Страница:
— Трех птичек, — поправил Хейз. — Считая Шумахера.
— Это так, но я же не количество жертв подсчитываю. Я имею в виду, что она приканчивает женщин и в то же время ставит дочек в очередь у кассы.
— Опять верно, но для этого она должна убить Шумахера.
— Конечно.
— Я об этом и говорю, — сказал Хейз.
— Естественно.
— А что, если они укокошили его втроем, сообща? — подбросил идею Уиллис. — Вдруг перед нами трое убийц, а не одиночка. Как в «Восточном экспрессе»?
— Это еще что? — спросил Паркер.
— Агата Кристи.
— А это что такое? — снова спросил Паркер.
— Забудьте, — отмахнулся Уиллис.
— Кстати, там больше трех жертв, — заметил Хейз.
— А младшая дочка любила его, — произнес Карелла. — И я не думаю, что она...
— Это она только так говорит для отмазки, — сказал Уиллис.
— Да, это так, но...
— Горючей слезы не прольет, — съязвил Браун.
— Иногда такие — самые худшие из всех, — вставил Уиллис. — И я знаю, что в «Восточном экспрессе» больше трех жертв, Кот-тон. Привел это просто в качестве примера.
— У нас здесь что — публичная библиотека? — спросил Бернс.
— Как?! — Паркер был потрясен.
— Ну, а что с этой щенковой леди? — допытывался Клинг.
— Что именно?
— Она знала про завещание?
— Утверждает, что ничего не знала, — ответил Карелла.
— Весьма натурально удивилась, — добавил Браун.
— И потом, — заметил Хейз, — кто пойдет на убийство ради паршивых десяти «штук»?
— Я, — заявил Паркер, и все засмеялись.
— Кроме того, она его знала-то всего ничего, — напомнил Браун.
— Так, давала ему советы на ходу, — пояснил Карелла.
— Она знала его собаку еще щенком, — сказал Хейз. — И тот, кто пришил пса, должен был его ненавидеть.
— Правильно. Хипповая дочь, — подтвердил Паркер. — Будь я на вашем месте, я бы ее задержал и шлангом хорошенько отделал.
Все опять засмеялись. Кроме Бернса.
— Откуда выскочили еще двенадцать тысяч? — спросил он.
— Какие? — удивился Хейз.
— Наличными, в шкафу девушки, — ответил Бернс. — И как убийца проник в ее апартаменты? Кто-нибудь взял показания у дежурного привратника?
— Да, сэр, — сказал Клинг. — Я и Арти.
— И что же он показал?
— Не видел никого подозрительного.
— Впускал он или не впускал кого-нибудь в ее квартиру?
— Он сказал, что то и дело снуют посыльные и он не помнит, поднимался кто-нибудь наверх или нет.
— Не мог вспомнить?
— Да, сэр.
— Не мог вспомнить? — холодно переспросил Бернс.
— Да, сэр. Он именно так сказал.
— А вы не пробовали расшевелить его память?
— Сэр! Мы бились с ним час, может, даже больше. Его заявление лежит в деле.
— Он по-английски двух слов связать не может, — сказал Браун. — Откуда-то со Среднего Востока.
— Вот и поговорите с ним еще раз, — приказал Бернс. — Вернитесь к началу.
Глотка перерезана. Множественные порезы на лице. Лет девятнадцать — двадцать; длинные светлые волосы, изумленные голубые глаза, очень широко раскрыты. Красивое молодое тело под исполосованным кимоно с кроваво-красными маками.
Они опять были в ее шикарной квартире, стояли в той же самой комнате, где убитая лежала тогда у кофейного столика. На столе — мартини, колечко лимона на дне бокала, фруктовый нож на полу, рядом с телом, лезвие в крови, которая, казалось, выхлестнулась из сотни ран и порезов.
На этот раз привратник был здесь с ними.
Его звали Ахмад Какой-то. Карелла записал фамилию, но произнести ее не мог. Невысокий, квадратный, цвета пыли; узенькие усики, похожий на дворцового охранника в своей серой униформе с алой окантовкой, прячущий глаза, усиленно пытающийся понять, что говорили полицейские.
— Вы сюда кого-нибудь впускали?
— Моя не помни, — произнес он.
Ярко выраженный восточный акцент. Они не допытывались, откуда он родом. Карелле подумалось, что не худо бы иметь переводчика.
— Постарайтесь вспомнить, — сказал он.
— Много присылки всегда, — промолвил Ахмад, беспомощно пожав плечами.
— Это должно было быть в конце дня или вечером.
Медэксперт установил, что смерть наступила примерно между пятью и шестью часами. А привратник, было видно по всему, ломал себе голову. Карелла догадался, что слова «пополудни» и «под вечер» были для него пустым звуком.
— Пять часов, — сказал он. — Шесть часов. Вы работали в это время?
— Да, работал.
— О'кей. К вам кто-нибудь подходил и спрашивал мисс Брауэр?
— Моя не помни.
— Это важно, — сказал Браун.
— Да.
— Эту женщину убили.
— Да.
— Мы стараемся найти, кто убил.
— Да.
— Ну так помогите нам, пожалуйста. Постарайтесь вспомнить, впускали вы кого-нибудь наверх или нет?
Что-то сверкнуло в глазах привратника. Сначала это заметил Карелла, потом Браун.
— Вы чего-то боитесь? — спросил Карелла.
Привратник отрицательно помотал головой.
— Скажите нам.
— Никого не видел.
Но он таки видел, видел! И они теперь это знали.
— В чем дело? — поинтересовался Карелла.
— Что, хотите проехаться с нами в полицию? — спросил Браун.
— Обожди секундочку, Арти, — сказал Карелла.
Снова игра: добрый полисмен — злой полисмен. Команды поднять занавес не требовалось: оба знали свои роли наизусть.
— Тоже мне — обожди, — зло передразнил Браун, входя в роль безжалостного зверя. — Этот тип зубы нам заговаривает, лжет в глаза.
— Ну, он немножко напуган, — мягко сказал Карелла. — Так, сэр?
Привратник кивнул, потом опять помотал головой, снова кивнул.
— Ну-ка, мистер, пошли, — зарычал Браун, доставая наручники из-за пояса.
— Обожди же, Арти, — увещевал его Карелла. — В чем дело, сэр? Ради Бога, скажите, чего вы так боитесь?
Привратник выглядел так, словно в любую минуту мог заплакать навзрыд. Усики дрожали, глаза увлажнились.
— Присядьте, сэр, — попросил Карелла. — А ты, Арти, убери наручники с глаз долой.
Привратник уселся на кожаную софу, Карелла сел рядом. Браун оскалился, повесил наручники на пояс.
— А теперь скажите, — мягко попросил Карелла. — Пожалуйста.
