Страница:
Досадовал князь Иван, что не ладились у него отношения со строптивой цесаревной Елисаветой. Силу к ней применить нельзя, а на галантные слова и прочие нежности нисколько не поддавалась. Защищая своего друга князя Ивана, оскорбленного ее невниманием, Петр выговаривал тетеньке в резких словах, что у нее в Петергофе был какой-то безвестный матрос, а она помыкает родовитым князем. Елисавета только посмеялась на это и к домогательствам князя оставалась непреклонной. А у него была даже мысль жениться на ней и тем самым теснее приблизить себя к царствующему дому.
Долгорукие – отец и сын – старались теперь расхолодить Петра в его нежной привязанности к милой тетеньке; было у них опасение, что опять может возникнуть план Остермана соединить их законным браком. Со злости, да еще из опасения, как бы Елисавета не повлияла на племянника в ущерб им, Долгоруким, Иван думал о том, как бы заключить ее в монастырь, но оставил это намерение потому, что перестал ее опасаться. Она сама покидала их. После смерти великой княжны Натальи, чтобы не видеть ни своего племянника, ни князя Ивана, Елисавета решила отправиться на богомолье и обойти пешком соседние монастыри в сопровождении одной своей горничной, а Петр решил обосноваться в полюбившемся ему Подмосковье, в Горенках, поместье Долгоруких.
Узнав об этом, Остерман не стал больше ввязываться ни во что, предоставив Долгоруким полную свободу действий, оставаясь гофмейстером и наставником молодого императора только по названию. Решил и он до поры до времени тоже удалиться из Москвы, отдохнуть в одной из своих деревень. Ну, а Долгоруким все то и на руку. Они уверились, что Петр не расстанется с прекрасными подмосковными окрестностями, привольными для охоты на птиц и зверей, и он, уезжая надолго из Москвы, ничего не знал и не хотел знать, что происходит у него в государстве. Московские жители давно уже привыкли к долгим отлучкам молодого государя, говорили без злопыхательства, а, скорее, с добродушием, что ему в охотничьих разгулах по-своему перебеситься надо, а когда оскомину набьет, тогда и к своим прямым делам вернется, чтобы государством управлять. Ничего, время пока терпит. Войны никакой нет – и слава богу.
Два летних месяца провел Петр в семействе Долгоруких, и за это время князь Алексей без помехи сумел укоренить в своем царственном госте привязанность к старине и явную враждебность ко многим незавершенным начинаниям деда Петра I, внушить отвращение к любым связям с иностранцами и, например, его брак с какой-нибудь иноземкой был бы не совместим с императорским достоинством. Родственные связи с иноземным двором были причиной всех несчастий его родителя, царевича Алексея Петровича. Эти внушения производили те действия, которых князь Алексей и ожидал. В порыве необдуманной признательности к своему новому воспитателю, Петр заверил его, что никогда не вступит в брак с какой-нибудь иностранкой, будь она хоть какого высокого рода и звания, а найдет невесту на своей стороне. В Москве многие из вельмож угадывали, чему необходимо будет случиться в доме Долгоруких, и не ошибались в своих догадках.
Несколько месяцев проведено было Петром в больших и малых охотах, а самая главная из них – охота на него самого – велась князем Алексеем с неослабляемым азартом подлинно что бывалого охотника, а в виде подсадных и приманчивых были три его дочери, княжны – Анна, Екатерина и Елена. Главный расчет у него был на среднюю, самую красивую дочь, Екатерину, и все развивалось по его плану. Все семейство Долгоруких позаботилось закружить Петра в любимых им мальчишеских забавах, приручить его к своей семье и к дому, устраивать по возможности сближение между Петром и самой привлекательной княжной Екатериной, которая, предвидя в недалеком будущем возможность стать императрицей, уже сама должна добиваться успеха, памятуя о малолетстве царя и необходимости изловить его в свои сети.
– Дура! Царицей, государыней станешь! – кричал на нее отец, если она начинала противиться.
Возлагал князь Алексей некую обязанность и на сына Ивана – пробудить, разжечь дремлющую чувственность Петра, чтобы он с вожделением смотрел на своих спутниц, которые, понуждаемые отцом, сопровождали Петра в его частых странствиях по окрестностям, да, сколько умели, кокетничали и любезничали с ним. Шла двойная, тройная охота: Петр охотился за зверем, княжны, вместе с отцом, – за ним самим. Но второй император еще по-мальчишески был диковат, груб в своих манерах и своенравен, не испытывал и не обнаруживал к девочкам никакой нежности, а для них в этом таилось много зловещего и опасного. Недавний пример Марии Меншиковой был на глазах у всех и свеж в их памяти. Да и не нравился он княжнам, а Екатерине – особенно. У нее был избранник по сердцу – молодой знатный иностранец граф Миллезимо, секретарь австрийского посольства в Петербурге. Она с ним познакомилась в доме голландского резидента и часто после этого встречалась в разных других знатный домах. Молодые люди находили много общих интересов, и Миллезимо услаждал слух Екатерины, объясняясь ей в любви. Он стал довольно часто бывать у Долгоруких, где вначале его благосклонно принимали родители княжны. Лучшего жениха для своей дочери князь Алексей и не желал, пока ему голову не затмила честолюбивая мысль видеть Екатерину за русским императором. Теперь надо было стараться как можно скорее отвадить этого навязчивого графа от своего дома и от дочери. Князь Иван был заодно с отцом и заявил сестре, что скорее убьет ее, нежели допустит брак с австрияком.
По Москве ходили слухи, что Петру могли сообщить об этом романе.
Да, особое расположение княжны Екатерины к иностранцам выразилось в том, что предметом ее первой девичьей влюбленности был не русский человек, и она была бы очень рада оказаться в замужестве вне своего Отечества. Ей 18 лет. Высока, стройна, с тонкой талией, с роскошными черными волосами и выразительными красивыми глазами, расчетливо приветливая и любезная, не лишенная ума, но гордая, надменная, характера крутого и недоброго по отношению к людям, которых считала ниже себя. Очень хорошо умела танцевать.
