прекраснейшей принцессы в моем сердце почитаю и которые далее утаить мне невозможно».
А Карл-Фридрих, герцог голштинский, все на тех же родственных основах добивался, чтобы ему отдали в управление Военную коллегию и сделали главнокомандующим над российским войском.
Не проявив никаких воинских способностей, хотел получить звание генералиссимуса. Екатерина принимала его притязания за шутку и от души смеялась над озорством своего зятя, однако кое в чем тот все же преуспел. В отсутствие Меншикова, находившегося в Курляндии, был подписан Екатериной указ против распоряжений, имевших силу закона, что светлейший князь присвоил себе. И герцог торжествовал. Он просил о возвращении из ссылки врага Меншикова бывшего вице-канцлера Шафирова, и тот был возвращен.
Екатерина очень милостиво встретила его, вспоминала Прутский поход и хлопоты Шафирова по заключению мира с турками. Приказала вернуть ему баронское звание и отобранную при аресте шпагу, но ее долго не могли найти. Тогда Екатерина велела взять из своего кабинета золотую шпагу Петра I, и, по ее приказанию, генерал Бутурлин вручил шпагу Шафирову. В ознаменование столь приятного события выпили по бокалу крепкого венгерского.
Вполне благополучно и постоянно весьма весело проводила Екатерина свои царственные дни, не занимаясь скучными государственными делами, в которых плохо разбиралась. Несмотря на проявлявшуюся иногда болезненность, вела разгульно-беспорядочную жизнь, засиживаясь на дворцовых пирушках среди самых приближенных людей до пяти часов утра.
«Нет возможности определить поведение двора. Все стоит, ничего не делается. Никто не хочет взять на себя никакой обязанности. Дворец становится недоступным. Всюду интриги, искательство выгод, распад. Ужасные попойки превращают здесь день в ночь, а ночь – в день. Казна пуста, денег не поступает, никому не платят. Полный хаос!» – доносил польский посол Лефорт своему королевскому двору.
И на французского посланника Кампредона царствование Екатерины производило удручающее впечатление, – велись постоянные праздники, превращаемые в оргии.
В царские дни, когда никакой работы не производили, в рядах торговых не сидели, свадеб не играли и мертвым погребения не бывало, императрица охотно присутствовала на полковых маневрах, словно снова живя той военной лагерной жизнью, что вела когда-то. А кроме того, на маневрах или полковых учениях можно было примечать красивых офицеров и выбирать наиболее достойного по пригожести и статности. Глаза разбегались, следя за проходившими войсками. Вот идут драгуны в синих кафтанах с цветными воротниками, камзолы и штаны на них из плотно облегающих лосин, на ногах – ботфорты. Артиллеристы – в кафтанах красного цвета. Шляпы у всех родов войск – из черной шерсти, а у офицеров края шляп обшиты галуном, и они с плюмажем из птичьих перьев. А вот – гренадеры, отборные роты пехотных полков: у солдат шляпы конической формы, а у гвардейцев – круглые кожаные шапки с плюмажем и медными надлобниками. Солдаты-пехотинцы – в темно-зеленых кафтанах, под которые надет красный камзол; на них красные же короткие штаны, чулки и башмаки. В холодную погоду поверх кафтанов надевалась епанча, на шее – черный, а при параде – красный галстук. Волосы у всех солдат длинные, до плеч, в предохранение от сабельных ударов, бороды бриты, а офицеры – в напудренных париках.
Матросам и солдатам морского экипажа полагалось на день каждому по две чарки вина, по чарке сбитня и по чарке уксуса; в мясные дни – полфунта ветчины, а в постные – порция рыбы-осетрины.
Было Екатерине приглядеть кого. Кроме Рейнгольда Левенвольда и зятя, герцога голштинского, у нее гостевали еще другие кратковременные фавориты, о которых знала только старая служанка Иоганна. Поздним вечером, чтобы никто не видел, Иоганна приводила гостя во дворец, а на рассвете выводила из него.
Однажды случилось на маневрах Семеновского полка чрезвычайное событие: при последнем залпе беглого огня над головой Екатерины пролетела пуля и попала в одного купца, тоже наблюдавшего маневры. Он был убит на месте. Екатерина не отшатнулась, не изменилась в лице и продолжала смотр, как будто ничего не случилось, и только, возвращаясь во дворец, произнесла:
– Эта пуля предназначалась не для того бедняги.