Оказалось, что он — незаконный иммигрант. Купил липовый вид на жительство и карточку для получения пособия, то и другое по двадцать долларов. И теперь смертельно боялся вляпаться в эту историю: власти же тогда все узнают и вышлют на родину. В Иран. А он знал, какие чувства питают американцы к иранцам. Если он влезет в эту историю, власти пришьют ему дело с убитой девушкой. Вот он и не хотел вляпаться... Все это он поведал на ломаном английском, готовый разрыдаться.
Карелле подумалось, что, будучи нелегальным иностранцем, Ахмад очень быстро многому научился: никто в этом городе не хотел влезать ни в какие истории.
— Все-таки скажите мне, — попросил он, — посылали вы кого-нибудь в квартиру мисс Брауэр?
Ахмад рассказал все, что собирался рассказать. Теперь он взирал в мистическое пространство с обреченностью фаталиста.
— Мы и пальцем не тронем ваш вид на жительство, — сказал Карелла. — Нечего из-за этого беспокоиться. Просто расскажите, что было в тот вечер. О'кей?
Ахмад продолжал смотреть в бесконечность.
— Ах, дерьмо, ну хватит, — проговорил Браун, снова доставая наручники. — Поехали.
— Что ж, — тяжело вздохнул Карелла. — Я сделал все, что мог. Теперь он твой, Арти.
— Витториа, — промолвил Ахмад.
— Что? — спросил Карелла.
— Ее имя, — сказал Ахмад.
— Чье имя?
— Женщина, которая приходила.
— Какая женщина приходила? — спросил Браун.
— Тот день.
— В тот день приходила женщина?
— Да.
— Назовите ее имя еще раз.
— Витториа.
— Может, Виктория?
— Да, Витториа.
— Ее имя — Виктория?
— Да.
— А фамилия?
— Сигаа.
— Как?
— Сигаа.
— Как бы вы это написали? По буквам.
Ахмад непонимающе посмотрел на них.
— Как у него это выходит по буквам, Стив? Начинается с буквы "С"?
Ахмад, вздрогнув, повторил:
— Сигаа.
— Какая она из себя?
— Высокая, тонькая.
— Тонкая? Худая?
— Да, тонькая.
— Белая, черная?
— Белая? — переспросил Ахмад.
— Какого цвета волосы?
— Моя не знай. Она носить...
Не найдя нужного слова, Ахмад накрыл голову носовым платком и завязал его под подбородком.
— Шарф? — спросил Браун.
— Да.
— Какого цвета глаза?
— У нее очки.
— На ней были очки?
— Да.
— И вы не видели цвета глаз?
— Темные очки.
— Солнечные очки?
— Да.
— А в чем была еще?
— Брюки, рубашка.
— Цвет?
— Песок.
— Что сказала?
— Говорила она, Витториа Сигаа, скажи мисс Брауэр.
— Что именно?
— Что Витториа Сигаа здесь.
— И вы сказали?
— Сказал, да.
— Что потом?
— Она велела послать наверх.
— И та пошла?
— Да. Идти на лифте.
— Все-таки, как по буквам? С, И, И, Г? — опять спросил Браун.
— Сигаа, — сказал Ахмад.
— Сколько было времени? — спросил Карелла. — Когда она поднялась?
— Пять. Немного больше.
— Вы видели ее, когда она возвращалась?
— Да.
— Это во сколько времени?
— Шесть.
— Ровно в шесть?
— Немного больше.
— Значит, она была там целый час?
Ахмад замолчал.
— Вы смотрели на свои часы?
— Нет.
— Это был просто ваш подсчет?
Снова молчание.
— Была на ее одежде кровь?
— Нет.
— А что вы еще о ней помните?
— Сумка. Хозяйственная.
— Она несла сумку?
— Вы имеете в виду сумку для покупок?
— Да.
— Видели, что было в сумке?
— Нет.
— А наверх она с сумкой поднималась?
— Да.
— И спустилась с ней.
— Да.
— Все-таки, может быть, попробуете сказать по буквам фамилию?
Ахмад опять углубился в безнадежное молчание.
Браун покачал головой и сказал:
— Это — Сигер.
Почти точно, почти рядом, но уж во всяком случае не так, как назвал Ахмад: не Сигаа...
— Сорок полицейских должны работать полгода, круглые сутки чтобы изучить всех этих лиц, — подытожил Бернс. — А мы даже не знаем наверняка, назвал араб имя точно или нет.
На самом деле Ахмад был вовсе не арабом, а выходцем из иранского Курдистана, это отнюдь не арабская этническая группа, но американцам вообще нет дела до таких тонкостей.
Они опять поехали в понедельник вечером на квартиру Брауэр, снова стояли там, где когда-то была распростерта изрезанная Сьюзен, где ее раны беззвучно вопили в темноте, повсюду алая яркая кровь, изуродованная плоть. Немой крик в ночи...
Теперь квартира была тихая-тихая...
Свет ранних сумерек пробивался сквозь шторы в гостиной.
Они вновь просмотрели личную адресную книжку Сьюзен, но не нашли никаких вариантов с Сигером или Сигелем, с Викторией или кем-нибудь подобным. И никаких Сигрэмсов. Ничего. Ни одной зацепки.
Теперь они искали... хоть что-нибудь. Вот до чего дошло.
Им приказали начать сначала, но они и так были на самой начальной стадии. Ноль. Зеро. Шкатулка с наличными тогда была найдена в платяном шкафу. Они снова стали его потрошить, просеивать, проглядывать на свет кружева, панталоны, рюшки, страусовые перья, чемоданы с монограммой, шелк и сатин, целые ряды самых разных туфель, в том числе из крокодиловой кожи... И не нашли ничего. Так же как Клинг и Браун в ту ночь.
Они вернулись к письменному столику, опять вывернули корзинку для бумаг, разглаживали скрутившиеся обрывки, изучали все, — а вдруг что-то тогда упустили? Оторвали кусочек бумажки, прилипшей к обертке «Ригли». Там было что-то нацарапано. Нечто. Но не то, что нужно.
А их ждала еще и кухня. Их ждал мусор в пластиковом мешке под мойкой. Сегодня он благоухал ничуть не приятнее, чем тринадцать дней назад. Снова вывалив содержимое мешка на расстеленные газеты, они принялись перебирать каждую крошку, всю кучу, месиво, состоящее из высохшего хлеба и гнилых бананов, пустых банок, молочных пакетов, смятых бумажных салфеток, разложившейся дыни, воняющих овощей, фруктов, огрызков...
— А это что? — вдруг спросил Браун.
— Где?
— А в картонном стаканчике.
