Страница:
Карелла почувствовал себя неловко, оказавшись в роли зрителя.
Наконец она отвернулась от священника, который теперь замещал ее брата, и сказала:
— Прошу прощения, что заставила вас ждать. Извините.
На лице — бороздки от слез. Заплаканные синие глаза.
Вблизи при этом резком свете ей можно было дать чуть больше сорока. Этой женщине не хватало привлекательности, части ее фигуры вместе не создавали приятного ансамбля. Они вместе подошли к кавалькаде сверкавших на солнце лимузинов, принадлежавших похоронному бюро. Стоя у крыла автомобиля, Карелла наблюдал за проходившими мимо Ирен участниками скорбной церемонии, направлявшимися к своим машинам или к ближайшей остановке автобуса. От Риверхед до дома все-таки далеко.
— Миссис Броган, — начал он, — я вовсе не хочу вторгаться в вашу частную жизнь...
Она озадаченно посмотрела на него.
— Но в ходе расследования... в самом начале, фактически... я читал письмо, которое вы писали своему брату. Тогда я и стал звонить вам в Сан-Диего.
— Полагаю, я знаю, о чем вы хотите сказать, — вздохнула она.
— О письме, которым вы ответили на его письмо от двенадцатого числа.
— Да.
— В котором он вам говорил... я просто пытаюсь восстановить целостную картину из всего, что вы писали, миссис Броган. Похоже, его что-то беспокоило.
— Да, это так.
— И что же это могло быть?
Ирен тяжело вздохнула.
— Мой брат был всецело предан Господу, — сказала она.
— Нисколько не сомневаюсь, — согласился Карелла.
И подождал продолжения с ее стороны.
— Но в одиночестве даже Христос испытывал искушения в пустыне, — продолжала она.
Карелла по-прежнему не перебивал.
— Послушайте... не пройти ли нам в машину? — спросила она.
Он открыл перед ней заднюю дверцу лимузина и последовал за ней в салон автомобиля, такой же уединенный, как и исповедальня. Дверца захлопнулась с убедительным щелчком. И теперь здесь, в этом затемненном и скрытном месте, за дымчатыми стеклами, сидя на черных кожаных сиденьях, похоже, миссис Броган нашла столь необходимое ей уединение, чтобы спокойно рассказать историю своего брата. Вначале она поведала Карелле, как получила его письмо...
— На нем стоял штемпель от двенадцатого, но я на побережье получила его лишь в следующий четверг, семнадцатого. В субботу мы с мужем улетали в Японию. У него бизнес в тяжелом машиностроении, это была деловая поездка. Он остался там. Я... я в ту пятницу позвонила брату. А когда... когда он рассказал мне, что действительно тревожит его... письмо... видите ли, в письме были лишь намеки на это... но когда я позвонила ему в ту пятницу...
Прежде всего, сам священник говорил об этом с неохотой.
Он говорил, что все нормально, ему вообще не надо было писать это письмо, сейчас все в порядке, она, должно быть, сейчас уже мыслями в Японии?
Но Ирен слишком хорошо его знала. Когда он родился, ей было тринадцать лет, а сейчас ей, значит, сорок пять, она воспитала его чуть ли не как свое дитя. Их мать была деловой, слишком занятой женщиной, которая каждый день убегала на работу, а потом целую субботу и воскресенье жаловалась на то, как она страшно устала. Ирен слишком хорошо знала своего брата, она и сейчас догадывалась, что он что-то не договаривает, помня о ее предстоящем путешествии в Японию; она всегда сопровождает мужа в его деловых поездках последние шесть лет. Поэтому она не пожалела времени и терпеливо слушала его рассказ о ком-то в его пастве, кого задели его проповеди о десятине...
— Он называл имя Артура Фарнса, не так ли?
— Я не помню его имени. Но это и была одна из тех вещей, что так тревожили его...
...и о чьей-то матери, которая пришла поискать утешения и совета. Она не знала, что делать со своим сыном-гомосексуалистом, попавшим в секту поклонников дьявола... и еще что-то о...
— Тут он начал говорить быстро, — сказала Ирен. — Знаете, как иногда люди ведут себя? Когда хотят обойти молчанием неприятную, по-настоящему тревожащую их тему? Не думаю, чтобы эти вещи его беспокоили всерьез... десятина... наркотики... и...
— Что? — воскликнул Карелла.
— Ну... наркотики. По-моему, мой брат опасался, что кто-то использует его церковь как тайный склад. Для наркотиков. Однажды в уик-энд он все в церкви перевернул вверх ногами, искал эти потайные места, но...
— Вы говорите о запрещенных наркотиках!
— Да! Уверена, что именно это он имел в виду.
— И удалось ему найти наркотики в церкви?
— Нет, не удалось. Но он точно искал их. По крайней мере, так он мне говорил. Я уже вам рассказывала, что к тому времени он совсем разнервничался. Потому что он подходил к настоящей проблеме, и она не имела ничего общего с теми мелочами, о которых он говорил до этого. Он намекнул, что готов покончить самоубийством...
— Он вам так говорил?
— Да, по телефону.
— И он раздумывал о том, как это сделать?
— Что сделать?
— Говорил ли он вам, как он собирался покончить с собой?
— Кажется, нет. А какое это имеет значение?
— Большое, — ответил Карелла.
— Это меня, должна вам признаться, напугало, — продолжала Ирен. — Я уже была готова отказаться от поездки. Я уже собиралась вместо путешествия на Восток остаться возле брата, провести его через...
Но он ей сказал, что лишать себя жизни считает даже большим грехом, нежели нарушить данные обеты. Он пообещал ей и доброму Господу Иисусу, что больше не будет даже думать об этом, поклялся в этом по телефону. По требованию Ирен он еще пообещал сказать этой женщине, что не может больше продолжать обманывать Бога, разрушая то, что ему дороже всего. Он вновь пренебрежет плотью, как клялся в этом столько лет назад, и будет молить Господа помочь ему провести свои дни в безбрачии и посвятить их только духовной жизни.
Все это он пообещал сестре.