Приближенными, почти приятельницами, у нее были две немки. Одна – Анна Крамер, плененная при взятии Нарвы и высланная в Казань. Там губернатор граф Апраксин оценил ее и уступил царю Петру. Пленница оказалась разбитной, веселой, и, привезенная в Петербург, сначала была помещена у кратковременной царской метрессы Марии Гамильтон, а потом – у Екатерины, сначала фрейлиной, а после – управительницей домом да еще гофмейстериной малолетней княжны Натальи, дочери царевича Алексея. И была еще другая немка – Каро, вырвавшаяся из гамбургского увеселительного заведения самого дешевого пошиба, предназначенного для солдат.
Завидовали приятельницы и изумлялись счастливой судьбе Екатерины, достигшей столь высокой чести, звания и положения. Нигде и никогда такого не было, чтобы их сверстница, вышедшая из самых простых людей, называемых в России подлыми, вознеслась бы на царское великое сидение, на золоченый трон.
– Ой, Катрин, даже дух захватывает, когда смотришь на тебя.
Из русских лишь мамзель Толстая да княгиня Голицына были удостоены близости императрицы. А в последние дни компаньонкой Екатерины по застольям и задушевным беседам стала прибывшая к ней в гости племянница Софья Карлусовна Скавронская.
Смотрела Софья на тетеньку и не верила своим глазам. Неужто не снится все здесь виданное? Тетка, родная тетка – государыня, царица, императрица, всемогущая властительница такого большого государства!.. И трепет, подобный лихорадочной дрожи, охватывал Софью, когда она видела, например, приходившего с деловыми бумагами кабинет-секретаря.
– Соблаговолите, ваше величество, подписать.
Бумаг, подновленных указов много. Губернаторам, воеводам и другим начальственным лицам строжайше предписывалось без промедлений доставлять собранные с подлых людей подушные и другие подати. И, собрав подписанные бумаги, почтительно поклонившись, кабинет-секретарь удалялся.
Было еще чем изумить племянницу, и Екатерина изумляла:
– Почитай, кто я есть, – подавала скатанный в трубку свиток, и Софья с благоговением читала:
– Божьей милостью мы, Екатерина I, императрица и самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Симбирская и Самарская, государыня Псковская, великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, Курляндская и Лифляндская, а также Семигальская, Самогитская, Белостокская, Карельская, Тверская, Югорская, царица Рязанская, Ярославская, Воронежская, Тамбовская, Витебская, Мстиславская, Обдорская и всея северные страны повелительница, и прочая, и прочая, и прочая.
Из всех правителей только вице-канцлер Остерман знал немецкий язык, но довольно часто случалось, что он хворал, не присутствовал на заседаниях, и тогда из-за незнания языка очень трудно было голштинскому герцогу договариваться о чем-либо с господами верховниками. В помощь толмачом-переводчиком был определен молодой князь Иван Долгорукий, хорошо знавший немецкий язык. Дан был ему чин камер-юнкера и велено быть при голштинском герцоге, переводить ему слова верховников с русского языка на немецкий, а сказанное голштинцем – на русский. Сама императрица Екатерина больше не утруждала себя ведением скучных государственных дел. После смерти царя Петра весь прошедший год ее царствования проходил под главенством светлейшего. Он продолжал находиться в тесных, дружеских отношениях с Екатериной, которую когда-то уступил своему государю, а потом их продолжало связывать опасение за свою судьбу, и они сообща принимали неотложные меры для утверждения своего дальнейшего благополучия, а из этого проистекали взаимные обязательства. Благодарный Меншиков относился к ней с неизменным почтением и старался возвышать ее, а она поддерживала его, когда он пошатывался. Но вот стоило старому другу отлучиться в Курляндию, как перевес оказался на стороне голштинского чужака, коему императрица готова была передоверить все.
Ввиду порабощений разными пришельцами-еретиками, немцами да голштинцами русского православного народа, ввиду этого наплыва новой татарщины только теперь не с востока, а с запада, разве не имел права вопиять народ: «Пришельцев иноверных языков щедро и благоутробно за сыновление себе восприяли и всеми благами их наградили, а своих сынов бедных, бьючи на правежах, и с податей тяжких голодом поморили, до основания всех разорили и отечество наше пресловущие грады и драгие винограды, рекши святые церкви, опустошили, и что иное рещи и писания неудобно извести, удобнее устам своим огради положить, но вельми сердце болит, видя опустошение и люд в бедах изъязвлен нестерпимыми язвами».
И кто сих голштинцев сюда занес?.. Умные люди говорили, что иноземные правители преобразованную Петром I Россию в торговую лавку, а то даже – в вертеп разбойников превратили.
