Эд Макбейн
Вечерня
Анне Эдвард и Стиву Ситрону
Город на этих страницах — вымышленный. Все персонажи и места действия — выдуманы. Лишь порядок действий полиции основан на установленной методике расследований.
Город на этих страницах — вымышленный. Все персонажи и места действия — выдуманы. Лишь порядок действий полиции основан на установленной методике расследований.
Глава 1
Для него уже стало привычкой размышлять над мировыми проблемами во время вечерней службы, заученно произнося литанию; молитвы шли каким-то заунывным контрапунктом к его неслышным мыслям.
Священник.
В такие минуты он думал о себе как о Священнике. С большой буквы. Священник. Как бы отстраняясь таким образом от самого себя, он обращался к себе в третьем лице, так, словно это был не совсем он...
...действующее лицо в романе или, может быть, в фильме...
...кто-то вне его физической оболочки, кто-то возвышенный и далекий был предметом его мыслей, и к нему он обращался с почтением только как к священнику. И так размышляя о себе, разбирая проблемы священника, как чьи-то чужие, отец Майкл мог...
Потому что, видите ли...
Да, это был он, отец Майкл, который мог находить отдохновение в вечерних молитвах, который мог служить вечерню себе в утешение, пока в маленьком вымощенном садике за церковью удлинялись тени. Но в то же время это был священник, которому предстояло справиться со всеми тревогами, обрушившимися на него с середины марта, и их было столько, что совладать с ними простому патеру оказалось не под силу, — это было богохульство.
Вечерня была шестым из семи канонических часов.
В семинарии он заучил порядок молитв с помощью чуть рифмованной бессмыслицы:
Заутреня — утренняя молитва,
В шесть — вторая заутреня.
Терция — через три часа.
В полдень — служба шестого часа.
Ноны читаются в три пополудни,
Через девять часов после восхода солнца.
Вечерня — вечерняя молитва.
Когда кончается день,
Произносится Повечерня,
И тогда в постель.
Патеру было тридцать два года.
Казалось, сто лет прошло с той доброй, безмятежной поры, когда он учился в семинарии.
Боже, помоги мне, Господи, поспеши мне на помощь! Слава Господу!
Часослов был так же неукоснителен и сложен, как расписание космических запусков. Ведь были не только дневные молитвы для семи различных канонических часов, особые молитвы читались на Пришествие и Рождество, в канун Святой недели и после нее, накануне и после Вознесения. А сколько еще больших праздников: и Троицын день, и Тело Христово, и Святое Сердце, и Царь Христос, не говоря уже о Псалтыре Четырех недель — точно как космические запуски. Отклонишься на миллисекунду и промахнешься. Священник задумывался, не является ли такое сравнение богохульством, но слышал свой голос, шепчущий молитву в непотревоженную тишину.
Мозг его беспрестанно работал. Он искал решения там, где их, казалось, и быть не должно. Его голос заученно произносил слова молитвы, а мысли метались в беспорядке... если в только был выход... зловещий план... если в только можно было вернуться, например, к Душам Святых, например, к двадцать первому дню января, скажем, к Святому дню Святой Агнессы, девственницы и мученицы, и найти там утреннюю молитву... Мой Бог Иисус Христос обручился со мной своим кольцом; он короновал меня как невесту... а потом толкования Псалмов и песни из Воскресенья, Неделя 1-я, стр. 556, все так просто... О Боже, ты Бог мой, к тебе стремлюсь я... но нет, не было того ужасного плана, ты воспринимал свои проблемы так, как и следовало, ты старался решить их, как если бы перешагивал через камни, уложенные более века назад в древней части города, давно превратившейся в руины...
...полные ненависти угрозы в доме священника...
...это шантаж, шантаж...
...тяжелые удары в двери центрального портала...
...чернокожий мальчик, бегущий к церкви как к убежищу, эй, человек, помоги мне, они хотят убить меня!
Кровь, стекающая с его лица.
...превратившейся в развалины, все в руинах.
Надписи на массивных стенах церкви, варвары на малорослых конях, штурмующие двери. Прошло почти шесть недель после тех событий — сегодня 24 мая, день Вознесения — все это время, почти шесть недель, он стоял на коленях...
Я пришел от отца и пришел в этот мир; сейчас я покидаю мир, чтобы вернуться к отцу моему, аллилуйя!
В вечернем воздухе стоял сладкий запах роз.
Розы были его наслаждением и его слабостью, он ухаживал за ними, как и за Божьей паствой.
В этом вечере таился какой-то покой и безмолвие. Да, четверг. Название-то какое. Что-то в самом названии — четверг — сумеречное и такое же мягкое и вкрадчивое, как солнечный закат. Четверг...
Бог велик в своем милосердии; потому что велика любовь его к нам...
...Я скажу, я все скажу...
Кровь мальчика, капающая на мраморный пол перед алтарем.
Злобные крики, раздающиеся внутри церкви.
Все еще на коленях.
...Его покровительством спасены вы будете. С Христосом и во Христе Он вознес нас и уготовил место на небесах.
За высокими каменными стенами сада священник видел закопченные верхние этажи зданий на противоположной стороне улицы, за ними — освещенное заходящим солнцем небо. Воздух напоен неодолимым ароматом роз. Священник прошел мимо клена, посаженного в самом центре сада, каменная скамейка окружала клен, и тут он ощутил внезапный прилив любви... к розам, к славному закату, к всесильным словам, что безмолвно парили в его молитвах. Отче наш, возрадуй вознесением Сына Твоего Христа, позволь нам последовать за Ним в новое мироздание, ибо вознесение Его — наша слава и надежда наша. Мы просим...
...вдруг он заметил, что ворота в стене растворены. Настежь.
Садившееся солнце освещало их так, что они отбрасывали длинную, изогнутую тень, достигавшую самого клена.
Он подумал...
Или наверняка Марта сделала бы...
Он быстро пошел к воротам, выкрашенным в ядовито-зеленый цвет его давным-давно умершим, лишенным всякого вкуса предшественником, с еще свежим красным рисунком на той стороне, что выходила на улицу. Ворота были деревянными в четыре дюйма толщиной и в верхней части возвышались над каменными стенами на добрый фут — архитектурный штрих, резавший глаз педантичному священнику. Узкий золотой лучик солнца на земле становился все уже, пока священник закрывал створку ворот, подвешенных на петлях из ковкой мягкой стали... все уже... уже... и вот он совсем исчез.