Все твердо полагали, что из трех княжон Петр выберет ее, Екатерину. Она всегда и всюду с ним, а в Горенках в долгие осенние вечера их сближение казалось вполне естественным и неизбежным. Садясь за стол, Петр всегда оказывался рядом с Екатериной, когда затевались игры в фанты или в карты, случалось так, что они были тоже вместе. Будто бы нечаянно сталкивались в сумеречных отдаленных покоях, где все располагало к интимным отношениям, а князь Иван декамероновскими рассказами разжигал воображение Петра.
Князь Алексей не мог не видеть всеобщего негодования бояр, не мог не слышать отголосков всенародной ненависти к себе. Долгоруких ненавидела вся московская знать, они вызывали зависть и озлобление своим стремительным возвышением и спесью. Князь Алексей сознавал, что погибнет, если не оградит себя таким щитом, который отражал бы все удары, и таким щитом было родство с императором. Печальный пример Меншикова не устрашал Долгорукого, и он мечтал видеть свою дочь супругой второго императора и приветствовать ее самодержавной и тоже второй Екатериной Алексеевной. Был князь Алексей Григорьевич человеком весьма не хитрого ума, гордый, честолюбивый и лукавый царедворец, поклонник старины и ненавистник всех петровских новшеств, у себя дома в обращении с женой и детьми являл себя взбалмошным самоуправцем. А жена его, княгиня Прасковья Юрьевна, урожденная княжна Хилкова, трепетала перед своим властительным супругом, обергофмейстером, членом Верховного тайного совета. Ведь любое из этих званий почетней многих других. А тут еще новыми чинами и званиями наградил князей Долгоруких второй император: князь Иван пожалован майором лейб-гвардии Преображенского полка, что ставило его в ряд высшего военного генералитета. Богатства князей Долгоруких становились все несметнее, к ним перешли многие сокровища, принадлежавшие прежде Меншикову, и пятнадцать тысяч крестьянских дворов.
III
IV
Долгорукие – отец и сын – старались теперь расхолодить Петра в его нежной привязанности к милой тетеньке; было у них опасение, что опять может возникнуть план Остермана соединить их законным браком. Со злости, да еще из опасения, как бы Елисавета не повлияла на племянника в ущерб им, Долгоруким, Иван думал о том, как бы заключить ее в монастырь, но оставил это намерение потому, что перестал ее опасаться. Она сама покидала их. После смерти великой княжны Натальи, чтобы не видеть ни своего племянника, ни князя Ивана, Елисавета решила отправиться на богомолье и обойти пешком соседние монастыри в сопровождении одной своей горничной, а Петр решил обосноваться в полюбившемся ему Подмосковье, в Горенках, поместье Долгоруких.
Узнав об этом, Остерман не стал больше ввязываться ни во что, предоставив Долгоруким полную свободу действий, оставаясь гофмейстером и наставником молодого императора только по названию. Решил и он до поры до времени тоже удалиться из Москвы, отдохнуть в одной из своих деревень. Ну, а Долгоруким все то и на руку. Они уверились, что Петр не расстанется с прекрасными подмосковными окрестностями, привольными для охоты на птиц и зверей, и он, уезжая надолго из Москвы, ничего не знал и не хотел знать, что происходит у него в государстве. Московские жители давно уже привыкли к долгим отлучкам молодого государя, говорили без злопыхательства, а, скорее, с добродушием, что ему в охотничьих разгулах по-своему перебеситься надо, а когда оскомину набьет, тогда и к своим прямым делам вернется, чтобы государством управлять. Ничего, время пока терпит. Войны никакой нет – и слава богу.
Два летних месяца провел Петр в семействе Долгоруких, и за это время князь Алексей без помехи сумел укоренить в своем царственном госте привязанность к старине и явную враждебность ко многим незавершенным начинаниям деда Петра I, внушить отвращение к любым связям с иностранцами и, например, его брак с какой-нибудь иноземкой был бы не совместим с императорским достоинством. Родственные связи с иноземным двором были причиной всех несчастий его родителя, царевича Алексея Петровича. Эти внушения производили те действия, которых князь Алексей и ожидал. В порыве необдуманной признательности к своему новому воспитателю, Петр заверил его, что никогда не вступит в брак с какой-нибудь иностранкой, будь она хоть какого высокого рода и звания, а найдет невесту на своей стороне. В Москве многие из вельмож угадывали, чему необходимо будет случиться в доме Долгоруких, и не ошибались в своих догадках.
Несколько месяцев проведено было Петром в больших и малых охотах, а самая главная из них – охота на него самого – велась князем Алексеем с неослабляемым азартом подлинно что бывалого охотника, а в виде подсадных и приманчивых были три его дочери, княжны – Анна, Екатерина и Елена. Главный расчет у него был на среднюю, самую красивую дочь, Екатерину, и все развивалось по его плану. Все семейство Долгоруких позаботилось закружить Петра в любимых им мальчишеских забавах, приручить его к своей семье и к дому, устраивать по возможности сближение между Петром и самой привлекательной княжной Екатериной, которая, предвидя в недалеком будущем возможность стать императрицей, уже сама должна добиваться успеха, памятуя о малолетстве царя и необходимости изловить его в свои сети.
– Дура! Царицей, государыней станешь! – кричал на нее отец, если она начинала противиться.
Возлагал князь Алексей некую обязанность и на сына Ивана – пробудить, разжечь дремлющую чувственность Петра, чтобы он с вожделением смотрел на своих спутниц, которые, понуждаемые отцом, сопровождали Петра в его частых странствиях по окрестностям, да, сколько умели, кокетничали и любезничали с ним. Шла двойная, тройная охота: Петр охотился за зверем, княжны, вместе с отцом, – за ним самим. Но второй император еще по-мальчишески был диковат, груб в своих манерах и своенравен, не испытывал и не обнаруживал к девочкам никакой нежности, а для них в этом таилось много зловещего и опасного. Недавний пример Марии Меншиковой был на глазах у всех и свеж в их памяти. Да и не нравился он княжнам, а Екатерине – особенно. У нее был избранник по сердцу – молодой знатный иностранец граф Миллезимо, секретарь австрийского посольства в Петербурге. Она с ним познакомилась в доме голландского резидента и часто после этого встречалась в разных других знатный домах. Молодые люди находили много общих интересов, и Миллезимо услаждал слух Екатерины, объясняясь ей в любви. Он стал довольно часто бывать у Долгоруких, где вначале его благосклонно принимали родители княжны. Лучшего жениха для своей дочери князь Алексей и не желал, пока ему голову не затмила честолюбивая мысль видеть Екатерину за русским императором. Теперь надо было стараться как можно скорее отвадить этого навязчивого графа от своего дома и от дочери. Князь Иван был заодно с отцом и заявил сестре, что скорее убьет ее, нежели допустит брак с австрияком.