Ох, годы, годы… Идут они и приближают нас… К чему приближают?.. Екатерина сознавала, что была уже далека от идеалов женской красоты. Потускнели и припухли когда-то живо искрящиеся глаза, отяжелела походка, а большого и рыхлого бюста, которым она в минувшем году налегла и придавила лицо Петра, затруднив и прервав навсегда его дыхание, – теперь всего этого потучневшего ее вида было явно недостаточно, чтобы слыть женским совершенством.
Но она была императрицей, хозяйкой всей русской земли, хотя и выказывала себя совершенно неспособной заниматься таким большим государственным хозяйством, выпавшим ей теперь. Оно совсем не походило на то, в котором она – молодая, здоровая, сильная Катеринка-Катя – блистала в те дни и стирала белье своего сиятельного любовника князя Меншикова или когда потом потрафляла царственному хозяину, стараясь готовить ему еду по не очень-то прихотливому вкусу.
Светлейший князь хотел сохранить свое влияние на все дела и на все бессрочное будущее. Казалось бы, все обстояло именно так, как тому и быть должно. Рядовые гвардейских полков, даже те, что были из княжеских фамилий, несли службу одинаково, и в драгунском полку фельдмаршала князя Меншикова служило рядовыми одних княжеских сыновей более трехсот человек. Но и в карауле к герцогу голштинскому вместе с другими солдатами стояли князья Голицыны. Выходило так, что Меншиков и герцог были как бы уравнены, а вскоре после того герцог стал открыто выказывать себя противником главенства Меншикова. На правах члена царской семьи считал вполне законным оттеснить светлейшего и самому занять первое место в управлении государством. Он становился самым доверенным советником своей самодержавной тещи, и, к тому же, «ночная кукушка» могла всех перекуковать, а герцог находил гораздо более удобным и приятным для себя проводить дневные и ночные часы в покоях императрицы. На тех же родственных правах решил он проявить заботу о заневестившейся свояченице Елисавете, наметив ей в женихи своего двоюродного брата титулярного епископа Любского, и тот явился на смотрины невесты в Петербург.
Увидел епископ красавицу Елисавету и обомлел. Написал матери невесты, императрице, письмо с изложением своих неудержимо воспылавших чувств. Дух у него захватывало при мысли об Елисавете, и он заверял будущую тещу, что «несравненные добродетели и высокие дарования прекраснейшей принцессы в моем сердце почитаю и которые далее утаить мне невозможно».
А Карл-Фридрих, герцог голштинский, все на тех же родственных основах добивался, чтобы ему отдали в управление Военную коллегию и сделали главнокомандующим над российским войском.
Не проявив никаких воинских способностей, хотел получить звание генералиссимуса. Екатерина принимала его притязания за шутку и от души смеялась над озорством своего зятя, однако кое в чем тот все же преуспел. В отсутствие Меншикова, находившегося в Курляндии, был подписан Екатериной указ против распоряжений, имевших силу закона, что светлейший князь присвоил себе. И герцог торжествовал. Он просил о возвращении из ссылки врага Меншикова бывшего вице-канцлера Шафирова, и тот был возвращен.
Екатерина очень милостиво встретила его, вспоминала Прутский поход и хлопоты Шафирова по заключению мира с турками. Приказала вернуть ему баронское звание и отобранную при аресте шпагу, но ее долго не могли найти. Тогда Екатерина велела взять из своего кабинета золотую шпагу Петра I, и, по ее приказанию, генерал Бутурлин вручил шпагу Шафирову. В ознаменование столь приятного события выпили по бокалу крепкого венгерского.
Вполне благополучно и постоянно весьма весело проводила Екатерина свои царственные дни, не занимаясь скучными государственными делами, в которых плохо разбиралась. Несмотря на проявлявшуюся иногда болезненность, вела разгульно-беспорядочную жизнь, засиживаясь на дворцовых пирушках среди самых приближенных людей до пяти часов утра.
«Нет возможности определить поведение двора. Все стоит, ничего не делается. Никто не хочет взять на себя никакой обязанности. Дворец становится недоступным. Всюду интриги, искательство выгод, распад. Ужасные попойки превращают здесь день в ночь, а ночь – в день. Казна пуста, денег не поступает, никому не платят. Полный хаос!» – доносил польский посол Лефорт своему королевскому двору.
И на французского посланника Кампредона царствование Екатерины производило удручающее впечатление, – велись постоянные праздники, превращаемые в оргии.
