Страница:
Этой девочке, Морель Перуччи, пятнадцать лет, она живет в моем доме. Всего пятнадцать, не думаю, чтобы она вообще знала, что такое крэк, о котором он ее спрашивал. Вот так! Но мы все равно ничего не делали. Он пришел, торгует наркотиками, но никто не возмутился, не взорвался. На самом деле Джимми, который работал с ним на «Уборке», посмотрел на него и сказал: «Давай-ка, Нейт, здесь не то место», что-то вроде этого, давая ему понять, что здесь живем мы, и мы не хотим здесь никакого дурмана, о'кей, оставь это. А Хупер говорит: «Значит, так, да? Здесь не то место, да?» И поворачивается снова к Морель и говорит: «Зайка, а не хочешь вот эти сладкие штучки, а, беби?» и прикладывает флакончик с крэком прямо к тому месту, где находится член, вы понимаете, о чем я говорю? Двусмысленный намек. Он как будто плюнул нам в лицо. Он словно бы говорил, что не только собирается продавать здесь крэк, но еще намерен оскорблять эту невинную пятнадцатилетнюю девчонку. Тут это и случилось.
— Что случилось? — спросил Карелла.
— Началась драка, что вы думаете, могло случиться?
— Кто-то ударил его бейсбольной битой, было такое?
— Нет. Какая бейсбольная бита? Не было никакой биты! Дрались на кулаках. Ведь была Пасха, кто же играл в бейсбол? Откуда бы взяться бейсбольной бите?
— Хупер говорит, что его ударили битой.
— Хупер — лгун!
— Он говорит, что за ним гнались по улице с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков.
— Да. Потому что он был с поганым ножом!
— У него был нож?
— Кнопочный нож. Он его вытащил сразу же, как заработал первый удар.
— А кто его ударил первым?
— Я. Сознаюсь, — сказал Бобби и улыбнулся.
— И ты говоришь, он вытащил нож?
— Да, сразу же.
— А что было потом?
— Один из парней ударил его сзади, по затылку. И он решил, что нож ему не поможет, и помчался к чертовой матери. Он побежал. Мы — за ним.
— К церкви.
— Да, мы забежали в Святую Екатерину. Мы гонялись за ним и в церкви. А потом отец Майкл стал кричать, что мы — хулиганы и все такое и выгнал нас. Мы пытались объяснить ему, что это — торговец дурманом, что он пытается здесь торговать им, что он оскорбил нашу девочку, что у него нож, ради Христа... Сознаюсь, я это сказал в церкви, сознаюсь, помянул имя Господа всуе. С отцом Майклом случился припадок. «Что?! Что ты сказал?! Как ты смеешь? Прочь отсюда! Это дом Господа!» и все такое. Ну, мы и ушли. Без труда удрали.
— А дальше?
— А что дальше? Пошли домой. Вот и все.
— Ты видел кого-нибудь еще в церкви? Пока вы были там?
— Нет. Только отца Майкла.
— А слышал чьи-нибудь голоса?
— Нет.
— Не слышал, как спорили два человека?
— Нет. Какие два человека?
— Правда, что вы поклялись на крови отомстить Хуперу и отцу Майклу? За то, что произошло.
— О чем вы говорите? Какая клятва на крови?
— За то, что произошло на Пасху.
— Я даже не знаю, что это за клятва на крови! Что это такое?
— Вы не клялись отомстить им, так?
— За что? Разве Хупер появлялся у нас с тех пор? Нет. Разве он шлялся по школе, предлагая наркотик? Тоже нет. Так за что же тогда ему мстить? Мы его и так хорошо проучили на Пасху!
— А священник? Отец Майкл?
— Он поступил так, как считал правильным. Воображал, что спасает бедное невинное дитя, которое избила банда хулиганов. Я в поступил так же, поверьте. Если в я считал, что прав кто-то другой? Было бы то же самое. Поэтому зачем нам держать зло на него? Я каждое воскресенье хожу в церковь. И другие ребята — тоже. Церковь для нас — как место свиданий. Каждое воскресенье мы слушаем мессу в десять часов. По вечерам в пятницу ходим на танцы, их устраивает КМО. Мы ничего не имеем против отца Майкла. Ведь по сути он был таким же парнем, как все, до того, что случилось на Пасху. Это ужасно. Ужасно!
— Когда ты сказал, что он — такой, как другие...
— Он всегда подсмеивался над нами, шутил, интересовался нашими делами — очень приятный парень, даже иногда забывалось, что он — священник! Я до сих пор думаю, что он так вел себя на Пасху, потому что неправильно понял ситуацию. Он не знал, что за тип этот Хупер на самом деле. Вообще-то я бы не удивился...
Бобби остановился, замотал головой.
— О чем ты? — спросил Карелла.
— Я бы не удивился, если в выяснилось, что Хупер как-то связан с этим убийством.
— Что ты хочешь сказать?
— Просто такое ощущение, вот и все.
— Но откуда оно у тебя?
— Не знаю. Просто считаю, что, если парень торгует наркотиками, случиться может всякое. Включая и убийство. Вот и все, что мне известно, — сказал Бобби, мотнув головой, словно ставил точку. — Это все, что я знаю.
— Central de Policia[32], — произнес женский голос.
— Здравствуйте, — сказал Уиллис. — Вы говорите по-английски?