— А потом... когда мне позвонил архиепископ Квентинский... мы только что поднялись наверх после ужина... там, в Токио, была чудесная ночь, цветущая сакура, воздух такой приятный... и он... он сказал мне, что брата нет в живых. И... и... первое, что я подумала: он покончил с собой! Все-таки он это сделал! Он нарушил свое обещание!
Лимузин медленно ехал.
— Но случилось худшее, да? — спросила Ирен. — Ведь кто-то убил его?
«Да, — подумал Карелла. — Это хуже».
Телефон зазвонил без двадцати час — и пяти минут не прошло, как Уиллис вышел за воскресными газетами. Услышав голос в трубке, Мэрилин в то же мгновение поняла, что они следят за ее домом, выжидая момента, когда Уиллиса не окажется дома.
Голос произнес по-испански: «Добрый день».
Buenas tardes.
Она сразу же узнала этот голос. Он принадлежал красавчику. Тому, которого она порезала.
Она ответила по-испански:
— Я ждала вашего звонка.
— А, так ты знала, что мы позвоним?
Вежливо. По-испански. Притворяться уже бесполезно. Они знают, кто она такая. Если они приехали сюда по делу, проще будет обговаривать все на их родном языке. С этой минуты никаких других языков — только испанский!
— Да. Я надеялась, что вы позвоните, — сказала она. — Нам надо обсудить одно дело.
— Ага.
В одном-единственном слове столько сарказма и скепсиса! Испанцы славятся своим умением придавать различные смысловые оттенки одной лишь интонацией!
— Да. Я хочу заплатить вам. Но мне нужно время.
— Время, да, конечно.
— Но, боюсь, я не смогу собрать целых два миллиона.
— Ах, какая жалость!
— Потому что, если я даже продам все, что у меня есть...
— Да, именно это ты и должна сделать.
— ...мне все равно не хватит.
— Тогда, может, продашь и себя впридачу?
С издевкой в голосе. Кивок бывшей проститутке. «Продай и себя! Полагаю, ты себя могла бы недурно продать!»
— Слушайте, — сказала она, — я смогу набрать полмиллиона, но это — все. Ни больше, ни меньше.
Mas о menos.
Молчание в трубке. Потом послышалось:
— Ты должна нам куда больше, чем полмиллиона.
— Для начала: я не должна ничего ни тебе, ни твоему громиле-другу. Если эти деньги и принадлежат кому-нибудь, так они принадлежат...
— Они принадлежат тому, кто убьет тебя, если ты не вернешь деньги.
— Давайте договариваться, — сказала она. — Убивать меня вы не собираетесь.
— Ошибаешься!
— Нет, не ошибаюсь! Убьете меня — не получите никаких денег! На вашем месте я бы согласилась на пятьсот...
— На твоем месте, — сказал он медленно и мягко, — я бы согласился, что бывают вещи похуже, чем смерть.
— Да, знаю, — ответила она.
— Мы тоже так думаем.
— Да, но у меня нет столько рук и ног...
— Y tus сага, — сказал он.
Многозначительно помолчал и добавил:
— Y tus pechos.
Снова пауза.
— Y asi sucesivamente, — сказал он.
"Есть еще лицо...
И груди...
И так далее..."
Последние три слова, хоть и произнесенные мягко и небрежно — Y asi sucesivamenta — подразумевали непристойные действия.
Ее вдруг опять охватил страх.
— Послушайте, в самом деле, — сказала она, — вы правы, я не хочу, чтобы со мной что-нибудь случилось. Но...
— Отучишься резать людей.
— Если вы говорите, что изобьете меня, даже если я приду с деньгами...
— Я сказал, что мы обязательно прибьем тебя, если ты не придешь с деньгами. Вот что я тебе говорю!
— Понятно.
— Надеюсь, что так!
— А я вам говорю, что не могу прийти со всей этой суммой! Вот что я говорю!
— Тогда это очень плохо.
— Послушайте, подождите-ка!
— Я никуда не ушел.
— Сколько времени вы мне даете?
— Сколько тебе надо?
— Чтобы собрать даже пятьсот, мне нужна неделя, десять дней.
— Не может быть и речи!
— Так сколько у меня времени? Сколько у меня этих дерьмовых дней?
— Ай-ай-ай, — сказал он.
Укоризненно. Стыдя ее за неприличные обороты речи. Це-це-це.
Она помолчала несколько секунд, стараясь взять себя в руки, успокоиться. Потом произнесла:
— Мне надо переговорить с посредниками по продаже имущества. На это нужно время. Поэтому надо точно знать, сколько времени в моем распоряжении.
— До среды, — сказал он, и ей показалось, что этот срок он взял с потолка.
— Я не уложусь за это время, — возразила она. — Этого совершенно недостаточно!
— Этого тебе вполне хватит!
— Мне кажется, вы меня не понимаете.
— Нет, мы тебя отлично понимаем.
— Да нет же! Послушайте, можете вы хоть минуту меня выслушать? Пожалуйста! Я хочу вернуть вам деньги, вы должны это понимать! Хочу покончить со всем этим. Но...
— И мы тоже.
— Но нельзя же вот так появиться у кого-то на пороге и думать, что тебе выложат два миллиона долларов в...
— Кому ты рассказываешь! — прикрикнул он.
— Так сколько времени у меня есть?
— Ладно, говори!
— Понимаете, я могу собрать только полмиллиона. Будет невоз...
— Нет! Два миллиона полностью. Сколько надо времени?
— Я...
— Говори!
— Можно, я позвоню вам?
— Мы тебе позвоним. Скажи, когда?
— Сегодня воскресенье...
— Да, выходной день.
С сарказмом в голосе, сукин сын!
— Завтра мне нужно будет позвонить в разные места, узнать, сколько времени это займет.
— Хорошо. Во сколько?
— Сможете позвонить в половине четвертого? Не позже.
— А что, твой дружок уже будет дома?
— В три тридцать, — повторила она. — Пожалуйста. Но, знаете, я в самом деле думаю, что вам надо быть готовыми к...
И остановилась в нерешительности.
Молчание.
Он ждал продолжения фразы.
Молчание затягивалось.
— Потому что, знаете... я серьезно говорю, что...
