Все мечтают о Вашем приезде. В печати очень часто врут, что Ваш приезд ожидается в Москву, я не вижу необходимости разуверять их в этом, а они глубоко убеждены, что если Вы приедете в Москву, то приедете к нам. Весь вопрос в том, сумеем ли мы Вас встретить? Сейчас у нас хорошо пахнет весной, уже сделаны парники, возимся со всяким приплодом, летом нас ожидает до 40 десятин огорода, но общее настроение такое, чтобы ехать куда-нибудь на новое место. По-прежнему мечтают об острове, о море, о колонии в несколько тысяч человек, о "Первом детском корпусе им. Горького". Пусть мечтают. Если хлопцы не мечтают, то они ничего не стоят.
   Теперь самое главное. Мы готовим сборник "Колония им. М.Горького"#29. В рукописи он почти готов, издателей, жаждущих его издать, несколько. Мы придали ему боевой характер борьбы с педагогическими предрассудками, борьбы за живую личность.
   Участвуют в нем воспитатели и хлопцы.
   Разрешите, дорогой Алексей Максимович, открыть его несколькими Вашими письмами - они будут как декларация основного нашего принципа: "Нет ничего выше человека". Кроме того, нам нужен Ваш последний портрет. Если Вам не трудно, пришлите нам последний снимок, у Вас, наверное, есть свободный.
   Простите за эти просьбы и за беспокойство, которое мы Вам причиняем.
   Сборник обещает быть интересным - мы не посрамим Вашего имени.
   Письмо это Вы, вероятно, получите к 26 марта. От лица всей колонии приношу Вам поздравление с праздником. Вспомните в этот день, что в старом монастыре 400 людей в этот день будут любовно думать о Вас и мечтать о том, что они Вас когда-нибудь увидят.
   Мы желаем Вам надолго-надолго сохранить здоровье и силы. Харьков, Песочин. Преданный Вам А.Макаренко Колония им. М.Горького А.С.Макаренко
   --------
   P.S. Прилагаю письма всех отрядов. N 9, 14, 18, 21, 24 у нас совсем нет, были ликвидированы в последнюю реорганизацию#30.
   Дорогой т. Макаренко,
   обладаяя способностью "воображать", я, разумеется, представлял себе, как должно быть трудно Вам командовать тремя сотнями юношей, не очень склонных к дисциплине и организованному труду. Но, представляя это, я, конечно, не могу п о ч у в с т в о в а т ь всю сложность Вашего положения.
   А вот теперь я это чувствую и - понимаю. научили меня почувствовать и понять, что такое Вы и как дьявольски трудна Ваша работа, два бывших воришки, Пантелеев и Белых, авторы интереснейшей книги "Республика Шкид". "Шкид" - сокращенное название "Школы им. Достоевского для трудновоспитуемых". Пантелеев и Белых - воспитанники этой школы. Они описали ее быт, свое в ней положение, и они изобразили совершенно монументальную фигуру заведующего школой, великомученика и подлинного героя Виктора Николаевича Сорина#31. Чтобы понять то, что мне от души хочется сказать Вам, - Вам следует самому читать эту удивительную книгу.
   Я же хочу сказать Вам вот что: мне кажется, что Вы именно такой же большой человек, как Викниксор, если не больше его, именно такой же страстотерпец и подлинный друг детей, - примите мой почтительный поклон и мое удивление пред Вашей силой воли. Есть что-то особенно значительное в том, что почувствовать Вас, понять Вашу работу помогли мне такие же парни, как Ваши "воспитуемые", Ваши колонисты. Есть - не правда ли?
   Ну вот и все, что мне хотелось сказать Вам.
   Прочтете "Республику Шкид", - издано Госиздатом, - напишите мне Ваши мысли об этой книге и о главном ее герое Викниксоре#32.
   Крепко жму руку.
   М.Горький P.S. Само собой разумеется, что Вы можете пользоваться для сборника моими письмами. Портрет будет выслан Вам из Москвы.
   Колонистам - пишу, прилагаю письмо для них.
   И еще раз - крепко жму Вашу руку.
   28.3.27. А.П.
   Sorrento
   --------
   Харьков, 25 февраля 1928 г.
   Дорогой Алексей Максимович!
   Мы страшно много пережили за последние полгода, много работы и много борьбы, и чуть-чуть не погибли. Еще и сейчас положение опасно. Хуже всего то, что я начинаю чувствовать усталость.