— Perdonerne?[33]
— Я звоню из Соединенных Штатов, — объяснил он, избегая слова «Америка»; они очень чувствительны к этому нюансу, — Los Estados Unidos, — сказал он. — Я — полицейский, un policia, — используя свой ломаный испанский, — un detective, — пытаясь придать этому слову, как он полагал, чисто испанское звучание, — дей-тек-тии-веу, — нет ли у вас кого-нибудь, кто говорит по-английски, por favor?
— Одна момента, пожалуйста, — сказала женщина.
Он стал ждать.
Один момент, два момента, три момента, наверное, полных шесть американских моментов набралось на один аргентинский, пока на другом конце раздался мужской голос:
— Teniente Видос, чем могу служить?
— Я — Харольд Уиллис, — начал Уиллис, — детектив третьей категории из Восемьдесят седьмого участка...
— Si, senor?
— Мы тут расследуем одно дело, в котором вы могли бы нам помочь.
— О?
Осторожно.
В мире не найдется копа, который бы хотел, чтоб к его собственным делам, завалившим его по горло, навешивали еще и иностранное расследование. Иностранное — это все, что за пределами его полицейского участка. Если этот участок начинается с соседней двери, все равно он — иностранный! Байя-Бланка — чуть более 300 миль к югу от Буэнос-Айреса, но это точно иностранная территория. Рио-Гальегос — это на границе с Чили, но это практически чужое государство. А Соединенные Штаты? Это где-то там? Даже и не спрашивайте!
Но с ним разговаривал какой-то детектив третьей категории, что, как полагал лейтенант Видос, соответствовало какому-то низшему чину в полиции, и он расследовал дело и нуждался в помощи. Помощи! От полиции Буэнос-Айреса. Norteamericanos[34] — нервная шайка!
— О какой помощи вы говорите? — спросил Видос, надеясь, что по его голосу можно будет безошибочно догадаться, что он не хочет помогать никоим образом. Все, что он хочет, это встретиться со своей женщиной перед тем, как пойти домой. В Аргентине уже без пятнадцати шесть. Вот и все, что он хотел!
— Я располагаю двумя именами, — сказал Уиллис. — Надеюсь, что вы их могли бы пропустить для меня...
— Пропустить их через что? — спросил Видос.
— Через ваш компьютер. Думаю, за ними есть преступления. И, если можно, пошлите телефакс по...
— Какие это могут быть преступления? — спросил Видос.
— Убийство, — резанул Уиллис.
Это как пароль!
«Убийство».
Ни один полицейский в мире не захотел бы навешивать на себя зарубежное дело, но ни один коп в мире не отвернулся бы от убийства. Уиллис знал это. Видос знал это. Оба полицейских тяжело вздохнули. Уиллис — от поддельной усталости из-за многодневного расследования убийства, которое он только что изобрел. Видос — от того, что от этой просьбы у него лишь заболит задница... Но — долг прежде всего!
— Как их зовут? — спросил он.
— Рамон Кастаньеда и Карлос Ортега, — ответил Уиллис.
— Дайте мне номер вашего факса, — сказал Видос.
И Уиллис продиктовал его.
Информация по телефаксу из Буэнос-Айреса пришла этим же вечером в семь часов. А уже восемь было в Аргентине, когда лейтенант Франсиско Рикардо Видос закладывал фотокопии документов в аппарат и матерился из-за того, что пропал вечер с его cita, с его Карлой де Фонт-Альба. В клерикальном отделе 87-го участка сержант Альфред Бенджамин Мисколо, вынимая листы из машины, заметил своему помощнику Хуану Луису Портолесу, что текст идет на испанском, а потом увидел, что на листах стоит штамп «Для Дет/3 Харлоу Уоллеса», и догадался, что это имя Хэла Уиллиса. Пробежав взглядом страницы — их было восемь — Портолес присвистнул и сказал: «Да, это плохие люди, сержант!»
Это, вероятно, относилось к нескольким словам, которые он успел ухватить взглядом. К таким, как
Robo... — ограбление...
Asalto con lesiones... — нападение с угрозой насилия...
Violacion... — изнасилование...
...и особенно Homicidio — убийство.
Глава 8
— Что случилось? — спросил Карелла.
— Началась драка, что вы думаете, могло случиться?
— Кто-то ударил его бейсбольной битой, было такое?
— Нет. Какая бейсбольная бита? Не было никакой биты! Дрались на кулаках. Ведь была Пасха, кто же играл в бейсбол? Откуда бы взяться бейсбольной бите?
— Хупер говорит, что его ударили битой.
— Хупер — лгун!
— Он говорит, что за ним гнались по улице с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков.
— Да. Потому что он был с поганым ножом!
— У него был нож?
— Кнопочный нож. Он его вытащил сразу же, как заработал первый удар.
— А кто его ударил первым?
— Я. Сознаюсь, — сказал Бобби и улыбнулся.
— И ты говоришь, он вытащил нож?
— Да, сразу же.
— А что было потом?
— Один из парней ударил его сзади, по затылку. И он решил, что нож ему не поможет, и помчался к чертовой матери. Он побежал. Мы — за ним.
— К церкви.