И снова запнулась.
Потому что знала заранее ответ, если она вновь скажет ему, что не может собрать больше полмиллиона. Он будет грозить ей расплатой, будет запугивать кислотой или сталью, пообещает разрезать на куски. Но сказать об этом надо!
— Послушайте, — проговорила она. — Я с вами веду себя совершенно честно. Я не хочу приключений на свою голову, но я никак не смогу собрать больше, чем пятьсот тысяч. Может быть, чуть-чуть больше, не хочу вас обманывать. Надеюсь, вы это понимаете. Но о двух миллионах не может быть и речи, я просто не смогу собрать столько денег. И за ночь я никак не смогу превратить полмиллиона в два.
Опять долгое молчание в трубке.
А потом он удивил ее.
Он не угрожал.
Наоборот, он подсказал решение.
— Есть выход, — произнес он.
— Да нет же...
— Si, — сказал он. — La cocaina[30].
И повесил трубку.
Карелла вернулся в дежурку в тот воскресный день лишь в два часа, получив от Ирен Броган обещание позвонить своей служанке в Сан-Диего сразу же по возвращении в отель. Он спросил, сохранила ли она письмо брата от 12 мая. Ирен ответила, что оно, наверное, лежит у нее где-то на письменном столе. Звонок служанке нужен для того, чтоб попросить ее поискать это письмо. Если она найдет, то сразу же отправит через «Федеральный экспресс» Карелле. Кажется, Ирен поняла, почему Карелла так хотел прочесть это письмо сам: у него свежий взгляд, эмоционально он непредвзят, его мышление натренировано на поиск неожиданных нюансов. Но она еще раз заверила его, что ее брат — ни в письме, ни в разговоре по телефону — не раскрывал имени женщины, с которой вступил в связь.
На столе Кареллу ожидала записка Мейера.
Она была напечатана на бланке для рапорта, но по сути это была пространная докладная, а вовсе не рапорт. В дружеской, непринужденной форме был описан визит в дежурку Хоббса поздней ночью (скорее, ранним утром), в ходе которого Хоббс признался, что это он нарисовал пентаграмму на воротах церкви, и объяснил, что «вовсе не дьявол заставил его это сделать, а его собственная мать Эбби». Так написал Мейер. В старом Восемьдесят седьмом еще не пропало чувство юмора. В конце Мейер советовал Карелле или Хейзу сходить в церковь Безродного и поговорить со Скайлером Лютерсоном.
Карелла направился с докладной запиской к шкафу с выдвижными ящиками, нашел отсек с делом Берни и положил ее в плотную картонную папку. Снова вспомнил, что сегодня — воскресенье. Даже самые горячие дела остывают за несколько дней, если лежат без движения. А это дело было холодным с самого начала! До сегодняшнего утра вообще не за что было зацепиться, и тут вдруг в жизни священника появляется женщина. Уже что-то ощутимое. Но каковы мотивы убийства? В этом участке, если по пьянке засмотришься на чужую жену, могут и ноги переломать. А священник, трахающийся направо и налево, запросто может напороться и на убийство! Может, одни только эти слова — трахающийся священник — способны вызвать бунт.
Карелла подозревал, что в те старые добрые времена, когда развеселые братья-монахи задирали юбки хихикающим крестьянским девкам и возбуждали их любопытство в стогах сена, религия не была столь строгой к таким вещам, как ныне. Что-то, наверное, утрачено со столетиями. Может быть, священникам и не надо быть богами, пусть только Бог остается Богом! Но неужели Господь никогда не улыбался? Неужели Ему не показалось бы комичным, что в другой церкви, всего лишь в четырех кварталах от его прихода открыто поклоняются дьяволу, а один из Его верных слуг оказался — «ну, вы сами сумеете назвать его», — подумал Карелла. По мне, он трахался напропалую.
Вдруг до него дошло, что несдержанность отца Майкла — наверное, это наиболее точное определение — страшно рассердила его.
«Cherchez la femme»[31], — подумал он.
Но для начала поищем Бобби Корренте и расспросим его, что он знает о событиях, происшедших в воскресенье на Пасху.
— Рад познакомиться с вами, детектив Карелла, — сказал он и протянул руку.
Они обменялись рукопожатием.
Девочки, кажется, испытывали больший трепет от вида Бобби, чем от прихода копа. С широко раскрытыми ртами и глазами они восторженно смотрели на этого красивого юношу, который запросто и естественно беседует с детективом и даже жмет ему руку! Когда Бобби произнес: «Девочки, вы не позволите нам?..», дав понять, что хотел бы, чтобы девочки удалились настолько грациозно, насколько могут, Карелла подумал, что они описались от восхищения. Улыбаясь, девочки неловко вскочили на ноги, поклонились и, шаркая, как служанки в фильме о древнем Китае, отошли, к счастью, не натолкнувшись друг на друга. Подружки засеменили по улице, часто оглядываясь на лучезарного юношу-императора, который наградил аудиенцией местные полицейские силы. Бобби несколько смущенно пожал плечами и по-мальчишески улыбнулся, как бы говоря: «Что делать, если я такой красивый?» Карелла сочувственно кивнул ему, хотя у самого в жизни не было таких проблем.
— Наконец-то я нашел тебя, — сказал он. — Хотел бы задать тебе несколько вопросов.
— Ради Бога, — ответил Бобби.
— Как следует из слов твоего отца, Натан Хупер пытался здесь на Пасху торговать наркотиками, так?
— Мистер Крэк, — сказал Бобби и кивнул.
— Это его уличная кличка?
— Так его зовут в школе.
— Мистер Крэк?
— Да, так его зовут ребята в школе. Вот поэтому мы не хотели, чтоб он здесь отирался. Плохо уже то, что он — в этой школе, вы согласны? Мы его предупреждали, говорили ему, чтоб он не трогал школу и наш район. Но он все равно пришел сюда.
— Как ты думаешь, зачем?
— До сих пор не пойму, — сказал Бобби, помотав головой. — Наверное, просто искал приключений.
— Расскажи мне, что здесь произошло, — попросил Карелла.
