Страница:
– Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море, но вовсе не намерен гулять по нему, как дедушка, – говорил второй император.
Он не был способен играть в солдаты или интересоваться кораблями, это шло вразрез с его наклонностями.
А вот другое потешное событие подоспело, и его следовало посмотреть. У генерал-адмирала графа Апраксина умер карлик Фома, и граф продумно наметил, как состояться похоронному церемониалу во время шествия на кладбище. И весьма забавно то было. Впереди процессии попарно шли певчие, все они – маленькие мальчики с писклявыми голосами. За ними – в полном облачении – весьма маленького роста поп; за ним шестерик лошадок-пони в черных вязаных попонах, ведомые детьми-пажами, вез игрушечную колымажку, на которой в маленьком гробике лежал карлик Фома. Похоронный церемониймейстер – карлик с приклеенной длинной седой бородой и с маршальским жезлом, возглавлял множество других детей и карликов в траурных одеждах. А по бокам траурной процессии вышагивали громадного роста гренадеры в лосинах и в коротких, как бы детских, рубашонках, с горящими факелами в руках.
Глядя на такие похороны, царственный Петяша от смеха едва живот не надорвал, и его потом весь день икота одолевала. А когда вернулись с кладбища, у графа Апраксина были распотешные поминки, на коих все карлики и карлицы перепились.
Шутить так шутить, и сам Петр II оказался на то горазд. Пришел к Меншикову в его Ореховую комнату, когда там находились почти все члены Верховного тайного совета, и громогласно объявил:
– Я пришел уничтожить фельдмаршала.
На всех лицах – общее недоумение, и сам Меншиков растерялся, а Петр, довольный, что сумел всех поразить, вручил светлейшему князю заготовленный указ о пожаловании ему высочайшего воинского звания – генералиссимуса, чего тот давно добивался.
Возникшее недоумение сменилось возгласами восхищенного одобрения. Меншикова поздравляли, и он благодарил молодого императора за оказанную ему, бывшему фельдмаршалу, столь высокую воинскую почесть.
А в то же время еще не изжито было мальчишество со всеми его озорными выходками. Проходил вчерашний мальчуган Петяша, а нынешний царь-государь-император Петр II мимо своего сверстника Сашки Меншикова, сына светлейшего князя, и как не угостить его «смазью» или кулачной зуботычиной? Сашка от неожиданности завопит, а это только и нужно озорнику Петяше-императору, чтобы впредь видеть в Сашке своего врага. Теперь каждая встреча с ним или тайное подкарауливание его сопровождались неизменной колотушкой, которую Сашка должен был безропотно переносить. Отец и тетка Варвара строго-настрого приказали ему, чтобы не вздумал когда-нибудь кулаками же ответить своему обидчику.
– Смотри, чадушко, а то беды не изживешь.
– Царь он, царь. Понимаешь это?..
И Сашка понимал, терпел. Только иной раз озлобленно шептал:
– Царенок… У-у, царишка…
А у Петра II был чуткий слух, и он улавливал столь непочтительное отношение к себе, значит, следует за это добавить колотушек, а Сашке – только бежать сломя голову, чтобы спасаться от неминуемого мщения.
– Ты чего, Петяша, за ним бежишь? – ласково-преласково спросит тетка Варвара – живое олицетворение для Петяши сказочной бабы-яги: горбатая, кривобокая, с затаенной злостью в глазах.
Чтобы не вызывать у Петра неприязни к себе, Меншиков приказал освободить из шлиссельбургского заточения его бабку, бывшую царицу Евдокию, хотя и опасался, что явится она в Петербург, да и начнет сводить счеты со своими обидчиками, в числе которых одним из первых был он, Меншиков. Но Евдокия не захотела видеть заочно ненавидимый Петербург, созданный царем Петром I, виновником всех ее страданий, и «проклятых повредителей», как называла своих недругов. Прямо из Шлиссельбурга отправилась она в Москву, где по распоряжению царственного внука предоставлено ей было жительство в Кремле, наименован был гофмейстером ее двора генерал-майор Измайлов, и определено по шестьдесят тысяч рублей ежегодного содержания.
Но и в Кремле не задержалась бывшая опальная царица, а пожелала обосноваться в Новодевичьем монастыре. Было ей о ту пору 58 лет.
Бывшая инокиня Елена стала называться прежним светским именем, что подтверждала письменная справка: «По имянному словесному ее величества государыни царицы и великие княгини Евдокии Федоровны указу, который сказан в комнате ее величества сотскому действительному советнику г. князю Одоевскому и по определению в мастерской и в Оружейной палате, сей рукомой раковый, ценою в 92 рубля с полтиною, из оной палаты за печатью кн. Одоевского в Новодевичий монастырь секретарь Никифор Кормилицын отвез и в комнате ей, государыне самой, объявя печать, вручил». Воля Евдокии удалиться в Москву успокаивала Меншикова, и он велел вызволить из ссылки ее родственников Лопухиных, чему все равно противиться не мог бы.
Светлейший князь понимал, что Петяше надобно учиться, дабы стать достойным вторым императором. Самым подходящим воспитателем мог быть Андрей Иванович Остерман, знавший многие разные науки и умевший научить других. Он уже определен обергофмейстером Петра II с обязанностью руководить его воспитанием, и оправдывал такие надежды. Первый же урок заинтересовал ученика и привязал его к многознающему учителю.
– Хочешь, расскажу тебе, что есть царь? – спрашивал Андрей Иванович и живо пробуждал у Петра любопытство узнать, что же это такое? Ну, вот он сам царь – и что же?.. И Андрей Иванович говорил:
– Лет полста тому назад майор русской службы Павел Менезиус, приезжавший в Рим, был спрошен там по поручению папы Климента X – что есть царь? И тот ответствовал, что есть именуется папа и цесарь римский, и султан турецкий, и шах персидский, и хан крымский, и могол индийский, и претиан или негус ефиопский, и калиф арабский, и калман булгарский, и деспот пелопонейский, и зареф арабский, и калифа вавилонский, и король французский, и иные, тако же именуется по славянскому наречию и царь российский.