— Да, мы забежали в Святую Екатерину. Мы гонялись за ним и в церкви. А потом отец Майкл стал кричать, что мы — хулиганы и все такое и выгнал нас. Мы пытались объяснить ему, что это — торговец дурманом, что он пытается здесь торговать им, что он оскорбил нашу девочку, что у него нож, ради Христа... Сознаюсь, я это сказал в церкви, сознаюсь, помянул имя Господа всуе. С отцом Майклом случился припадок. «Что?! Что ты сказал?! Как ты смеешь? Прочь отсюда! Это дом Господа!» и все такое. Ну, мы и ушли. Без труда удрали.
— А дальше?
— А что дальше? Пошли домой. Вот и все.
— Ты видел кого-нибудь еще в церкви? Пока вы были там?
— Нет. Только отца Майкла.
— А слышал чьи-нибудь голоса?
— Нет.
— Не слышал, как спорили два человека?
— Нет. Какие два человека?
— Правда, что вы поклялись на крови отомстить Хуперу и отцу Майклу? За то, что произошло.
— О чем вы говорите? Какая клятва на крови?
— За то, что произошло на Пасху.
— Я даже не знаю, что это за клятва на крови! Что это такое?
— Вы не клялись отомстить им, так?
— За что? Разве Хупер появлялся у нас с тех пор? Нет. Разве он шлялся по школе, предлагая наркотик? Тоже нет. Так за что же тогда ему мстить? Мы его и так хорошо проучили на Пасху!
— А священник? Отец Майкл?
— Он поступил так, как считал правильным. Воображал, что спасает бедное невинное дитя, которое избила банда хулиганов. Я в поступил так же, поверьте. Если в я считал, что прав кто-то другой? Было бы то же самое. Поэтому зачем нам держать зло на него? Я каждое воскресенье хожу в церковь. И другие ребята — тоже. Церковь для нас — как место свиданий. Каждое воскресенье мы слушаем мессу в десять часов. По вечерам в пятницу ходим на танцы, их устраивает КМО. Мы ничего не имеем против отца Майкла. Ведь по сути он был таким же парнем, как все, до того, что случилось на Пасху. Это ужасно. Ужасно!
— Когда ты сказал, что он — такой, как другие...
— Он всегда подсмеивался над нами, шутил, интересовался нашими делами — очень приятный парень, даже иногда забывалось, что он — священник! Я до сих пор думаю, что он так вел себя на Пасху, потому что неправильно понял ситуацию. Он не знал, что за тип этот Хупер на самом деле. Вообще-то я бы не удивился...
Бобби остановился, замотал головой.
— О чем ты? — спросил Карелла.
— Я бы не удивился, если в выяснилось, что Хупер как-то связан с этим убийством.
— Что ты хочешь сказать?
— Просто такое ощущение, вот и все.
— Но откуда оно у тебя?
— Не знаю. Просто считаю, что, если парень торгует наркотиками, случиться может всякое. Включая и убийство. Вот и все, что мне известно, — сказал Бобби, мотнув головой, словно ставил точку. — Это все, что я знаю.
* * *
В начале четвертого Уиллис звонил из дежурной комнаты детективов. Лучи вечернего солнца проникали сквозь окно. Он сидел за своим столом. Сначала набрал 0-1-1, потом 5-4-1, а затем номер телефона, указанный в международном полицейском справочнике. Международные звонки звучали в трубке с какой-то особой настойчивостью. В дежурке за своим столом Энди Паркер печатал рапорт, используя пальцы обеих рук. Телефон продолжал звонить. Ему подумалось, что бы он ответил, если бы лейтенант вдруг поинтересовался, с чего это он звонит в Буэнос...— Central de Policia[32], — произнес женский голос.
— Здравствуйте, — сказал Уиллис. — Вы говорите по-английски?
— Perdonerne?[33]
— Я звоню из Соединенных Штатов, — объяснил он, избегая слова «Америка»; они очень чувствительны к этому нюансу, — Los Estados Unidos, — сказал он. — Я — полицейский, un policia, — используя свой ломаный испанский, — un detective, — пытаясь придать этому слову, как он полагал, чисто испанское звучание, — дей-тек-тии-веу, — нет ли у вас кого-нибудь, кто говорит по-английски, por favor?
— Одна момента, пожалуйста, — сказала женщина.
Он стал ждать.
Один момент, два момента, три момента, наверное, полных шесть американских моментов набралось на один аргентинский, пока на другом конце раздался мужской голос:
— Teniente Видос, чем могу служить?
— Я — Харольд Уиллис, — начал Уиллис, — детектив третьей категории из Восемьдесят седьмого участка...
— Si, senor?
— Мы тут расследуем одно дело, в котором вы могли бы нам помочь.
— О?
Осторожно.
В мире не найдется копа, который бы хотел, чтоб к его собственным делам, завалившим его по горло, навешивали еще и иностранное расследование. Иностранное — это все, что за пределами его полицейского участка. Если этот участок начинается с соседней двери, все равно он — иностранный! Байя-Бланка — чуть более 300 миль к югу от Буэнос-Айреса, но это точно иностранная территория. Рио-Гальегос — это на границе с Чили, но это практически чужое государство. А Соединенные Штаты? Это где-то там? Даже и не спрашивайте!
Но с ним разговаривал какой-то детектив третьей категории, что, как полагал лейтенант Видос, соответствовало какому-то низшему чину в полиции, и он расследовал дело и нуждался в помощи. Помощи! От полиции Буэнос-Айреса. Norteamericanos[34] — нервная шайка!