Все это случилось в половине третьего или около трех часов дня на Пасху. Все парни и девушки околачивались возле дома, где живет Денни Перетти. Это номер 275 по Северной Одиннадцатой улице, возле итальянского гастронома. Помните, какой неважный был день на Пасху? Ветреный, пасмурный, вот-вот, казалось, пойдет снег. Мы все утром побывали в церкви, на поздней обедне — это же Пасха! Мы ходили в Святую Екатерину, откуда потом нас прогнал отец Майкл. Но его не стоит винить, он просто не знал, что случилось. Все, что он видел, это группу орущих и визжащих парней внутри его церкви.
Ну, я не знаю, мы петушились перед девчонками, кривлялись и все такое. Помню, Элли передразнивал Тони Беннетта, который поет «Я потерял свое сердце в Сан-Франциско», но он был больше похож на Джерри Льюиса. Вы когда-нибудь слышали Джерри Льюиса? Это вещь! Как бы то ни было, мы развлекались, дурачились. Потому что была такая жуткая погода, а ведь Пасха — это весна, должен быть солнечный день — Пасха — понимаете? Поэтому мы делали лучшее, что могли.
И вдруг неожиданно появляется он.
Я не поверил своим глазам.
Как, впрочем, и мои друзья.
Я имею в виду появление Мистера Крэка собственной персоной, которому мы, по меньшей мере, сотню раз говорили держать свое дерьмо подальше отсюда и от начальной школы, а тут он топает по улице с напыщенным видом, будто она — его собственная! Вот так. Элли перестал имитировать Тони Беннетта, и все мы замерли и стали смотреть, как он подходит все ближе и ближе. У него прическа была такая, знаете, они сейчас все носят такие: почти вся голова бритая, и получается похоже на перевернутый цветочный горшок. Он разрядился по случаю Пасхи. И он все идет. Мы все стоим и наблюдаем, как он выписывает по улице пируэты. Мы просто обалдели! Пытаемся понять, крыша у него поехала или в чем дело? Улыбка во все лицо. Размером с арбуз. «А вот и я, Мистер Крэк, мальчики и девочки, тратьте ваши денежки! Меняйте ваши пятидолларовые бумажки! Я избавлю вас от всех забот!»
«Добрый день, леди!» — говорит он и кивок девочкам.
Знаете, как будто он — Эдди Мэрфи!
А не черномазый, который торгует здесь крэком.
«Мальчики, как мы поживаем?» — спрашивает.
Один из парней, это был Джимми Готарди, он знал Хупера лично с тех пор, как они проводили «Операцию по уборке» на Пятой улице. Это когда жители убирали свои участки, заваленные мусором и всякой дрянью. Тогда Джимми и еще несколько парней из этого квартала, которых не было здесь в то воскресенье, пришли добровольно и предложили свою помощь. Поэтому вы можете убедиться, что на Пасху все было не так, как вам рассказывали. Я хочу сказать, что эти белые ребята пошли в черный район помогать в уборке бесплатно. Им за это не платили, они выполняли общественную работу! Так что если кто-то говорит, что на Пасху была расистская выходка, тот не в своем уме!
В любом случае, Джимми знал Хупера с «Уборки», поэтому он сказал: «Привет, Нейт...» Имя Хупера — Натан, он себя называет «Нейт», когда он — не Мистер Крэк. — «Привет, Нейт, как поживаешь...» и так далее, как будто он оправдывает его из-за отсутствия улик, дает Нейту возможность сказать, что он не собирается продавать здесь крэк. А Хупер стоит, улыбаясь, и говорит Джимми: «О, так себе, парень, холодина, парень», — знаете, как разговаривают обычно. А Джимми ему: «Что несешь на Одиннадцатую улицу, Нейт?» У Хупера глаза бегали туда-сюда, нет ли опасности, взгляд становится серьезным, а на лице уже нет улыбки, и он говорит: «Кто-нибудь хочет?»
Конечно, он имеет в виду, хочет ли кто-нибудь крэка? Потому что если мы хотим, то вот он здесь. Поворачивается к одной из девочек...
— Ты это только предположил, правильно? — спросил Карелла. — Что он продает крэк?
— Предположил... Что значит — предположил? Он подошел и прямо сказал.
— Я подумал, он только спросил...
— Нет, нет, это было вначале. А потом он повернулся к одной из девочек и спросил: «Зайка! Не хочешь отборного крэка?»
Наконец она отвернулась от священника, который теперь замещал ее брата, и сказала:
— Прошу прощения, что заставила вас ждать. Извините.
На лице — бороздки от слез. Заплаканные синие глаза.
Вблизи при этом резком свете ей можно было дать чуть больше сорока. Этой женщине не хватало привлекательности, части ее фигуры вместе не создавали приятного ансамбля. Они вместе подошли к кавалькаде сверкавших на солнце лимузинов, принадлежавших похоронному бюро. Стоя у крыла автомобиля, Карелла наблюдал за проходившими мимо Ирен участниками скорбной церемонии, направлявшимися к своим машинам или к ближайшей остановке автобуса. От Риверхед до дома все-таки далеко.
— Миссис Броган, — начал он, — я вовсе не хочу вторгаться в вашу частную жизнь...
Она озадаченно посмотрела на него.
— Но в ходе расследования... в самом начале, фактически... я читал письмо, которое вы писали своему брату. Тогда я и стал звонить вам в Сан-Диего.
— Полагаю, я знаю, о чем вы хотите сказать, — вздохнула она.
— О письме, которым вы ответили на его письмо от двенадцатого числа.
— Да.
— В котором он вам говорил... я просто пытаюсь восстановить целостную картину из всего, что вы писали, миссис Броган. Похоже, его что-то беспокоило.
— Да, это так.
— И что же это могло быть?
Ирен тяжело вздохнула.
— Мой брат был всецело предан Господу, — сказала она.
— Нисколько не сомневаюсь, — согласился Карелла.
И подождал продолжения с ее стороны.
— Но в одиночестве даже Христос испытывал искушения в пустыне, — продолжала она.
Карелла по-прежнему не перебивал.
— Послушайте... не пройти ли нам в машину? — спросила она.