Блеснуло что-то белое. Кусочек жеваной белой бумаги на дне стакана, в котором, очевидно, был йогурт. Воняло невыносимо. Вонь аж до неба, но действительно выявилась скрученная бумажка прилипшая ко дну, обладавшая первоклассной маскировкой: белое на белом. Немудрено, что при первом обыске ее прозевали. Но — не на этот раз.
Карелла взял бумажонку, белую, как девственный снег. Он развернул ее, разгладил морщинки, получился лист, узенький, но длинный. Белый. Никаких надписей, бумага, и все. Он повернул ее. На обороте были узкие фиолетовые края бордюром. По всей длине поперек шло крупное, печатное: 2000 долларов. Оттиск повторялся пять раз через ровные интервалы, во всю ширь листка. Имелся также штамп обычной резиновой чернильной печати. На первый взгляд это казалось шифрограммой:
Айс. Бк. и Тр. К°; Н. А.
Джеф. аве. Отд.
9 июл. В.Л.
Они разглядывали то, что кассиры называют банковской оберткой для наличных.
— Да, это одна из наших оберток.
И очень приветливо улыбнулся, словно только что одобрил выдачу кредита.
— Что значат буквы «Н.А.»? — спросил Браун.
— Национальная ассоциация, — пояснил Грэнвилл.
— А вот эти «В.Л.»?
— Венделл Лоутон. Один из наших клерков-кассиров. У каждого кассира своя печать.
— Почему? — спросил Браун.
— О, потому что он ответственен за все, что напечатано на обертке, — сказал Грэнвилл. — Личная печать кассира свидетельствует, что именно он считал эти деньги. В обертке могут быть пятьдесят, сто, пятьсот долларов. Кассир отвечает за них.
— Стало быть, если на этой обертке значится...
— Да. Так ведь и напечатано. А фиолетовая рамка подтверждает сумму. Фиолетовый цвет сопутствует двум тысячам.
— Значит, эта лента...
— Мы называем ее оберткой.
— Ладно. Эта обертка была одноразово обмотана вокруг двух тысяч.
— Да, у нас есть обертки и для меньших сумм, разумеется, но эта двухтысячная.
— Какие самые большие?
— Эта — высшая. Обычно в такой пачке стодолларовые банкноты. У всех оберток разные цвета. Для тысячи — желтая, для пятисотдолларовых — красная. И так далее. В каждом банке по-своему, у всех своя кодовая окраска.
— А вот эта дата здесь...
— Ее тоже штампует кассир. Сначала ставит личную печать, свидетельствующую о сумме, а потом использует круглую, с меняющимися цифрами, для даты.
— Я так полагаю, это значит, что...
— Да, девятое июля. Печать как бы съемная, знай только вставляй нужные даты, так удобнее.
— Мистер Лоутон сейчас здесь?
— Полагаю, да, — ответил Грэнвилл, взглянув на часы. — Но час уже поздний, он сейчас подбивает балансовый отчет.
Часы на стене показывали без десяти минут четыре.
— Нам вот что интересно узнать, сэр, — сказал Браун. — Кто мог снять со счета две тысячи долларов девятого июля. Ведется ли запись операций с наличными?
— Послушайте, джентльмены...
— Это очень важно для нас, — заметил Браун.
— Это может касаться убитой женщины, — добавил Карелла.
— О, поверьте, я был бы счастлив помочь. Но... — Он снова взглянул на часы. — Это означало бы проверку всей кассовой ленты Венделла за тот день и...
— А что это такое, — спросил Карелла, — «кассовая лента»?
— Принтерная запись всех трансакций, проведенных за его окошком. Она несколько похожа на калькуляторную.
— И на ленте зафиксирована такая выдача? Две тысячи наличными?
— Да, да, конечно, это было сделано. Но, вы же видите... — Опять посмотрел на часы. — Кассир может провести до двухсот пятидесяти операций ежедневно. И сейчас рыться в них...
— Да, но выдача такой суммы не совсем обычная вещь?
— Что вы! Всяких выдач бывает каждый день полно.
— Именно — двух тысяч? — скептически заметил Карелла. — Да еще наличными!
— Послушайте...
— Можно нам взглянуть на ленту, мистер Грэнвилл? — попросил Браун. — Когда ваш кассир подобьет бабки.
— Он занят сейчас балансовым отчетом, — поправил Грэнвилл и вздохнул. — Предполагаю, что можно будет заняться...
Венделлу Лоутону было под тридцать. В легком голубом блейзере, белой рубашке и красном галстуке, он выглядел не то как телекомментатор, не то как служащий Белого дома. Он подтвердил, что это, точно, была его печать на обертке, но подчеркнул, что с такими суммами имеет дело повседневно и от него трудно ожидать, чтобы он четко вспомнил, кому, в частности, выдавал эти две...
— Мы так понимаем, — сказал Карелла, — что есть принтерная лента.
— О да, да, есть, — подтвердил Лоутон, но тут же поглядел на часы. Карелла подумал, что он таки изрядно потрудился за этот день.
— Тогда, быть может, мы взглянем на запись...
Лоутон пожал плечами.
— Видите ли, — произнес Браун, — мы расследуем убийство.
Оскал Брауна был воистину убийственным.
Ленты Лоутона хранились в закрытом ящике под кассовым окном. И печать была в ящике. Он открыл его и стал копаться в том, что назвал «подстраховочными» копиями. В конце концов Лоутон отыскал ленту от 9 июля. В тот день Лоутон проделал двести тридцать семь операций с наличными. Но среди них не было ни одной на сумму две тысячи долларов. Однако одна запись оказалась довольно пикантной.
Принтер «выдал» ленту с датой и временем, потом такое:
113-807-40 162 77251
Вз. Сч. 2400 долларов.
— Первая группа цифр — номер счета, — объяснил Лоутон, — затем номер отделения и мой личный номер.
— А для чего буквы «Вз. Сч.»? — спросил Браун.
— Взятие со счета сбережений. Клиент взял со своего сберегательного счета две тысячи четыреста долларов. Похоже на то, что я выдал ему две тысячи в обертке и четыре сотни отдельными банкнотами.
— Вы можете установить номер счета...
— Да.
— И назвать клиента?
— Если разрешит мистер Грэнвилл.
Мистер Грэнвилл сказал, что разрешает.
Когда компьютер выстукал данные, Лоутон сказал:
— О да.
— Что «о да»? — спросил Браун.
— Он снимает каждый месяц наличными по две тысячи четыреста. С марта.
Клиентом оказался Томас Мотт.
Он не мог взять в толк, о чем они говорили.
— Тут какая-то ошибка, — произнес он.
Все они так говорят...
— Нет, — сказал Карелла, — ошибки здесь нет.