По Москве ходили слухи, что Петру могли сообщить об этом романе.
Да, особое расположение княжны Екатерины к иностранцам выразилось в том, что предметом ее первой девичьей влюбленности был не русский человек, и она была бы очень рада оказаться в замужестве вне своего Отечества. Ей 18 лет. Высока, стройна, с тонкой талией, с роскошными черными волосами и выразительными красивыми глазами, расчетливо приветливая и любезная, не лишенная ума, но гордая, надменная, характера крутого и недоброго по отношению к людям, которых считала ниже себя. Очень хорошо умела танцевать.
Все твердо полагали, что из трех княжон Петр выберет ее, Екатерину. Она всегда и всюду с ним, а в Горенках в долгие осенние вечера их сближение казалось вполне естественным и неизбежным. Садясь за стол, Петр всегда оказывался рядом с Екатериной, когда затевались игры в фанты или в карты, случалось так, что они были тоже вместе. Будто бы нечаянно сталкивались в сумеречных отдаленных покоях, где все располагало к интимным отношениям, а князь Иван декамероновскими рассказами разжигал воображение Петра.
Князь Алексей не мог не видеть всеобщего негодования бояр, не мог не слышать отголосков всенародной ненависти к себе. Долгоруких ненавидела вся московская знать, они вызывали зависть и озлобление своим стремительным возвышением и спесью. Князь Алексей сознавал, что погибнет, если не оградит себя таким щитом, который отражал бы все удары, и таким щитом было родство с императором. Печальный пример Меншикова не устрашал Долгорукого, и он мечтал видеть свою дочь супругой второго императора и приветствовать ее самодержавной и тоже второй Екатериной Алексеевной. Был князь Алексей Григорьевич человеком весьма не хитрого ума, гордый, честолюбивый и лукавый царедворец, поклонник старины и ненавистник всех петровских новшеств, у себя дома в обращении с женой и детьми являл себя взбалмошным самоуправцем. А жена его, княгиня Прасковья Юрьевна, урожденная княжна Хилкова, трепетала перед своим властительным супругом, обергофмейстером, членом Верховного тайного совета. Ведь любое из этих званий почетней многих других. А тут еще новыми чинами и званиями наградил князей Долгоруких второй император: князь Иван пожалован майором лейб-гвардии Преображенского полка, что ставило его в ряд высшего военного генералитета. Богатства князей Долгоруких становились все несметнее, к ним перешли многие сокровища, принадлежавшие прежде Меншикову, и пятнадцать тысяч крестьянских дворов.
III
В одном поместье, перешедшем после Меншикова к Алексею Долгорукому, намечалась свадьба, на которую приглашен был князь Иван. Сват, знакомый князю мужик, вроде бы шутейно пригласил его, а князь Иван – мало того, что выразил согласие почтить ту свадьбу своим присутствием, сказал, что вместе с ним прибудет молодой император.
Такого случая в Подмосковье еще не знали и слыхом не слыхали. Чудо из чудес, радость дивная, счастье безмерное, только и остается, чтобы еще сам господь бог спустился с заоблачных высот и приравнял бы крестьянскую свадьбу к той, заповедной, что была когда-то в Кане Галилейской. Навечно будет памятен этот день всему Подмосковью.
И кто бы мог подумать, что начнется все так привычно-просто, что и внимания на то не обратил бы. В Троицын день, называемый зелеными святками, деревенские парни ходили к речкам и озерам гонять русалок, ан выглядели из прибрежных кустов живых девок, что с ведрами и коромыслами приходили к речке по воду. И куда им столько воды надобно?.. По две, по три, весело болтая, черпали девчата полные ведра и медленно, степенно, шли по улице к своим домам. Пригляделся б кто-нибудь да проследил, что подносили девки воду к дому, да за углом и выливали наземь, чтобы чуток погодя опять пойти по воду. На мостках у речки можно было им посудачить о девичьих своих делах, и часами в праздничный тот день сидели в своей засаде парни, выискивающие себе суженую. Чего гонять русалок с рыбьими хвостами, когда с той или с другой из девок можно словечком перекинуться и, ежели на зимних посиделках кралю себе не подобрал, так, может, тут, на речке, посчастливится. А чтоб беседа шла дружнее, можно протянуть горстку орешков – девкам зубы позабавить. Вот и ладно, и пошла беседа-разговор.
И в те самые дни по деревне ходила, все вынюхивала да расспрашивала сваха – у кого какие девки на выданье в этот мясоед: какого они роду-племени, не было ли у них в семье запойных пьяниц, дураков, особо озорных или больных дурной болезнью, – про все надо дознаться такой свахе из подгородних баб. Умной свахе нищету на свете плодить – охота малая, и прибытка никакого в том не будет. О каждой девке-невесте все она знать должна, до малой конопушки на ее лице.
– О, у нас девушка, как в теремочке у окошка за занавесочкой сидит да на молодых парней, что по улице пройдут, только в щелку поглядит. Или когда в праздник на раскат, на гору сходит с матерью да степенно на речку полюбуется и домой скорей. Мы, милая сударушка, по-старинному живем, на красоту свою не часто любуемся. Да и не во что глядеться. Вместо зеркальца – к ведру с водой наклонится, ну, с собой и поздоровкается, – вот, мол, какая я есть.
Подошел Покров – девкам головы крыть. Наступило первое зазимье, начало вечерним посиделкам. С Покрова начинались и свадьбы. (После венчания «молодой» расчесывают косу и покрывают голову повойником – потому и говорится, что Покров кроет девкам головы.)
Самое время матерям молиться, разговаривать вслух, просить свои иконы:
– Николай-чудотворец, а Николай-чудотворец! Дашке – приказчика, а Марфутке – конторщика.
А иная, нетерпеливая, обращается со своими просьбами к самому вышнему богу, минуя его прислужников вроде Николая-угодника или Варвары-великомученицы.