Он открыл перед ней заднюю дверцу лимузина и последовал за ней в салон автомобиля, такой же уединенный, как и исповедальня. Дверца захлопнулась с убедительным щелчком. И теперь здесь, в этом затемненном и скрытном месте, за дымчатыми стеклами, сидя на черных кожаных сиденьях, похоже, миссис Броган нашла столь необходимое ей уединение, чтобы спокойно рассказать историю своего брата. Вначале она поведала Карелле, как получила его письмо...
— На нем стоял штемпель от двенадцатого, но я на побережье получила его лишь в следующий четверг, семнадцатого. В субботу мы с мужем улетали в Японию. У него бизнес в тяжелом машиностроении, это была деловая поездка. Он остался там. Я... я в ту пятницу позвонила брату. А когда... когда он рассказал мне, что действительно тревожит его... письмо... видите ли, в письме были лишь намеки на это... но когда я позвонила ему в ту пятницу...
Прежде всего, сам священник говорил об этом с неохотой.
Он говорил, что все нормально, ему вообще не надо было писать это письмо, сейчас все в порядке, она, должно быть, сейчас уже мыслями в Японии?
Но Ирен слишком хорошо его знала. Когда он родился, ей было тринадцать лет, а сейчас ей, значит, сорок пять, она воспитала его чуть ли не как свое дитя. Их мать была деловой, слишком занятой женщиной, которая каждый день убегала на работу, а потом целую субботу и воскресенье жаловалась на то, как она страшно устала. Ирен слишком хорошо знала своего брата, она и сейчас догадывалась, что он что-то не договаривает, помня о ее предстоящем путешествии в Японию; она всегда сопровождает мужа в его деловых поездках последние шесть лет. Поэтому она не пожалела времени и терпеливо слушала его рассказ о ком-то в его пастве, кого задели его проповеди о десятине...
— Он называл имя Артура Фарнса, не так ли?
— Я не помню его имени. Но это и была одна из тех вещей, что так тревожили его...
...и о чьей-то матери, которая пришла поискать утешения и совета. Она не знала, что делать со своим сыном-гомосексуалистом, попавшим в секту поклонников дьявола... и еще что-то о...
— Тут он начал говорить быстро, — сказала Ирен. — Знаете, как иногда люди ведут себя? Когда хотят обойти молчанием неприятную, по-настоящему тревожащую их тему? Не думаю, чтобы эти вещи его беспокоили всерьез... десятина... наркотики... и...
— Что? — воскликнул Карелла.
— Ну... наркотики. По-моему, мой брат опасался, что кто-то использует его церковь как тайный склад. Для наркотиков. Однажды в уик-энд он все в церкви перевернул вверх ногами, искал эти потайные места, но...
— Вы говорите о запрещенных наркотиках!
— Да! Уверена, что именно это он имел в виду.
— И удалось ему найти наркотики в церкви?
— Нет, не удалось. Но он точно искал их. По крайней мере, так он мне говорил. Я уже вам рассказывала, что к тому времени он совсем разнервничался. Потому что он подходил к настоящей проблеме, и она не имела ничего общего с теми мелочами, о которых он говорил до этого. Он намекнул, что готов покончить самоубийством...
— Он вам так говорил?
— Да, по телефону.
— И он раздумывал о том, как это сделать?
— Что сделать?
— Говорил ли он вам, как он собирался покончить с собой?
— Кажется, нет. А какое это имеет значение?
— Большое, — ответил Карелла.
— Это меня, должна вам признаться, напугало, — продолжала Ирен. — Я уже была готова отказаться от поездки. Я уже собиралась вместо путешествия на Восток остаться возле брата, провести его через...
Но он ей сказал, что лишать себя жизни считает даже большим грехом, нежели нарушить данные обеты. Он пообещал ей и доброму Господу Иисусу, что больше не будет даже думать об этом, поклялся в этом по телефону. По требованию Ирен он еще пообещал сказать этой женщине, что не может больше продолжать обманывать Бога, разрушая то, что ему дороже всего. Он вновь пренебрежет плотью, как клялся в этом столько лет назад, и будет молить Господа помочь ему провести свои дни в безбрачии и посвятить их только духовной жизни.
Все это он пообещал сестре.
— А потом... когда мне позвонил архиепископ Квентинский... мы только что поднялись наверх после ужина... там, в Токио, была чудесная ночь, цветущая сакура, воздух такой приятный... и он... он сказал мне, что брата нет в живых. И... и... первое, что я подумала: он покончил с собой! Все-таки он это сделал! Он нарушил свое обещание!
Лимузин медленно ехал.
— Но случилось худшее, да? — спросила Ирен. — Ведь кто-то убил его?
«Да, — подумал Карелла. — Это хуже».