На карте показывал Италию, изображенную в фигуре сапога и делимую на три части: верхняя – где отвороты, средняя – голенище, и нижняя – ступня. Было то наглядно и убедительно. А Франция с Испанией – разве не похоже, что французский бык пьет воду из испанского ведра? О народах, населяющих Европу, говорил: французы – зело храбры, но не верны и в обетах своих не крепки и пьют много; жители королевства агленского – будто купеческие и богатые немцы, воинских людей у них мало, а сами мудры и доктурованы, и пьют тоже много; люди королевства польского – величавы и обманчивы, пьют зело много, платье носят весьма цветно и всяким слабостям покорны, а вольность имеют великую, паче всех земель.
Снабжал Андрей Иванович своего ученика книгами, из коих были: «Геометрия сиречь землемерие»; «География генеральная или повсюдная», и была «Книга мироздания».
В Москве в 1719 году вышла книга «Земноводного круга краткое описание из старые и новые географии по вопросам и ответам через Ягана Гибнера собранное и на немецком диалекте в Лейпцике напечатано, а ныне повелением великого Государя, Царя и Великого Князя Петра Первого, всероссийского Императора, при наследственном благороднейшем Государе Царевиче Петре Петровиче – на российском напечатано в Москве».
– Благороднейший и наследственный царевич в том же году младую свою душу богу отдал, – пояснил Остерман, – а сия книга от него.
Книга была на прекрасной плотной бумаге, напечатана красивым четким шрифтом, с пятью гравюрами на меди. Первая изображает Атланта, держащего на раменах своих мир, по борту ее надпись: «Несу всех носяща, стар сый толь тяжкое бремя, ее зрящ, всяк учися, не трать всуе время». Вторая, с надписью «Европы описание», изображает женщину в царском одеянии. По борту написано: «Сия трех частей и мудрости царица, в храбрости, в силе как в звездах денница». Гравюра «Описание Азии» изображает торговцев в восточном одеянии, окружена надписью: «Сия сияла в силе своей славна, но днесь при лучших не столь стала явна»; «Африки описание» – с изображением негров, слонов, львов – сопровождается надписью: «Аще и под солнцем, но черна есть телом, паче же грубым и гнустым своим делом». Наконец, последняя гравюра, с фигурой царя инков, бобрами, черепахами и змеями, предшествуя описанию Америки, повествует: «Что пользует сим множество богатства, егда не имут мудрости изрядства».
В книге 426 страниц, и она разделена на «предуготовление на географию» и на части, называемые – ландкарта европейская, азиатская, африканская, американская и о незнаемых землях. Каждая ландкарта содержит описание всех стран, входящих в оную часть света. В конце книги помещена глава «О глобусе», содержащая главные основания математической географии. По вопросу о вращении земли сия последняя глава высказывается зело осторожно: «Солнце причиняет день, а понеже на свете день и нощь меняются, то ради без сомнения из того следует, что либо солнце с фирмаментом, т. е. с твердию небесною, или земля движутся. Ежели по человеческому уму рассуждать, то, кажется, имовернее, что солнце стоит, а земля движется. И сие защищал Николай Коперник, духовный человек в Фраснбурхе в Прусах, что и ныне многие приемлют и оному последуют. Между тем понеже именно в священной библии написано, что солнце течет в круг, а земля недвижима стоит, того ради святому писанию больше в том верить надлежит, нежели человеческому мнению. Сие же особливо славный дацкий математик Тихо Браге хранил, чему и данные все согласуются, кои святому писанию неохотно прекословят. Мы, – глаголет автор книги сия, – согласуемся мнению Тихонскому и верим, что земля недвижимо стоит, а против того весь фирмамент непрестанно около земли обращается».
Возведенный в ранг вице-канцлера и доказавший в том звании свои выдающиеся способности, вестфалец Остерман, дипломатический талант которого признавал Петр I, проявил себя и хорошим педагогом. Недолгие и искусно проводимые уроки, дружеские разговоры учителя с учеником, – все это Петру II очень нравилось, и он, проснувшись, охотно бежал к своему учителю.
С одобрения Остермана, Петр составил расписание своих занятий: «В понедельник пополудни от 2 до 3-го часа учиться, а потом солдат учить; пополудни вторник и четверг – с собаки на поле; пополудни в среду солдат обучать; пополудни в пятницу с птицами ездить; пополудни в субботу – музыкою и танцованием; пополудни в воскресенье – в летний дом и тамошние огороды».
Остерман подсказал, и Петр велел издать указ: «Которые столбы в С.-Петербурге внутри города на площадях каменные сделаны и на них также и на кольях винных людей тела и головы потыканы, те все столбы разобрать до основания, а тела и воткнутые головы снять и похоронить».
Меншиков хвалил учителя и ученика. С Остерманом светлейшего князя сближала их общая ненависть к высланному Толстому. Во все время царствования Екатерины Остерман постоянно держался стороны Меншикова, зная, что за ним вся сила, а Толстой был давний заклятый враг Андрея Ивановича, не терпя его расположения к великому князю Петру и к австрийскому цесарю, находившемуся с ним в родстве. Ведь мать Петра кронпринцесса Шарлотта была родной сестрой жены австрийского цесаря.
Зная о неприязни к себе многих вельможных домов, Меншиков также знал, что вельможи не любят и Остермана, как иноземца, и полагал, что эта общая неприязнь, падавшая на них, теснее свяжет его союзом дружбы с Остерманом, и тот будет всегда держаться его стороны. Но мнимый друг тяготился унизительным для него покровительством Меншикова, не довольствовался второстепенной ролью и скрытно шел к цели своего первенства в Верховном тайном совете. Старался расположить к себе всех членов царского дома – великую княжну Наталью, цесаревну Елисавету; по его внушениям действовала герцогиня мекленбургская Екатерина Ивановна, давно уже не жившая со своим мужем; с Остерманом тайно переписывались курляндская герцогиня Анна и ее любимец Бирон; с ним состояли в близких, хотя и не искренних, отношениях князья Долгорукие. Приверженцами Остермана были графы Апраксин и Головкин. Все эти лица имели свои причины зложелательства светлейшему князю и усиленно стремились к его низложению.