Они стояли в центральном проходе антикварной лавки на Дриттел-авеню. Большие немецкие «дедушкины» часы пробили шесть. Опять шесть вечера. Мотту явно пришлось не по вкусу, что они заявились к закрытию магазина. Сегодня никому не нравится, если их задерживают после работы. Но детективы были на ногах с семи утра.
— Вы должны помнить, что сняли наличными две четыреста в этом месяце. Не так ли? — спросил Карелла.
— Ну да, но это было чрезвычайное обстоятельство. Один человек принес уникальную кружку и хотел получить только живыми деньгами. Он даже не представлял, что имел в руках, наверное, где-нибудь украл. Я и пошел в банк...
— В двенадцать двадцать семь пополудни, — проявил осведомленность Браун.
— Около того, — сказал Мотт.
— Это и на принтерной ленте значится, — добавил Браун.
— Тогда — точно, — согласился Мотт.
— А что это за тип с уникальной кружкой? — спросил Карелла.
— Убежден, что у меня должно быть записано в дневнике.
— Тогда я изъявляю желание, чтобы вы это нашли для нас, — сказал Карелла. — И пока вы этим занимаетесь, то заодно и взгляните на отметки о снятии денег в банке первого июня, второго апреля, а в марте это было...
— Я ничего с точностью не помню, — заявил Мотт.
— Но принтер же не врет. — Браун обольстительно улыбнулся. — Снимать деньги вы начали в марте.
— По две четыреста каждый месяц.
— Помните?
— Ну уж если вы это упомянули...
И так они тоже все говорят...
— Я помню, что брал такие суммы ежемесячно. При чрезвычайных обстоятельствах и оказиях. Кружка Уильяма и Мэри.[9] Уникальная вещь.
— Ах-х, — вздохнул Браун.
— Что же, тогда это многое объясняет, — сказал Карелла.
— Но не объясняет, — вставил Браун, — как двенадцать тысяч долларов очутились в шкатулке Сьюзен Брауэр.
Мотт часто заморгал.
— Да, Сьюзен Брауэр, — сказал Браун, ослепительно улыбаясь.
— Вы такую помните? — спросил Карелла.
— Да, но...
— Она сюда то и дело заходила. Помните?
— И была здесь девятого июля. Помните?
— Взглянуть на стол дворецкого, про который вы ей говорили...
— Да, конечно, помню.
— А помните, что давали ей наличными по две четыреста каждый месяц?
— Я этого никогда не делал.
— Начиная с марта, — заметил Браун.
— Да нет же! С какой стати мне давать ей эти деньги?
— У-у, я не знаю, — сказал Браун. — Почему все-таки?
— Она была моей покупательницей, и зачем мне было бы давать ей деньги?
— Мистер Мотт, мы нашли в ее квартире банковскую обертку.
— Не знаю, что это такое.
— Пошли по ее следу, в банк, к вашему счету. Деньги снимались с вашего счета, мистер Мотт, здесь нет вопросов. Не хотите ли вы теперь поведать нам, за что вы платили Сьюзен Брауэр такие деньги, — две четыреста ежемесячно?
— В течение пяти месяцев...
— Две тысячи в обертке...
— Почему, мистер Мотт?
— Я не убивал ее, — сказал Мотт.
Он называл ее так по ее желанию, она сказала, что никто не говорил ей — Сьюзи.
В его лавку она зашла как-то в январе — просто поглазеть. Так она сказала. Снимала квартиру на Сильвермайн-Овал, и хотя квартира была обставлена, но не хватало чего-то интимного, теплого словом, того, что превращает дом в очаг. А потому была в вечном поиске: хотела найти что-либо оригинальное, «свое». Он ее спросил, что конкретно ей бы хотелось. А она ответила, что ничего пышного, ни круглых холлов, ни фамильного обеденного стола, ни старошотландских шкафов, — ничего в этом духе. А вот если бы нашлась скамеечка для ног, пуфик или красивая небольшая лампа, которую она могла бы всегда возить с собой, — видите ли, она надеялась снять более просторную квартиру, если позволят обстоятельства, она ему так и сказала, ведь апартаменты нынче, знаете, как дороги, ой-ей-ей...
К концу месяца он ей позвонил и сообщил, что прибыл товар из Англии; в январе это было. Они с женой провели неделю на Ямайке. Он помнит, что позвонил Сьюзен сразу, как оттуда вернулся. В партии прибывшего товара был набор шеффилдских подсвечников, не какие-то обычные медяшки, нет: раритет. И по разумной цене. Он подумал, что ей стоило заехать взглянуть. Она приехала этим же вечером и буквально влюбилась в подсвечники, воистину — красота. Хотя засомневалась, подойдут ли они к ее модерновому декору, знаете ли, все из нержавеющей стали и кожи, большие подушки на полу, абстрактная живопись и тому подобное. Он сказал, что будет счастлив сдать ей на время эти подсвечники, пока она окончательно не решится. Она была приятно удивлена, и он послал ей их на следующий же день.
Позвонив ему в субботу, где-то в начале февраля, она спросила, не смог бы он заехать к ней сам и посмотреть на все своими глазами. Она поставила набор на обеденном столе, а он весь — нержавейка и стекло. Ну так вот, уживутся ли медь и сталь, она очень хотела узнать его мнение. Он и поехал к ней под вечер.
Она приготовила мартини, обожала мартини. Он ей по-честному сказал, что подсвечники на этом столе не смотрятся, она его поблагодарила и за откровенность, и за хлопоты, потом предложила выпить, он согласился. Было, знаете, очень холодно, февраль. По его разумению, время клонилось к семи. Она включила музыку, еще выпили, потанцевали. Вот так это началось, вполне естественно.
К концу февраля...
Ну, они уже успели переспать с десяток раз...
Итак, к концу месяца она ему сказала, что ей трудно платить за квартиру и хозяин грозится выбросить ее на улицу. Она уточнила, что рента — две четыреста в месяц. Он сказал, что это грабеж, учитывая, например, что рента его большого дома в Локсдэйле составляет всего три тысячи с небольшим. Она заявила, что бросать эту квартиру — преступление, им ведь было так хорошо в ней вдвоем, в такой чудесной обстановке. Нет, нет, она не просила у него денег...
— Я даже сначала не совсем понял, что она хотела, — заметил Мотт.
— Это так, но я же не количество жертв подсчитываю. Я имею в виду, что она приканчивает женщин и в то же время ставит дочек в очередь у кассы.
— Опять верно, но для этого она должна убить Шумахера.
— Конечно.
— Я об этом и говорю, — сказал Хейз.
— Естественно.
— А что, если они укокошили его втроем, сообща? — подбросил идею Уиллис. — Вдруг перед нами трое убийц, а не одиночка. Как в «Восточном экспрессе»?
— Это еще что? — спросил Паркер.
— Агата Кристи.
— А это что такое? — снова спросил Паркер.