Аллилуйя, давайте восславим Христа, возносящегося на небеса, аллилуйя!
Запор на воротах был совершенно новым.
Он задвинул засов. Послышался надежный, успокаивающий стук.
Слава Царю царей, восхвалим Господа, аллилуйя!
Опустив голову, он повернулся и пошел назад к церкви, миновал тенистый клен, когда нож...
Вначале он почувствовал лишь обжигающую боль.
До второго жестокого удара не осознавал...
И лишь тут понял, что его убили...
Повернулся...
Начал поворачиваться...
И почувствовал, что нож вновь вошел в него, на этот раз ниже, в поясницу...
О Боже...
И в диком бешенстве снова, снова, снова...
О Иисусе, о Иисусе...
И кромешная тьма затопила сад.
Вопросы о нем самом его просто бесили; интересно, почему в Америке каждый считает своим долгом быть в курсе того, чем в этой Америке занимаются другие. Иногда он порывался сказать, что продает крэк невинным школьникам. Хотелось бы знать, что бы ему на это ответили. Сказать им, что ты — полицейский, так у них глаза на лоб полезут. О, неужели? Хватит болтать чепуху и скажи нам, чем ты на самом деле занят. Правда, клянусь Богом, я — полицейский, детектив третьего класса Харольд О. Уиллис, это я, клянусь. Посмотри на себя. Думаю, для полицейского ты ростом не вышел, даже для детектива, к тому же это исключено с твоей-то черной курчавой шевелюрой и влажными карими глазами... ну-ка, покажи свой жетон! Им тоже покажи. Ого! Никогда раньше не встречал живого полицейского детектива; ты в самом деле работаешь в одном из этих ужасных полицейских участков, о которых мы столько читали? А у тебя есть пистолет? Ты кого-нибудь убил? Вопросы, вопросы... Надоедливые, но не опасные.
А Мэрилин они задавали опасные вопросы.
Потому что ей слишком много приходилось скрывать.
О нет, не то, что они жили вместе, слава Богу, уже девяностые годы, парень, никто уже и не думает о таких вещах. Вы поженились, это был ваш выбор, а не захотели, то просто живете вместе. Даже заимели детей, если сумели, в общем, живете, как хотите, это же девяностые. А возможно... в такой атмосфере дозволенности... вы могли бы даже... ну, может быть... но это весьма невероятно. А впрочем, кто, черт побери, это знает? Может, они и смогли бы в конце концов выйти и прямо сказать: «Смотрите, люди, Мэрилин — бывшая проститутка!»
И опять вздернутые брови.
Правда? Хватит болтать! Скажи лучше, чем она занимается на самом деле.
Нет, она действительно этим и занималась, клянусь Господом, она была проституткой. Она промышляла этим в Хьюстоне год или около этого, а кончила тем, что очутилась в тюрьме Мехико по обвинению в употреблении наркотиков, потом снова вернулась к своей профессии в Буэнос-Айресе, где пять лет кочевала по улицам. Вот так. Этим она и занималась.
Но кто же этому поверит?
Конечно, когда вы смотрите на Мэрилин, вы видите женщину, которой в августе исполнится лишь двадцать шесть, видите стройную, высокую, длинноволосую блондинку с васильковыми глазами, у которой безупречный молочно-матовый цвет лица, и вы думаете: «Нет, это не проститутка!» На месте проститутки вы бы не выжили. Вы бы не перенесли шесть лет слежки, не говоря уже о мексиканской чертовой дыре, — и после этого выглядеть так, как она! А иначе вы были бы Мэрилин. И тогда в смогли. Мэрилин выжила.
К тому же она еще и убийца.
Вот какое дело!
Вы открываете консервным ножом[1] банку с горошком, и все расплескивается наружу.
Коктейль проходил на двенадцатом этаже в угловой квартире, которую домовладелица именовала пентхаусом[2], хотя, по мнению Уиллиса, она не выглядела такой уж роскошной, чтоб именоваться столь значительно. Он весь день провел в суде и пришел сюда вопреки здравому смыслу, откликнувшись на приглашение Боба О'Брайена, который пообещал добрую выпивку и закуски навалом, а кроме того, никому из гостей не грозило быть подстреленным — считайте, что вам чертовски повезло, если вы знакомы с таким полицейским, как О'Брайен.
Он позвонил Мэрилин, чтоб сказать ей, что Мэйзи — подружка О'Брайена (как оказалось, ее имя неплохо соответствовало ее внешности[3]) тоже придет, и можно было вчетвером где-нибудь поужинать, на что Мэрилин ответила: «Конечно! Почему бы и нет?» Вот так они и попали сюда под вечер, после захода солнца. А теперь слушали домовладелицу, водившую их по обновленным апартаментам и видевшую в О'Брайене возможного клиента; Уиллис только сегодня узнал, что Боб собирается жениться на Мэйзи в совсем не отдаленном будущем. Кучу счастья тебе, приятель!
А вот Мэйзи можно было принять за девицу легкого поведения.
Хотя она и не была ею. Она служила клерком в офисе окружного прокурора.
Сегодня на ней был пушистый розовый свитер с опрометчиво большим вырезом на груди, узкая черная юбка, которая так блестела, словно была покрыта тонкой нефтяной пленкой, и черные лакированные туфли на высоких каблуках с завязками на лодыжках — точь-в-точь настоящая шлюха, если не обращать внимания на тонкий девичий голосок и на то, что она без умолку болтала про среднюю школу при монастыре Матери Марии Магдалины или что-то в этом роде в Калмз-Пойнте.
Хозяйка дома рассказывала Уиллису, что пентхаус — тот самый, в котором они сейчас находились, сдается по договорной цене всего лишь за 3,50 при твердых 8,25 процентах закладных без чаевых и гонораров посредникам. Уиллиса так и подмывало выпалить ей, что он живет в загородном доме, который обошелся Мэрилин в семьсот пятьдесят тысяч долларов. Интересно, жили ли когда-нибудь бывшие проститутки в таких роскошных домах?
Мэйзи в это время своим писклявым голоском рассказывала кому-то, как монашка по имени сестра Летисия била ее линейкой по рукам.
У О'Брайена был такой вид, будто с минуты на минуту ему придет конец.
Мэрилин громко удивлялась, как в наше время можно предлагать такие низкие закладные.
Хозяйка дома объяснила, что спонсором является банк в Миннесоте, но Уиллису это совершенно ни о чем не говорило.
Потом она спросила:
— А чем вы занимаетесь, миссис Уиллис?