— О какой помощи вы говорите? — спросил Видос, надеясь, что по его голосу можно будет безошибочно догадаться, что он не хочет помогать никоим образом. Все, что он хочет, это встретиться со своей женщиной перед тем, как пойти домой. В Аргентине уже без пятнадцати шесть. Вот и все, что он хотел!
— Я располагаю двумя именами, — сказал Уиллис. — Надеюсь, что вы их могли бы пропустить для меня...
— Пропустить их через что? — спросил Видос.
— Через ваш компьютер. Думаю, за ними есть преступления. И, если можно, пошлите телефакс по...
— Какие это могут быть преступления? — спросил Видос.
— Убийство, — резанул Уиллис.
Это как пароль!
«Убийство».
Ни один полицейский в мире не захотел бы навешивать на себя зарубежное дело, но ни один коп в мире не отвернулся бы от убийства. Уиллис знал это. Видос знал это. Оба полицейских тяжело вздохнули. Уиллис — от поддельной усталости из-за многодневного расследования убийства, которое он только что изобрел. Видос — от того, что от этой просьбы у него лишь заболит задница... Но — долг прежде всего!
— Как их зовут? — спросил он.
— Рамон Кастаньеда и Карлос Ортега, — ответил Уиллис.
— Дайте мне номер вашего факса, — сказал Видос.
И Уиллис продиктовал его.
Информация по телефаксу из Буэнос-Айреса пришла этим же вечером в семь часов. А уже восемь было в Аргентине, когда лейтенант Франсиско Рикардо Видос закладывал фотокопии документов в аппарат и матерился из-за того, что пропал вечер с его cita, с его Карлой де Фонт-Альба. В клерикальном отделе 87-го участка сержант Альфред Бенджамин Мисколо, вынимая листы из машины, заметил своему помощнику Хуану Луису Портолесу, что текст идет на испанском, а потом увидел, что на листах стоит штамп «Для Дет/3 Харлоу Уоллеса», и догадался, что это имя Хэла Уиллиса. Пробежав взглядом страницы — их было восемь — Портолес присвистнул и сказал: «Да, это плохие люди, сержант!»
Это, вероятно, относилось к нескольким словам, которые он успел ухватить взглядом. К таким, как
Robo... — ограбление...
Asalto con lesiones... — нападение с угрозой насилия...
Violacion... — изнасилование...
...и особенно Homicidio — убийство.
Глава 8
Утренний звонок от Кристин Лунд в понедельник был несколько неожиданным. Позавчера, в субботу ночью, у ее дверей, когда она решительно протянула ему руку для прощания, Хейз подумал было, что это — конец всему. Но вот она опять здесь, оживленная и веселая. Она поинтересовалась, завтракал ли он.
— Нет еще.
— Знаешь, я собираю свои вещи в церкви. И подумала, что, если оказалась рядом...
— Чудесно, — отозвался он. — Мне заехать за тобой?
— А что, если я еще раз приду в участок? — спросила она. — Может быть, надо снова снять отпечатки пальцев?
— Может быть, — согласился Хейз, удивляясь, зачем надо было в субботу пожимать друг другу руки... «Актриса!» — подумал он и покачал головой.
— Через полчаса будет нормально? — спросила она.
— Отлично!
— Я даже не знала, работаешь ли ты сегодня, — сказала она.
— А что такое?
— Сегодня же — День Поминовения!
— Ах да!
Для полицейских праздники и будни — на одно лицо!
— Но я рада, что ты оказался на месте, — сказала она. — Пока!
И повесила трубку.
Он тоже повесил трубку и взглянул на часы. Пятнадцать минут восьмого. Посидел несколько секунд, тупо глядя на свет, струящийся сквозь забранные решеткой окна, еще не придя в себя от удивления.
В красно-синем конверте лежало письмо отца Майкла сестре, отправленное 12 мая. Оно было написано на церковном бланке, в верхней части страницы рельефными черными буквами было оттиснуто: Римско-католическая церковь Святой Екатерины, и адрес. Отец Майкл написал письмо от руки, но в почерке невозможно было углядеть каких-то проявлений душевной тревоги, которая заставила его исповедоваться перед старшей сестрой. Напротив, буквы были мелкие и четкие, слова равномерно шагали по странице, как будто маршировали под бой невидимого барабана.
"Моя дорогая сестра!
Уже очень давно мы не беседовали с тобой на серьезные темы, и, я полагаю, это во многом из-за того, что мы живем совершенно разными и отдаленными жизнями. В любом случае, мне так не хватает этих задушевных, искренних бесед, которые мы вели с тобой, когда я был ребенком, и твоих добрых советов, которые ты мне не раз давала. Кстати, не последним из них был совет следовать зову сердца и посвятить себя служению Господу нашему, Иисусу Христу.
Пишу это письмо, все еще надеясь, что могу поделиться с тобой самыми сокровенными чувствами.
Ирен, я в большой тревоге.
Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой я стал всерьез сомневаться в своих способностях любить Господа и служить Ему так же преданно, как я поклялся это делать. Я дошел до такого состояния, что не могу смотреть в глаза прихожанам по воскресеньям, слушать исповеди, руководить молодежью из нашей католической организации, давать советы тем, кто в них нуждается — короче, исполнять обязанности и долг пастыря.
Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху, когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей. Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке и стал опасен не только для себя и агнцев моего стада, но и для самого Господа!