После предварительных переговоров свахи с женихом и его родичами, те являлись в дом невесты. К ним из другой комнаты, или из-за печной занавески, выходила девица, выводимая матерью или иной ближайшей родственницей, так и называемой «выводчей». Невеста обносила гостей покупным вином или самодельной бражкой, смотря по семейному достатку, и скрывалась вновь. Это повторялось до трех раз, и каждый раз невеста являлась в другом платье, обязательно ведомая «выводчей», а не по своей воле. Бывало, что такие смотрины сразу же считались зарученьем, сговором, на котором «пропивали» невесту. Жениха спрашивали – нравится ли она. И следовал вопрос с его стороны – нравимся ли мы вам.
А то жених молча становился рядом с невестой, давая тем самым положительный ответ. Ну, а дальше все шло уже по обычаю, начиная с плача невесты. Плакала и причитывала она долго, ажио всех в слезу вгоняла. (А ведь когда отвечала жениху согласием, рада была!) Нравилось всей жениховской стороне, как выла невеста – у-у, лютая будет, в мать, а из себя хоть и невеличка ростом, а тверденька да наставненька. С личика бела и с очей весела. Одно слово – приглядиста.
Случалось, когда жениху и его родным показывали на смотринах не подлинную невесту, а подставную, – потому жениху следовало быть приглядистому да приметливому, чтобы не женили его обманным образом. А то приехали однова, а невестина мать перво-наперво фату да другую свадебную сряду стала показывать. Ей говорят: – Мы-де не фату хотим смотреть, а невесту. Ну, тогда мать вывела ее; невеста, по уставу, всем поклонилась, а жениху-молодцу – в особицу.
А тут и шепнули ему:
– Не бери, парень. У нее мать плохо хлебы печет.
– Да ведь то – мать, а не она сама, – молвил он.
– А самой-то откуда навыку взять, как не от матери.
Помрачнел жених, словно в тучку впал. Пасмурным оком стал глядеть на все. А невестин дед, сидя на печке, в тот час закручинился.
– Похоже, не возьмут Клавдюшку нашу. О-ох, гдей-то смертушка моя заблудилась, не кажет себя.
Девке, когда она в невесты выровнялась, хорошая справа нужна, чтобы ее безропотно замуж взяли. На одного едока семья убавится, а нужды прибавится, – работницы лишались, выдавая дочь. Да еще подвенечные платить надобно – особый налог при вступлении в брак.
Под венец ли девицу сряжать, в гроб ли класть ее – всякое шитье мать должна зачинать, так уж повелось на Руси. А от покойника постель в курятник выносили, чтобы там ее три ночи петухи опевали. Вот и с дочерью, в замужество уходящей, как с покойницей расставание. Молодость молодостью, а под венец, что в могилу, девица подружками провожается.
Невеста выла, причитала при расплетении косы:
– Тебя, косынька, продать хотят, выплесть ленту твою алую, разделить хотят на шесть прядей, заплести хотят на две косы и прикроют кичкой бабьею, разорители, губители…
Девичий убор невесты – «девичья краса» – алая лента, как символ невинности. При расплетении косы эту ленту сохраняют и в церкви отдают дьякону, а там кладут в напрестольное евангелие. Надевание кички – символ подчинения жены мужу. Невеста и разувает, и раздевает жениха в первую брачную ночь в знак покорности. (Жениху еще с утра в сапог или в лапоть клали монету, которая послужит новобрачной вознаграждением за то, что она его разувала).
Вечером, накануне свадьбы, мать привозила невесту в дом жениха в колымаге с приданым и постелью. Там невеста и ночевала под приглядом матери или тетки, не встречаясь с женихом, у которого в этот вечер было предсвадебье – мальчишник – прощание с волей.
В церковь ехали из дома жениха и обязательно ехали, а не шли, хотя бы церковь была в нескольких шагах от дома. А тем временем, пока шло венчание да новобрачные прокатывались по улицам, в доме у жениха готовили горницу, в которой пировать, и помещение, где провести «молодым» свою первую брачную ночь – отдельное неотапливаемое, или подклеть дома. Гтавное, чтобы на потолке не была насыпана земля. «Молодые» не должны провести свою первую ночь под землей. Брачное ложе делалось из снопов. В головах ставили икону, которую следовало завешивать, тут же стояли клади с житом, – в них ставили венчальные свечи. Были поставцы с кружками различных медов для питья, столы для снимаемой одежды и крестов, и обязательно – две нагольные шубы. Под сенниками новобрачных разбивали горшки с пожеланием счастья и плодовитости.
Не говоря уже о богатых, и родичи победнее стремились посадить «молодых» на мех, и, если уж не на соболиный, то хоть на овчину или на вывернутую мехом вверх шубу. (В Галиче невеста даже венчалась в шубе.) И кто-нибудь из участников свадьбы, надев вывороченную шубу, желал молодоженам столько детей, сколько в шубе шерстинок.
Церковь была против устройства брачной постели на снопах, меховых подстилок, надевания людьми вывороченных шуб, осыпания «молодых» хмелем, кормления их курицей или кашей, – говорили, что все это есть бесовское действо, но люди не бросали старинных обычаев, – с ними будет вернее, и делали все так, как было отцами положено.
Свадьба… Ну, что ж – девкой меньше, бабой больше. Бабы каются, а девки замуж собираются.
– Невеста – девка убедительная, накажи меня бог, ежель не так, истаять мне, как свечке, – говорила довольная сваха.
Много разных присказок. Говорили и так:
– Смейся, пока в девках живешь, наплачешься потом, когда бабой станешь. А до той поры не мучь глаза.
Чтобы уберечь «молодых» от сглазу, насыпали им в башмаки мак или другие мелкие зерна, опоясывали под одеждой мелкоячеистой сетью, отплевывались на левую сторону.
Кончилась свадебная гульба. «Молодой» распрягал лошадь и вносил в холодные сени сбрую; отец и мать переодевались в свое обычное одеяние. На бабке снова старый, замызганный сарафан, на деде – старая облезшая шапка, он обулся в онучи и в лапти, накинул рваную шубейку и вышел с фонарем задать лошади корму. Вот тебе раз! Внучка глазам своим не могла поверить: не стало бояр да князей, снова – как нищие.