— Холлис, — поправила ее Мэрилин.
— Я полагала... — Хозяйка повернулась к Уиллису. — Разве вы не говорили, что ваша фамилия — Уиллис?
— Да, но моя — Холлис, — ответила Мэрилин. — Мы не женаты.
— О!
— Хотя наши имена созвучны, — пришел на помощь Уиллис.
— И вы тоже работаете в полиции, мисс Холлис?
— Нет, я — студентка, — ответила Мэрилин.
И это было чистейшей правдой.
— Я прервала учебу, — добавила она.
И совсем не преувеличила.
— А что вы изучаете?
Широкая улыбка, неподдельный интерес: еще бы, перед ней потенциальные покупатели!
— Ну, со временем собираюсь стать социальным работником, — сказала Мэрилин, — а сейчас готовлюсь получить степень бакалавра.
И вновь это было правдой.
— А я хотела стать доктором, — сказала леди и взглянула на Уиллиса. — Но вместо этого вышла замуж, — добавила она, как будто осуждая его за свою неудачу.
Уиллис виновато улыбнулся. Потом повернулся к О'Брайену и сказал:
— Боб, если ты собираешься задержаться здесь, тогда мы с Мэрилин, пожалуй, пойдем, о'кей?
О'Брайен, похоже, вовсю наслаждался теплым белым вином и холодным канапе.
— До завтра, — ответил он.
— Рада была с вами познакомиться, Мэрилин, — сказала Мэйзи.
Заместитель инспектора находился здесь по той причине, что по составу полиция в этом городе была преимущественно ирландско-католической, а жертвой оказался священник.
Детектив Стивен Луис Карелла смотрел на собравшихся здесь офицеров сил охраны правопорядка и пытался вспомнить, когда же в последний раз он был в церкви. На свадьбе сестры, кажется, так? Сейчас он вновь в церкви. Но не для молитвы. Даже, строго говоря, еще не в церкви, хотя дом священника соединялся с церковью коридором, облицованным деревянными панелями, который вел в ризницу, а потом в само старое каменное здание.
Он смотрел сквозь открытую дверь дома священника в сад, где в средневековом великолепии цвели розы. Какая ночь! На мощеной дорожке сада лежал священник, одетый, Как для похорон, в черное, приличествующее его профессии, изуродованный многочисленными следами ударов и глубокими ранами, которые соперничали с розами, растущими под старыми каменными стенами. Лоб Кареллы прорезала хмурая складка. «Так закончить! — подумал он. — Как булыжник! В такую ночь!» Он продолжал смотреть в сад, где вокруг тела суетилась встревоженная толпа в костюмах и в полицейских мундирах.
Карелла производил впечатление — даже стоя неподвижно, засунув руки в карманы, — тренированного атлета, высокое, гибкое тело которого может изящно и без усилий вынести любые нагрузки. Но внешность обманчива. Все забывают, что средний возраст — это тридцать с небольшим. Спросите-ка мужчину, которому минуло тридцать пять, относит ли он себя к людям среднего возраста, и он ухмыльнется: «Не смешите!» Но потом вытащите своего десятилетнего сынишку из гаража и попробуйте сыграть с ним в баскетбол.
Внутреннее страдание было написано на лице Кареллы; возможно, оттого что мучительно болела голова, а может, ему, как всегда, душу терзало зрелище, оставшееся после столь жестокого насилия. Казалось, от боли его глаза еще больше сузились, придав ему преувеличенно восточный вид. Даже перевернув групповую фотографию вверх ногами, вы все равно отыщете на ней Кареллу по его глазам-щелочкам — так не похож он ни на кого другого на фотографии.
— Стив?
От неожиданности Карелла вздрогнул.
Коттон Хейз вел к нему экономку.
Ее звали Марта Хеннесси, и заболела она не пять минут назад. Ее, так сказать, вырвало. Поэтому Карелла попросил фельдшера «скорой помощи» вывести ее на улицу и выяснить, чем ей можно помочь. И вот она вернулась, в доме стоит запах рвоты, перебивая аромат роз, вплывающий в окна. Похоже, она уже пришла в себя. Немного бледна, но Карелла догадался, что это ее естественный цвет лица. Огненно-рыжие волосы, белая кожа — тот тип женщины, которая заставит рака на солнце покраснеть. Зеленые глаза. В ней уместилось все графство Роскомон! Пятьдесят пять лет или что-то около этого, одета в простое синее платье, на ногах ботинки на очень низком каблуке. Раньше она уже рассказала, что обнаружила отца Майкла в саду, когда вышла позвать его на ужин. Это случилось чуть позже семи часов, минут за пятнадцать до того, как ее начало тошнить. А сейчас было семь сорок; полицейские находились здесь уже десять минут.
— Я отправил одного из полицейских за кофе, — доложил Хейз. — Миссис Хеннесси сказала, что выпила бы кофе.
— Верно, — согласилась она, — я спросила мистера Хейза, можно ли сварить кофе. У нас отличная плита...
— Весьма сожалею, — сказал Карелла, — но там будут работать техники.
— И мистер Хейз ответил мне то же. Но я не понимаю, почему я не могу приготовить себе кофе. Не понимаю, почему надо кого-то посылать за ним.
Хейз пристально посмотрел на миссис Хеннесси.
Он уже дважды объяснял ей, что все это место сейчас является местом преступления. Что убийца мог до своего злодеяния побывать в церкви или в доме священника. Что убийца мог заглянуть даже в маленькую канцелярию священника, ту, где один из ящиков стола был выдвинут, а бумаги, по-видимому, из этого же ящика были разбросаны по полу. И теперь эта женщина уже в третий раз спрашивает, почему ей нельзя входить в кухню священника — туда, где среди прочей утвари было много огромных ножей. Он был уверен, что объяснил вполне доступно, почему ей не разрешается пользоваться кухней или чем угодно на кухне. Почему же она не хочет его понять?
Хейз, этот крепко сбитый мужчина в шесть футов и два дюйма ростом, сто девяносто фунтов весом, перед которым Хеннесси выглядела сущим карликом, пребывал в полной растерянности, пытаясь придумать, как бы еще проще ей объяснить, почему они не хотят, чтобы она заходила на кухню. На левом виске у него белела неправильной формы полоска седых волос — память о напряженных годах, когда он занимался расследованием краж со взломом. Она придавала ему устрашающий, как у невесты Франкенштейна, вид, а в сочетании с оцепенением на его лице могло показаться, что он через несколько секунд задушит маленькую экономку — предположение, весьма далекое от истины. Бок о бок стояли двое рыжеголовых: один огромного роста и грозной наружности, вторая — хрупкая и сбитая с толку — пылающий факел и яркий уголек.