Не знаю, что делать, Ирен. Прошу тебя, помоги.
Твой любящий брат Майкл".
Карелла перечитал письмо, а потом обратился к первому абзацу ответного письма Ирен к брату:
"Мой дражайший брат!
Только что получила твое письмо от 12 мая и не могу тебе описать, с каким опечаленным сердцем спешу тебе ответить. Майкл, как ты сумел воздвигнуть в себе такую башню сомнений? И не кажется ли тебе, что ты должен поделиться своими тревогами с епископом твоей епархии? Я просто не знаю, что тебе посоветовать".
И это сестра, которая в дни юности Майкла Берни «не раз давала ему добрый совет»! Карелла воспринял это письмо как отказ. «Не приставай со своими проблемами, я еду в Японию. До отъезда я тебе позвоню, и мы приятно поболтаем. К тому времени над тобой опять будут голубые небеса. К тому же, я знаю, ты сможешь обрести в молитве просветление и спасение». Бедный, измученный сукин сын с кем-то связался, как это выяснилось после, но ее нельзя беспокоить. А вчера на похоронах — глаза, полные слез. Карелла покачал головой.
Потом отправился в клерикальный отдел, снял копию с письма отца Майкла и желтым фломастером выделил слова и предложения, представлявшиеся ему важными для расследования:
«Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой...»
Значит, эта связь началась «перед самой Пасхой». «Перед самой» — понятие относительное, может означать и за два дня до Пасхи, или две недели, или даже два месяца. Во всяком случае, он не говорит «давным-давно». Его точные слова — «совсем недавно». Отметим это.
«Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху...»
Опять Пасхальное воскресенье! В тот же день Натан Хупер искал убежища в церкви. Тогда же он слышал, как отец Майкл спорил с невидимым мужчиной. Тогда же священник прогнал Бобби Корренте и его дружков.
«...когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей».
Не связано ли это со спором, который был у него с неизвестным, невидимым мужчиной? А не спорили ли они по этому поводу...
«...всепоглощающей и истощающей»?
Что говорил ему тот мужчина, когда Хупер ворвался в церковь, брызгая кровью, преследуемый обозленной толпой?
«Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке...»
«Дьявольская ловушка», — размышлял Карелла. Что же священник имел в виду?
— Да кое-что из своего стола. Новый настоятель, заменивший отца Майкла, привез с собой своего секретаря.
— Отец Орьелла? Я думал, его назначили сюда временно.
— Наверное, нет, — сказала Крисси, встряхнув головой совсем как актриса. Наверное, есть такие курсы, где их учат, как вскидывать волосы. — Завтра займусь поисками новой работы. Пока не появится роль, — прибавила она, пожав плечами.
В субботу вечером она честно и искренне сказала ему, что иногда сомневается, будет ли вообще у нее роль. Но, похоже, надежда живет вечно. Вот сегодня понедельник, и она опять поет свою старую грустную песню. «Появится роль! И когда она появится, я буду готова к ней! А если я ее потеряю, то лишь потому, что они искали актрису, которая выше ее. Или ниже. Или светлее. Или темнее!» — «Актриса!» — подумал он и удивился, какого черта вообще он здесь делает!
Они завтракали в новом итальянском ресторане на Калвер-авеню. В этом городе ресторанов — как грибов (или, в некоторых случаях, как поганок) и большинство из новых — итальянские. Кажется, американское помешательство на пасте не знает предела. Некоторые ресторанчики выживают. Многие исчезают после двух-трех месяцев борьбы. Крисси заказала телятину в остром соусе. Хейз выбрал каннелони: большие макароны, фаршированные мясом. Судя по вкусу соуса, это блюдо было приготовлено уже две или три недели назад.
— Ты не против, если мы поговорим о деле? — спросил он.
Сегодня утром Карелла поделился с ним впечатлениями от вчерашнего посещения кладбища. У священника было амурное дельце. Хейз молча выслушал. Он чувствовал, что новость его обеспокоила, но не мог понять, почему.
— Начинай, — сказала Крисси.
— Хочу спросить... не обсуждал ли с тобой отец Майкл когда-нибудь свои личные дела?
— Какие, например?
— Ну... личные дела.
— Например, к какому стоматологу ему идти? Или: может ли он себе позволить или нет новую машину?
— Да нет! Я говорю больше о... сомнениях... страхах.
— Нет! Никогда!
— Ты когда-нибудь вскрывала его почту? Или отвечала по телефону?
— Конечно. Всегда.
— А были ли письма или звонки от... — Он запнулся, но решил договорить: — Были ли письма и звонки от женщин?
— Да, конечно, — сказала она.
— От каких-нибудь женщин особо?
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она.
— Ну, таких женщин, которые писали или звонили ему чаще, чем... ну... чем это надо.
— Все равно не понимаю, о чем ты говоришь.
— Ну... — сказал он и опять запнулся. — У нас есть основания считать, что отец Майкл оказался вовлечен в такую ситуацию, в которой он не знал, что ему делать. В такую, что привела его к беде. Если ты помнишь о чем-то в этом роде, ты бы нам здорово помогла...
— Нет, не припоминаю ничего такого, что бы тревожило его, — ответила Крисси.
— И не упоминал он о проблемах или...
— Никогда.
— А эти женщины, что звонили ему...
— Разные женщины. Ведь их в приходе большинство, — сказала она.
