МакБейн Эд. Вдовы

   — Это не такой уж великий триумф или что-нибудь вроде того, — быстро произнесла Эйлин.
   — Ну — боевое крещение, более или менее, — улыбнулась Карин. — Крещение огнем.
   — Немножко не те слова, — сказала Эйлин, — какой там бой... Или — огонь.
   Теперь они обе улыбались. Внезапно Клинг почувствовал себя чужаком в этой компании. Он не знал, какой смысл Эйлин вкладывала, например, в слово «огонь», и ощущал себя иностранцем в своей родной стихии. Огонь — это зажигание, сгорание. Погореть можно было на работе. Открыть огонь значило стрелять. Зато Карин, как казалось Берту, знала точный смысл всех слов, произносимых Эйлин, знала, какие понятия она имела в виду, и это чувство разделенной близости каким-то образом выбивало его из седла.
   — Поверь, — сказала Карин, — я рада, что ты смогла это сделать.
   Но что, Боже, все-таки произошло прошлой ночью? Клинг ломал себе голову. Они что же, не собирались его посвятить?
   — Счастлив, что я здесь. — Он улыбнулся.
   — Я вам скажу, над чем мы потеем, — заявила Карин, — и, возможно, вы сможете нам помочь.
   — Буду весьма счастлив, — сказал он, сознавая, что повторяется, и почувствовал себя самым дурацким образом. — Если смогу, — кротко добавил он.
   Впрочем, он все еще ломал себе голову: чем он мог помочь...
   Карин рассказала, что они обсуждали. Правда, сначала она вернулась к той щекотливой истории, происшедшей в прошлом году, в Карнавальную ночь, то есть в Ночь Дураков, 1 ноября^[6]. Ему казалось, что уже столетие минуло с тех пор, когда он сунул нос не в свое дело. И вмешательство привело к тому, что Эйлин потеряла двух подстраховщиков и оказалась в исключительно опасном положении, лицом к лицу с убийцей-маньяком.
   — С той поры, — объяснила Карин, — Эйлин сетовала на то, что вы...
   — Ну, знаете, — начал Клинг. — Я всего лишь старался...
   — Я знаю это, — произнесла Эйлин.
   — Я говорю, что меньше всего хотел очутиться между тобой и твоими телохранителями. Я знаю Энни Роулз. — Он повернулся к Карин. — Она — отличный полицейский. Тогда как другой полисмен...
   — Шанахан, — сказала Эйлин.
   — Шанахан, — подтвердил он. — Да. Его-то я не знал...
   — Майк Шанахан.
   — Поэтому и вышла путаница. Я не знал его, он не знал меня...
   — Да, да, — сказала Эйлин.
   — Я ведь что говорю? Да лучше в я руку отдал на отсечение, чем оставил тебя с глазу на глаз с убийцей.
   Все замолчали.
   — Я думаю, — заметила Карин, — Эйлин все это знает.
   — Уж надеюсь, — сказал Клинг.
   — Она также знает... Ведь правда, Эйлин? Что вас следовало бы считать причиной потери подстраховщиков и что...
   — Послушайте, я же говорю...
   — ...вас нельзя обвинять в том, что она застрелила Бобби Уилсона.
   — А кто это так считал, что я виноват?
   — Эйлин так думала.
   — Это — правда? — Он повернулся к ней.
   — Да, думала.
   — Что я... Да как ты могла такое подумать? Я и говорю: этот тип идет на тебя...
   — Знаю.
   — С ножом...
   — Я знаю.
   — Ну и как я должен был поступить? Не только я, любой офицер...
   — Да, Берт. Теперь я это знаю.
   — Иисусе Христе, вот уж не думал, что ты меня винила.
   — Это все очень сложно, — сказала Эйлин.
   — Ну да, да. Но ты не можешь винить...
   — Это также связано с изнасилованием.
   — Ах это. Ну да, — промолвил он.
   Эйлин взглянула на него.
   — Берт, — сказала она, — ты не должен не принимать во внимание...
   — Я принимаю это во внимание, Эйлин. И ты это знаешь.
   — Помни об этом, черт бы тебя побрал. О'кей?
   Словно пощечину ему дала. Он с удивлением уставился на нее.