Карелла перевел взгляд с одного на другую, не зная, что Хейз уже два раза втолковывал ей, почему закрыта кухня; он недоумевал, видя, как пристально Хейз смотрит на экономку. Он начал испытывать некоторую неловкость оттого, что не понимал, что же к черту тут происходит. Снаружи, в саду, на забрызганных кровью камнях, лежал священник, и кровь еще сочилась из рваных ран в спине. И была такая восхитительная ночь!
Наконец махнув рукой на эту проклятую кухню, Хейз сказал:
— Когда вы в последний раз видели отца Берни живым?
— Отца Майкла, — поправила она.
— Ладно, его зовут Майкл Берни, не так ли? — спросил Хейз.
— Да, — ответила миссис Хеннесси, — но священника могут звать... ну, например, отец О'Нейл, как все звали местного патера. Его имя было Ральф О'Нейл, но все звали его отец О'Нейл. Хотя имя отца Майкла — Майкл Берни, все зовут его отец Майкл. Тут какая-то тайна.
— Да, тут огромная тайна, — согласился Хейз.
— Так когда вы в последний раз видели его живым? — мягко спросил Карелла. — Отца Майкла, — уточнил он.
«Не торопясь и спокойно, — внушал он сам себе. — Если она и вправду глупа, злость ни в коей мере не поможет ни ей, ни делу. Если она испугана, надо помочь ей взять себя в руки. Ведь в саду лежит убитый».
— Когда вы в последний раз видели его живым? — подбодрил он. — Время. Который был час?
— Чуть после семи, — сказала она. — Когда я пришла позвать его на ужин.
— Но к тому времени он уже был мертв, разве вы не это говорили?
— Да, Боже милосердный! — подтвердила она и поспешно перекрестилась.
— Когда в последний раз вы видели его живым? До этого.
— Когда уходила Крисси, — сказала она.
— Крисси?
— Да.
— Кто такая Крисси?
— Его секретарь.
— И в какое время она уходила?
— В пять. Она уходит в пять.
— Так она ушла в пять часов вечера?
— Да.
— И в это время вы в последний раз видели отца Майкла живым?
— Да, когда Крисси уходила. Он пожелал ей доброй ночи.
— И где это было, миссис Хеннесси?
— В его кабинете. Я заходила забрать чайные принадлежности... он обычно пьет чай после обеда, после того, как прочтет трехчасовую молитву. Крисси как раз выходила из дверей, а он ей говорил: «До завтра!»
— Что за Крисси? — спросил Хейз.
— Ну, Крисси, которая его секретарь, — сказала миссис Хеннесси.
— Да нет, как ее полное имя?
— Кристин.
— А фамилия?
— Лунд. Кристин Лунд.
— Она работает каждый день?
— Нет, только по вторникам и четвергам. Два раза в неделю.
— А вы? Сколько раз...
— Кому кофе? — спросил вошедший полицейский.
— Вот ваш кофе, миссис Хеннесси, — сказал Хейз и взял у него картонную коробку.
— Спасибо, — произнесла она и совершенно неожиданно добавила: — Это дело рук Дьявола!
Денно и нощно ему не давала покоя мысль, что он любит женщину, которая кого-то убила. Да, сутенер, дерьмовый жалкий сутенер, если называть вещи своими именами, но тем не менее человеческое существо, если сутенеры могут считаться людьми! Он никогда не встречал сводника, который бы ему понравился, но точно так же ему ни разу не доводилось иметь дело с проституткой, у которой было бы доброе сердце. С Мэрилин он познакомился, когда она уже не была шлюхой, так что она не в счет.
И все же, еще будучи проституткой, она убила Альберто Идальго, сутенера из Буэнос-Айреса, который к тому времени прожил на доходы от проституции почти пятьдесят лет. Кроме Мэрилин, у него в конюшне было еще шесть распутниц. Все вместе и каждая в отдельности ненавидели его, но никто так яро, как Мэрилин, которую он походя заставил вначале сделать аборт, а потом и удалить матку, поручив все это одному подпольному мяснику.
И вот Уиллис — офицер полиции, поклявшийся защищать и укреплять правопорядок в городе, штате, стране, — влюбился в бывшую проститутку, сознавшуюся в убийстве, и, предположительно, воровку; можно и в обратном порядке. Во всем городе только два человека знали, что Мэрилин когда-то была проституткой: лейтенант Питер Бернс и детектив Стив Карелла. Уиллису было известно, что они умеют хранить секреты. Но ни тот, ни другой не догадывались, что она к тому же убийца и воровка. Лишь Уиллис услышал это маленькое признание, он — единственный, кому она...
— Да, я. Я убила его.
— Я не хочу этого слышать. Прошу тебя. Я не желаю слышать об этом.
— Я думала, ты хочешь знать правду!
— Я — полицейский! Если ты убила человека...
— Я не убивала человека, я убила чудовище! Он вырвал все мои внутренности, у меня не может быть детей, ты это понимаешь?
— Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста, Мэрилин...
— Я бы его снова убила. В ту же минуту.
Она использовала цианистый калий. Вряд ли так поступил бы обладатель доброго сердца. Цианистый калий. От крыс. А потом...
— Я вошла в его спальню и стала искать шифр к замку сейфа, потому что там должен был лежать мой паспорт. Я разгадала комбинацию. Открыла сейф. Мой паспорт был там. И около четырехсот миллионов аргентинских аустралей, или два миллиона долларов!
В ту ночь, когда она во всем призналась Уиллису, в ту, такую сейчас далекую ночь она спросила:
— Ну, и что теперь? Ты меня выдашь?
Он не знал, что ответить.
Он был полицейским.
И он любил ее.
— Кто-нибудь знает, что его убила ты? — спросил он.
— Кто? Аргентинская полиция? С какой стати им заниматься убитым сутенером? Впрочем... Ведь я же удрала из конюшни, да и сейф оказался открытым, и куча денег уплыла, так что они может быть, и вычислили, что преступницей являюсь я, — кажется, это слово вы используете?
— Есть ли ордер на твой арест?
Священник.
В такие минуты он думал о себе как о Священнике. С большой буквы. Священник. Как бы отстраняясь таким образом от самого себя, он обращался к себе в третьем лице, так, словно это был не совсем он...