Но Меншиков тоже старался привлечь к себе лиц знатной фамилии, тех же князей Долгоруких, назначив князя Алексея Григорьевича гофмейстером при великой княжне Наталье Алексеевне. А место и звание гофмейстера было важное хотя бы по тому влиянию, какое имела великая княжна на своего брата императора. В больших приятельских, почти дружеских, отношениях с молодым императором вскоре стал разбитной, готовый на всякие выдумки восемнадцатилетний Иван Долгорукий, сын князя Алексея.
VII
VIII
Он не был способен играть в солдаты или интересоваться кораблями, это шло вразрез с его наклонностями.
А вот другое потешное событие подоспело, и его следовало посмотреть. У генерал-адмирала графа Апраксина умер карлик Фома, и граф продумно наметил, как состояться похоронному церемониалу во время шествия на кладбище. И весьма забавно то было. Впереди процессии попарно шли певчие, все они – маленькие мальчики с писклявыми голосами. За ними – в полном облачении – весьма маленького роста поп; за ним шестерик лошадок-пони в черных вязаных попонах, ведомые детьми-пажами, вез игрушечную колымажку, на которой в маленьком гробике лежал карлик Фома. Похоронный церемониймейстер – карлик с приклеенной длинной седой бородой и с маршальским жезлом, возглавлял множество других детей и карликов в траурных одеждах. А по бокам траурной процессии вышагивали громадного роста гренадеры в лосинах и в коротких, как бы детских, рубашонках, с горящими факелами в руках.
Глядя на такие похороны, царственный Петяша от смеха едва живот не надорвал, и его потом весь день икота одолевала. А когда вернулись с кладбища, у графа Апраксина были распотешные поминки, на коих все карлики и карлицы перепились.
Шутить так шутить, и сам Петр II оказался на то горазд. Пришел к Меншикову в его Ореховую комнату, когда там находились почти все члены Верховного тайного совета, и громогласно объявил:
– Я пришел уничтожить фельдмаршала.
На всех лицах – общее недоумение, и сам Меншиков растерялся, а Петр, довольный, что сумел всех поразить, вручил светлейшему князю заготовленный указ о пожаловании ему высочайшего воинского звания – генералиссимуса, чего тот давно добивался.
Возникшее недоумение сменилось возгласами восхищенного одобрения. Меншикова поздравляли, и он благодарил молодого императора за оказанную ему, бывшему фельдмаршалу, столь высокую воинскую почесть.
А в то же время еще не изжито было мальчишество со всеми его озорными выходками. Проходил вчерашний мальчуган Петяша, а нынешний царь-государь-император Петр II мимо своего сверстника Сашки Меншикова, сына светлейшего князя, и как не угостить его «смазью» или кулачной зуботычиной? Сашка от неожиданности завопит, а это только и нужно озорнику Петяше-императору, чтобы впредь видеть в Сашке своего врага. Теперь каждая встреча с ним или тайное подкарауливание его сопровождались неизменной колотушкой, которую Сашка должен был безропотно переносить. Отец и тетка Варвара строго-настрого приказали ему, чтобы не вздумал когда-нибудь кулаками же ответить своему обидчику.
– Смотри, чадушко, а то беды не изживешь.
– Царь он, царь. Понимаешь это?..
И Сашка понимал, терпел. Только иной раз озлобленно шептал:
– Царенок… У-у, царишка…
А у Петра II был чуткий слух, и он улавливал столь непочтительное отношение к себе, значит, следует за это добавить колотушек, а Сашке – только бежать сломя голову, чтобы спасаться от неминуемого мщения.
– Ты чего, Петяша, за ним бежишь? – ласково-преласково спросит тетка Варвара – живое олицетворение для Петяши сказочной бабы-яги: горбатая, кривобокая, с затаенной злостью в глазах.
Чтобы не вызывать у Петра неприязни к себе, Меншиков приказал освободить из шлиссельбургского заточения его бабку, бывшую царицу Евдокию, хотя и опасался, что явится она в Петербург, да и начнет сводить счеты со своими обидчиками, в числе которых одним из первых был он, Меншиков. Но Евдокия не захотела видеть заочно ненавидимый Петербург, созданный царем Петром I, виновником всех ее страданий, и «проклятых повредителей», как называла своих недругов. Прямо из Шлиссельбурга отправилась она в Москву, где по распоряжению царственного внука предоставлено ей было жительство в Кремле, наименован был гофмейстером ее двора генерал-майор Измайлов, и определено по шестьдесят тысяч рублей ежегодного содержания.
Но и в Кремле не задержалась бывшая опальная царица, а пожелала обосноваться в Новодевичьем монастыре. Было ей о ту пору 58 лет.
Бывшая инокиня Елена стала называться прежним светским именем, что подтверждала письменная справка: «По имянному словесному ее величества государыни царицы и великие княгини Евдокии Федоровны указу, который сказан в комнате ее величества сотскому действительному советнику г. князю Одоевскому и по определению в мастерской и в Оружейной палате, сей рукомой раковый, ценою в 92 рубля с полтиною, из оной палаты за печатью кн. Одоевского в Новодевичий монастырь секретарь Никифор Кормилицын отвез и в комнате ей, государыне самой, объявя печать, вручил». Воля Евдокии удалиться в Москву успокаивала Меншикова, и он велел вызволить из ссылки ее родственников Лопухиных, чему все равно противиться не мог бы.
Светлейший князь понимал, что Петяше надобно учиться, дабы стать достойным вторым императором. Самым подходящим воспитателем мог быть Андрей Иванович Остерман, знавший многие разные науки и умевший научить других. Он уже определен обергофмейстером Петра II с обязанностью руководить его воспитанием, и оправдывал такие надежды. Первый же урок заинтересовал ученика и привязал его к многознающему учителю.