* * *
"Не убивать его! Просто поговорить с ним! Спросить про нее. Нельзя же сразу осуждать человека, не выслушав его до конца, правда же? Нельзя же возненавидеть кого-то, пока не убедишься в том, что есть причина ненавидеть его. Не забывайте, что это священник! Это не мы с тобой, это человек, отдавший жизнь Господу. И если он нарушает законы, то тогда нечего говорить одно, а делать другое! Законы для всех одинаковы. Только в таком случае они имеют смысл. Все знают, на красный свет светофора надо остановиться. Если ты не остановишься на красный, потом станут нарушать правила и другие, в результате — несчастный случай, и кто-то погибнет! Он больше других смертных обязан уважать законы, и особенно те клятвы, которые он дал Господу! Если уж дал клятву Богу, так держи се или Он тебя покарает! Это и в Библии: «Отмщение — за мной, и я воздам!» — говорит Господь. Он целует ее! Но, может быть, этому есть какое-то объяснение? В губы. Возможно, у него было какое-то основание поступить именно так? Может быть, есть что-то такое в церковном ритуале или церковных канонах, когда надо целовать женщину в губы для того-то и того-то. Или он хотел благословить ее. Приветствовать друг друга целомудренным поцелуем, облобызать друг друга, как в Библии. В Писании с поцелуями все в порядке, это обычная практика. «Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И тот час подошел к Иисусу, сказал: радуйся Равви! И поцеловал Его»[27]. Или когда Иисус сидел за столом в доме фарисея, и грешница принесла алебастровый сосуд с миром и облила его ноги слезами, и целовала его ноги, ведь Иисус позволил ей целовать свои ноги. Это же встречается в Библии сплошь и рядом! Посмотреть, например, Соломона: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое, как разлитое миро: поэтому девицы любят тебя»[28]. Должно же быть какое-то объяснение; подойти бы к кому-нибудь и спросить: в чем причина? Если есть причина, тогда, быть может, он и расскажет тебе, объяснит, что только приветствовал ее праведным, целомудренным поцелуем. Ведь нельзя судить о книге по ее обложке. Только спроси — и узнаешь! Было такое желание. Спросить. Выяснить. Раскрыть. Услышать из его собственных уст, что этот поцелуй был совсем не таким, каким казался, здесь не мужчина целовал женщину — красивую женщину, ничего не скажешь, — но ведь он священник, праведный священник, совершающий об... об... обряд или что там еще! Невинный поцелуй, как в Библии, есть же невинные поцелуи, ведь все, что в Библии, — правда, до единого слова! Вовсе не убивать его, нет! Поговорить. Спросить о ней. Но как бы тогда он объяснил то, что его руки были у нее под юбкой, ее трусики были спущены до колен? Это не было невинным поцелуем, и не могло быть таковым! Ее блузка была расстегнута, и груди обнажены. «О, груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков»[29]. И твои поцелуи — как лучшее вино, которое мягко входит в меня, скользя меж губ и зубов, скользит вниз, — нет, это был не невинный поцелуй, отнюдь.Телефон зазвонил без двадцати час — и пяти минут не прошло, как Уиллис вышел за воскресными газетами. Услышав голос в трубке, Мэрилин в то же мгновение поняла, что они следят за ее домом, выжидая момента, когда Уиллиса не окажется дома.
Голос произнес по-испански: «Добрый день».
Buenas tardes.
Она сразу же узнала этот голос. Он принадлежал красавчику. Тому, которого она порезала.
Она ответила по-испански:
— Я ждала вашего звонка.
— А, так ты знала, что мы позвоним?
Вежливо. По-испански. Притворяться уже бесполезно. Они знают, кто она такая. Если они приехали сюда по делу, проще будет обговаривать все на их родном языке. С этой минуты никаких других языков — только испанский!
— Да. Я надеялась, что вы позвоните, — сказала она. — Нам надо обсудить одно дело.
— Ага.
В одном-единственном слове столько сарказма и скепсиса! Испанцы славятся своим умением придавать различные смысловые оттенки одной лишь интонацией!
— Да. Я хочу заплатить вам. Но мне нужно время.
— Время, да, конечно.
— Но, боюсь, я не смогу собрать целых два миллиона.
— Ах, какая жалость!
— Потому что, если я даже продам все, что у меня есть...
— Да, именно это ты и должна сделать.
— ...мне все равно не хватит.
— Тогда, может, продашь и себя впридачу?
С издевкой в голосе. Кивок бывшей проститутке. «Продай и себя! Полагаю, ты себя могла бы недурно продать!»
— Слушайте, — сказала она, — я смогу набрать полмиллиона, но это — все. Ни больше, ни меньше.
Mas о menos.
Молчание в трубке. Потом послышалось:
— Ты должна нам куда больше, чем полмиллиона.
— Для начала: я не должна ничего ни тебе, ни твоему громиле-другу. Если эти деньги и принадлежат кому-нибудь, так они принадлежат...
— Они принадлежат тому, кто убьет тебя, если ты не вернешь деньги.
— Давайте договариваться, — сказала она. — Убивать меня вы не собираетесь.
— Ошибаешься!
— Нет, не ошибаюсь! Убьете меня — не получите никаких денег! На вашем месте я бы согласилась на пятьсот...
— На твоем месте, — сказал он медленно и мягко, — я бы согласился, что бывают вещи похуже, чем смерть.
— Да, знаю, — ответила она.
— Мы тоже так думаем.
— Да, но у меня нет столько рук и ног...
— Y tus сага, — сказал он.
Многозначительно помолчал и добавил:
— Y tus pechos.
Снова пауза.
— Y asi sucesivamente, — сказал он.
"Есть еще лицо...
И груди...
И так далее..."
Последние три слова, хоть и произнесенные мягко и небрежно — Y asi sucesivamenta — подразумевали непристойные действия.
Ее вдруг опять охватил страх.
— Послушайте, в самом деле, — сказала она, — вы правы, я не хочу, чтобы со мной что-нибудь случилось. Но...
— Отучишься резать людей.
— Если вы говорите, что изобьете меня, даже если я приду с деньгами...
— Я сказал, что мы обязательно прибьем тебя, если ты не придешь с деньгами. Вот что я тебе говорю!
— Понятно.
— Надеюсь, что так!
— А я вам говорю, что не могу прийти со всей этой суммой! Вот что я говорю!
— Тогда это очень плохо.
— Послушайте, подождите-ка!
— Я никуда не ушел.
— Сколько времени вы мне даете?
— Сколько тебе надо?
— Чтобы собрать даже пятьсот, мне нужна неделя, десять дней.
— Не может быть и речи!
— Так сколько у меня времени? Сколько у меня этих дерьмовых дней?
— Ай-ай-ай, — сказал он.
Укоризненно. Стыдя ее за неприличные обороты речи. Це-це-це.
Она помолчала несколько секунд, стараясь взять себя в руки, успокоиться. Потом произнесла:
— Мне надо переговорить с посредниками по продаже имущества. На это нужно время. Поэтому надо точно знать, сколько времени в моем распоряжении.
— До среды, — сказал он, и ей показалось, что этот срок он взял с потолка.
— Я не уложусь за это время, — возразила она. — Этого совершенно недостаточно!
— Этого тебе вполне хватит!
— Мне кажется, вы меня не понимаете.
— Нет, мы тебя отлично понимаем.
— Да нет же! Послушайте, можете вы хоть минуту меня выслушать? Пожалуйста! Я хочу вернуть вам деньги, вы должны это понимать! Хочу покончить со всем этим. Но...