   — Ты сказал «ах это». Это не было — «ах это». Это было изнасилование.
   — Эйлин, я же не двуличный, я думал...
   Слова застряли в горле. Он помотал головой.
   — Так что же вы думали, мистер Клинг? — спросила Карин.
   — Ничего. Забудем.
   — Нет уж, давайте разберемся. Это нам поможет.
   — Поможет — кому? — спросил он. — А не хотите ли вы помочь и мне? Или стараетесь навесить на меня все, что произошло после изнасилования? А может, и в этом я тоже виноват? Уж раз вы на меня все валите, почему не свалить и изнасилование?
   — Никто тебя в этом не обвиняет, — сказала Эйлин.
   — Ну, спасибо большое.
   — Но все равно, я думаю, что ты имеешь прямое касательство...
   — О, довольно!
   — Нет-нет. Имеешь отношение к тому, что случилось после насилия. Я так думаю.
   — О'кей, да, я тебя подставил. Это я принимаю. Мне не надо было лезть, пусть бы твои подстраховщики этим занимались... Но это не преступление века...
   — Ты стоишь на своем, — сказала Эйлин.
   — На чем, ради всего святого?
   — Он даже не дает себе в этом отчета, — обратилась Эйлин к Карин.
   — В чем — не даю? Что ты от меня хочешь? Каких таких особенных слов? Что на самом деле я убил этого педри...
   Он осекся.
   — Ну? Продолжай, — попросила Эйлин.
   — Не я убил Бобби Уилсона. Но если тебе так легче, я возьму все на себя. О'кей?
   — Как ты его назвал?
   Клинг замешкался.
   — Смелее, — сказала Карин.
   — Педрила, — уточнил Клинг.
   — А почему ты не договорил сразу?
   — Потому что я недостаточно хорошо знаком с вами, чтобы употреблять такие выражения в вашем присутствии.
   Эйлин рассмеялась.
   — Что тут смешного? — спросил он.
   — Но ведь и в моем обществе ты никогда не пользовался таким лексиконом, — заметила она.
   — Каюсь. Наверное, это тоже мой грех — следить за своим словарем в дамском обществе.
   — Если бы только ты мог сейчас самого себя услышать! — не унималась Эйлин, смеясь.
   — Не-ет, я и вправду уже не понимаю, что здесь такого комичного, — сказал он, снова начиная злиться. — А вы понимаете?
   — Почему вы оказались в зоне Канала той ночью? — отозвалась Карин.
   — Я вам уже сказал.
   — Нет, не говорил, — возразила Эйлин.
   — Я туда пошел, так как не был уверен, что Энни и Шанахан с этим справятся.
   — Нет, — возразила Эйлин. — Не то.
   — Так что же, по-твоему, что?!
   — Ты думал, что это я не справлюсь.
   Он посмотрел на нее.
   — Да-да, — сказала она.
   — Нет. Я не хотел вверять твою безопасность в руки этих людей.
   — Ты не хотел вверить мою безопасность в мои руки.
   — Эйлин! Ни один настоящий полицейский не верит даже самому себе в ситуации, когда...
   — Я это знаю.
   — Поэтому и существуют подстраховщики, дублеры.
   — Да-да, конечно.
   — И чем их больше, тем лучше.
   — Берт, но ты ведь не верил мне. Никогда. После изнасилования...
   — О Господи, опять за старое. После изнасилования, после изнасилования...
   — Да! Пропади оно все пропадом!
   — Нет. Проклятье! Ты толкуешь о доверии? Отлично. Так кто же кому не доверяет? Уволь, не желаю, чтобы на меня вешали всех собак за то, что я не сделал...
   — Я тебя обвиняю в том, что ты утратил веру в меня.
   — Нет. В том, что хотел тебя защитить.
   — Не нужна мне твоя защита! Мне было нужно понимание...
   — О, довольно, Эйлин. Если бы во мне вообще было больше понимания ближних, я бы переквалифицировался в священники.
   — Это еще что значит?
   — А ты попробуй сообразить. О'кей?
   — Не буду. Так что же?
   — А то. Дескать, кто теперь не даст мне к ней прикоснуться после изнасилования...
   — Так вот как глубоко это зашло?!