...действующее лицо в романе или, может быть, в фильме...
...кто-то вне его физической оболочки, кто-то возвышенный и далекий был предметом его мыслей, и к нему он обращался с почтением только как к священнику. И так размышляя о себе, разбирая проблемы священника, как чьи-то чужие, отец Майкл мог...
Потому что, видите ли...
Да, это был он, отец Майкл, который мог находить отдохновение в вечерних молитвах, который мог служить вечерню себе в утешение, пока в маленьком вымощенном садике за церковью удлинялись тени. Но в то же время это был священник, которому предстояло справиться со всеми тревогами, обрушившимися на него с середины марта, и их было столько, что совладать с ними простому патеру оказалось не под силу, — это было богохульство.
Вечерня была шестым из семи канонических часов.
В семинарии он заучил порядок молитв с помощью чуть рифмованной бессмыслицы:
Заутреня — утренняя молитва,
В шесть — вторая заутреня.
Терция — через три часа.
В полдень — служба шестого часа.
Ноны читаются в три пополудни,
Через девять часов после восхода солнца.
Вечерня — вечерняя молитва.
Когда кончается день,
Произносится Повечерня,
И тогда в постель.
Патеру было тридцать два года.
Казалось, сто лет прошло с той доброй, безмятежной поры, когда он учился в семинарии.
Боже, помоги мне, Господи, поспеши мне на помощь! Слава Господу!
Часослов был так же неукоснителен и сложен, как расписание космических запусков. Ведь были не только дневные молитвы для семи различных канонических часов, особые молитвы читались на Пришествие и Рождество, в канун Святой недели и после нее, накануне и после Вознесения. А сколько еще больших праздников: и Троицын день, и Тело Христово, и Святое Сердце, и Царь Христос, не говоря уже о Псалтыре Четырех недель — точно как космические запуски. Отклонишься на миллисекунду и промахнешься. Священник задумывался, не является ли такое сравнение богохульством, но слышал свой голос, шепчущий молитву в непотревоженную тишину.
Мозг его беспрестанно работал. Он искал решения там, где их, казалось, и быть не должно. Его голос заученно произносил слова молитвы, а мысли метались в беспорядке... если в только был выход... зловещий план... если в только можно было вернуться, например, к Душам Святых, например, к двадцать первому дню января, скажем, к Святому дню Святой Агнессы, девственницы и мученицы, и найти там утреннюю молитву... Мой Бог Иисус Христос обручился со мной своим кольцом; он короновал меня как невесту... а потом толкования Псалмов и песни из Воскресенья, Неделя 1-я, стр. 556, все так просто... О Боже, ты Бог мой, к тебе стремлюсь я... но нет, не было того ужасного плана, ты воспринимал свои проблемы так, как и следовало, ты старался решить их, как если бы перешагивал через камни, уложенные более века назад в древней части города, давно превратившейся в руины...
...полные ненависти угрозы в доме священника...
...это шантаж, шантаж...
...тяжелые удары в двери центрального портала...
...чернокожий мальчик, бегущий к церкви как к убежищу, эй, человек, помоги мне, они хотят убить меня!
Кровь, стекающая с его лица.
...превратившейся в развалины, все в руинах.
Надписи на массивных стенах церкви, варвары на малорослых конях, штурмующие двери. Прошло почти шесть недель после тех событий — сегодня 24 мая, день Вознесения — все это время, почти шесть недель, он стоял на коленях...
Я пришел от отца и пришел в этот мир; сейчас я покидаю мир, чтобы вернуться к отцу моему, аллилуйя!
В вечернем воздухе стоял сладкий запах роз.
Розы были его наслаждением и его слабостью, он ухаживал за ними, как и за Божьей паствой.
В этом вечере таился какой-то покой и безмолвие. Да, четверг. Название-то какое. Что-то в самом названии — четверг — сумеречное и такое же мягкое и вкрадчивое, как солнечный закат. Четверг...
Бог велик в своем милосердии; потому что велика любовь его к нам...
...Я скажу, я все скажу...
Кровь мальчика, капающая на мраморный пол перед алтарем.
Злобные крики, раздающиеся внутри церкви.
Все еще на коленях.
...Его покровительством спасены вы будете. С Христосом и во Христе Он вознес нас и уготовил место на небесах.
За высокими каменными стенами сада священник видел закопченные верхние этажи зданий на противоположной стороне улицы, за ними — освещенное заходящим солнцем небо. Воздух напоен неодолимым ароматом роз. Священник прошел мимо клена, посаженного в самом центре сада, каменная скамейка окружала клен, и тут он ощутил внезапный прилив любви... к розам, к славному закату, к всесильным словам, что безмолвно парили в его молитвах. Отче наш, возрадуй вознесением Сына Твоего Христа, позволь нам последовать за Ним в новое мироздание, ибо вознесение Его — наша слава и надежда наша. Мы просим...
...вдруг он заметил, что ворота в стене растворены. Настежь.
Садившееся солнце освещало их так, что они отбрасывали длинную, изогнутую тень, достигавшую самого клена.
Он подумал...
Или наверняка Марта сделала бы...
Он быстро пошел к воротам, выкрашенным в ядовито-зеленый цвет его давным-давно умершим, лишенным всякого вкуса предшественником, с еще свежим красным рисунком на той стороне, что выходила на улицу. Ворота были деревянными в четыре дюйма толщиной и в верхней части возвышались над каменными стенами на добрый фут — архитектурный штрих, резавший глаз педантичному священнику. Узкий золотой лучик солнца на земле становился все уже, пока священник закрывал створку ворот, подвешенных на петлях из ковкой мягкой стали... все уже... уже... и вот он совсем исчез.
Аллилуйя, давайте восславим Христа, возносящегося на небеса, аллилуйя!
Запор на воротах был совершенно новым.
Он задвинул засов. Послышался надежный, успокаивающий стук.
Слава Царю царей, восхвалим Господа, аллилуйя!
Опустив голову, он повернулся и пошел назад к церкви, миновал тенистый клен, когда нож...
Вначале он почувствовал лишь обжигающую боль.
До второго жестокого удара не осознавал...
И лишь тут понял, что его убили...
Повернулся...
Начал поворачиваться...
И почувствовал, что нож вновь вошел в него, на этот раз ниже, в поясницу...
О Боже...
И в диком бешенстве снова, снова, снова...
О Иисусе, о Иисусе...
И кромешная тьма затопила сад.