— Забудьте, — отмахнулся Уиллис.
— Кстати, там больше трех жертв, — заметил Хейз.
— А младшая дочка любила его, — произнес Карелла. — И я не думаю, что она...
— Это она только так говорит для отмазки, — сказал Уиллис.
— Да, это так, но...
— Горючей слезы не прольет, — съязвил Браун.
— Иногда такие — самые худшие из всех, — вставил Уиллис. — И я знаю, что в «Восточном экспрессе» больше трех жертв, Кот-тон. Привел это просто в качестве примера.
— У нас здесь что — публичная библиотека? — спросил Бернс.
— Как?! — Паркер был потрясен.
— Ну, а что с этой щенковой леди? — допытывался Клинг.
— Что именно?
— Она знала про завещание?
— Утверждает, что ничего не знала, — ответил Карелла.
— Весьма натурально удивилась, — добавил Браун.
— И потом, — заметил Хейз, — кто пойдет на убийство ради паршивых десяти «штук»?
— Я, — заявил Паркер, и все засмеялись.
— Кроме того, она его знала-то всего ничего, — напомнил Браун.
— Так, давала ему советы на ходу, — пояснил Карелла.
— Она знала его собаку еще щенком, — сказал Хейз. — И тот, кто пришил пса, должен был его ненавидеть.
— Правильно. Хипповая дочь, — подтвердил Паркер. — Будь я на вашем месте, я бы ее задержал и шлангом хорошенько отделал.
Все опять засмеялись. Кроме Бернса.
— Откуда выскочили еще двенадцать тысяч? — спросил он.
— Какие? — удивился Хейз.
— Наличными, в шкафу девушки, — ответил Бернс. — И как убийца проник в ее апартаменты? Кто-нибудь взял показания у дежурного привратника?
— Да, сэр, — сказал Клинг. — Я и Арти.
— И что же он показал?
— Не видел никого подозрительного.
— Впускал он или не впускал кого-нибудь в ее квартиру?
— Он сказал, что то и дело снуют посыльные и он не помнит, поднимался кто-нибудь наверх или нет.
— Не мог вспомнить?
— Да, сэр.
— Не мог вспомнить? — холодно переспросил Бернс.
— Да, сэр. Он именно так сказал.
— А вы не пробовали расшевелить его память?
— Сэр! Мы бились с ним час, может, даже больше. Его заявление лежит в деле.
— Он по-английски двух слов связать не может, — сказал Браун. — Откуда-то со Среднего Востока.
— Вот и поговорите с ним еще раз, — приказал Бернс. — Вернитесь к началу.
* * *
Вначале была мертвая девушка.Глотка перерезана. Множественные порезы на лице. Лет девятнадцать — двадцать; длинные светлые волосы, изумленные голубые глаза, очень широко раскрыты. Красивое молодое тело под исполосованным кимоно с кроваво-красными маками.
Они опять были в ее шикарной квартире, стояли в той же самой комнате, где убитая лежала тогда у кофейного столика. На столе — мартини, колечко лимона на дне бокала, фруктовый нож на полу, рядом с телом, лезвие в крови, которая, казалось, выхлестнулась из сотни ран и порезов.
На этот раз привратник был здесь с ними.
Его звали Ахмад Какой-то. Карелла записал фамилию, но произнести ее не мог. Невысокий, квадратный, цвета пыли; узенькие усики, похожий на дворцового охранника в своей серой униформе с алой окантовкой, прячущий глаза, усиленно пытающийся понять, что говорили полицейские.
— Вы сюда кого-нибудь впускали?
— Моя не помни, — произнес он.
Ярко выраженный восточный акцент. Они не допытывались, откуда он родом. Карелле подумалось, что не худо бы иметь переводчика.
— Постарайтесь вспомнить, — сказал он.
— Много присылки всегда, — промолвил Ахмад, беспомощно пожав плечами.
— Это должно было быть в конце дня или вечером.
Медэксперт установил, что смерть наступила примерно между пятью и шестью часами. А привратник, было видно по всему, ломал себе голову. Карелла догадался, что слова «пополудни» и «под вечер» были для него пустым звуком.
— Пять часов, — сказал он. — Шесть часов. Вы работали в это время?
— Да, работал.
— О'кей. К вам кто-нибудь подходил и спрашивал мисс Брауэр?
— Моя не помни.
— Это важно, — сказал Браун.
— Да.
— Эту женщину убили.
— Да.
— Мы стараемся найти, кто убил.
— Да.
— Ну так помогите нам, пожалуйста. Постарайтесь вспомнить, впускали вы кого-нибудь наверх или нет?
Что-то сверкнуло в глазах привратника. Сначала это заметил Карелла, потом Браун.
— Вы чего-то боитесь? — спросил Карелла.
Привратник отрицательно помотал головой.
— Скажите нам.
— Никого не видел.
Но он таки видел, видел! И они теперь это знали.
— В чем дело? — поинтересовался Карелла.
— Что, хотите проехаться с нами в полицию? — спросил Браун.
— Обожди секундочку, Арти, — сказал Карелла.
Снова игра: добрый полисмен — злой полисмен. Команды поднять занавес не требовалось: оба знали свои роли наизусть.
— Тоже мне — обожди, — зло передразнил Браун, входя в роль безжалостного зверя. — Этот тип зубы нам заговаривает, лжет в глаза.
— Ну, он немножко напуган, — мягко сказал Карелла. — Так, сэр?
Привратник кивнул, потом опять помотал головой, снова кивнул.
— Ну-ка, мистер, пошли, — зарычал Браун, доставая наручники из-за пояса.
— Обожди же, Арти, — увещевал его Карелла. — В чем дело, сэр? Ради Бога, скажите, чего вы так боитесь?
Привратник выглядел так, словно в любую минуту мог заплакать навзрыд. Усики дрожали, глаза увлажнились.
— Присядьте, сэр, — попросил Карелла. — А ты, Арти, убери наручники с глаз долой.
Привратник уселся на кожаную софу, Карелла сел рядом. Браун оскалился, повесил наручники на пояс.
— А теперь скажите, — мягко попросил Карелла. — Пожалуйста.
Оказалось, что он — незаконный иммигрант. Купил липовый вид на жительство и карточку для получения пособия, то и другое по двадцать долларов. И теперь смертельно боялся вляпаться в эту историю: власти же тогда все узнают и вышлют на родину. В Иран. А он знал, какие чувства питают американцы к иранцам. Если он влезет в эту историю, власти пришьют ему дело с убитой девушкой. Вот он и не хотел вляпаться... Все это он поведал на ломаном английском, готовый разрыдаться.
Карелле подумалось, что, будучи нелегальным иностранцем, Ахмад очень быстро многому научился: никто в этом городе не хотел влезать ни в какие истории.