– Хочешь, расскажу тебе, что есть царь? – спрашивал Андрей Иванович и живо пробуждал у Петра любопытство узнать, что же это такое? Ну, вот он сам царь – и что же?.. И Андрей Иванович говорил:
– Лет полста тому назад майор русской службы Павел Менезиус, приезжавший в Рим, был спрошен там по поручению папы Климента X – что есть царь? И тот ответствовал, что есть именуется папа и цесарь римский, и султан турецкий, и шах персидский, и хан крымский, и могол индийский, и претиан или негус ефиопский, и калиф арабский, и калман булгарский, и деспот пелопонейский, и зареф арабский, и калифа вавилонский, и король французский, и иные, тако же именуется по славянскому наречию и царь российский.
На карте показывал Италию, изображенную в фигуре сапога и делимую на три части: верхняя – где отвороты, средняя – голенище, и нижняя – ступня. Было то наглядно и убедительно. А Франция с Испанией – разве не похоже, что французский бык пьет воду из испанского ведра? О народах, населяющих Европу, говорил: французы – зело храбры, но не верны и в обетах своих не крепки и пьют много; жители королевства агленского – будто купеческие и богатые немцы, воинских людей у них мало, а сами мудры и доктурованы, и пьют тоже много; люди королевства польского – величавы и обманчивы, пьют зело много, платье носят весьма цветно и всяким слабостям покорны, а вольность имеют великую, паче всех земель.
Снабжал Андрей Иванович своего ученика книгами, из коих были: «Геометрия сиречь землемерие»; «География генеральная или повсюдная», и была «Книга мироздания».
В Москве в 1719 году вышла книга «Земноводного круга краткое описание из старые и новые географии по вопросам и ответам через Ягана Гибнера собранное и на немецком диалекте в Лейпцике напечатано, а ныне повелением великого Государя, Царя и Великого Князя Петра Первого, всероссийского Императора, при наследственном благороднейшем Государе Царевиче Петре Петровиче – на российском напечатано в Москве».
– Благороднейший и наследственный царевич в том же году младую свою душу богу отдал, – пояснил Остерман, – а сия книга от него.
Книга была на прекрасной плотной бумаге, напечатана красивым четким шрифтом, с пятью гравюрами на меди. Первая изображает Атланта, держащего на раменах своих мир, по борту ее надпись: «Несу всех носяща, стар сый толь тяжкое бремя, ее зрящ, всяк учися, не трать всуе время». Вторая, с надписью «Европы описание», изображает женщину в царском одеянии. По борту написано: «Сия трех частей и мудрости царица, в храбрости, в силе как в звездах денница». Гравюра «Описание Азии» изображает торговцев в восточном одеянии, окружена надписью: «Сия сияла в силе своей славна, но днесь при лучших не столь стала явна»; «Африки описание» – с изображением негров, слонов, львов – сопровождается надписью: «Аще и под солнцем, но черна есть телом, паче же грубым и гнустым своим делом». Наконец, последняя гравюра, с фигурой царя инков, бобрами, черепахами и змеями, предшествуя описанию Америки, повествует: «Что пользует сим множество богатства, егда не имут мудрости изрядства».
В книге 426 страниц, и она разделена на «предуготовление на географию» и на части, называемые – ландкарта европейская, азиатская, африканская, американская и о незнаемых землях. Каждая ландкарта содержит описание всех стран, входящих в оную часть света. В конце книги помещена глава «О глобусе», содержащая главные основания математической географии. По вопросу о вращении земли сия последняя глава высказывается зело осторожно: «Солнце причиняет день, а понеже на свете день и нощь меняются, то ради без сомнения из того следует, что либо солнце с фирмаментом, т. е. с твердию небесною, или земля движутся. Ежели по человеческому уму рассуждать, то, кажется, имовернее, что солнце стоит, а земля движется. И сие защищал Николай Коперник, духовный человек в Фраснбурхе в Прусах, что и ныне многие приемлют и оному последуют. Между тем понеже именно в священной библии написано, что солнце течет в круг, а земля недвижима стоит, того ради святому писанию больше в том верить надлежит, нежели человеческому мнению. Сие же особливо славный дацкий математик Тихо Браге хранил, чему и данные все согласуются, кои святому писанию неохотно прекословят. Мы, – глаголет автор книги сия, – согласуемся мнению Тихонскому и верим, что земля недвижимо стоит, а против того весь фирмамент непрестанно около земли обращается».
Возведенный в ранг вице-канцлера и доказавший в том звании свои выдающиеся способности, вестфалец Остерман, дипломатический талант которого признавал Петр I, проявил себя и хорошим педагогом. Недолгие и искусно проводимые уроки, дружеские разговоры учителя с учеником, – все это Петру II очень нравилось, и он, проснувшись, охотно бежал к своему учителю.
С одобрения Остермана, Петр составил расписание своих занятий: «В понедельник пополудни от 2 до 3-го часа учиться, а потом солдат учить; пополудни вторник и четверг – с собаки на поле; пополудни в среду солдат обучать; пополудни в пятницу с птицами ездить; пополудни в субботу – музыкою и танцованием; пополудни в воскресенье – в летний дом и тамошние огороды».
Остерман подсказал, и Петр велел издать указ: «Которые столбы в С.-Петербурге внутри города на площадях каменные сделаны и на них также и на кольях винных людей тела и головы потыканы, те все столбы разобрать до основания, а тела и воткнутые головы снять и похоронить».
Меншиков хвалил учителя и ученика. С Остерманом светлейшего князя сближала их общая ненависть к высланному Толстому. Во все время царствования Екатерины Остерман постоянно держался стороны Меншикова, зная, что за ним вся сила, а Толстой был давний заклятый враг Андрея Ивановича, не терпя его расположения к великому князю Петру и к австрийскому цесарю, находившемуся с ним в родстве. Ведь мать Петра кронпринцесса Шарлотта была родной сестрой жены австрийского цесаря.
Зная о неприязни к себе многих вельможных домов, Меншиков также знал, что вельможи не любят и Остермана, как иноземца, и полагал, что эта общая неприязнь, падавшая на них, теснее свяжет его союзом дружбы с Остерманом, и тот будет всегда держаться его стороны. Но мнимый друг тяготился унизительным для него покровительством Меншикова, не довольствовался второстепенной ролью и скрытно шел к цели своего первенства в Верховном тайном совете. Старался расположить к себе всех членов царского дома – великую княжну Наталью, цесаревну Елисавету; по его внушениям действовала герцогиня мекленбургская Екатерина Ивановна, давно уже не жившая со своим мужем; с Остерманом тайно переписывались курляндская герцогиня Анна и ее любимец Бирон; с ним состояли в близких, хотя и не искренних, отношениях князья Долгорукие. Приверженцами Остермана были графы Апраксин и Головкин. Все эти лица имели свои причины зложелательства светлейшему князю и усиленно стремились к его низложению.