— Ты не припоминаешь их имен?
— Так, экспромтом — нет. Но в делах могут быть письма...
— Да, я видел их.
— ...и я вела журнал записи телефонных разговоров — если новый секретарь уже не выкинула его.
— А где он находился?
— На моем столе. Справа от телефона.
— Книга, блокнот?..
— Это блокнот для записей. Розовый. «Пока вас нет» или что-то в этом роде. И там есть колонка для записи сообщения, имени и телефона того, кто звонил.
— И эти женщины, которые звонили... кто-нибудь из них посещал отца Майкла?
— Посещала?
— Ну да. Приходила в церковь, чтоб увидеться с ним, побеседовать.
— Да, в офис приходили женщины, — сказала Крисси и удивленно уставилась на него. — Знаешь, у меня такое ощущение, что ты... ладно... ерунда, я ошиблась.
— А может быть, не ошиблась, — возразил Хейз. — О чем ты подумала?
— Что... ну... по вопросам, которые ты мне задаешь... ну, мне кажется, что ты допускаешь, что у отца Майкла... так сказать...
— Да?
— Ладно, был любовный роман или что-то в этом роде.
— А ты это допускаешь?
— Нет.
— Ты так уверенно это говоришь...
— Я считаю, что отец Майкл был всецело предан Господу и католической церкви. Вряд ли он вообще замечал женщин. Или так о них думал.
— Как?
— В сексуальном смысле. Он был симпатичным, ты же знаешь... ну, ты видел его...
Хейз видел тело.
Которое кто-то многократно бил и резал.
— ...все приходские девчонки сходили по нему с ума — эта классическая внешность ирландца-шатена, эта улыбка Джина Келли...
Труп на каменном полу сада не улыбался.
Они занимались убийством, точка.
Жертвой являлся белый мужчина в возрасте чуть больше тридцати лет, темноволосый, темноглазый.
Симпатичный?
Этого Хейз припомнить не мог.
— ...вот я и говорю. Он был чутким и понимал с полуслова, а это как раз те черты характера, которые так нравятся женщинам. Но он же был священником, это-то вы знаете? А потому не мог уделять внимания... ну, как бы это... вопросам плоти. Он и не задумывался о том, как он привлекателен для женщин. И, конечно же, не мог себе позволить увлечься ими.
— Его сестра думает иначе, — возразил Хейз.
— Да? — удивилась Крисси.
— Похоже, она уверена, что у ее брата была связь с какой-то женщиной.
— Из этого прихода?
— Он не говорил, а она не знает.
— Удивительно! — сказала Крисси. — В самом деле удивительно.
— И ты не замечала никаких признаков, что у него могло бы...
— Ни малейших!
— Несмотря на то, что были звонки, письма...
— Ну, и от мужчин тоже!
— И посещения?
— Приходили и мужчины, и женщины! В приходе Святой Екатерины — многочисленная паства, а он был отзывчивым пастырем. Помню, как я удивлялась, когда начала работать здесь, тому, как он находил время для множества людей. У него была... ну... поразительная энергия. По-моему, он вообще не ложился спать.
— И когда это было?
— Когда я начала работать? В начале марта, еще помню, снег шел. Я вышла из подземки и пошла к церкви...
— ...и не могла найти вход. Когда подходила со стороны Калвер-авеню, ты знаешь, ты там бывал. Церковь в плане имеет форму креста, как и все церкви. Дом священника этого прихода находится в западном крыле, заходишь в невысокую дверь с аркой, проходишь мимо кружки для сбора пожертвований и потом по отделанному деревом коридору — в его дом. Кабинет отца Майкла — в углу, где когда-то была часть кухни. На этом месте раньше стояла кухонная плита, а сейчас — шкафы с документами, у западной стены церкви.
«Забавно! Похоже, Крисси репетировала роль!» Не исключено. Видимо, когда она вошла в офис, там была еще одна девушка. Когда приходишь в театр на пробу, там обязательно толпится сотня других девушек-претенденток! Конечно, в театре девушкой называют всех до тридцати, но в то вьюжное мартовское утро в офисе отца Майкла действительно была девушка, около тринадцати лет, в джинсах и сером свитере, желтых резиновых сапогах. Когда она наклонялась над столом, длинные темные волосы закрывали ей лицо. Он сказал:
«Ты пропустила стоимость билета, Глория». Оказывается, они говорили о большом танцевальном вечере в церкви, который должен состояться лишь в начале июня, а красивая маленькая темноволосая девочка рисовала плакат к этому событию и принесла его показать отцу Майклу. «А что вы думаете об этом?» — обратился он к Крисси, взяв со стола плакат и показав ей.
Она еще не успела даже представиться ему, не сказала, что ищет работу секретаря на неполный день, а он уже вовлек ее в церковные дела. Крисси посмотрела на плакат, на котором было нарисовано много танцующих мальчиков и девочек, а в воздухе над их головами плыли очертания больших жирных черных нот. Буквы в контурах воздушных шариков извещали, что в пятницу вечером 1-го июня состоятся июньские танцы. Сейчас было только начало марта, но отец Майкл любит, когда его юные прихожане вовлекаются в работу задолго до самого события. «Ну и как?» — спросил он и улыбнулся.
— В самом деле, у него была улыбка Джина Келли...