Старик отец рассуждал так: хотя и подороже, чем осенью, свадьба сына встанет, но зато на лето сноха за работницу будет, а ей деньги не платить. Своевременно приведенная в дом сноха при таком хозяйственном расчете родит не раньше осени, значит, всю летнюю пору сможет работать. Да и не только в эту, а и в будущую, потому что ребенок, родившийся с осени, успеет окрепнуть и не станет слишком часто отрывать мать от работы., Роды чаще всего происходили в бане. Если были трудными, повитуха заставляла мужа роженицы лечь на пол и переводила ее через него. Все, что было связано с родами, считалось нечистым и подлежало очищению.
Обнося гостей вином на крестильном обеде, повивальная бабка приговаривала разные заклинания на счастье новорожденного, чтобы в ларе всегда было пшено, на дворе грязно (от скота), на столе – честно. Пили за здоровье новорожденного, поздравляли родителей, желали им дите вскормить, вспоить и на коня посадить, а для ради девочки говорилось, чтоб родители до новой свадебки дожили. На крестильном, обеде крестный отец брал немного каши и добавлял в нее сверх меры соли, перца, горчицы, делал ее явно несъедобной и предлагал отцу ребенка, приговаривая, что пусть он поест да узнает, каково сладко было его жене рожать. Крестные – отец и мать – имели большое значение в судьбе своего крестника на протяжении многих лет. Им принадлежало иногда решающее слово в выборе жениха или невесты.
Чтобы духовенство долго не засиживалось на крестильном обеде, жарко топили печи и поздно начинали обед.
К свадьбе дочери готовились исподволь, чтобы расход не был чувствителен. Дочь имела свою укладку, короб, куда складывала свое приданое. Ей на каждый год выделялся небольшой клочок земли и давалась горстка льняных семян на посев. Этот лен она сама сеяла, ухаживала за ним, собирала и готовила себе из него кросна. Все заготовленное пряталось в укладку вместе с подарками, полученными в разное время – платками, бусами, нарядными сарафанами.
Так или почти так готовились к той свадьбе, на которую приглашен был князь Иван. Невеста была из тех девиц, что зелеными святками на речку по воду хаживала, и как раз ее высмотрел сидевший в прибрежных кустах парень. Откинул он охоту русалок гонять, и ту самую девицу орешками угощал, чтобы она свои зубки позабавила. Ну, ин и быть по сему. Остается сказать, что не верилось людям, будто такие гости на свадьбу прибудут – князь с самим императором! Из церкви приехали, за пировальный стол сели, а никого нет. Хотели уже свадьбу на смех поднять за такую несусветную выдумку, ан показался на улице зимний возок, запряженный лихими конями.
Распахнулись воротца двора и, выскочивший из дома отец жениха ввел коней под поветь. Дивный сон – наяву: в точности князь Иван Алексеевич Долгорукий и с ним молоденький подросток – всероссийский второй император! Сразу онемели все гости, устремив глаза на вошедших. Князь Иван прошел к столу, сел рядом с женихом по его левую руку, а государь-император – по правую руку невесты. Обомлела она, сидела ни жива ни мертва, да и жених боялся пошевелиться. Почтенные родители где-то в стороне оказались и тоже себя не помнили. Первым образумился сват, приглашавший князя Ивана. Хотел было какое-то заздравное слово сказать, но сразу же поперхнулся и хрипло вымолвил:
– …и потому ради такого сладчайшего дня – горько! Горько!
И разом все онемевшие гости дар речи себе обрели. Подхватили слова свата, зашумели, затребовали подсластить вино.
– Горько!.. Горько!..
Князь Иван, локтем подтолкнул жениха, а тот сидел, все еще никак не опомнившись, и не знал, что делать. Тогда князь Иван подмигнул императору, и тот, не будь дурак, набравшись своей мальчишеской смелости, прильнул губами к невестиным, словно задеревеневшим, устам.
Веселые и шумные выкрики одобрения разом вырвались изо всех, опять было туго сомкнувшихся губ.
– Ай да Любаха!.. С самим его высоким величеством!..
– Э-э, с самим императором…
– Вот это – да!.. Подсластили запивку!
– Князь Иван, твоей милости тоже просим! – выкрикнул сват.
И князь Иван не стал дожидаться повторной просьбы. Поднялся с места, приобнял за плечо невесту и впился губами в ее рот.
Ну, такое было на изумление всем. Сват, ударив в ладоши, пустился в пляс. Ему в подмогу сразу выскочили еще двое, и посыпался по полу дробный перестук пляшущих ног.
Пили, ели, плясали. Гости, осмелев, подходили к князю Ивану и к самому императору, кланялись, восторгались их милостивым участием в свадебном шумном веселье. Дверь в сенцы распахнута, все окошки залеплены прибежавшими со всей деревни поглядеть на диковинную эту свадьбу, и, конечно, самое главное – увидеть второго императора.
– Посмотрели – и баста! Дай другим глаза растопырить.
Князь Иван подозвал к себе свата, шепнул ему:
– Уводи невесту в подклеть.
Все было свату ясно: жениха следовало попридержать на общем веселье, – пускай самые дорогие, можно сказать, бесценные гости, царственные, именитейшие, с невестой побудут, побалакают. Отец жениха и пособлявшие ему родичи выпроводили любопытных прочь из сеней, дверь замкнули – можно было в горнице продолжать веселье и пировать, а невесту сваха и сват проводили в подклеть, торопливо наказав ей быть с гостями особо приветливой, и следом за нею в подклеть просунулся князь Иван с молодым императором, а сват и сваха остались в сенях сторожить.
– Что ж ты, Петро, – выговаривал ему князь Иван по дороге домой. – На все был согласный, а как до дела дошло, опять оробел. И вышло, что опять я да я… Эдак ты и с нашей Катериной не сладишь, когда час подойдет.
– Видать тогда будет, – не хотел слушать его Петр, подставляя разгоряченное лицо морозному ветру.
Такого случая в Подмосковье еще не знали и слыхом не слыхали. Чудо из чудес, радость дивная, счастье безмерное, только и остается, чтобы еще сам господь бог спустился с заоблачных высот и приравнял бы крестьянскую свадьбу к той, заповедной, что была когда-то в Кане Галилейской. Навечно будет памятен этот день всему Подмосковью.