В царские дни, когда никакой работы не производили, в рядах торговых не сидели, свадеб не играли и мертвым погребения не бывало, императрица охотно присутствовала на полковых маневрах, словно снова живя той военной лагерной жизнью, что вела когда-то. А кроме того, на маневрах или полковых учениях можно было примечать красивых офицеров и выбирать наиболее достойного по пригожести и статности. Глаза разбегались, следя за проходившими войсками. Вот идут драгуны в синих кафтанах с цветными воротниками, камзолы и штаны на них из плотно облегающих лосин, на ногах – ботфорты. Артиллеристы – в кафтанах красного цвета. Шляпы у всех родов войск – из черной шерсти, а у офицеров края шляп обшиты галуном, и они с плюмажем из птичьих перьев. А вот – гренадеры, отборные роты пехотных полков: у солдат шляпы конической формы, а у гвардейцев – круглые кожаные шапки с плюмажем и медными надлобниками. Солдаты-пехотинцы – в темно-зеленых кафтанах, под которые надет красный камзол; на них красные же короткие штаны, чулки и башмаки. В холодную погоду поверх кафтанов надевалась епанча, на шее – черный, а при параде – красный галстук. Волосы у всех солдат длинные, до плеч, в предохранение от сабельных ударов, бороды бриты, а офицеры – в напудренных париках.
Матросам и солдатам морского экипажа полагалось на день каждому по две чарки вина, по чарке сбитня и по чарке уксуса; в мясные дни – полфунта ветчины, а в постные – порция рыбы-осетрины.
Было Екатерине приглядеть кого. Кроме Рейнгольда Левенвольда и зятя, герцога голштинского, у нее гостевали еще другие кратковременные фавориты, о которых знала только старая служанка Иоганна. Поздним вечером, чтобы никто не видел, Иоганна приводила гостя во дворец, а на рассвете выводила из него.
Однажды случилось на маневрах Семеновского полка чрезвычайное событие: при последнем залпе беглого огня над головой Екатерины пролетела пуля и попала в одного купца, тоже наблюдавшего маневры. Он был убит на месте. Екатерина не отшатнулась, не изменилась в лице и продолжала смотр, как будто ничего не случилось, и только, возвращаясь во дворец, произнесла:
– Эта пуля предназначалась не для того бедняги.
Приближенными, почти приятельницами, у нее были две немки. Одна – Анна Крамер, плененная при взятии Нарвы и высланная в Казань. Там губернатор граф Апраксин оценил ее и уступил царю Петру. Пленница оказалась разбитной, веселой, и, привезенная в Петербург, сначала была помещена у кратковременной царской метрессы Марии Гамильтон, а потом – у Екатерины, сначала фрейлиной, а после – управительницей домом да еще гофмейстериной малолетней княжны Натальи, дочери царевича Алексея. И была еще другая немка – Каро, вырвавшаяся из гамбургского увеселительного заведения самого дешевого пошиба, предназначенного для солдат.
Завидовали приятельницы и изумлялись счастливой судьбе Екатерины, достигшей столь высокой чести, звания и положения. Нигде и никогда такого не было, чтобы их сверстница, вышедшая из самых простых людей, называемых в России подлыми, вознеслась бы на царское великое сидение, на золоченый трон.
– Ой, Катрин, даже дух захватывает, когда смотришь на тебя.
Из русских лишь мамзель Толстая да княгиня Голицына были удостоены близости императрицы. А в последние дни компаньонкой Екатерины по застольям и задушевным беседам стала прибывшая к ней в гости племянница Софья Карлусовна Скавронская.
Смотрела Софья на тетеньку и не верила своим глазам. Неужто не снится все здесь виданное? Тетка, родная тетка – государыня, царица, императрица, всемогущая властительница такого большого государства!.. И трепет, подобный лихорадочной дрожи, охватывал Софью, когда она видела, например, приходившего с деловыми бумагами кабинет-секретаря.
– Соблаговолите, ваше величество, подписать.
Бумаг, подновленных указов много. Губернаторам, воеводам и другим начальственным лицам строжайше предписывалось без промедлений доставлять собранные с подлых людей подушные и другие подати. И, собрав подписанные бумаги, почтительно поклонившись, кабинет-секретарь удалялся.
Было еще чем изумить племянницу, и Екатерина изумляла:
– Почитай, кто я есть, – подавала скатанный в трубку свиток, и Софья с благоговением читала:
– Божьей милостью мы, Екатерина I, императрица и самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Симбирская и Самарская, государыня Псковская, великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, Курляндская и Лифляндская, а также Семигальская, Самогитская, Белостокская, Карельская, Тверская, Югорская, царица Рязанская, Ярославская, Воронежская, Тамбовская, Витебская, Мстиславская, Обдорская и всея северные страны повелительница, и прочая, и прочая, и прочая.