...и ждал ее ответа, как если в от него зависело будущее всей католической церкви. Маленькая девочка — вообще-то она не маленькая, в ней 5 футов 6 дюймов росту, но для Крисси она — маленькая девочка 12 — 13 лет — также ожидала ее заключения и беспощадной критики. На Северной Одиннадцатой улице происходило важнейшее событие, и они ждали, когда обозреватель четвертого канала выразит свое мнение. Глория, — он называл ее Глорией, — красивая маленькая девочка с бледным овальным лицом и высокими скулами, длинными черными прямыми волосами, падающими на плечи, слегка раскрытым ртом, большими серо-голубыми глазами, сидела в ожидании. В Крисси вдруг проснулось сочувствие к этой девочке, которая, очевидно, и нарисовала плакат, а сейчас томилась, ожидая решения священника, которое может зависеть от того, как Крисси оценит ее усилия. Крисси знала, каково это в 13 лет, и она заявила, что, глядя на плакат, человек действительно захочет прийти сюда и потанцевать. И тут Глория воскликнула «ура!» или что-то вроде этого, бросилась к Крисси и крепко обняла ее.
Вспомним, что Крисси пришла устраиваться на работу. И первые впечатления оказались не очень пристойные: какой-то подросток скачет в ее объятиях и визжит, а она не успела даже представиться! Она прислушалась к тому, что говорил отец Майкл: «Плакат ужасен, к тому же она забыла указать плату за вход», а девчонка все еще так взбудоражена восторженной оценкой Крисси и потрясающей, как у Джина Келли, одобрительной улыбкой священника, что чуть не обмочилась в штанишки прямо в офисе! Но наконец-то она свернула плакат, снова поблагодарила Крисси и ушла, счастливая, с улыбкой на лице. Симпатичный молодой патер покачал головой ей вслед и сказал что-то вроде того, что в этом приходе — чудесные дети, и наконец-то Крисси представилась ему и сказала, что пришла в поисках работы. И знаешь, что он ответил?
— А он сказал: «Вы не могли бы приступить прямо сегодня?» Что-то в этом роде, — сказала Крисси и покачала головой. — Я чувствую, ему понравилось, как это все произошло с Глорией, как я повела себя с ней, кстати, она необычайный ребенок — президент КМО, умная до невозможности и к тому же красивая.
— Знаю, — сказал Хейз. — Карелла мне говорил.
— Нет еще.
— Знаешь, я собираю свои вещи в церкви. И подумала, что, если оказалась рядом...
— Чудесно, — отозвался он. — Мне заехать за тобой?
— А что, если я еще раз приду в участок? — спросила она. — Может быть, надо снова снять отпечатки пальцев?
— Может быть, — согласился Хейз, удивляясь, зачем надо было в субботу пожимать друг другу руки... «Актриса!» — подумал он и покачал головой.
— Через полчаса будет нормально? — спросила она.
— Отлично!
— Я даже не знала, работаешь ли ты сегодня, — сказала она.
— А что такое?
— Сегодня же — День Поминовения!
— Ах да!
Для полицейских праздники и будни — на одно лицо!
— Но я рада, что ты оказался на месте, — сказала она. — Пока!
И повесила трубку.
Он тоже повесил трубку и взглянул на часы. Пятнадцать минут восьмого. Посидел несколько секунд, тупо глядя на свет, струящийся сквозь забранные решеткой окна, еще не придя в себя от удивления.
* * *
Полицейский в мундире вручил Карелле конверт «Федерального экспресса» через десять минут после того, как Хейз вышел из комнаты. Коп объяснил, что конверт лежал в груде других бумаг внизу, на столике для срочных бумаг, и сержант Мерчисон только сейчас его обнаружил. Но свои извинения за задержку он произносил с легким оттенком сарказма.В красно-синем конверте лежало письмо отца Майкла сестре, отправленное 12 мая. Оно было написано на церковном бланке, в верхней части страницы рельефными черными буквами было оттиснуто: Римско-католическая церковь Святой Екатерины, и адрес. Отец Майкл написал письмо от руки, но в почерке невозможно было углядеть каких-то проявлений душевной тревоги, которая заставила его исповедоваться перед старшей сестрой. Напротив, буквы были мелкие и четкие, слова равномерно шагали по странице, как будто маршировали под бой невидимого барабана.
"Моя дорогая сестра!
Уже очень давно мы не беседовали с тобой на серьезные темы, и, я полагаю, это во многом из-за того, что мы живем совершенно разными и отдаленными жизнями. В любом случае, мне так не хватает этих задушевных, искренних бесед, которые мы вели с тобой, когда я был ребенком, и твоих добрых советов, которые ты мне не раз давала. Кстати, не последним из них был совет следовать зову сердца и посвятить себя служению Господу нашему, Иисусу Христу.
Пишу это письмо, все еще надеясь, что могу поделиться с тобой самыми сокровенными чувствами.
Ирен, я в большой тревоге.
Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой я стал всерьез сомневаться в своих способностях любить Господа и служить Ему так же преданно, как я поклялся это делать. Я дошел до такого состояния, что не могу смотреть в глаза прихожанам по воскресеньям, слушать исповеди, руководить молодежью из нашей католической организации, давать советы тем, кто в них нуждается — короче, исполнять обязанности и долг пастыря.
Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху, когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей. Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке и стал опасен не только для себя и агнцев моего стада, но и для самого Господа!