   Разрешите рассказать Вам все по порядку.
   В июле и в августе развал в детских колониях и городках достиг высшей точки. Почти не было колонии, которая не была отягчена актив прокуратуры или РКИ.
   В это время мне предложили обьединить работу всех 18 колоний Харьковского округа. Я не мог принять это предложение без определенных условий. Семь лет работы в горьковской колонии сделали-таки из меня специалиста по беспризорным и правонарушителям. Я поэтому мог представить органический план широкой реформы организации этих ребят с таким расчетом, чтобы они составили единое для округа общество, обьединенное не только общим управлением, но и общим планом работы, общими внешними формами быта, общим хозяйствованием, взаимной помощью и пр.#33.
   Случилось то, что я даже не мог предполагать раньше: со мной как будто не спорили, но даже ни разу и не выслушали, по частям растащили весь мой план, отказали по мелочам на самых формальнейших основаниях в очень важных организационных деталях, а, кроме того, в самом подборе персонала прямо задавили самыми дикими кандидатами.
   Во всей этой борьбе я нажил кучи врагов, и началась самая обыкновенная история: обрушились на колонию им. М.Горького. Осенью мы выпустили на производство до 70 ребят, разослали по другим колониям десятка два.В ноябре ГПУ открыло в новом специальном отсроенном доме-дворце детскую коммуну им. Дзержинского. Организацию детского коллектива здесь поручили нашей колонии. Мы выделили в коммуну им. Дзержинского 62 воспитанника, разумеется, лучших, откомандировали туда же пятерых воспитателей#34. Еще раньше по другим колониям были назначены 6 воспитателей. Таким образом, к декабрью горьковская колония так щедро раздала свои силы, что сама оказалась в очень тяжелом положении. Кроме того, наш штат увеличили на 50 мальчиков (довели до 400), и мы буквально завалены новенькими. Они принесли нам чесотку, вшей, разгильдяйство и особенную потребительскую философию детских домов.
   Горьковцы, рассыпавшись по округу, разнесли вокруг "горьковскую" систему. Это и послужило причиной всяких нападок. Ведь у нас обычно так: в десятках и сотнях случаев дело просто гниет и гибнет, растут самые дикие деморализованные и слабенькие людишки. Все смотрят на это безобразие, опустивши руки. Но стоит образоваться одному серьезному дельному пункту, как все на него набрасываются: прежде всего требуют идеологии, да еще какой-то, о которой вообще никто толком ничего не знает. Во всяком случае, простая идеология работы и культуры обьявляется каким-то страшным грехом. Во-вторых, стоит случиться одному случайному промаху, как немедленно подымается такой вой и такая истерика, что требуются чрезвычайно крепкие нервы, чтобы все это выдержать.
   А как можно говорить об отдельных наших промахах? Законом у нас запрещено учреждать колонии для правонарушителей свыше 60 мальчиков (обязательно без совместного воспитания). Но вот мне все же дали 400. Ко мне их сплошь и рядом привозят в черной карете и сдают из-под револьвера. У меня нет карцера, и я ни одного за 8 лет не возвратил в тюрьму. Почему можно думать, что подросток только потому, что попал в колонию, сразу сделается паинькой?
   У нас, правда, нашлись и друзья, но я, в сущности, не имел ни одной свободной минутки для борьбы. Я поэтому ушел из Управления колониями и теперь кое-как отбиваюсь от всяких кирпичей вдогонку. Горьковской колонии я не бросал, но на прямой работе в колонии работали мои помощники. Их переменилось четверо, и все они не выдержали больше месяца. В довершение всего наши сметы страшно порезали в этом году.
   В результате мне приходится с горьковцами начинать чуть ли не новую жизнь. Правда, в колонии осталось ядро стариков около 100 человек и кадр воспитателей. Но отсутствие средств, ветхость монастырских построек, их неприспособленность, наконец, страшно суровая зима, все это страшно усложнило ребячью жизнь, сделало ее настоящим подвигом. Все это далеко выходит за пределы какой угодно педагогики, этих 400 жизней "второстепенной необходимости", как выражается в письме к Вам 26-й отряд. Рядом с горьковской колонией - коммуна им. Дзержинского. Дворец, паркет, дубовая мебель, 19 электромоторов, мастерские по последней технике, души, ванны, прекрасное платье, богатые спальни, обильная пища. И там тоже почти все горьковцы, воспитанные, выдержанные, бодрые, чистые. И воспитатели горьковцы и, наконец, я - заведующий. 3 дня в неделю я провожу там, три дня у себя. Бросить дзержинцев не могу, не на кого. Боюсь, что уйду, а мой преемник наделает глупостей и опять будут есть живьем горьковскую колонию и горьковскую систему.