   — Да при чем тут это! Куда зашло... А туда, что это не я тебя изнасиловал. И не я вышел на тебя с ножом. А если ты в своей башке путаешь меня с теми... педрилами... Так? Тогда уж я никак тебе помочь не смогу.
   — Да кто тебя просит помочь?
   — Я-то думал, что нахожусь здесь потому...
   — Никто тебя не просил о помощи.
   — Она сказала, что вдруг я...
   — Никому не нужна твоя паршивая помощь.
   — Хорошо. Буду считать, что я не так все понял.
   — И давай серьезно уговоримся вот о чем, — заявила Эйлин, — я вовсе не хотела корчить из себя жертву.
   — И я этого не хотел.
   Она посмотрела на него.
   — Но разница в том, что я на этом карьеру не сделал, — сказал он.
   — Извините, — вмешалась Карин. — Наше время вышло.
   Дом, в котором отныне жил Томми, находился примерно в километре от церкви Святой Марии, куда ходил Карелла, когда семья поселилась в Риверхеде. Ее называли «Утоли мои печали» или «Наша Скорбящая Богоматерь».
   Он перестал посещать богослужения в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, сейчас уже трудно вспомнить.
   Кажется, из-за того, что один из священников ляпнул какую-то глупость, хотя это не помешало Карелле по-прежнему посещать по пятницам танцевальные вечеринки в полуподвале храма... Раздумывая ныне об этом, он приходил к заключению, что большая часть его преждевременной сексуальной активности сформировалась именно на этих вечеринках. Одному Богу известно, что в действительности творилось на танцплощадке. Ах, эта пылкая юношеская активность... Знал ли Господь, во что она выливалась? А если знал, отчего не наслал карающую молонью или что-нибудь такое еще?
   Ну, допустим, персонально Он замечал не все, у Него других дел было по горло, как-то: вкладывать персты в бесчисленные язвы и так далее. Ладно. Но священник-то всегда мог обратить внимание на подозрительную лихорадочную сумятицу, сокровенное лапание юных ягодиц и персей, на суходрочку в полутьме? А ведь он стоял, сияя, рядом, возвышался в своей сутане над слоу-фоксом, доводившим младую поросль буквально до оргазма! И что же, так ли уж не догадывался, что никто из танцоров и думать не думал о вознесении хвалы в честь Пресвятой Девы Марии? Отец Джакомелло, так его звали. Молодой священник. Всегда улыбавшийся. Зато второй, тот, что постарше, наложил на Кареллу епитимью, заставив приходить на исповедь в самое неудобное время...
   Нынешним вечером, затаившись в тени каштанов, Карелла мрачно глядел на другую сторону улицы, где был гараж Томми. Тот мог выйти оттуда, а мог и не выйти. Анджела сказала, что у ее мужа есть полюбовница. Ну что же, если так, то самое время застукать их сейчас на месте преступления. Да, Томми был выкинут из родного гнезда. Это так. Но в то же самое время искать утешения и теплоты на стороне? Конечно, если действительно у него появилась подружка...
   Карелла ждал в темноте.
   Надо же? Выполнять полицейские функции по отношению к зятю... Он с отвращением поежился.
   Где-то цвели розы, он чувствовал их аромат в спокойной ночной тиши... Когда-то юноши и девушки теплой летней ночью возвращались по пятницам с танцев и розы так же были в цвету. Он и сестра, когда та повзрослела, шли домой вместе, толкуя о том, о сем — и ни о чем. Тогда, видимо, он был для сестры самым близким человеком на свете, и тем не менее приходил в ярость из-за того, что она посещала вечеринки, невольно покушаясь на его сексуальную самостоятельность. Ну как, скажите, вы смогли обжиматься с Марджи Кэннон, когда ваша же родная сестра танцевала с кем-нибудь всего в двух шагах от вас? И как, поведайте, могли бы уследить за нравственностью сестренки, уберечь ее от посягательств дерзкого молодого повесы, пока сами тискали Марджи Кэннон? Порой возникали коллизии. Впрочем, кто утверждает, что юность безоблачна?
   Карелла вспоминал о том, что часто приходил к отцу за советом. По каким только поводам они не советовались...