— И мы тоже.
— Но нельзя же вот так появиться у кого-то на пороге и думать, что тебе выложат два миллиона долларов в...
— Кому ты рассказываешь! — прикрикнул он.
— Так сколько времени у меня есть?
— Ладно, говори!
— Понимаете, я могу собрать только полмиллиона. Будет невоз...
— Нет! Два миллиона полностью. Сколько надо времени?
— Я...
— Говори!
— Можно, я позвоню вам?
— Мы тебе позвоним. Скажи, когда?
— Сегодня воскресенье...
— Да, выходной день.
С сарказмом в голосе, сукин сын!
— Завтра мне нужно будет позвонить в разные места, узнать, сколько времени это займет.
— Хорошо. Во сколько?
— Сможете позвонить в половине четвертого? Не позже.
— А что, твой дружок уже будет дома?
— В три тридцать, — повторила она. — Пожалуйста. Но, знаете, я в самом деле думаю, что вам надо быть готовыми к...
И остановилась в нерешительности.
Молчание.
Он ждал продолжения фразы.
Молчание затягивалось.
— Потому что, знаете... я серьезно говорю, что...
И снова запнулась.
Потому что знала заранее ответ, если она вновь скажет ему, что не может собрать больше полмиллиона. Он будет грозить ей расплатой, будет запугивать кислотой или сталью, пообещает разрезать на куски. Но сказать об этом надо!
— Послушайте, — проговорила она. — Я с вами веду себя совершенно честно. Я не хочу приключений на свою голову, но я никак не смогу собрать больше, чем пятьсот тысяч. Может быть, чуть-чуть больше, не хочу вас обманывать. Надеюсь, вы это понимаете. Но о двух миллионах не может быть и речи, я просто не смогу собрать столько денег. И за ночь я никак не смогу превратить полмиллиона в два.
Опять долгое молчание в трубке.
А потом он удивил ее.
Он не угрожал.
Наоборот, он подсказал решение.
— Есть выход, — произнес он.
— Да нет же...
— Si, — сказал он. — La cocaina[30].
И повесил трубку.
Карелла вернулся в дежурку в тот воскресный день лишь в два часа, получив от Ирен Броган обещание позвонить своей служанке в Сан-Диего сразу же по возвращении в отель. Он спросил, сохранила ли она письмо брата от 12 мая. Ирен ответила, что оно, наверное, лежит у нее где-то на письменном столе. Звонок служанке нужен для того, чтоб попросить ее поискать это письмо. Если она найдет, то сразу же отправит через «Федеральный экспресс» Карелле. Кажется, Ирен поняла, почему Карелла так хотел прочесть это письмо сам: у него свежий взгляд, эмоционально он непредвзят, его мышление натренировано на поиск неожиданных нюансов. Но она еще раз заверила его, что ее брат — ни в письме, ни в разговоре по телефону — не раскрывал имени женщины, с которой вступил в связь.
На столе Кареллу ожидала записка Мейера.
Она была напечатана на бланке для рапорта, но по сути это была пространная докладная, а вовсе не рапорт. В дружеской, непринужденной форме был описан визит в дежурку Хоббса поздней ночью (скорее, ранним утром), в ходе которого Хоббс признался, что это он нарисовал пентаграмму на воротах церкви, и объяснил, что «вовсе не дьявол заставил его это сделать, а его собственная мать Эбби». Так написал Мейер. В старом Восемьдесят седьмом еще не пропало чувство юмора. В конце Мейер советовал Карелле или Хейзу сходить в церковь Безродного и поговорить со Скайлером Лютерсоном.
Карелла направился с докладной запиской к шкафу с выдвижными ящиками, нашел отсек с делом Берни и положил ее в плотную картонную папку. Снова вспомнил, что сегодня — воскресенье. Даже самые горячие дела остывают за несколько дней, если лежат без движения. А это дело было холодным с самого начала! До сегодняшнего утра вообще не за что было зацепиться, и тут вдруг в жизни священника появляется женщина. Уже что-то ощутимое. Но каковы мотивы убийства? В этом участке, если по пьянке засмотришься на чужую жену, могут и ноги переломать. А священник, трахающийся направо и налево, запросто может напороться и на убийство! Может, одни только эти слова — трахающийся священник — способны вызвать бунт.
Карелла подозревал, что в те старые добрые времена, когда развеселые братья-монахи задирали юбки хихикающим крестьянским девкам и возбуждали их любопытство в стогах сена, религия не была столь строгой к таким вещам, как ныне. Что-то, наверное, утрачено со столетиями. Может быть, священникам и не надо быть богами, пусть только Бог остается Богом! Но неужели Господь никогда не улыбался? Неужели Ему не показалось бы комичным, что в другой церкви, всего лишь в четырех кварталах от его прихода открыто поклоняются дьяволу, а один из Его верных слуг оказался — «ну, вы сами сумеете назвать его», — подумал Карелла. По мне, он трахался напропалую.
Вдруг до него дошло, что несдержанность отца Майкла — наверное, это наиболее точное определение — страшно рассердила его.
«Cherchez la femme»[31], — подумал он.
Но для начала поищем Бобби Корренте и расспросим его, что он знает о событиях, происшедших в воскресенье на Пасху.
* * *
Бобби Корренте вымахал аж под шесть футов, а весил никак не меньше 190 фунтов, но был стройным и мускулистым парнем. Песочного цвета волосы и светло-карие глаза. И он походил на своего отца не больше, чем бобовый стебель на пожарный гидрант. Карелла сделал вывод, что мать его — уж точно королевской внешности. С открытым добрым взглядом и дружеской улыбкой Бобби поднялся со ступеньки, где сидел рядом с двумя девушками, которые, похоже, были моложе его на год или около этого, видимо, им было лет по пятнадцать — шестнадцать, что-то в этом роде.— Рад познакомиться с вами, детектив Карелла, — сказал он и протянул руку.
Они обменялись рукопожатием.