   Сейчас вокруг коммуны им. Дзержинского завязался интересный узел. ГПУ, учреждение замечательной четкости, представило мой воспитательный план#35 на утверждение Наркомпроса (УССР) и потребовало ответа: "Так или не так?"
   Одобрить мою "еретическую" укладку Наркомпросу страшно, это значит рекомендовать ее всем; не одобрить - значит, нужно предложить иную, а это значит принять на себя ответственность прежде всего за целость дворца, душей, ванн и пр.
   Сижу и жду. В коммуне благодушная педагогика, уют, тепло, нега, хорошее настроение и маленькая расслабленность. У горьковцев в спальнях обувь примерзает к полу, валится везде штукатурка, в епторгу обратилась топка печей "горячим" сводным отрядом, сотни новеньких, не могущих пройти по лестнице, чтобы не плюнуть, срывается "мат", светят иногда голые колени отчаянная борьба за жизнь, за каждую латку, за огрызки ботинок, но зато веселый дружный тон, дисциплина, смех, гремит оркестр - играет "Веселого горьковца", сыпятся язвительные словечки по адресу дзержинцев, ждут весны и с весной того, чего ждут семь лет, с чем уже ушли многие из колонии, ждут Вашего приезда. Сомнений в том, что Вы к нам заедете, нет ни у одного, вопросы и проблемы только в одном: как Вас принять, как пищать от восторга и радости, когда Вы приедете.
   Я лучше их знаю, как Вы будете нужны в каждом уголке России, и я не уверен даже, имеем ли мы право просить Вас заехать к нам, но несколько строк в 18-м томе о нашей колонии#36 все-таки дают и мне некоторую надежду. Мы все сделаем, чтобы к Вашему приезду победить нашу бедность, чтобы не оскорбить Вас никаким неприятным впечатлением. Да нам и весна поможет. Дзержинцы также убеждены, что Вы навестите их.
   Простите, что затруднили Вас нашими письмами.
   Все наши педагоги и служащие просили меня передать Вам их любовный привет и гордость, что они горьковцы.
   Навсегда преданный Вам
   А.Макаренко
   --------
   Уважаемый т. Макаренко,
   очень взволнован и огорчен Вашим последним письмом! Сожалею, что вы не сообщили о неприятностях, Вами переживаемых, в самом начале их; обьясняю это Вашей удивительной деликатностью в отношении ко мне, Вашим нежеланием "беспокоить" меня. Это - напрасно! Знали бы Вы, как мало считаются с этим другие мои корреспонденты и с какими просьбами обращаются ко мне! Один попросил выслать ему в Харбин - в Маньчжурию! - пианино, другой спрашивает, какая фабрика красок в Италии вырабатывает лучшие краски, спрашивают, водится ли в Тирренском море белуга, в какой срок вызревают апельсины и т.д. и т.д.
   А Вы, человек, делающий серьезнейшее дело, церемонитесь. Напрасно.
   Чем я могу помочь Вам и колонии? Очень прошу Вас - напишите мне об этом. Я уже написал в "Известия", чтоб к Вам послали хорошего корреспондента, который толково осветил бы жизнь и работу колонии, но это, разумеется, не важно, а вот, чем бы я мог быть практически полезен Вам?
   Прошу Вас передать ребятам мой сердечный привет и пожелания им всего доброго.
   Могу прислать много книг различного содержания, но ненужных мне. Присылать?
   На первый раз посылаю небольшой пакет.
   Крепко жму Вашу руку. Ребятам скоро напишу длинное письмо, напишу и Вам, а сейчас прошу меня простить, - приехали иностранцы и я должен принимать их! Утомительное занятие! 17.3-28 А.Пешков Sorrento
   --------
   Колония им. М.Горького
   1928 апреля 1928 г.
   Дорогой Алексей Максимович!