* * *
Не было дня, когда бы Уиллис не опасался, что кто-то вот-вот пронюхает про нее. Сдаваемая внаем квартира находилась на двенадцатом этаже отремонтированного дома, который вполне может сойти за кооперативный. Тут невероятно много незнакомых людей, и все они опасны. Ведь незнакомцы задают вопросы. А чем вы занимаетесь, мистер Уиллис? А вы, мисс Холлис? Уиллис и Холлис, звучит как название юридической конторы. Или, может быть, танцевальной группы. А теперь, леди и джентльмены, мы представляем вам недавно вернувшихся из поездки по блистательным столицам Европы... Уиллис... и Холлис!Вопросы о нем самом его просто бесили; интересно, почему в Америке каждый считает своим долгом быть в курсе того, чем в этой Америке занимаются другие. Иногда он порывался сказать, что продает крэк невинным школьникам. Хотелось бы знать, что бы ему на это ответили. Сказать им, что ты — полицейский, так у них глаза на лоб полезут. О, неужели? Хватит болтать чепуху и скажи нам, чем ты на самом деле занят. Правда, клянусь Богом, я — полицейский, детектив третьего класса Харольд О. Уиллис, это я, клянусь. Посмотри на себя. Думаю, для полицейского ты ростом не вышел, даже для детектива, к тому же это исключено с твоей-то черной курчавой шевелюрой и влажными карими глазами... ну-ка, покажи свой жетон! Им тоже покажи. Ого! Никогда раньше не встречал живого полицейского детектива; ты в самом деле работаешь в одном из этих ужасных полицейских участков, о которых мы столько читали? А у тебя есть пистолет? Ты кого-нибудь убил? Вопросы, вопросы... Надоедливые, но не опасные.
А Мэрилин они задавали опасные вопросы.
Потому что ей слишком много приходилось скрывать.
О нет, не то, что они жили вместе, слава Богу, уже девяностые годы, парень, никто уже и не думает о таких вещах. Вы поженились, это был ваш выбор, а не захотели, то просто живете вместе. Даже заимели детей, если сумели, в общем, живете, как хотите, это же девяностые. А возможно... в такой атмосфере дозволенности... вы могли бы даже... ну, может быть... но это весьма невероятно. А впрочем, кто, черт побери, это знает? Может, они и смогли бы в конце концов выйти и прямо сказать: «Смотрите, люди, Мэрилин — бывшая проститутка!»
И опять вздернутые брови.
Правда? Хватит болтать! Скажи лучше, чем она занимается на самом деле.
Нет, она действительно этим и занималась, клянусь Господом, она была проституткой. Она промышляла этим в Хьюстоне год или около этого, а кончила тем, что очутилась в тюрьме Мехико по обвинению в употреблении наркотиков, потом снова вернулась к своей профессии в Буэнос-Айресе, где пять лет кочевала по улицам. Вот так. Этим она и занималась.
Но кто же этому поверит?
Конечно, когда вы смотрите на Мэрилин, вы видите женщину, которой в августе исполнится лишь двадцать шесть, видите стройную, высокую, длинноволосую блондинку с васильковыми глазами, у которой безупречный молочно-матовый цвет лица, и вы думаете: «Нет, это не проститутка!» На месте проститутки вы бы не выжили. Вы бы не перенесли шесть лет слежки, не говоря уже о мексиканской чертовой дыре, — и после этого выглядеть так, как она! А иначе вы были бы Мэрилин. И тогда в смогли. Мэрилин выжила.
К тому же она еще и убийца.
Вот какое дело!
Вы открываете консервным ножом[1] банку с горошком, и все расплескивается наружу.
Коктейль проходил на двенадцатом этаже в угловой квартире, которую домовладелица именовала пентхаусом[2], хотя, по мнению Уиллиса, она не выглядела такой уж роскошной, чтоб именоваться столь значительно. Он весь день провел в суде и пришел сюда вопреки здравому смыслу, откликнувшись на приглашение Боба О'Брайена, который пообещал добрую выпивку и закуски навалом, а кроме того, никому из гостей не грозило быть подстреленным — считайте, что вам чертовски повезло, если вы знакомы с таким полицейским, как О'Брайен.
Он позвонил Мэрилин, чтоб сказать ей, что Мэйзи — подружка О'Брайена (как оказалось, ее имя неплохо соответствовало ее внешности[3]) тоже придет, и можно было вчетвером где-нибудь поужинать, на что Мэрилин ответила: «Конечно! Почему бы и нет?» Вот так они и попали сюда под вечер, после захода солнца. А теперь слушали домовладелицу, водившую их по обновленным апартаментам и видевшую в О'Брайене возможного клиента; Уиллис только сегодня узнал, что Боб собирается жениться на Мэйзи в совсем не отдаленном будущем. Кучу счастья тебе, приятель!
А вот Мэйзи можно было принять за девицу легкого поведения.
Хотя она и не была ею. Она служила клерком в офисе окружного прокурора.
Сегодня на ней был пушистый розовый свитер с опрометчиво большим вырезом на груди, узкая черная юбка, которая так блестела, словно была покрыта тонкой нефтяной пленкой, и черные лакированные туфли на высоких каблуках с завязками на лодыжках — точь-в-точь настоящая шлюха, если не обращать внимания на тонкий девичий голосок и на то, что она без умолку болтала про среднюю школу при монастыре Матери Марии Магдалины или что-то в этом роде в Калмз-Пойнте.
Хозяйка дома рассказывала Уиллису, что пентхаус — тот самый, в котором они сейчас находились, сдается по договорной цене всего лишь за 3,50 при твердых 8,25 процентах закладных без чаевых и гонораров посредникам. Уиллиса так и подмывало выпалить ей, что он живет в загородном доме, который обошелся Мэрилин в семьсот пятьдесят тысяч долларов. Интересно, жили ли когда-нибудь бывшие проститутки в таких роскошных домах?
Мэйзи в это время своим писклявым голоском рассказывала кому-то, как монашка по имени сестра Летисия била ее линейкой по рукам.
У О'Брайена был такой вид, будто с минуты на минуту ему придет конец.
Мэрилин громко удивлялась, как в наше время можно предлагать такие низкие закладные.
Хозяйка дома объяснила, что спонсором является банк в Миннесоте, но Уиллису это совершенно ни о чем не говорило.
Потом она спросила:
— А чем вы занимаетесь, миссис Уиллис?
— Холлис, — поправила ее Мэрилин.