   Он припомнил, как однажды признался отцу, — поздно вечером они были одни в пекарне; их обволакивал нежный запах всяких вкусных вещей в печи, эти запахи он никогда не забудет, — признался, что самый долгий путь, который Стив проделывал когда-либо на земле, это был путь к девочке, к той, кого хочешь пригласить на танец. Любую — хорошенькую, дурнушку. А ведь всего-то ничего, шаг-другой до нее, а на самом деле путь через целый мир.
   — Знаешь, это хуже пытки, — заявил тогда Карелла. — Словно без конца шагаешь по пустыне. Тебе это знакомо?
   — Ну, конечно!
   — Прямо по обжигающему песку. Босиком. Знакомо?
   — Конечно, сынок. Конечно, знакомо.
   — Идешь, пап, туда, где она сидит. И вот протягиваешь руку и говоришь: «Не хотите ли потанцевать со мной?» или «Как насчет следующего танца?». И стоишь, словно болван, а все таращатся на тебя и ждут, знают, что через секунду она пошлет тебя, гадкого утенка, куда подальше...
   — Да нет же, — вдруг засмеялся отец.
   — Нет, па, правда, иногда бывает. Ну, ясно не такими словами, но что-нибудь обязательно мерзкое. Вроде: ах, знаете, я устала, извините. Или уже обещала другому, или еще что-нибудь, но все равно это значит — иди прочь отсюда. И тогда, па, тащишься обратно, но теперь-то уж все наверняка знают, что она тебя отшила...
   — Ужасно, — сказал отец, качая головой.
   — А путь назад еще длинней, теперь это уже сотни миль пустыни, под безжалостным солнцем, и ты можешь упасть, не добравшись до спасительной прохлады, а все над тобой смеются...
   — Ужасно, ужасно, — повторил отец, начиная хохотать.
   — Послушай, разве они этого не знают, па? Они что, не понимают?
   — Да дело в том, что они вправду просто не знают, — сказал отец. — Но такие они красивые, даже дурнушки!
   Карелла вдруг почувствовал, что на улице что-то пришло в движение. Дверь гаража медленно приоткрылась, бросая треугольник света на мостовую. Томми. Обернулся, выключил свет, оставив горящей лампу над входной дверью. Закрыл ее, спустился. На нем были джинсы и полосатая тенниска. Нагнув голову, он вышел на тротуар. Карелла отступил подальше за деревья.
   Так. А где же любовница?
   Он выждал, пока Тонни прошел какое-то расстояние, и пошел за ним, на таком отдалении, чтобы не засветиться, но и не потерять из виду. Позор. Он снова покачал головой: идти «хвостом» за собственным зятем...
   Как-то очень давно он разговорился с отцом о верности. Вернее, внимательно слушал, что говорил о ней отец. Слушал, стараясь не пропустить ни слова, потому что Карелла уже достаточно повзрослел, чтобы понимать: уж его-то папаша сам прошел огонь, воду и медные трубы и мог справедливо рассуждать о многих вещах, вовсе не стараясь выглядеть опытнейшим старым мировым мудрецом. Даже не отцом. Просто человеком, которого вы очень любите и которому доверяете. Другом. Возможно, лучшим другом в течение всей жизни Кареллы.
   Это было накануне женитьбы на Тедди. На следующей неделе после помолвки. Он и папаша, как обычно, были в пекарне; так уж повелось, что все важнейшие разговоры проходили около жаровен, источавших сладкие хлебные ароматы. Карелла испытывал нечто такое, что условно можно было бы назвать предбрачными судорогами. Он лихо рассуждал на тему, не станет ли вступление в брак слишком тесными, чересчур ограничивающими узами. «Понимаешь, па, о чем я говорю?» — обращался он к отцу.
   Он осознавал, что чувствовал себя точно таким образом, как в те времена, когда Анджела стана шляться на танцы вместе с ним. Вступила на его суверенную тропу, ограничив многие возможности. Он никогда не признавался отцу, что лапал Марджи Кэннон на танцплощадке, никогда не роптал, что присутствие Анджелы вносило определенные коррективы в стиль сексуальной жизни. Не сознался бы и в том, что в конце концов, приложив огромные усилия, так-таки поимел по-настоящему Марджи на заднем сиденье семейного «доджа». Это был блестящий успех, хотя Стив и подозревал, что отец знал обо всем, понимал, что его единственный сын не робкого десятка на этом поле битвы и был близок со многими женщинами, до того как повстречался с Тедди Фрэнклин. С женщиной, на которой теперь женился, с женщиной, которой собирался посвятить всю оставшуюся жизнь.