   Ваше письмо, и карточки, и подарок принести нам оправдание и поддержку в самый трудный момент нашей жизни. Я не могу найти слова, чтобы выразить Вам то чувство благодарности и благоговения, которое я сейчас испытываю. Но все же я перестал бы уважать себя, если бы позволил себе хоть бы стороной причинить Вам заботы по поводу наших неприятностей. Не нужно Вам ничем помогать нам, ибо это значит, что Вы войдете в целую систему очень несимпатичных и непривлекательных историй. Наконец, Ваша помощь - явление совершенно исключительное, и поэтому нельзя на ней строить нашу работу: если судьбы здоровой детской колонии зависят от вмешательства Максима Горького, то нужно бросить все наше дело и бежать куда глаза глядят. Вы, дорогой Алексей Максимович, должны понять мое положение. Я веду колонию 8 лет. Я уже выпустил несколько сот рабочих и студентов. Посреди общего моря расхлябанности и дармоедства одна наша колония стоит, как крепость. В колонии сейчас очень благополучный ребчий коллектив, несмотря на то, что в нем 75% новых. И все же меня сейчас едят. Едят только потому, что я решительно отказываюсь подчиниться тем дурацким укладкам, той куче предрассудков, которые почему-то слывут у нас под видом педагогики. А разве трудно меня есть? Когда организуется жизнь 400 ребят, да еще правонарушителей, да еще в условиях нищеты, так трудно быть просто должностным лицом, в таком случае необходимо стать живым человеком, следовательно, нужно и рисковать, и ошибаться. Где в работе есть увлечение и пафос, там всегда возможны отклонения от идеально мыслимых движений.
   А меня едят даже не за ошибки, а за самое дорогое, что у меня есть за мою систему. Ее вина только в том, что она моя, что она не составлена из шаблонов. К этому должно было прийти. В то время, как в разных книжонках рекомендуется определенная система педагогических средств, давно уже провалившихся на практике, наша колония живет, а с осени на нашу систему (наша основная формула: "Как можно больше требований к воспитаннику и как можно больше уважения к нему") стихийно стали переходить многие детские учреждения.
   Вот тут-то и поднялась тревога. Нашу колонию стали "глубоко" обследовать чуть ли не ежемесячно. Я не хочу говорить, какие глупости писались после каждого обследования. Но в последнем счете договорились до того, что нашу систему запретили по всему округу, а мне предложили перейти на "исполкомскую"#37. В то же время никто не решается утверждать, что в колонии им. Горького дело поставлено плохо. Вообще никакой логики во всем этом нет. В декабре мне прибавили коммуну им. Дзержинского и сразу же подняли крик - "Почему и там горьковская система!" На днях вдруг мне прислали приказ о прибавлении к нам еще одной колонии - им. Петровского с явным расчетом, что я туда сразу переброшу два-три отряда горьковцев, и в полной уверенности, что они там наведут порядок, но и там будут кричать, что я еретик!
   Иногда мне хочется смеяться, глядя на все это ребячество, а чаще все-таки приходится прямо впадать в тоску. У нас так легко могут сломать и растоптать большое нужное дело, и никто за это не отвечает. И вот теперь, для того чтобы отстоять колонию после 8 лет работы, успешность которой никто не отрицает, мне приходится говорить о таких сверхьестественных мерах, как Ваша помощь.
   После этого стоит ли что-нибудь делать. Ведь в таком случае гораздо спокойнее просто служить и честно получать жалованье.
   А то что же это:
   - В колонии Горького хорошо?
   - Хорошо, только идеология не выдержана.
   - Как не выдержана? Ведь там 35% комсомольцев!
   - Это ничего не значит, но там нет классовой установки.
   - Позвольте, как нет классовой установки. Ведь все до одного работают и гордятся своей работой.
   - Это ничего не значит. Работают потому, что там строгая дисциплина, а от не будь этой дисциплины, то и не работали б.
   - Так ведь дисциплина это хорошо!
   - Хорошо, если она основана на классовом самосознании, а у Макаренко вместо этого "долг", "честь", "горьковец", гордость какая-то.
   И т.д.
   Как тут можно спорить? К вам приводят запущенного парня, который уже и ходить разучился, нужно из него сделать Человека. Я поднимаю в нем веру в себя, воспитываю у него чувство долга перед самим собой, перед рабочим классом, перед человечеством, я говорю ему о человеческой и рабочей чести. Оказывается, это все "ересь". Нужно воспитать классовое самосознание (между нами говоря, научить трепать языком по тексту учебника политграмоты).
   Дело окончится тем, что мы разбежимся. Но это в будущем.