— Все-таки скажите мне, — попросил он, — посылали вы кого-нибудь в квартиру мисс Брауэр?
Ахмад рассказал все, что собирался рассказать. Теперь он взирал в мистическое пространство с обреченностью фаталиста.
— Мы и пальцем не тронем ваш вид на жительство, — сказал Карелла. — Нечего из-за этого беспокоиться. Просто расскажите, что было в тот вечер. О'кей?
Ахмад продолжал смотреть в бесконечность.
— Ах, дерьмо, ну хватит, — проговорил Браун, снова доставая наручники. — Поехали.
— Что ж, — тяжело вздохнул Карелла. — Я сделал все, что мог. Теперь он твой, Арти.
— Витториа, — промолвил Ахмад.
— Что? — спросил Карелла.
— Ее имя, — сказал Ахмад.
— Чье имя?
— Женщина, которая приходила.
— Какая женщина приходила? — спросил Браун.
— Тот день.
— В тот день приходила женщина?
— Да.
— Назовите ее имя еще раз.
— Витториа.
— Может, Виктория?
— Да, Витториа.
— Ее имя — Виктория?
— Да.
— А фамилия?
— Сигаа.
— Как?
— Сигаа.
— Как бы вы это написали? По буквам.
Ахмад непонимающе посмотрел на них.
— Как у него это выходит по буквам, Стив? Начинается с буквы "С"?
Ахмад, вздрогнув, повторил:
— Сигаа.
— Какая она из себя?
— Высокая, тонькая.
— Тонкая? Худая?
— Да, тонькая.
— Белая, черная?
— Белая? — переспросил Ахмад.
— Какого цвета волосы?
— Моя не знай. Она носить...
Не найдя нужного слова, Ахмад накрыл голову носовым платком и завязал его под подбородком.
— Шарф? — спросил Браун.
— Да.
— Какого цвета глаза?
— У нее очки.
— На ней были очки?
— Да.
— И вы не видели цвета глаз?
— Темные очки.
— Солнечные очки?
— Да.
— А в чем была еще?
— Брюки, рубашка.
— Цвет?
— Песок.
— Что сказала?
— Говорила она, Витториа Сигаа, скажи мисс Брауэр.
— Что именно?
— Что Витториа Сигаа здесь.
— И вы сказали?
— Сказал, да.
— Что потом?
— Она велела послать наверх.
— И та пошла?
— Да. Идти на лифте.
— Все-таки, как по буквам? С, И, И, Г? — опять спросил Браун.
— Сигаа, — сказал Ахмад.
— Сколько было времени? — спросил Карелла. — Когда она поднялась?
— Пять. Немного больше.
— Вы видели ее, когда она возвращалась?
— Да.
— Это во сколько времени?
— Шесть.
— Ровно в шесть?
— Немного больше.
— Значит, она была там целый час?
Ахмад замолчал.
— Вы смотрели на свои часы?
— Нет.
— Это был просто ваш подсчет?
Снова молчание.
— Была на ее одежде кровь?
— Нет.
— А что вы еще о ней помните?
— Сумка. Хозяйственная.
— Она несла сумку?
— Вы имеете в виду сумку для покупок?
— Да.
— Видели, что было в сумке?
— Нет.
— А наверх она с сумкой поднималась?
— Да.
— И спустилась с ней.
— Да.
— Все-таки, может быть, попробуете сказать по буквам фамилию?
Ахмад опять углубился в безнадежное молчание.
Браун покачал головой и сказал:
— Это — Сигер.
Почти точно, почти рядом, но уж во всяком случае не так, как назвал Ахмад: не Сигаа...
* * *
В телефонных справочниках всех пяти округов города оказалось тридцать восемь Сигеров, Сейгеров и Сеегеров, но никто из них не был Викторией. Также имелись восемь Сиегеров и одиннадцать Сигрэмсов. Тоже не с именем Виктория. Сотни и сотни Сигалов, Сегелов, Сегельсов, Сиглов и Сиголов. Одна оказалась Викторией но не той, семеро из них просто предварялись в справочнике буквой "В". Не исключалась возможность, что искомая Виктория могла проживать в квартире, скажем, Марка Сигала, Изабеллы Сигел или Хэрри Как Хотите...— Сорок полицейских должны работать полгода, круглые сутки чтобы изучить всех этих лиц, — подытожил Бернс. — А мы даже не знаем наверняка, назвал араб имя точно или нет.
На самом деле Ахмад был вовсе не арабом, а выходцем из иранского Курдистана, это отнюдь не арабская этническая группа, но американцам вообще нет дела до таких тонкостей.
Они опять поехали в понедельник вечером на квартиру Брауэр, снова стояли там, где когда-то была распростерта изрезанная Сьюзен, где ее раны беззвучно вопили в темноте, повсюду алая яркая кровь, изуродованная плоть. Немой крик в ночи...
Теперь квартира была тихая-тихая...
Свет ранних сумерек пробивался сквозь шторы в гостиной.
Они вновь просмотрели личную адресную книжку Сьюзен, но не нашли никаких вариантов с Сигером или Сигелем, с Викторией или кем-нибудь подобным. И никаких Сигрэмсов. Ничего. Ни одной зацепки.
Теперь они искали... хоть что-нибудь. Вот до чего дошло.
Им приказали начать сначала, но они и так были на самой начальной стадии. Ноль. Зеро. Шкатулка с наличными тогда была найдена в платяном шкафу. Они снова стали его потрошить, просеивать, проглядывать на свет кружева, панталоны, рюшки, страусовые перья, чемоданы с монограммой, шелк и сатин, целые ряды самых разных туфель, в том числе из крокодиловой кожи... И не нашли ничего. Так же как Клинг и Браун в ту ночь.
Они вернулись к письменному столику, опять вывернули корзинку для бумаг, разглаживали скрутившиеся обрывки, изучали все, — а вдруг что-то тогда упустили? Оторвали кусочек бумажки, прилипшей к обертке «Ригли». Там было что-то нацарапано. Нечто. Но не то, что нужно.
А их ждала еще и кухня. Их ждал мусор в пластиковом мешке под мойкой. Сегодня он благоухал ничуть не приятнее, чем тринадцать дней назад. Снова вывалив содержимое мешка на расстеленные газеты, они принялись перебирать каждую крошку, всю кучу, месиво, состоящее из высохшего хлеба и гнилых бананов, пустых банок, молочных пакетов, смятых бумажных салфеток, разложившейся дыни, воняющих овощей, фруктов, огрызков...
— А это что? — вдруг спросил Браун.
— Где?
— А в картонном стаканчике.