Девочки, кажется, испытывали больший трепет от вида Бобби, чем от прихода копа. С широко раскрытыми ртами и глазами они восторженно смотрели на этого красивого юношу, который запросто и естественно беседует с детективом и даже жмет ему руку! Когда Бобби произнес: «Девочки, вы не позволите нам?..», дав понять, что хотел бы, чтобы девочки удалились настолько грациозно, насколько могут, Карелла подумал, что они описались от восхищения. Улыбаясь, девочки неловко вскочили на ноги, поклонились и, шаркая, как служанки в фильме о древнем Китае, отошли, к счастью, не натолкнувшись друг на друга. Подружки засеменили по улице, часто оглядываясь на лучезарного юношу-императора, который наградил аудиенцией местные полицейские силы. Бобби несколько смущенно пожал плечами и по-мальчишески улыбнулся, как бы говоря: «Что делать, если я такой красивый?» Карелла сочувственно кивнул ему, хотя у самого в жизни не было таких проблем.
— Наконец-то я нашел тебя, — сказал он. — Хотел бы задать тебе несколько вопросов.
— Ради Бога, — ответил Бобби.
— Как следует из слов твоего отца, Натан Хупер пытался здесь на Пасху торговать наркотиками, так?
— Мистер Крэк, — сказал Бобби и кивнул.
— Это его уличная кличка?
— Так его зовут в школе.
— Мистер Крэк?
— Да, так его зовут ребята в школе. Вот поэтому мы не хотели, чтоб он здесь отирался. Плохо уже то, что он — в этой школе, вы согласны? Мы его предупреждали, говорили ему, чтоб он не трогал школу и наш район. Но он все равно пришел сюда.
— Как ты думаешь, зачем?
— До сих пор не пойму, — сказал Бобби, помотав головой. — Наверное, просто искал приключений.
— Расскажи мне, что здесь произошло, — попросил Карелла.
Все это случилось в половине третьего или около трех часов дня на Пасху. Все парни и девушки околачивались возле дома, где живет Денни Перетти. Это номер 275 по Северной Одиннадцатой улице, возле итальянского гастронома. Помните, какой неважный был день на Пасху? Ветреный, пасмурный, вот-вот, казалось, пойдет снег. Мы все утром побывали в церкви, на поздней обедне — это же Пасха! Мы ходили в Святую Екатерину, откуда потом нас прогнал отец Майкл. Но его не стоит винить, он просто не знал, что случилось. Все, что он видел, это группу орущих и визжащих парней внутри его церкви.
Ну, я не знаю, мы петушились перед девчонками, кривлялись и все такое. Помню, Элли передразнивал Тони Беннетта, который поет «Я потерял свое сердце в Сан-Франциско», но он был больше похож на Джерри Льюиса. Вы когда-нибудь слышали Джерри Льюиса? Это вещь! Как бы то ни было, мы развлекались, дурачились. Потому что была такая жуткая погода, а ведь Пасха — это весна, должен быть солнечный день — Пасха — понимаете? Поэтому мы делали лучшее, что могли.
И вдруг неожиданно появляется он.
Я не поверил своим глазам.
Как, впрочем, и мои друзья.
Я имею в виду появление Мистера Крэка собственной персоной, которому мы, по меньшей мере, сотню раз говорили держать свое дерьмо подальше отсюда и от начальной школы, а тут он топает по улице с напыщенным видом, будто она — его собственная! Вот так. Элли перестал имитировать Тони Беннетта, и все мы замерли и стали смотреть, как он подходит все ближе и ближе. У него прическа была такая, знаете, они сейчас все носят такие: почти вся голова бритая, и получается похоже на перевернутый цветочный горшок. Он разрядился по случаю Пасхи. И он все идет. Мы все стоим и наблюдаем, как он выписывает по улице пируэты. Мы просто обалдели! Пытаемся понять, крыша у него поехала или в чем дело? Улыбка во все лицо. Размером с арбуз. «А вот и я, Мистер Крэк, мальчики и девочки, тратьте ваши денежки! Меняйте ваши пятидолларовые бумажки! Я избавлю вас от всех забот!»
«Добрый день, леди!» — говорит он и кивок девочкам.
Знаете, как будто он — Эдди Мэрфи!
А не черномазый, который торгует здесь крэком.
«Мальчики, как мы поживаем?» — спрашивает.
Один из парней, это был Джимми Готарди, он знал Хупера лично с тех пор, как они проводили «Операцию по уборке» на Пятой улице. Это когда жители убирали свои участки, заваленные мусором и всякой дрянью. Тогда Джимми и еще несколько парней из этого квартала, которых не было здесь в то воскресенье, пришли добровольно и предложили свою помощь. Поэтому вы можете убедиться, что на Пасху все было не так, как вам рассказывали. Я хочу сказать, что эти белые ребята пошли в черный район помогать в уборке бесплатно. Им за это не платили, они выполняли общественную работу! Так что если кто-то говорит, что на Пасху была расистская выходка, тот не в своем уме!
В любом случае, Джимми знал Хупера с «Уборки», поэтому он сказал: «Привет, Нейт...» Имя Хупера — Натан, он себя называет «Нейт», когда он — не Мистер Крэк. — «Привет, Нейт, как поживаешь...» и так далее, как будто он оправдывает его из-за отсутствия улик, дает Нейту возможность сказать, что он не собирается продавать здесь крэк. А Хупер стоит, улыбаясь, и говорит Джимми: «О, так себе, парень, холодина, парень», — знаете, как разговаривают обычно. А Джимми ему: «Что несешь на Одиннадцатую улицу, Нейт?» У Хупера глаза бегали туда-сюда, нет ли опасности, взгляд становится серьезным, а на лице уже нет улыбки, и он говорит: «Кто-нибудь хочет?»
Конечно, он имеет в виду, хочет ли кто-нибудь крэка? Потому что если мы хотим, то вот он здесь. Поворачивается к одной из девочек...
— Ты это только предположил, правильно? — спросил Карелла. — Что он продает крэк?
— Предположил... Что значит — предположил? Он подошел и прямо сказал.
— Я подумал, он только спросил...
— Нет, нет, это было вначале. А потом он повернулся к одной из девочек и спросил: «Зайка! Не хочешь отборного крэка?»