И кто бы мог подумать, что начнется все так привычно-просто, что и внимания на то не обратил бы. В Троицын день, называемый зелеными святками, деревенские парни ходили к речкам и озерам гонять русалок, ан выглядели из прибрежных кустов живых девок, что с ведрами и коромыслами приходили к речке по воду. И куда им столько воды надобно?.. По две, по три, весело болтая, черпали девчата полные ведра и медленно, степенно, шли по улице к своим домам. Пригляделся б кто-нибудь да проследил, что подносили девки воду к дому, да за углом и выливали наземь, чтобы чуток погодя опять пойти по воду. На мостках у речки можно было им посудачить о девичьих своих делах, и часами в праздничный тот день сидели в своей засаде парни, выискивающие себе суженую. Чего гонять русалок с рыбьими хвостами, когда с той или с другой из девок можно словечком перекинуться и, ежели на зимних посиделках кралю себе не подобрал, так, может, тут, на речке, посчастливится. А чтоб беседа шла дружнее, можно протянуть горстку орешков – девкам зубы позабавить. Вот и ладно, и пошла беседа-разговор.
И в те самые дни по деревне ходила, все вынюхивала да расспрашивала сваха – у кого какие девки на выданье в этот мясоед: какого они роду-племени, не было ли у них в семье запойных пьяниц, дураков, особо озорных или больных дурной болезнью, – про все надо дознаться такой свахе из подгородних баб. Умной свахе нищету на свете плодить – охота малая, и прибытка никакого в том не будет. О каждой девке-невесте все она знать должна, до малой конопушки на ее лице.
– О, у нас девушка, как в теремочке у окошка за занавесочкой сидит да на молодых парней, что по улице пройдут, только в щелку поглядит. Или когда в праздник на раскат, на гору сходит с матерью да степенно на речку полюбуется и домой скорей. Мы, милая сударушка, по-старинному живем, на красоту свою не часто любуемся. Да и не во что глядеться. Вместо зеркальца – к ведру с водой наклонится, ну, с собой и поздоровкается, – вот, мол, какая я есть.
Подошел Покров – девкам головы крыть. Наступило первое зазимье, начало вечерним посиделкам. С Покрова начинались и свадьбы. (После венчания «молодой» расчесывают косу и покрывают голову повойником – потому и говорится, что Покров кроет девкам головы.)
Самое время матерям молиться, разговаривать вслух, просить свои иконы:
– Николай-чудотворец, а Николай-чудотворец! Дашке – приказчика, а Марфутке – конторщика.
А иная, нетерпеливая, обращается со своими просьбами к самому вышнему богу, минуя его прислужников вроде Николая-угодника или Варвары-великомученицы.
После предварительных переговоров свахи с женихом и его родичами, те являлись в дом невесты. К ним из другой комнаты, или из-за печной занавески, выходила девица, выводимая матерью или иной ближайшей родственницей, так и называемой «выводчей». Невеста обносила гостей покупным вином или самодельной бражкой, смотря по семейному достатку, и скрывалась вновь. Это повторялось до трех раз, и каждый раз невеста являлась в другом платье, обязательно ведомая «выводчей», а не по своей воле. Бывало, что такие смотрины сразу же считались зарученьем, сговором, на котором «пропивали» невесту. Жениха спрашивали – нравится ли она. И следовал вопрос с его стороны – нравимся ли мы вам.
А то жених молча становился рядом с невестой, давая тем самым положительный ответ. Ну, а дальше все шло уже по обычаю, начиная с плача невесты. Плакала и причитывала она долго, ажио всех в слезу вгоняла. (А ведь когда отвечала жениху согласием, рада была!) Нравилось всей жениховской стороне, как выла невеста – у-у, лютая будет, в мать, а из себя хоть и невеличка ростом, а тверденька да наставненька. С личика бела и с очей весела. Одно слово – приглядиста.
Случалось, когда жениху и его родным показывали на смотринах не подлинную невесту, а подставную, – потому жениху следовало быть приглядистому да приметливому, чтобы не женили его обманным образом. А то приехали однова, а невестина мать перво-наперво фату да другую свадебную сряду стала показывать. Ей говорят: – Мы-де не фату хотим смотреть, а невесту. Ну, тогда мать вывела ее; невеста, по уставу, всем поклонилась, а жениху-молодцу – в особицу.
А тут и шепнули ему:
– Не бери, парень. У нее мать плохо хлебы печет.
– Да ведь то – мать, а не она сама, – молвил он.
– А самой-то откуда навыку взять, как не от матери.
Помрачнел жених, словно в тучку впал. Пасмурным оком стал глядеть на все. А невестин дед, сидя на печке, в тот час закручинился.
– Похоже, не возьмут Клавдюшку нашу. О-ох, гдей-то смертушка моя заблудилась, не кажет себя.
Девке, когда она в невесты выровнялась, хорошая справа нужна, чтобы ее безропотно замуж взяли. На одного едока семья убавится, а нужды прибавится, – работницы лишались, выдавая дочь. Да еще подвенечные платить надобно – особый налог при вступлении в брак.
Под венец ли девицу сряжать, в гроб ли класть ее – всякое шитье мать должна зачинать, так уж повелось на Руси. А от покойника постель в курятник выносили, чтобы там ее три ночи петухи опевали. Вот и с дочерью, в замужество уходящей, как с покойницей расставание. Молодость молодостью, а под венец, что в могилу, девица подружками провожается.
Невеста выла, причитала при расплетении косы:
– Тебя, косынька, продать хотят, выплесть ленту твою алую, разделить хотят на шесть прядей, заплести хотят на две косы и прикроют кичкой бабьею, разорители, губители…
Девичий убор невесты – «девичья краса» – алая лента, как символ невинности. При расплетении косы эту ленту сохраняют и в церкви отдают дьякону, а там кладут в напрестольное евангелие. Надевание кички – символ подчинения жены мужу. Невеста и разувает, и раздевает жениха в первую брачную ночь в знак покорности. (Жениху еще с утра в сапог или в лапоть клали монету, которая послужит новобрачной вознаграждением за то, что она его разувала).
Вечером, накануне свадьбы, мать привозила невесту в дом жениха в колымаге с приданым и постелью. Там невеста и ночевала под приглядом матери или тетки, не встречаясь с женихом, у которого в этот вечер было предсвадебье – мальчишник – прощание с волей.