Блеснуло что-то белое. Кусочек жеваной белой бумаги на дне стакана, в котором, очевидно, был йогурт. Воняло невыносимо. Вонь аж до неба, но действительно выявилась скрученная бумажка прилипшая ко дну, обладавшая первоклассной маскировкой: белое на белом. Немудрено, что при первом обыске ее прозевали. Но — не на этот раз.
Карелла взял бумажонку, белую, как девственный снег. Он развернул ее, разгладил морщинки, получился лист, узенький, но длинный. Белый. Никаких надписей, бумага, и все. Он повернул ее. На обороте были узкие фиолетовые края бордюром. По всей длине поперек шло крупное, печатное: 2000 долларов. Оттиск повторялся пять раз через ровные интервалы, во всю ширь листка. Имелся также штамп обычной резиновой чернильной печати. На первый взгляд это казалось шифрограммой:
Айс. Бк. и Тр. К°; Н. А.
Джеф. аве. Отд.
9 июл. В.Л.
Они разглядывали то, что кассиры называют банковской оберткой для наличных.
* * *
Управляющего отделением Банковской и Трастовой компании в Айсоле на Джефферсон-авеню звали Эвери Грэнвиллом. Лет пятьдесят, с залысиной. Одет в коричневый летний костюм из ткани «тропикл», строгую бежевую сорочку, но с кричащим галстуком в зелено-оранжевую полоску. С сосредоточенностью археолога, изучающего подозрительный свиток папируса, он тщательно исследовал бумагу, обрамленную фиолетовым бордюрчиком, и, взглянув на нее еще раз, сказал:— Да, это одна из наших оберток.
И очень приветливо улыбнулся, словно только что одобрил выдачу кредита.
— Что значат буквы «Н.А.»? — спросил Браун.
— Национальная ассоциация, — пояснил Грэнвилл.
— А вот эти «В.Л.»?
— Венделл Лоутон. Один из наших клерков-кассиров. У каждого кассира своя печать.
— Почему? — спросил Браун.
— О, потому что он ответственен за все, что напечатано на обертке, — сказал Грэнвилл. — Личная печать кассира свидетельствует, что именно он считал эти деньги. В обертке могут быть пятьдесят, сто, пятьсот долларов. Кассир отвечает за них.
— Стало быть, если на этой обертке значится...
— Да. Так ведь и напечатано. А фиолетовая рамка подтверждает сумму. Фиолетовый цвет сопутствует двум тысячам.
— Значит, эта лента...
— Мы называем ее оберткой.
— Ладно. Эта обертка была одноразово обмотана вокруг двух тысяч.
— Да, у нас есть обертки и для меньших сумм, разумеется, но эта двухтысячная.
— Какие самые большие?
— Эта — высшая. Обычно в такой пачке стодолларовые банкноты. У всех оберток разные цвета. Для тысячи — желтая, для пятисотдолларовых — красная. И так далее. В каждом банке по-своему, у всех своя кодовая окраска.
— А вот эта дата здесь...
— Ее тоже штампует кассир. Сначала ставит личную печать, свидетельствующую о сумме, а потом использует круглую, с меняющимися цифрами, для даты.
— Я так полагаю, это значит, что...
— Да, девятое июля. Печать как бы съемная, знай только вставляй нужные даты, так удобнее.
— Мистер Лоутон сейчас здесь?
— Полагаю, да, — ответил Грэнвилл, взглянув на часы. — Но час уже поздний, он сейчас подбивает балансовый отчет.
Часы на стене показывали без десяти минут четыре.
— Нам вот что интересно узнать, сэр, — сказал Браун. — Кто мог снять со счета две тысячи долларов девятого июля. Ведется ли запись операций с наличными?
— Послушайте, джентльмены...
— Это очень важно для нас, — заметил Браун.
— Это может касаться убитой женщины, — добавил Карелла.
— О, поверьте, я был бы счастлив помочь. Но... — Он снова взглянул на часы. — Это означало бы проверку всей кассовой ленты Венделла за тот день и...
— А что это такое, — спросил Карелла, — «кассовая лента»?
— Принтерная запись всех трансакций, проведенных за его окошком. Она несколько похожа на калькуляторную.
— И на ленте зафиксирована такая выдача? Две тысячи наличными?
— Да, да, конечно, это было сделано. Но, вы же видите... — Опять посмотрел на часы. — Кассир может провести до двухсот пятидесяти операций ежедневно. И сейчас рыться в них...
— Да, но выдача такой суммы не совсем обычная вещь?
— Что вы! Всяких выдач бывает каждый день полно.
— Именно — двух тысяч? — скептически заметил Карелла. — Да еще наличными!
— Послушайте...
— Можно нам взглянуть на ленту, мистер Грэнвилл? — попросил Браун. — Когда ваш кассир подобьет бабки.
— Он занят сейчас балансовым отчетом, — поправил Грэнвилл и вздохнул. — Предполагаю, что можно будет заняться...
Венделлу Лоутону было под тридцать. В легком голубом блейзере, белой рубашке и красном галстуке, он выглядел не то как телекомментатор, не то как служащий Белого дома. Он подтвердил, что это, точно, была его печать на обертке, но подчеркнул, что с такими суммами имеет дело повседневно и от него трудно ожидать, чтобы он четко вспомнил, кому, в частности, выдавал эти две...
— Мы так понимаем, — сказал Карелла, — что есть принтерная лента.
— О да, да, есть, — подтвердил Лоутон, но тут же поглядел на часы. Карелла подумал, что он таки изрядно потрудился за этот день.
— Тогда, быть может, мы взглянем на запись...
Лоутон пожал плечами.
— Видите ли, — произнес Браун, — мы расследуем убийство.
Оскал Брауна был воистину убийственным.
Ленты Лоутона хранились в закрытом ящике под кассовым окном. И печать была в ящике. Он открыл его и стал копаться в том, что назвал «подстраховочными» копиями. В конце концов Лоутон отыскал ленту от 9 июля. В тот день Лоутон проделал двести тридцать семь операций с наличными. Но среди них не было ни одной на сумму две тысячи долларов. Однако одна запись оказалась довольно пикантной.
Принтер «выдал» ленту с датой и временем, потом такое:
113-807-40 162 77251
Вз. Сч. 2400 долларов.
— Первая группа цифр — номер счета, — объяснил Лоутон, — затем номер отделения и мой личный номер.
— А для чего буквы «Вз. Сч.»? — спросил Браун.
— Взятие со счета сбережений. Клиент взял со своего сберегательного счета две тысячи четыреста долларов. Похоже на то, что я выдал ему две тысячи в обертке и четыре сотни отдельными банкнотами.
— Вы можете установить номер счета...
— Да.
— И назвать клиента?
— Если разрешит мистер Грэнвилл.
Мистер Грэнвилл сказал, что разрешает.