   Сейчас мы боремся м уступать не думаем. Если меня бьют педагогическими догматами, то я бью живым коллективом 400 горьковцев, бодрых, веселых, энергичных, знающих себе цену и с прекрасной рабочей "установкой". Если этот мой аргумент не действителен, то, значит, и бороться не за что.
   Дорогой Алексей Максимович, очень прошу Вас, не беспокойтесь и не огорчайтесь нашей борьбой. Вам нельзя нам помогать - наша борьба слишком мелка для того, чтобя втягивать в нее Ваше имя.
   Остроменцкая#38 написала в "Народном учителе" статью о нашей колонии "Навтречу жизни". Она писала мне, что послал книгу Вам. В статье, в общем, хорошо нарисован общий тон нашей колонии, но есть отдельные ошибки. Я не Кузьма Прутков и не Хулио Хурентио#40 и решительно отказываюсь от тех афоризмов, которые мне там приписываются. Возможно, что я просто дразнил при помощи дву-трех парадоксов какого-нибудь туриста. Точно так же история с палками и дубинами - явный гротеск. Наши ребята любят сочинять обо мне легенды.
   Простите, что длинное письмо.
   Ребята благодарят Вас за книжки и карточку и все толкуют об одном: "а когда же он приедет". Мы Вас ждем и готовимся: белим, красим, шьем.
   За библиотечку большое спасибо. Если у Вас есть книги, которые Вам не нужны, конечно, пришлите их нам. Это для нас не только вещи, но и реликвия.
   Преданный Вам
   А.Макаренко
   --------
   Дорогой т. Макаренко,
   горестное письмо Ваше получил вместе со статьей Остроменцкой; читая статью, едва не разревелся от волнения, от радости. Какой Вы чудеснейший человек, какая хорошая, человечья сила. Настроение Ваше, тревогу Вашу - я понимаю, это мне знакомо, ведь и у меня растаптывали кое-какие начинания, дорогие душе моей, напр. - "Всемирную литературу"#41. Но - не верю я, что Ваше прекрасное дело может погибнуть, не верю! И - позвольте дружески упрекнуть Вас: напрасно Вы не хотите научить меня, как и чем могбы я Вам и колонии помочь? Вашу гордость борца за свое дело я также понимаю, очень понимаю! Но ведь дело это как-то связано со ною и стыдно, неловко мне оставаться пассивным в те дни, когда оно требует помощи.
   Мне известно стало, что Вами заявлено требование субсидии в 20 т. Я осведомлен, что деньги эти Вы получите. Книги Вам буду посылать, семь пакетов посылаю вместе с этим письмом, из Москвы вышлю все свои книжки. Было бы хорошо, если б Вы составили список нужных Вам и послали его в Москву. Чистые Пруды, Машков перулок 1, кв. 16.
   Затем: мне очень хочется подарить ребятам инструменты для духового оркестра и для оркестра балалаечников. Разрешите? Может быть, среди ребят окажутся талантливые музыканты. А я имею возможность приобрести все это очень дешево.
   В Россию еду около 25-го мая, у Вас буду во второй половине июня.
   Передайте мой сердечный привет ребятам и научите меня сделать что-нибудь приятное для них. Дорогой друг, я очень хорошо знаю великое значение маленьких радостей, испытанных в детстве.
   Крепко жму Вашу талантливую руку, будьте здоровы! 9.5.28 А.Пешков Sorrento
   --------
   Харьков, 8 июня 1928 г.
   Дорогой Алексей Максимович!
   Мы живем сейчас исключительно под знаком Вашего приезда, думаем только о Вас, говорим только о Вас; работаем только для того, чтобы увидели Вы нашу работу. И я вместе с ребятами могу сейчас думать, говорить и писать только Вашем приезде. Ваше последнее письмо для меня какое-то неожиданное, незаслуженное высшее достижение моей жизни, и я не пытаюсь даже искать слова, чтобы выразить Вам чувства благодарности и благоговения. Если Вы еще приедете к нам, мне уже ничего не останется хотеть.
   Мы все крепко уверены, что Вы у нас будете во второй половине июня. Но так как в этой половине 15 дней, то мы и не можем считать дни до Вашего приезда, а нам это страшно нужно.
   Чтобы реальнее для нас сделался Ваш приезд, посылаю к Вам двух ребят. Один из них Шершнев#42 - наш бывший воспитанник, теперь студент Харьковского медицинского института, очень славный душевный человек, умеющий искать правду жизни без лишних криков и истерик. Это одно из моих "достижений", которое далось мне довольно трудно. Другой Митька Чевелий#43 - один из самых первых горьковцев, мой друг, теперь дзержинец, человек, не обладающий большими способностями, но сумевший из чисто воровской "психологии" сделать искреннюю, горячую и благородную натуру.