   Он был очень смущен, и отец это понимал.
   Он никогда в жизни не связал бы себя священными узами брака ни из-за шикарного авто или роскошных апартаментов, ни за что. И вот теперь ставил свою подпись на брачном контракте, каковой свяжет его навсегда. Он никогда не клялся на людях ни в чем, если не считать клятву охранять закон и порядок в городе, штате и стране. Защищать в качестве полицейского служащего. Зато теперь ему вот-вот предстояло поклясться в присутствии родных и друзей, ее и его, поклясться в том, что будет любить ее, лелеять, поддерживать, и прочая трескотня в том же духе. До тех пор, пока обоих, мол, не возьмет смерть. Это пугало, больше того — очень страшило.
   — Ты любишь ее? — спросил отец.
   — Да, я люблю ее, пап, — сказал он. — Я очень ее люблю.
   — Ну, тогда и беспокоиться не о чем. Я тебе что-то скажу, Стив, слушай. Мужчина меняет подругу только в том случае, если он не любит ту, с которой живет. Ты предполагаешь, что так может случиться? Боишься, что вдруг настанет день, когда разлюбишь Тедди?
   — Как я могу это предсказать, отец?
   — Можешь. Ты уже сейчас должен чувствовать это плотью и кровью. Ты уже теперь можешь знать, что будешь любить только эту женщину до самой своей кончины. Но если ты не знаешь этого сейчас... Не женись.
   — Сейчас — это уже завтра, — мрачно произнес Карелла.
   — Да, так. Ныне и присно, — произнес отец.
   Наступило молчание.
   — Послушай меня, — сказал отец.
   — Да, папа.
   Он положил руки на плечи Стива. Большие рабочие руки, все в муке. Посмотрел ему прямо в глаза.
   — А как по-твоему, что с тобой будет, если к ней прикоснется кто-нибудь другой?
   — Убью его.
   — Да, — вымолвил отец. — Тогда можешь выбросить все тревоги из головы. Женись на ней. Люби ее. Оставайся всегда с ней и только с ней. Или я собственными руками оторву тебе голову.
   При этом отец ухмыльнулся...
   И вот сегодня, спустя столько лет, Карелла шел следом за мужем своей сестры. Могло статься, что пришло время, когда тот больше ее не любил... Что ж, со всяким, наверное, может случиться. Но не с Кареллой. Только не с ним самим; правда, он задумался: а почему — так? То ли оттого, что был смертельно влюблен в Тедди, то ли потому, что отец обещал свернуть ему голову. Он сам себе улыбнулся в темноте, убыстряя шаги в погоне за Томми.
   Должно быть, он плыл в его фарватере уже кварталов десять; казенные здания сменялись жилыми; вверху грохотали поезда «надземки»; лавки все еще были открыты этой зудящей, бессонной летней ночью: июль подогревал ее страсти, на улицах толпы мужчин и женщин... Может, Томми хотел сесть в электричку? Шел к ближайшей станции?
   Нет, миновал лестницу, ведущую к надземной железной дороге, не свернул с авеню. Томми шел бодрым шагом уверенного мужчины, точно знавшего, куда и зачем идет. Человек цели. Было немногим больше десяти. Сумерки совсем потускнели, потемнели, безлунное небо было черным и пустым. Свет прорывался лишь сквозь окна лавок и баров, мерцал в уличных фонарях и вспыхивал неоном в светофорах. Томми выглядел этаким прифранченным участником телевизионного клипа; время от времени он посматривал на ручные часы.
   Вот дошел по авеню до площади Брандон и свернул налево к Уиллоу-стрит, где находилось кирпичное здание библиотеки. Той самой, что Карелла посещал в юности. Сейчас света в ее окнах не было, темнота... Неподалеку был припаркован автомобиль. Томми устремился к нему.
   Он открыл дверцу, вызвав сноп света, затем сел в авто. Вспыхнули передние фары, Карелла чудом увернулся от их лучей. Водитель завел движок, а Карелла еще надежнее укрылся в тени, когда авто огибало угол. Красная «хонда-аккорд» промчалась мимо.