Но Меншиков тоже старался привлечь к себе лиц знатной фамилии, тех же князей Долгоруких, назначив князя Алексея Григорьевича гофмейстером при великой княжне Наталье Алексеевне. А место и звание гофмейстера было важное хотя бы по тому влиянию, какое имела великая княжна на своего брата императора. В больших приятельских, почти дружеских, отношениях с молодым императором вскоре стал разбитной, готовый на всякие выдумки восемнадцатилетний Иван Долгорукий, сын князя Алексея.
VII
Роптал, злился, богу докучал своими просьбами епископ Любский, хлопоча об ускорении бракосочетания с кронпринцессой Елисаветой, а бог, похоже, посмотрел-посмотрел да все по-своему переиначил: нечего томиться долгими ожиданиями титулярному духовному чину, пресечь надо все его помыслы, да и напустил на епископа скорую и неодолимую болезнь. А еще можно и так рассудить, что призвал его к себе в райские кущи, где нет печали и воздыхания. Ну, а грешной петербургской земле, этому парадизу, в отместку за свадебное промедление Любский епископ наделал большого переполоха.
– Ужель правда?..
– Истинно так.
– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… Дом-то какой занимал, изжечь надобно, чтобы тлетворный дух опалить.
– Обходи его, не то, не ровен час, заразишься.
– Ой, страсти господни… Ой, страсти… Занесла его сюда к нам нелегкая, еретика окаянного… Ужель самая воспа?
– Она. Однодневной болезнь была. С утра занемог, а к вечеру преставился.
– Вон как в жизни случается. Ни сном ни духом господин иноземный поп не ведал, а вьяви произошло.
Что было делать самому герцогу голштинскому, как держать себя? Хотя епископ и брат, но ведь – оспа!
А то и делать, что самого герцога и супругу его – в карантин, поскольку накануне с епископом разговаривали. Вчера жив был, а нынче мертвяк. Может, и их такое ожидает?.. В карантине, беспрекословно, в карантине держать.
Вот и оказалась высокочтимая чета, ровно в тюрьме, в этом самом карантине. И что там, на воле, происходит? Как другие голштинцы своего земляка оплакивали, хоронили?..
А может, такое и к лучшему, что находятся здесь, хотя и натерпелись страху едва-едва оборимого, но ведь вживе тут. И скорей бы отбыть в свой родной город Киль.
– А похоронить бы голштинского епископа как карлика Фому, чтобы тоже потешно было, – предложил молодой император светлейшему князю, вызвав его усмешку, перешедшую в озлобление.
– Изгнать всех до одного, чтобы духу голштинского не было.
Зная о неприязненном отношении герцога к нему, светлейшему князю, и об участии голштинца воспрепятствовать возможности будущего бракосочетания «Петяшки с Маняшкой», как насмешливо отзывался герцог о женихе и невесте, – Меншиков обратил удары своей злобы и власти на продерзостного чужеземца.
– Содержать в карантине на хлебе и воде без всяких разносолов, – распорядился он и отрешил герцога от всех дел, доверенных ему державной покойницей тещей.
Напуганный всем случившимся, герцог через своего министра Бассевича скорее старался вступить в мирные переговоры с Меншиковым, и Бассевич, сумев подольститься к светлейшему князю, получил от него заверения, что будут соблюдены все условия завещания Екатерины. Герцогиня Анна Петровна получит назначенный ей миллион рублей, а император Петр II будет поддерживать притязания герцога на шведскую корону. Но из назначенного Анне Петровне миллиона светлейший князь выговорил себе шестьдесят тысяч и поставил непременным условием отъезд голштинского герцога навсегда из России, где ему, шведу, русские не доверяют. Все это светлейший закрепил решением Верховного тайного совета, в котором главенствовал теперь безусловно.
Все осуществится в свой срок. Цесаревны Анна и Елисавета разделят между собой бриллианты матери. Голштинскому герцогу оставалось только перекреститься: унеси ты мои ноги поскорей! И пусть светлейший князь возьмет себе шестьдесят тысяч, лишь бы получить миллион.
Слава богу, со смертями и с похоронами покончено. Как архиепископ Феофан говорил: «Да отыдет скорбь лютая». Отошла. Можно теперь и веселое дело вершить.
Поселив Петра II в своем дворце, Меншиков, согласно завещанию Екатерины, торопил обручение царственного питомца со своей дочерью. О личном желании двенадцатилетнего жениха не было и речи, дело считалось бесповоротно решенным, и волю покойной следовало неукоснительно выполнять. Со своей стороны Петр II мог сделать только один выбор – с какой именно дочерью светлейшего решает он обручиться, но он равнодушен был к обеим. Больше того, еще по-мальчишески не терпел девчонок вообще и бесцеремонно отдернул свою руку от руки невесты, когда преосвященный новгородский архиепископ Феофан пытался их соединить во время обручения.
С этого знаменательного дня Марию станут поминать в церквах великой княжною, обрученную невестой императору. И в высокоторжественный тот день Александра, младшая дочь Меншикова, и ее тетка Варвара получили орден св. Екатерины, а сын светлейшего пожалован орденом св. Андрея Первозванного и обер-камергером с чином генерал-лейтенанта в свои тринадцать лет. Стоял он поблизости от императора и настороженно следил за ним: кто его знает, возьмет да ни за что ни про что при всех даст оплеуху, ему ведь все дозволено.