В церковь ехали из дома жениха и обязательно ехали, а не шли, хотя бы церковь была в нескольких шагах от дома. А тем временем, пока шло венчание да новобрачные прокатывались по улицам, в доме у жениха готовили горницу, в которой пировать, и помещение, где провести «молодым» свою первую брачную ночь – отдельное неотапливаемое, или подклеть дома. Гтавное, чтобы на потолке не была насыпана земля. «Молодые» не должны провести свою первую ночь под землей. Брачное ложе делалось из снопов. В головах ставили икону, которую следовало завешивать, тут же стояли клади с житом, – в них ставили венчальные свечи. Были поставцы с кружками различных медов для питья, столы для снимаемой одежды и крестов, и обязательно – две нагольные шубы. Под сенниками новобрачных разбивали горшки с пожеланием счастья и плодовитости.
Не говоря уже о богатых, и родичи победнее стремились посадить «молодых» на мех, и, если уж не на соболиный, то хоть на овчину или на вывернутую мехом вверх шубу. (В Галиче невеста даже венчалась в шубе.) И кто-нибудь из участников свадьбы, надев вывороченную шубу, желал молодоженам столько детей, сколько в шубе шерстинок.
Церковь была против устройства брачной постели на снопах, меховых подстилок, надевания людьми вывороченных шуб, осыпания «молодых» хмелем, кормления их курицей или кашей, – говорили, что все это есть бесовское действо, но люди не бросали старинных обычаев, – с ними будет вернее, и делали все так, как было отцами положено.
Свадьба… Ну, что ж – девкой меньше, бабой больше. Бабы каются, а девки замуж собираются.
– Невеста – девка убедительная, накажи меня бог, ежель не так, истаять мне, как свечке, – говорила довольная сваха.
Много разных присказок. Говорили и так:
– Смейся, пока в девках живешь, наплачешься потом, когда бабой станешь. А до той поры не мучь глаза.
Чтобы уберечь «молодых» от сглазу, насыпали им в башмаки мак или другие мелкие зерна, опоясывали под одеждой мелкоячеистой сетью, отплевывались на левую сторону.
Кончилась свадебная гульба. «Молодой» распрягал лошадь и вносил в холодные сени сбрую; отец и мать переодевались в свое обычное одеяние. На бабке снова старый, замызганный сарафан, на деде – старая облезшая шапка, он обулся в онучи и в лапти, накинул рваную шубейку и вышел с фонарем задать лошади корму. Вот тебе раз! Внучка глазам своим не могла поверить: не стало бояр да князей, снова – как нищие.
Старик отец рассуждал так: хотя и подороже, чем осенью, свадьба сына встанет, но зато на лето сноха за работницу будет, а ей деньги не платить. Своевременно приведенная в дом сноха при таком хозяйственном расчете родит не раньше осени, значит, всю летнюю пору сможет работать. Да и не только в эту, а и в будущую, потому что ребенок, родившийся с осени, успеет окрепнуть и не станет слишком часто отрывать мать от работы., Роды чаще всего происходили в бане. Если были трудными, повитуха заставляла мужа роженицы лечь на пол и переводила ее через него. Все, что было связано с родами, считалось нечистым и подлежало очищению.
Обнося гостей вином на крестильном обеде, повивальная бабка приговаривала разные заклинания на счастье новорожденного, чтобы в ларе всегда было пшено, на дворе грязно (от скота), на столе – честно. Пили за здоровье новорожденного, поздравляли родителей, желали им дите вскормить, вспоить и на коня посадить, а для ради девочки говорилось, чтоб родители до новой свадебки дожили. На крестильном, обеде крестный отец брал немного каши и добавлял в нее сверх меры соли, перца, горчицы, делал ее явно несъедобной и предлагал отцу ребенка, приговаривая, что пусть он поест да узнает, каково сладко было его жене рожать. Крестные – отец и мать – имели большое значение в судьбе своего крестника на протяжении многих лет. Им принадлежало иногда решающее слово в выборе жениха или невесты.
Чтобы духовенство долго не засиживалось на крестильном обеде, жарко топили печи и поздно начинали обед.
К свадьбе дочери готовились исподволь, чтобы расход не был чувствителен. Дочь имела свою укладку, короб, куда складывала свое приданое. Ей на каждый год выделялся небольшой клочок земли и давалась горстка льняных семян на посев. Этот лен она сама сеяла, ухаживала за ним, собирала и готовила себе из него кросна. Все заготовленное пряталось в укладку вместе с подарками, полученными в разное время – платками, бусами, нарядными сарафанами.
Так или почти так готовились к той свадьбе, на которую приглашен был князь Иван. Невеста была из тех девиц, что зелеными святками на речку по воду хаживала, и как раз ее высмотрел сидевший в прибрежных кустах парень. Откинул он охоту русалок гонять, и ту самую девицу орешками угощал, чтобы она свои зубки позабавила. Ну, ин и быть по сему. Остается сказать, что не верилось людям, будто такие гости на свадьбу прибудут – князь с самим императором! Из церкви приехали, за пировальный стол сели, а никого нет. Хотели уже свадьбу на смех поднять за такую несусветную выдумку, ан показался на улице зимний возок, запряженный лихими конями.
Распахнулись воротца двора и, выскочивший из дома отец жениха ввел коней под поветь. Дивный сон – наяву: в точности князь Иван Алексеевич Долгорукий и с ним молоденький подросток – всероссийский второй император! Сразу онемели все гости, устремив глаза на вошедших. Князь Иван прошел к столу, сел рядом с женихом по его левую руку, а государь-император – по правую руку невесты. Обомлела она, сидела ни жива ни мертва, да и жених боялся пошевелиться. Почтенные родители где-то в стороне оказались и тоже себя не помнили. Первым образумился сват, приглашавший князя Ивана. Хотел было какое-то заздравное слово сказать, но сразу же поперхнулся и хрипло вымолвил:
– …и потому ради такого сладчайшего дня – горько! Горько!
И разом все онемевшие гости дар речи себе обрели. Подхватили слова свата, зашумели, затребовали подсластить вино.
– Горько!.. Горько!..
Князь Иван, локтем подтолкнул жениха, а тот сидел, все еще никак не опомнившись, и не знал, что делать. Тогда князь Иван подмигнул императору, и тот, не будь дурак, набравшись своей мальчишеской смелости, прильнул губами к невестиным, словно задеревеневшим, устам.