   За рулем была женщина.

Глава 8

   — Он хотел вас уволить, — сказал Гудмэн. — Я уговорил его дать вам месячный испытательный срок.
   — Выгнать? Меня? — спросила Эйлин. — Но почему?
   Они сидели в рыбном ресторанчике неподалеку от полицейского управления. Служба спецназа помещалась на десятом этаже, а кабинет Гудмэна — на четвертом. Так что место было самое подходящее. Правда, до этого момента она полагала, что он пригласил ее чтобы поздравить с недавним успехом.
   — Вы должны его понять, — сказал Гудмэн.
   — О, я его отлично понимаю.
   — Ну да! Вот видите?
   Ее забавлял способ мужчин отделываться от страшной обузы, вечно связанной с женщинами. Вчера Берт был само понимание всего, что было связано с наиболее болезненным событием ее жизни. А сегодня Гудмэн сам произносил такие же лицемерные ахи и охи, хотя великолепно знал, что она воспринимала Брэди только в качестве оголтелого женоненавистника в подходе к женским слабостям вообще. Относился к ним лишь под углом зрения слабого пола.
   — Если бы вы только знали, в какой экстаз его приводит наш доморощенный клоун, — сказала она, — и он...
   — Что поделаешь, вы должны признать, что Матерассо — очень забавный парень.
   — Ну а Пеллегрино? Или Рили? Они-то не шуты. И Брэди относится к ним, словно они его бывшие блудные сыновья. Потому у него всего две бабы в команде, что...
   — Надо воздать должное каждому, Эйлин. Ведь это же Брэди сам, в первую голову, взял женщин на свои курсы.
   — Не понимаю почему.
   — Ну уж только не потому, что он — горделивый самец.
   — Тогда что же означали все ваши «да», «так точно», «ах!» и прочий джаз?
   — Я думал, вы знаете.
   — Нет, Майк. Мне жаль, но не знаю.
   ...Подумать только! Первый раз в жизни она назвала его по имени! А ведь до сих пор вообще никак не называла — ни «доктор Гудмэн», ни «Майкл», и уж конечно не «Майк». А вот теперь — бац! — и Майк...
   — Спорим, он в жизни никогда не доверял женщине?
   — Проиграете.
   — Да ну?
   — Послушайте, я умираю с голоду, — сказал он, пронзив ее взглядом из-под очков и подняв брови. Ни дать ни взять — проголодавшийся мальчик. — А вы?
   — Могу и поесть.
   — Годится. Тогда сделаем заказ.
   Оба заказали запеченного омара. Эйлин — также пюре, а он — картофель во фритюре. На закуску она взяла салат с рокфором, а Гудмэн майонез по-итальянски. Закуски поступили быстро, он с жадностью принялся есть. Со стороны посмотреть — умора. Какие там правила хорошего тона! Орудовал вилкой, как лопатой. Она подумала, что он наверняка выходец из большущей семьи.
   — Итак, говорите, — потребовала она.
   — Дело в том, что у него были потери личного состава, — сказал Гудмэн.
   — Что это значит?
   — Он потерял парламентера. Женщину.
   — Неужели?
   — Да-да. Еще на ранней стадии. Первую же взятую в команду женщину.
   — Вы меня разыгрываете.
   — Никоим образом. Это было очень давно. Тогда вы еще, наверное, вообще не служили. Ее звали Джули Ганнисон. Вообще-то, она расследовала автокражи. Хорошая, хм, «легавая». Детектив второго класса... Дело было летом, вот как сейчас. Она работала с дверью. Впервые. Там в квартире одна бабешка с тремя детьми съехала с нарезки, выбросила одного малыша из окна, пока туда не явилась полиция. Угрожала выкинуть остальных, если «легавые» не уберутся... Вот Брэди и поставил Джули к двери. Потому что она была женщина. В те времена гуляла теорийка, что женщины склонны больше доверять друг другу. Ну, сегодня-то мы уже знаем, что это далеко не гак. Но тогда думали: если агрессор — женщина, приставь к ней «говорунью».
   — И что произошло?
   — Кому пюре? — спросила официантка.