Светлейший князь улыбчато смотрел на обрученных и думал о том, что в довершение всего можно бы и сына Сашку обручить с великой княжной Натальей Алексеевной. Правда, она несколько постарше, но ведь и Мария старше своего теперешнего жениха, а еще ко всему тому Наталья не блещет девичьей красотой: несколько курносая, с изъеденным оспой лицом. Но это все же не беда. Как стихотворно сказал в народе некий пиита:
Обрученные стояли отчужденно, с затаенной неприязнью одного к другому. Петр старался не смотреть на невесту, а она была печальна и рассеянна и тоже отводила взгляд от жениха, вспоминая, как стояла счастливо-обрученной с Петром Сапегой, и у нее по щекам катились слезы.
Из всех знакомых Петру девушек он предпочел бы веселую и всегда ласковую с ним красавицу тетеньку Елисавету, но об этом нечего было и мечтать. Сестра Наталья противилась их дружбе. Он долго перед этим умолял ее, чтобы она воспротивилась намеченному обручению, обещал ей за это свои золотые часы, но Наталья была непреклонной, настаивала покориться завещанной воле императрицы, и Петру пришлось выбрать из меншиковских дочерей – Марию.
А ведь могло быть подлинное счастье, о котором хлопотал и милейший учитель Андрей Иванович Остерман: женить его, Петра, на Елисавете. Вот было бы чудесно! Но такому никогда не сбыться. Церковь, к довольству Меншикова, была против брака между такими родственниками, хотя Остерман говорил, что после Адама братья женились же на сестрах. Но, повзрослев и, может, к тому времени охладев к своей супруге, Петр мог с нею развестись по причине незаконности брака из-за близкого родства и, по примеру деда Петра I, заключить ее тоже в монастырь. От мысли о женитьбе Петра на Елисавете отказался вскоре и сам Остерман: не следовало искушать русский народ браком племянника и родной тетки, которая, к тому же, и несколько старше его по годам.
Опять в меншиковском дворце гремела музыка, была пальба из пушек, фейерверки, танцы, – только успевай веселиться в такой, поистине веселый день.
– Недавняя невеста графа Сапеги готова стать императрицей, – диву давались градожители, – как скоро все могло перемениться.
Во главе женского персонала в придворном штате новообретенной великой княжны Марии была поставлена обер-гофмейстериной Варвара Михайловна Арсеньева. Многие петербургские дамы, вхожие в меншиковский дворец, считали ее злым гением в семье светлейшего. Конечно, это она – хитрая, пронырливая, заносчивая и зачастую невоздержанная на язык – принимала самое деятельное участие во всех семейных делах Меншиковых, и особенно в сватовстве племянницы. Зловредная эта Варвара, горбатая да кривобокая, с самого детства наказанная богом, а дамам приходилось улыбаться при встречах с ней, заискивать и даже целовать ей руку. А как же иначе? Ведь она – свояченица светлейшего князя и становится теперь в родстве с российским императором! Вот ведь – горбунья, кривобокая, старая дева, а такое ей счастье выпало!
Меншиков, регент молодого императора, начал с того, что взял себе из казны сто тысяч, положенных на содержание императорского двора, и честолюбиво настаивал на том, чтобы члены царского семейства, в том числе и цесаревна Елисавета, целовали руку будущей императрице и супруге Петра II.
Сразу же после обручения Петр отправился на охоту в Петергоф. Там, рыская по лесу, он оставался без надзора и опеки Меншикова и чего-чего мог наслушаться от недругов светлейшего. Он часто уезжал из меншиковского дворца не из-за одной страсти к охоте, а тяготясь находиться среди чужих людей, к которым причислял и свою невесту, не испытывая к ней никакой привязанности, и только рад был, когда ее не видел. Меншиков упрекал его за холодность к своей суженой, на что Петр отвечал, что решил жениться не моложе 25 лет, а до той поры не считает нужным и возможным играть в любовь. И будет следовать своему решению. Он вскоре после награждения Меншикова чином генералиссимуса стал проявлять к нему охлаждение и отчуждение, узнав от Ивана Долгорукого, что будущий тесть был одним из злейших врагов замученного отца, и вымещал свое озлобление на сыне Меншикова, нещадно колотя его да приговаривая:
– Это – за царенка… Это – за царишку… А то еще велю повесить, тогда вовсе узнаешь, кто я такой.
– Ужель правда?..
– Истинно так.
– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… Дом-то какой занимал, изжечь надобно, чтобы тлетворный дух опалить.
– Обходи его, не то, не ровен час, заразишься.
– Ой, страсти господни… Ой, страсти… Занесла его сюда к нам нелегкая, еретика окаянного… Ужель самая воспа?
– Она. Однодневной болезнь была. С утра занемог, а к вечеру преставился.
– Вон как в жизни случается. Ни сном ни духом господин иноземный поп не ведал, а вьяви произошло.
Что было делать самому герцогу голштинскому, как держать себя? Хотя епископ и брат, но ведь – оспа!
А то и делать, что самого герцога и супругу его – в карантин, поскольку накануне с епископом разговаривали. Вчера жив был, а нынче мертвяк. Может, и их такое ожидает?.. В карантине, беспрекословно, в карантине держать.
Вот и оказалась высокочтимая чета, ровно в тюрьме, в этом самом карантине. И что там, на воле, происходит? Как другие голштинцы своего земляка оплакивали, хоронили?..
А может, такое и к лучшему, что находятся здесь, хотя и натерпелись страху едва-едва оборимого, но ведь вживе тут. И скорей бы отбыть в свой родной город Киль.
– А похоронить бы голштинского епископа как карлика Фому, чтобы тоже потешно было, – предложил молодой император светлейшему князю, вызвав его усмешку, перешедшую в озлобление.
– Изгнать всех до одного, чтобы духу голштинского не было.
Зная о неприязненном отношении герцога к нему, светлейшему князю, и об участии голштинца воспрепятствовать возможности будущего бракосочетания «Петяшки с Маняшкой», как насмешливо отзывался герцог о женихе и невесте, – Меншиков обратил удары своей злобы и власти на продерзостного чужеземца.
– Содержать в карантине на хлебе и воде без всяких разносолов, – распорядился он и отрешил герцога от всех дел, доверенных ему державной покойницей тещей.