   Они оба Вам не надоедят, так как оба по-горьковски лаконичны, сделают дело и уедут. В области выражения чувств они также умеют быть сдержанными.
   Дорогой Алексей Максимович, не откажите им сказать, когда Вы приедете, сколько времени думаете у нас пробыть, кто еще приедет с Вами? Наши желания по всем этим вопросам мы даже не смеем высказывать, но, конечно, они у нас максимальны.
   Я в страшном затруднении: Вы хотите подарить нам два оркестра и еще что-то для всех колонистов. Конечно, Ваша воля, дорогой Алексей Максимович, но, поверьте, нам страшно будет неловко вводить в такие расходы, ведь духовой оркестр стоит несколько тысяч. Может быть, совершенно невозможно, чтобы благодаря нашему существованию Вы переживали материальную заботу, а для нас так трудно связать Ваше имя с материальной ценностью. С другой стороны, всякая вещь, связанная с Вашим именем, дорога для нас, независимо от того, сколько она стоит. И если Вы хотите доставить ребятам радость сверх той радости, какая заключается в Вашем приезде, то подарите им какую-нибудь небольшую вещь вроде ножика, чтобы она всегда могла остаться на память о Вашем приезде.
   У Вас так много забот сейчас и Вы так заняты в Москве, что я позволяю себе не послушаться Вас и не посылаю списка книг.
   В Москве так много Вам приходится видеть людей и говорить с ними, что мне страшно совестно затруднять Вас еще нашей депутацией. Вы простите. 9.6.28 Преданный Вам А.Макаренко
   Сейчас получили перевод 20000 рублей по Вашему приказу. Я даже не способен понять, что случилось. И я не способен ничего сказать, кроме слов удивления и преклонения перед Вашей живой личностью. Но здесь есть недоразумение. Я просил у разных учреждений 20000. Наконец, я получил 16000 рублей в Харькове на ремонт. Вы, конечно, об этом не знали. Я очень виноват перед Вами, что не сообщил Вам об этом, и у Вас осталось преувеличенное знание о нашей нужде. Я очень боюсь, что сейчас дело непоправимо, но я буду ждать встречи с Вами, чтобы просить у Вас прощения и совета, как поступить.
   Преданный Вам А.Макаренко
   Харьков, 27 июня 1928 г.
   --------
   Дорогой Алексей Максимович!
   Наши хлопцы, бывшие у Вас, рассказывали, сколько Вы писем получаете, и теперь прямо стыдно писать Вам длинное письмо.
   Но и коротко нам так легко рассказать о себе. Мы ждем Вас, в этих словах вся наша жизнь. Ждем между пятым и десятым. Если Вы приедете в Харьков, мы на вокзале Вас потихоньку встретим так, что никто не будет знать. Вы обещали мне написать о дне и часе Вашего прибытия. Я этот день и час скрою даже от колонистов, чтобы действительно Вас никто не беспокоил. У нас в колонии мы также не будем Вас затруднять никакими речами. Вы у нас даже сможете отдохнуть.
   Никаких подарков не нужно больше, дорогой Алексей Максимович, и так мы Вам уже чересчур дорого стоим.
   Ждем.
   Искренне преданный Вам А.Макаренко
   --------
   Харьков,
   коммуна им. Дзержинского.
   22 ноября 1928 г.
   Дорогой, родной Алексей Максимович!
   Спасибо, что вспомнили обо мне в Вашем письме к горьковцам. Я давно должен был написать Вам и должен был объяснить Вам причины моего ухода#44 из колонии, но мне все казалось, что моя переписка с Вами внесет новую тревогу и новую нервность в жизнь горьковской колонии. Насколько я дорожил ее покоем и правильным развитием, Вы можете судить по тому, что я уехал из колонии, даже не простившись с ребятами и товарищами, уехал ранним утром, как будто в отпуск, и больше в колонии не был. Я тем более должен был так поступить, что в колонии тогда оставались на работе все мои друзья, с которыми я вел колонию 8 лет. Волновать ребят и проливать слезы мне представлялось вредным для самого дела. По этим же причинам я решил не писать Вам, решил, так сказать, исчезнуть с колонийских горизонтов.