   — Мне.
   — Что-нибудь выпьете? — осведомилась официантка.
   — Эйлин! Немножко винца или пива?
   — Я при исполнении.
   — Верно. Кока-кола, пепси?
   — Кока-кола.
   — А мне кружку светлого пива «Хейникен».
   Официантка сделала вид, что умчалась на всех парах.
   — Итак, я вся обратилась в слух, — сказала Эйлин.
   — Значит, Джули работала с дверью уже шесть часов подряд, буквально разгуливая над пропастью по канату, презрев закон тяготения. Каждые пять минут та стерва хватала дитя, подбегала к окну, подкидывала ребенка в воздух, головой вниз, держа за лодыжки. И кричала, что тотчас его выбросит, если «легавые» не уберутся. А по всей улице — полисмены, полисмены и пожарные начеку: гадая, куда потребуется подбежать с сеткой, неотступно следя за каждым движением сумасшедшенькой. А Джули все время у двери: уговаривала, умоляла, всячески подчеркивая, что все они здесь лишь для того, чтобы помочь ей, детям, всем. Только выйди к нам, мы обо всем договоримся. Но женщина держала в руках большой разделочный нож. Ее муж был мясником. И ребенку, которого выбросила в окно, она отрезала руки по запястье.
   — Ну и ну, — вздохнула Эйлин.
   — Пиво и кола, — объявила официантка и вновь якобы умчалась.
   — В конце концов, — продолжал Гудмэн, — Джули показалось, что она достигла небольшого прогресса. Было уже восемь вечера, и они два раза поели пиццы и выпили содовой. Обе. Женщина потребовала пива, но вы же знаете, мы никогда не предоставляем им спиртного...
   Эйлин качнула головой.
   — Ну так вот: бабенка сама поела, покормила детей и стала поразговорчивей. По крайней мере уже с час не грозила выбросить кого-нибудь из окна. И тогда Джули завела разговор о своих детях совсем как Мэри Бет на прошлой неделе. И наступило взаимопонимание, они начали ладить друг с другом. Тогда, чтобы убедить, что у нее нет оружия, Джули снимает куртку — смотри, дескать, я не вру. Помните?.. Нет оружия, никого не тронем... И дети уже хотят бай-бай. А у них есть люлька в холле, почему бы не отдать одного малыша? А эта леди ей: ну-ка, дай-ка я еще раз взгляну, есть у тебя пистоль или нет. Джули опять показывает, та говорит: о'кей, отдам тебе ребенка. Затем открывает дверь и рассекает голову Джули пополам!
   — Господи! — выдохнула Эйлин.
   — Ага. Ну уж тогда сразу взяли дверь штурмом, пришлепнули эту леди; точка, абзац. Почему абзац? Да потому, что Брэди тотчас вызвали на ковер. И комиссия, натурально, желает знать: как же это так вышло? Ребенок мертв, женщина мертва, полисменша тоже. Где опростоволосились?.. Если уже кто-то был убит, когда туда приехали, почему сразу же не взяли квартиру штурмом? Для начала? А?.. Брэди пытался им втолковать: то, что там раньше случилось, на этот способ повлиять не должно было. Говорил, что критика несправедлива. Наши методы ведь состоят в том, чтобы никто не понес ущерба после того, как мы прибываем на место происшествия. Но комиссия сочла его доводы смехотворными, ибо ущерб был-таки нанесен: три трупа и целый день фестиваля у телевизионщиков!.. Кроме того, телевики злились на Брэди за то, что он не пустил их на тот этаж. Ну и что же? Ведь это тоже правило — никаких видеокамер. И поэтому комментаторы навалились на целесообразность всей нашей программы. И чуть ее вообще не угробили. Надо же? Все чуть не вылетело в трубу. И тяготы, испытанные шефом — Мак-Клири, который начинал это дело, и все улучшение, привнесенное самим Брэди, когда он взялся за работу. Естественно, газетчики тоже не захотели отстать. Эти накинулись на мэра, тот проиграл на выборах, а новый мэр назначил новую комиссию. И вот она-то похерила все, проделанное Брэди; хуже того — сделала его козлом отпущения. Ведь это же была, мол, его программа, его методы... Словом, поверьте, компот получился ужасный...