Напуганный всем случившимся, герцог через своего министра Бассевича скорее старался вступить в мирные переговоры с Меншиковым, и Бассевич, сумев подольститься к светлейшему князю, получил от него заверения, что будут соблюдены все условия завещания Екатерины. Герцогиня Анна Петровна получит назначенный ей миллион рублей, а император Петр II будет поддерживать притязания герцога на шведскую корону. Но из назначенного Анне Петровне миллиона светлейший князь выговорил себе шестьдесят тысяч и поставил непременным условием отъезд голштинского герцога навсегда из России, где ему, шведу, русские не доверяют. Все это светлейший закрепил решением Верховного тайного совета, в котором главенствовал теперь безусловно.
Все осуществится в свой срок. Цесаревны Анна и Елисавета разделят между собой бриллианты матери. Голштинскому герцогу оставалось только перекреститься: унеси ты мои ноги поскорей! И пусть светлейший князь возьмет себе шестьдесят тысяч, лишь бы получить миллион.
Слава богу, со смертями и с похоронами покончено. Как архиепископ Феофан говорил: «Да отыдет скорбь лютая». Отошла. Можно теперь и веселое дело вершить.
Поселив Петра II в своем дворце, Меншиков, согласно завещанию Екатерины, торопил обручение царственного питомца со своей дочерью. О личном желании двенадцатилетнего жениха не было и речи, дело считалось бесповоротно решенным, и волю покойной следовало неукоснительно выполнять. Со своей стороны Петр II мог сделать только один выбор – с какой именно дочерью светлейшего решает он обручиться, но он равнодушен был к обеим. Больше того, еще по-мальчишески не терпел девчонок вообще и бесцеремонно отдернул свою руку от руки невесты, когда преосвященный новгородский архиепископ Феофан пытался их соединить во время обручения.
С этого знаменательного дня Марию станут поминать в церквах великой княжною, обрученную невестой императору. И в высокоторжественный тот день Александра, младшая дочь Меншикова, и ее тетка Варвара получили орден св. Екатерины, а сын светлейшего пожалован орденом св. Андрея Первозванного и обер-камергером с чином генерал-лейтенанта в свои тринадцать лет. Стоял он поблизости от императора и настороженно следил за ним: кто его знает, возьмет да ни за что ни про что при всех даст оплеуху, ему ведь все дозволено.
Светлейший князь улыбчато смотрел на обрученных и думал о том, что в довершение всего можно бы и сына Сашку обручить с великой княжной Натальей Алексеевной. Правда, она несколько постарше, но ведь и Мария старше своего теперешнего жениха, а еще ко всему тому Наталья не блещет девичьей красотой: несколько курносая, с изъеденным оспой лицом. Но это все же не беда. Как стихотворно сказал в народе некий пиита:
Вот тогда и будет введен меншиковский род в императорскую фамилию и по мужской и по женской линии. А дочери Саньке – присватать высокородного иноземца, тогда и вовсе было бы хорошо.
Ведь с лица не воду пить,
И с корявой можно жить.
Обрученные стояли отчужденно, с затаенной неприязнью одного к другому. Петр старался не смотреть на невесту, а она была печальна и рассеянна и тоже отводила взгляд от жениха, вспоминая, как стояла счастливо-обрученной с Петром Сапегой, и у нее по щекам катились слезы.
Из всех знакомых Петру девушек он предпочел бы веселую и всегда ласковую с ним красавицу тетеньку Елисавету, но об этом нечего было и мечтать. Сестра Наталья противилась их дружбе. Он долго перед этим умолял ее, чтобы она воспротивилась намеченному обручению, обещал ей за это свои золотые часы, но Наталья была непреклонной, настаивала покориться завещанной воле императрицы, и Петру пришлось выбрать из меншиковских дочерей – Марию.
А ведь могло быть подлинное счастье, о котором хлопотал и милейший учитель Андрей Иванович Остерман: женить его, Петра, на Елисавете. Вот было бы чудесно! Но такому никогда не сбыться. Церковь, к довольству Меншикова, была против брака между такими родственниками, хотя Остерман говорил, что после Адама братья женились же на сестрах. Но, повзрослев и, может, к тому времени охладев к своей супруге, Петр мог с нею развестись по причине незаконности брака из-за близкого родства и, по примеру деда Петра I, заключить ее тоже в монастырь. От мысли о женитьбе Петра на Елисавете отказался вскоре и сам Остерман: не следовало искушать русский народ браком племянника и родной тетки, которая, к тому же, и несколько старше его по годам.
Опять в меншиковском дворце гремела музыка, была пальба из пушек, фейерверки, танцы, – только успевай веселиться в такой, поистине веселый день.
– Недавняя невеста графа Сапеги готова стать императрицей, – диву давались градожители, – как скоро все могло перемениться.
Во главе женского персонала в придворном штате новообретенной великой княжны Марии была поставлена обер-гофмейстериной Варвара Михайловна Арсеньева. Многие петербургские дамы, вхожие в меншиковский дворец, считали ее злым гением в семье светлейшего. Конечно, это она – хитрая, пронырливая, заносчивая и зачастую невоздержанная на язык – принимала самое деятельное участие во всех семейных делах Меншиковых, и особенно в сватовстве племянницы. Зловредная эта Варвара, горбатая да кривобокая, с самого детства наказанная богом, а дамам приходилось улыбаться при встречах с ней, заискивать и даже целовать ей руку. А как же иначе? Ведь она – свояченица светлейшего князя и становится теперь в родстве с российским императором! Вот ведь – горбунья, кривобокая, старая дева, а такое ей счастье выпало!
Меншиков, регент молодого императора, начал с того, что взял себе из казны сто тысяч, положенных на содержание императорского двора, и честолюбиво настаивал на том, чтобы члены царского семейства, в том числе и цесаревна Елисавета, целовали руку будущей императрице и супруге Петра II.