Когда компьютер выстукал данные, Лоутон сказал:
— О да.
— Что «о да»? — спросил Браун.
— Он снимает каждый месяц наличными по две тысячи четыреста. С марта.
Клиентом оказался Томас Мотт.
Он не мог взять в толк, о чем они говорили.
— Тут какая-то ошибка, — произнес он.
Все они так говорят...
— Нет, — сказал Карелла, — ошибки здесь нет.
Они стояли в центральном проходе антикварной лавки на Дриттел-авеню. Большие немецкие «дедушкины» часы пробили шесть. Опять шесть вечера. Мотту явно пришлось не по вкусу, что они заявились к закрытию магазина. Сегодня никому не нравится, если их задерживают после работы. Но детективы были на ногах с семи утра.
— Вы должны помнить, что сняли наличными две четыреста в этом месяце. Не так ли? — спросил Карелла.
— Ну да, но это было чрезвычайное обстоятельство. Один человек принес уникальную кружку и хотел получить только живыми деньгами. Он даже не представлял, что имел в руках, наверное, где-нибудь украл. Я и пошел в банк...
— В двенадцать двадцать семь пополудни, — проявил осведомленность Браун.
— Около того, — сказал Мотт.
— Это и на принтерной ленте значится, — добавил Браун.
— Тогда — точно, — согласился Мотт.
— А что это за тип с уникальной кружкой? — спросил Карелла.
— Убежден, что у меня должно быть записано в дневнике.
— Тогда я изъявляю желание, чтобы вы это нашли для нас, — сказал Карелла. — И пока вы этим занимаетесь, то заодно и взгляните на отметки о снятии денег в банке первого июня, второго апреля, а в марте это было...
— Я ничего с точностью не помню, — заявил Мотт.
— Но принтер же не врет. — Браун обольстительно улыбнулся. — Снимать деньги вы начали в марте.
— По две четыреста каждый месяц.
— Помните?
— Ну уж если вы это упомянули...
И так они тоже все говорят...
— Я помню, что брал такие суммы ежемесячно. При чрезвычайных обстоятельствах и оказиях. Кружка Уильяма и Мэри.[9] Уникальная вещь.
— Ах-х, — вздохнул Браун.
— Что же, тогда это многое объясняет, — сказал Карелла.
— Но не объясняет, — вставил Браун, — как двенадцать тысяч долларов очутились в шкатулке Сьюзен Брауэр.
Мотт часто заморгал.
— Да, Сьюзен Брауэр, — сказал Браун, ослепительно улыбаясь.
— Вы такую помните? — спросил Карелла.
— Да, но...
— Она сюда то и дело заходила. Помните?
— И была здесь девятого июля. Помните?
— Взглянуть на стол дворецкого, про который вы ей говорили...
— Да, конечно, помню.
— А помните, что давали ей наличными по две четыреста каждый месяц?
— Я этого никогда не делал.
— Начиная с марта, — заметил Браун.
— Да нет же! С какой стати мне давать ей эти деньги?
— У-у, я не знаю, — сказал Браун. — Почему все-таки?
— Она была моей покупательницей, и зачем мне было бы давать ей деньги?
— Мистер Мотт, мы нашли в ее квартире банковскую обертку.
— Не знаю, что это такое.
— Пошли по ее следу, в банк, к вашему счету. Деньги снимались с вашего счета, мистер Мотт, здесь нет вопросов. Не хотите ли вы теперь поведать нам, за что вы платили Сьюзен Брауэр такие деньги, — две четыреста ежемесячно?
— В течение пяти месяцев...
— Две тысячи в обертке...
— Почему, мистер Мотт?
— Я не убивал ее, — сказал Мотт.
* * *
Он встретился со Сьюзен...Он называл ее так по ее желанию, она сказала, что никто не говорил ей — Сьюзи.
В его лавку она зашла как-то в январе — просто поглазеть. Так она сказала. Снимала квартиру на Сильвермайн-Овал, и хотя квартира была обставлена, но не хватало чего-то интимного, теплого словом, того, что превращает дом в очаг. А потому была в вечном поиске: хотела найти что-либо оригинальное, «свое». Он ее спросил, что конкретно ей бы хотелось. А она ответила, что ничего пышного, ни круглых холлов, ни фамильного обеденного стола, ни старошотландских шкафов, — ничего в этом духе. А вот если бы нашлась скамеечка для ног, пуфик или красивая небольшая лампа, которую она могла бы всегда возить с собой, — видите ли, она надеялась снять более просторную квартиру, если позволят обстоятельства, она ему так и сказала, ведь апартаменты нынче, знаете, как дороги, ой-ей-ей...
К концу месяца он ей позвонил и сообщил, что прибыл товар из Англии; в январе это было. Они с женой провели неделю на Ямайке. Он помнит, что позвонил Сьюзен сразу, как оттуда вернулся. В партии прибывшего товара был набор шеффилдских подсвечников, не какие-то обычные медяшки, нет: раритет. И по разумной цене. Он подумал, что ей стоило заехать взглянуть. Она приехала этим же вечером и буквально влюбилась в подсвечники, воистину — красота. Хотя засомневалась, подойдут ли они к ее модерновому декору, знаете ли, все из нержавеющей стали и кожи, большие подушки на полу, абстрактная живопись и тому подобное. Он сказал, что будет счастлив сдать ей на время эти подсвечники, пока она окончательно не решится. Она была приятно удивлена, и он послал ей их на следующий же день.
Позвонив ему в субботу, где-то в начале февраля, она спросила, не смог бы он заехать к ней сам и посмотреть на все своими глазами. Она поставила набор на обеденном столе, а он весь — нержавейка и стекло. Ну так вот, уживутся ли медь и сталь, она очень хотела узнать его мнение. Он и поехал к ней под вечер.
Она приготовила мартини, обожала мартини. Он ей по-честному сказал, что подсвечники на этом столе не смотрятся, она его поблагодарила и за откровенность, и за хлопоты, потом предложила выпить, он согласился. Было, знаете, очень холодно, февраль. По его разумению, время клонилось к семи. Она включила музыку, еще выпили, потанцевали. Вот так это началось, вполне естественно.
К концу февраля...
Ну, они уже успели переспать с десяток раз...
Итак, к концу месяца она ему сказала, что ей трудно платить за квартиру и хозяин грозится выбросить ее на улицу. Она уточнила, что рента — две четыреста в месяц. Он сказал, что это грабеж, учитывая, например, что рента его большого дома в Локсдэйле составляет всего три тысячи с небольшим. Она заявила, что бросать эту квартиру — преступление, им ведь было так хорошо в ней вдвоем, в такой чудесной обстановке. Нет, нет, она не просила у него денег...
— Я даже сначала не совсем понял, что она хотела, — заметил Мотт.