— Я полагала... — Хозяйка повернулась к Уиллису. — Разве вы не говорили, что ваша фамилия — Уиллис?
— Да, но моя — Холлис, — ответила Мэрилин. — Мы не женаты.
— О!
— Хотя наши имена созвучны, — пришел на помощь Уиллис.
— И вы тоже работаете в полиции, мисс Холлис?
— Нет, я — студентка, — ответила Мэрилин.
И это было чистейшей правдой.
— Я прервала учебу, — добавила она.
И совсем не преувеличила.
— А что вы изучаете?
Широкая улыбка, неподдельный интерес: еще бы, перед ней потенциальные покупатели!
— Ну, со временем собираюсь стать социальным работником, — сказала Мэрилин, — а сейчас готовлюсь получить степень бакалавра.
И вновь это было правдой.
— А я хотела стать доктором, — сказала леди и взглянула на Уиллиса. — Но вместо этого вышла замуж, — добавила она, как будто осуждая его за свою неудачу.
Уиллис виновато улыбнулся. Потом повернулся к О'Брайену и сказал:
— Боб, если ты собираешься задержаться здесь, тогда мы с Мэрилин, пожалуй, пойдем, о'кей?
О'Брайен, похоже, вовсю наслаждался теплым белым вином и холодным канапе.
— До завтра, — ответил он.
— Рада была с вами познакомиться, Мэрилин, — сказала Мэйзи.
* * *
В церковном саду было полно людей: два работника «Скорой помощи», три техника из мобильной криминальной группы, помощник медицинского эксперта, два детектива из отдела убийств, женщина из фотослужбы и одетый в форму заместитель инспектора из управления.Заместитель инспектора находился здесь по той причине, что по составу полиция в этом городе была преимущественно ирландско-католической, а жертвой оказался священник.
Детектив Стивен Луис Карелла смотрел на собравшихся здесь офицеров сил охраны правопорядка и пытался вспомнить, когда же в последний раз он был в церкви. На свадьбе сестры, кажется, так? Сейчас он вновь в церкви. Но не для молитвы. Даже, строго говоря, еще не в церкви, хотя дом священника соединялся с церковью коридором, облицованным деревянными панелями, который вел в ризницу, а потом в само старое каменное здание.
Он смотрел сквозь открытую дверь дома священника в сад, где в средневековом великолепии цвели розы. Какая ночь! На мощеной дорожке сада лежал священник, одетый, Как для похорон, в черное, приличествующее его профессии, изуродованный многочисленными следами ударов и глубокими ранами, которые соперничали с розами, растущими под старыми каменными стенами. Лоб Кареллы прорезала хмурая складка. «Так закончить! — подумал он. — Как булыжник! В такую ночь!» Он продолжал смотреть в сад, где вокруг тела суетилась встревоженная толпа в костюмах и в полицейских мундирах.
Карелла производил впечатление — даже стоя неподвижно, засунув руки в карманы, — тренированного атлета, высокое, гибкое тело которого может изящно и без усилий вынести любые нагрузки. Но внешность обманчива. Все забывают, что средний возраст — это тридцать с небольшим. Спросите-ка мужчину, которому минуло тридцать пять, относит ли он себя к людям среднего возраста, и он ухмыльнется: «Не смешите!» Но потом вытащите своего десятилетнего сынишку из гаража и попробуйте сыграть с ним в баскетбол.
Внутреннее страдание было написано на лице Кареллы; возможно, оттого что мучительно болела голова, а может, ему, как всегда, душу терзало зрелище, оставшееся после столь жестокого насилия. Казалось, от боли его глаза еще больше сузились, придав ему преувеличенно восточный вид. Даже перевернув групповую фотографию вверх ногами, вы все равно отыщете на ней Кареллу по его глазам-щелочкам — так не похож он ни на кого другого на фотографии.
— Стив?
От неожиданности Карелла вздрогнул.
Коттон Хейз вел к нему экономку.
Ее звали Марта Хеннесси, и заболела она не пять минут назад. Ее, так сказать, вырвало. Поэтому Карелла попросил фельдшера «скорой помощи» вывести ее на улицу и выяснить, чем ей можно помочь. И вот она вернулась, в доме стоит запах рвоты, перебивая аромат роз, вплывающий в окна. Похоже, она уже пришла в себя. Немного бледна, но Карелла догадался, что это ее естественный цвет лица. Огненно-рыжие волосы, белая кожа — тот тип женщины, которая заставит рака на солнце покраснеть. Зеленые глаза. В ней уместилось все графство Роскомон! Пятьдесят пять лет или что-то около этого, одета в простое синее платье, на ногах ботинки на очень низком каблуке. Раньше она уже рассказала, что обнаружила отца Майкла в саду, когда вышла позвать его на ужин. Это случилось чуть позже семи часов, минут за пятнадцать до того, как ее начало тошнить. А сейчас было семь сорок; полицейские находились здесь уже десять минут.
— Я отправил одного из полицейских за кофе, — доложил Хейз. — Миссис Хеннесси сказала, что выпила бы кофе.
— Верно, — согласилась она, — я спросила мистера Хейза, можно ли сварить кофе. У нас отличная плита...
— Весьма сожалею, — сказал Карелла, — но там будут работать техники.
— И мистер Хейз ответил мне то же. Но я не понимаю, почему я не могу приготовить себе кофе. Не понимаю, почему надо кого-то посылать за ним.
Хейз пристально посмотрел на миссис Хеннесси.
Он уже дважды объяснял ей, что все это место сейчас является местом преступления. Что убийца мог до своего злодеяния побывать в церкви или в доме священника. Что убийца мог заглянуть даже в маленькую канцелярию священника, ту, где один из ящиков стола был выдвинут, а бумаги, по-видимому, из этого же ящика были разбросаны по полу. И теперь эта женщина уже в третий раз спрашивает, почему ей нельзя входить в кухню священника — туда, где среди прочей утвари было много огромных ножей. Он был уверен, что объяснил вполне доступно, почему ей не разрешается пользоваться кухней или чем угодно на кухне. Почему же она не хочет его понять?
Хейз, этот крепко сбитый мужчина в шесть футов и два дюйма ростом, сто девяносто фунтов весом, перед которым Хеннесси выглядела сущим карликом, пребывал в полной растерянности, пытаясь придумать, как бы еще проще ей объяснить, почему они не хотят, чтобы она заходила на кухню. На левом виске у него белела неправильной формы полоска седых волос — память о напряженных годах, когда он занимался расследованием краж со взломом. Она придавала ему устрашающий, как у невесты Франкенштейна, вид, а в сочетании с оцепенением на его лице могло показаться, что он через несколько секунд задушит маленькую экономку — предположение, весьма далекое от истины. Бок о бок стояли двое рыжеголовых: один огромного роста и грозной наружности, вторая — хрупкая и сбитая с толку — пылающий факел и яркий уголек.