Сразу же после обручения Петр отправился на охоту в Петергоф. Там, рыская по лесу, он оставался без надзора и опеки Меншикова и чего-чего мог наслушаться от недругов светлейшего. Он часто уезжал из меншиковского дворца не из-за одной страсти к охоте, а тяготясь находиться среди чужих людей, к которым причислял и свою невесту, не испытывая к ней никакой привязанности, и только рад был, когда ее не видел. Меншиков упрекал его за холодность к своей суженой, на что Петр отвечал, что решил жениться не моложе 25 лет, а до той поры не считает нужным и возможным играть в любовь. И будет следовать своему решению. Он вскоре после награждения Меншикова чином генералиссимуса стал проявлять к нему охлаждение и отчуждение, узнав от Ивана Долгорукого, что будущий тесть был одним из злейших врагов замученного отца, и вымещал свое озлобление на сыне Меншикова, нещадно колотя его да приговаривая:
– Это – за царенка… Это – за царишку… А то еще велю повесить, тогда вовсе узнаешь, кто я такой.
VIII
Титулярный епископ почил и освободил Елисавету слыть его невестой, а сколько еще других искателей ее руки: дук де Бурбон, дук Дорлеанс, прусский двор предлагает своего принца, а тут еще через посланника Лефорта сватается граф Мориц Саксонский, потерпевший неудачу у курляндской герцогини Анны.
– Ой, зачем они тебе?.. Лучше бы… лучше бы я на тебе женился, как хотел Андрей Иванович, – захлебываясь торопливыми словами, говорил Елисавете влюбленный в нее Петенька, Петяша, Петушок, император Петр II. И он ласково называл свою подружку-тетеньку – Лиса, Лизета, Лисанька, и заверял ее: – Ты лучше всех на свете.
– Я? – лукаво щурила она глаза и уточняла: – А Мария?
– О, нет, – отмахивался Петр обеими руками и неприятно морщился. – Они меня насильно обручили, а я… я никогда… вот тебе крест – никогда не женюсь на ней. Буду любить только тебя.
В благодарность за его чувства Елисавета одаривала племянника горячим поцелуем, от чего у Петечки-Петяши кружилась голова. Он готов был часами сидеть с ней, слушать ее веселый смех и болтовню и изредка, пусть только изредка, иметь возможность касаться губами ее губ. Ах, как ему, племяннику, приятно с такой тетей целоваться!
Ей 18 лет. Красивая, веселая, беспечная, с рыжеватыми волосами и бойкими глазами, она была душою молодого общества, у которого веселье – всегда потребность.
Елисавета – сама сплошное удовольствие, горячий пыл чувств и страстей. Она прививала племяннику любовь к физическим упражнениям, в которых отличалась как неутомимая охотница и неустрашимая наездница. Она увлекала его на прогулки верхом и – прощай тогда учебная тетрадь! Но Петр был все же робок, хотя и влюблен в нее.
Сколько бывает смеха, когда Лиса, Лизета, спутница Петра во всех его прогулках, начнет представлять кого-нибудь из близких или самого Меншикова, его походку и характерные манеры. Лизета – непременная участница всех игр. Всегда с ней очень весело.
Излюбленным местом их гуляний был Петергоф. Там фонтаны, море, лес, в котором можно поохотиться, на любой лужайке затеять интересную игру. Сюда можно приехать веселой, шумной гурьбой на тройках с бубенцами-колокольчиками или верхом на хорошо объезженных лошадях. Елисавета любила больше верховую езду, и Петр всегда готов быть ее спутником, сидя на своем коне. Близкое родство оправдывало их частые свидания, простоту и даже некую бесцеремонность в обращении.
Светлейший князь был болен – как это хорошо! Можно свободно распоряжаться временем и проводить его по собственному усмотрению. Лучше всего, конечно, снова ехать в Петергоф. Там их сверстники, сыновья и дочери вельможной знати, а Елисавета обрела приятную подружку, дочь фонтанного мастера, до озорства веселую Настёну.
– Ой, зачем они тебе?.. Лучше бы… лучше бы я на тебе женился, как хотел Андрей Иванович, – захлебываясь торопливыми словами, говорил Елисавете влюбленный в нее Петенька, Петяша, Петушок, император Петр II. И он ласково называл свою подружку-тетеньку – Лиса, Лизета, Лисанька, и заверял ее: – Ты лучше всех на свете.
– Я? – лукаво щурила она глаза и уточняла: – А Мария?
– О, нет, – отмахивался Петр обеими руками и неприятно морщился. – Они меня насильно обручили, а я… я никогда… вот тебе крест – никогда не женюсь на ней. Буду любить только тебя.
В благодарность за его чувства Елисавета одаривала племянника горячим поцелуем, от чего у Петечки-Петяши кружилась голова. Он готов был часами сидеть с ней, слушать ее веселый смех и болтовню и изредка, пусть только изредка, иметь возможность касаться губами ее губ. Ах, как ему, племяннику, приятно с такой тетей целоваться!
Ей 18 лет. Красивая, веселая, беспечная, с рыжеватыми волосами и бойкими глазами, она была душою молодого общества, у которого веселье – всегда потребность.
Елисавета – сама сплошное удовольствие, горячий пыл чувств и страстей. Она прививала племяннику любовь к физическим упражнениям, в которых отличалась как неутомимая охотница и неустрашимая наездница. Она увлекала его на прогулки верхом и – прощай тогда учебная тетрадь! Но Петр был все же робок, хотя и влюблен в нее.
Сколько бывает смеха, когда Лиса, Лизета, спутница Петра во всех его прогулках, начнет представлять кого-нибудь из близких или самого Меншикова, его походку и характерные манеры. Лизета – непременная участница всех игр. Всегда с ней очень весело.
Излюбленным местом их гуляний был Петергоф. Там фонтаны, море, лес, в котором можно поохотиться, на любой лужайке затеять интересную игру. Сюда можно приехать веселой, шумной гурьбой на тройках с бубенцами-колокольчиками или верхом на хорошо объезженных лошадях. Елисавета любила больше верховую езду, и Петр всегда готов быть ее спутником, сидя на своем коне. Близкое родство оправдывало их частые свидания, простоту и даже некую бесцеремонность в обращении.
Светлейший князь был болен – как это хорошо! Можно свободно распоряжаться временем и проводить его по собственному усмотрению. Лучше всего, конечно, снова ехать в Петергоф. Там их сверстники, сыновья и дочери вельможной знати, а Елисавета обрела приятную подружку, дочь фонтанного мастера, до озорства веселую Настёну.