Веселые и шумные выкрики одобрения разом вырвались изо всех, опять было туго сомкнувшихся губ.
– Ай да Любаха!.. С самим его высоким величеством!..
– Э-э, с самим императором…
– Вот это – да!.. Подсластили запивку!
– Князь Иван, твоей милости тоже просим! – выкрикнул сват.
И князь Иван не стал дожидаться повторной просьбы. Поднялся с места, приобнял за плечо невесту и впился губами в ее рот.
Ну, такое было на изумление всем. Сват, ударив в ладоши, пустился в пляс. Ему в подмогу сразу выскочили еще двое, и посыпался по полу дробный перестук пляшущих ног.
Пили, ели, плясали. Гости, осмелев, подходили к князю Ивану и к самому императору, кланялись, восторгались их милостивым участием в свадебном шумном веселье. Дверь в сенцы распахнута, все окошки залеплены прибежавшими со всей деревни поглядеть на диковинную эту свадьбу, и, конечно, самое главное – увидеть второго императора.
– Посмотрели – и баста! Дай другим глаза растопырить.
Князь Иван подозвал к себе свата, шепнул ему:
– Уводи невесту в подклеть.
Все было свату ясно: жениха следовало попридержать на общем веселье, – пускай самые дорогие, можно сказать, бесценные гости, царственные, именитейшие, с невестой побудут, побалакают. Отец жениха и пособлявшие ему родичи выпроводили любопытных прочь из сеней, дверь замкнули – можно было в горнице продолжать веселье и пировать, а невесту сваха и сват проводили в подклеть, торопливо наказав ей быть с гостями особо приветливой, и следом за нею в подклеть просунулся князь Иван с молодым императором, а сват и сваха остались в сенях сторожить.
– Что ж ты, Петро, – выговаривал ему князь Иван по дороге домой. – На все был согласный, а как до дела дошло, опять оробел. И вышло, что опять я да я… Эдак ты и с нашей Катериной не сладишь, когда час подойдет.
– Видать тогда будет, – не хотел слушать его Петр, подставляя разгоряченное лицо морозному ветру.
IV
Давно уже Петр не видел ни Остермана, ни своей тетеньки Елисаветы и начинал скучать без них. Но Остерман уже не старался встречаться с ним. После похорон Натальи у него исчезла всякая надежда вернуть государя в Петербург. Сокрушенно вздыхая, говорил, что та беспутная жизнь, в которую вовлекли его Долгорукие, до хорошего не доведет, и старался заинтересовать его государственными делами. Тронутый увещеваниями, Петр плакал, просил Остермана не оставлять его, обещал исправиться и быть послушным, но, стоило снова свидеться с князем Иваном и с самим Алексеем Григорьевичем, узнать о новых охотничьих затеях, как все обещания, данные Остерману, забывались и все шло по-старому.
Возобновились было снова дружеские отношения с Елисаветой, и та жаловалась, что никто о ней не стал заботиться. Долгорукие завладели всем – властью, деньгами, подвергают всяческим лишениям, что у ее прислуги не бывает даже соли. На жалобы тетки Петр отвечал, что во всем это не его вина, и обещал порвать запутавшие его сети, но запутывался в них еще сильней.
Как ни любила Екатерина Долгорукая графа Миллезимо и как ни хотела отказаться от тяготившей ее роли кокетливой сирены, старавшейся уловить Петра, ее надменный, честолюбивый характер не допускал мысли, будто она вела так себя лишь по принуждению отца; все же – ах как заманчиво стать императрицей! Царская власть, величие – для этого она и рождена.
Князь Иван после веселого кутежа привез Петра в свой загородный подмосковный дом и на дружеских правах посоветовал ему жениться на своей сестре Екатерине.
– Я ведь вижу, что все к тому ведет, и нечего тянуть. Женись.
– Не знаю, – передернул плечами Петр. – А зачем спешить-то? Екатерина уже взрослая, а я…
– Подрастешь и ты. Не заметишь, как годы пролетят. Поедем в Горенки, там вернее все обсудим.
Приехали туда, но никакого обсуждения не состоялось, да оно было и не нужно. Уроки князя Ивана даром не прошли: начав помаленьку пригубливать что-нибудь легкое да сладенькое из фряжских вин, Петр уже стал выпивать, находя удовольствие в том, как приятно кружилась голова и все казалось приманчиво-веселым. Выпив за ужином в Горенках лишнюю чарку, поначалу беспричинно радовался и смеялся, сам не зная чему, а потом его вдруг разморило, и он тут же за столом уснул.
Возобновились было снова дружеские отношения с Елисаветой, и та жаловалась, что никто о ней не стал заботиться. Долгорукие завладели всем – властью, деньгами, подвергают всяческим лишениям, что у ее прислуги не бывает даже соли. На жалобы тетки Петр отвечал, что во всем это не его вина, и обещал порвать запутавшие его сети, но запутывался в них еще сильней.
Как ни любила Екатерина Долгорукая графа Миллезимо и как ни хотела отказаться от тяготившей ее роли кокетливой сирены, старавшейся уловить Петра, ее надменный, честолюбивый характер не допускал мысли, будто она вела так себя лишь по принуждению отца; все же – ах как заманчиво стать императрицей! Царская власть, величие – для этого она и рождена.
Князь Иван после веселого кутежа привез Петра в свой загородный подмосковный дом и на дружеских правах посоветовал ему жениться на своей сестре Екатерине.
– Я ведь вижу, что все к тому ведет, и нечего тянуть. Женись.
– Не знаю, – передернул плечами Петр. – А зачем спешить-то? Екатерина уже взрослая, а я…
– Подрастешь и ты. Не заметишь, как годы пролетят. Поедем в Горенки, там вернее все обсудим.
Приехали туда, но никакого обсуждения не состоялось, да оно было и не нужно. Уроки князя Ивана даром не прошли: начав помаленьку пригубливать что-нибудь легкое да сладенькое из фряжских вин, Петр уже стал выпивать, находя удовольствие в том, как приятно кружилась голова и все казалось приманчиво-веселым. Выпив за ужином в Горенках лишнюю чарку, поначалу беспричинно радовался и смеялся, сам не зная чему, а потом его вдруг разморило, и он тут же за столом уснул.