Карелла перевел взгляд с одного на другую, не зная, что Хейз уже два раза втолковывал ей, почему закрыта кухня; он недоумевал, видя, как пристально Хейз смотрит на экономку. Он начал испытывать некоторую неловкость оттого, что не понимал, что же к черту тут происходит. Снаружи, в саду, на забрызганных кровью камнях, лежал священник, и кровь еще сочилась из рваных ран в спине. И была такая восхитительная ночь!
Наконец махнув рукой на эту проклятую кухню, Хейз сказал:
— Когда вы в последний раз видели отца Берни живым?
— Отца Майкла, — поправила она.
— Ладно, его зовут Майкл Берни, не так ли? — спросил Хейз.
— Да, — ответила миссис Хеннесси, — но священника могут звать... ну, например, отец О'Нейл, как все звали местного патера. Его имя было Ральф О'Нейл, но все звали его отец О'Нейл. Хотя имя отца Майкла — Майкл Берни, все зовут его отец Майкл. Тут какая-то тайна.
— Да, тут огромная тайна, — согласился Хейз.
— Так когда вы в последний раз видели его живым? — мягко спросил Карелла. — Отца Майкла, — уточнил он.
«Не торопясь и спокойно, — внушал он сам себе. — Если она и вправду глупа, злость ни в коей мере не поможет ни ей, ни делу. Если она испугана, надо помочь ей взять себя в руки. Ведь в саду лежит убитый».
— Когда вы в последний раз видели его живым? — подбодрил он. — Время. Который был час?
— Чуть после семи, — сказала она. — Когда я пришла позвать его на ужин.
— Но к тому времени он уже был мертв, разве вы не это говорили?
— Да, Боже милосердный! — подтвердила она и поспешно перекрестилась.
— Когда в последний раз вы видели его живым? До этого.
— Когда уходила Крисси, — сказала она.
— Крисси?
— Да.
— Кто такая Крисси?
— Его секретарь.
— И в какое время она уходила?
— В пять. Она уходит в пять.
— Так она ушла в пять часов вечера?
— Да.
— И в это время вы в последний раз видели отца Майкла живым?
— Да, когда Крисси уходила. Он пожелал ей доброй ночи.
— И где это было, миссис Хеннесси?
— В его кабинете. Я заходила забрать чайные принадлежности... он обычно пьет чай после обеда, после того, как прочтет трехчасовую молитву. Крисси как раз выходила из дверей, а он ей говорил: «До завтра!»
— Что за Крисси? — спросил Хейз.
— Ну, Крисси, которая его секретарь, — сказала миссис Хеннесси.
— Да нет, как ее полное имя?
— Кристин.
— А фамилия?
— Лунд. Кристин Лунд.
— Она работает каждый день?
— Нет, только по вторникам и четвергам. Два раза в неделю.
— А вы? Сколько раз...
— Кому кофе? — спросил вошедший полицейский.
— Вот ваш кофе, миссис Хеннесси, — сказал Хейз и взял у него картонную коробку.
— Спасибо, — произнесла она и совершенно неожиданно добавила: — Это дело рук Дьявола!
* * *
Единственной проблемой было то, что Уиллис любил ее до смерти.Денно и нощно ему не давала покоя мысль, что он любит женщину, которая кого-то убила. Да, сутенер, дерьмовый жалкий сутенер, если называть вещи своими именами, но тем не менее человеческое существо, если сутенеры могут считаться людьми! Он никогда не встречал сводника, который бы ему понравился, но точно так же ему ни разу не доводилось иметь дело с проституткой, у которой было бы доброе сердце. С Мэрилин он познакомился, когда она уже не была шлюхой, так что она не в счет.
И все же, еще будучи проституткой, она убила Альберто Идальго, сутенера из Буэнос-Айреса, который к тому времени прожил на доходы от проституции почти пятьдесят лет. Кроме Мэрилин, у него в конюшне было еще шесть распутниц. Все вместе и каждая в отдельности ненавидели его, но никто так яро, как Мэрилин, которую он походя заставил вначале сделать аборт, а потом и удалить матку, поручив все это одному подпольному мяснику.
И вот Уиллис — офицер полиции, поклявшийся защищать и укреплять правопорядок в городе, штате, стране, — влюбился в бывшую проститутку, сознавшуюся в убийстве, и, предположительно, воровку; можно и в обратном порядке. Во всем городе только два человека знали, что Мэрилин когда-то была проституткой: лейтенант Питер Бернс и детектив Стив Карелла. Уиллису было известно, что они умеют хранить секреты. Но ни тот, ни другой не догадывались, что она к тому же убийца и воровка. Лишь Уиллис услышал это маленькое признание, он — единственный, кому она...
— Да, я. Я убила его.
— Я не хочу этого слышать. Прошу тебя. Я не желаю слышать об этом.
— Я думала, ты хочешь знать правду!
— Я — полицейский! Если ты убила человека...
— Я не убивала человека, я убила чудовище! Он вырвал все мои внутренности, у меня не может быть детей, ты это понимаешь?
— Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста, Мэрилин...
— Я бы его снова убила. В ту же минуту.
Она использовала цианистый калий. Вряд ли так поступил бы обладатель доброго сердца. Цианистый калий. От крыс. А потом...
— Я вошла в его спальню и стала искать шифр к замку сейфа, потому что там должен был лежать мой паспорт. Я разгадала комбинацию. Открыла сейф. Мой паспорт был там. И около четырехсот миллионов аргентинских аустралей, или два миллиона долларов!
В ту ночь, когда она во всем призналась Уиллису, в ту, такую сейчас далекую ночь она спросила:
— Ну, и что теперь? Ты меня выдашь?
Он не знал, что ответить.
Он был полицейским.
И он любил ее.
— Кто-нибудь знает, что его убила ты? — спросил он.
— Кто? Аргентинская полиция? С какой стати им заниматься убитым сутенером? Впрочем... Ведь я же удрала из конюшни, да и сейф оказался открытым, и куча денег уплыла, так что они может быть, и вычислили, что преступницей являюсь я, — кажется, это слово вы используете?
— Есть ли ордер на твой арест?