Не знаю, что делать, Ирен. Прошу тебя, помоги.
Твой любящий брат Майкл".
Карелла перечитал письмо, а потом обратился к первому абзацу ответного письма Ирен к брату:
"Мой дражайший брат!
Только что получила твое письмо от 12 мая и не могу тебе описать, с каким опечаленным сердцем спешу тебе ответить. Майкл, как ты сумел воздвигнуть в себе такую башню сомнений? И не кажется ли тебе, что ты должен поделиться своими тревогами с епископом твоей епархии? Я просто не знаю, что тебе посоветовать".
И это сестра, которая в дни юности Майкла Берни «не раз давала ему добрый совет»! Карелла воспринял это письмо как отказ. «Не приставай со своими проблемами, я еду в Японию. До отъезда я тебе позвоню, и мы приятно поболтаем. К тому времени над тобой опять будут голубые небеса. К тому же, я знаю, ты сможешь обрести в молитве просветление и спасение». Бедный, измученный сукин сын с кем-то связался, как это выяснилось после, но ее нельзя беспокоить. А вчера на похоронах — глаза, полные слез. Карелла покачал головой.
Потом отправился в клерикальный отдел, снял копию с письма отца Майкла и желтым фломастером выделил слова и предложения, представлявшиеся ему важными для расследования:
«Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой...»
Значит, эта связь началась «перед самой Пасхой». «Перед самой» — понятие относительное, может означать и за два дня до Пасхи, или две недели, или даже два месяца. Во всяком случае, он не говорит «давным-давно». Его точные слова — «совсем недавно». Отметим это.
«Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху...»
Опять Пасхальное воскресенье! В тот же день Натан Хупер искал убежища в церкви. Тогда же он слышал, как отец Майкл спорил с невидимым мужчиной. Тогда же священник прогнал Бобби Корренте и его дружков.
«...когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей».
Не связано ли это со спором, который был у него с неизвестным, невидимым мужчиной? А не спорили ли они по этому поводу...
«...всепоглощающей и истощающей»?
Что говорил ему тот мужчина, когда Хупер ворвался в церковь, брызгая кровью, преследуемый обозленной толпой?
«Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке...»
«Дьявольская ловушка», — размышлял Карелла. Что же священник имел в виду?
* * *
— И что же ты забирала из церкви? — спросил Хейз.— Да кое-что из своего стола. Новый настоятель, заменивший отца Майкла, привез с собой своего секретаря.
— Отец Орьелла? Я думал, его назначили сюда временно.
— Наверное, нет, — сказала Крисси, встряхнув головой совсем как актриса. Наверное, есть такие курсы, где их учат, как вскидывать волосы. — Завтра займусь поисками новой работы. Пока не появится роль, — прибавила она, пожав плечами.
В субботу вечером она честно и искренне сказала ему, что иногда сомневается, будет ли вообще у нее роль. Но, похоже, надежда живет вечно. Вот сегодня понедельник, и она опять поет свою старую грустную песню. «Появится роль! И когда она появится, я буду готова к ней! А если я ее потеряю, то лишь потому, что они искали актрису, которая выше ее. Или ниже. Или светлее. Или темнее!» — «Актриса!» — подумал он и удивился, какого черта вообще он здесь делает!
Они завтракали в новом итальянском ресторане на Калвер-авеню. В этом городе ресторанов — как грибов (или, в некоторых случаях, как поганок) и большинство из новых — итальянские. Кажется, американское помешательство на пасте не знает предела. Некоторые ресторанчики выживают. Многие исчезают после двух-трех месяцев борьбы. Крисси заказала телятину в остром соусе. Хейз выбрал каннелони: большие макароны, фаршированные мясом. Судя по вкусу соуса, это блюдо было приготовлено уже две или три недели назад.
— Ты не против, если мы поговорим о деле? — спросил он.
Сегодня утром Карелла поделился с ним впечатлениями от вчерашнего посещения кладбища. У священника было амурное дельце. Хейз молча выслушал. Он чувствовал, что новость его обеспокоила, но не мог понять, почему.
— Начинай, — сказала Крисси.
— Хочу спросить... не обсуждал ли с тобой отец Майкл когда-нибудь свои личные дела?
— Какие, например?
— Ну... личные дела.
— Например, к какому стоматологу ему идти? Или: может ли он себе позволить или нет новую машину?
— Да нет! Я говорю больше о... сомнениях... страхах.
— Нет! Никогда!
— Ты когда-нибудь вскрывала его почту? Или отвечала по телефону?
— Конечно. Всегда.
— А были ли письма или звонки от... — Он запнулся, но решил договорить: — Были ли письма и звонки от женщин?
— Да, конечно, — сказала она.
— От каких-нибудь женщин особо?
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она.
— Ну, таких женщин, которые писали или звонили ему чаще, чем... ну... чем это надо.
— Все равно не понимаю, о чем ты говоришь.
— Ну... — сказал он и опять запнулся. — У нас есть основания считать, что отец Майкл оказался вовлечен в такую ситуацию, в которой он не знал, что ему делать. В такую, что привела его к беде. Если ты помнишь о чем-то в этом роде, ты бы нам здорово помогла...
— Нет, не припоминаю ничего такого, что бы тревожило его, — ответила Крисси.
— И не упоминал он о проблемах или...
— Никогда.
— А эти женщины, что звонили ему...
— Разные женщины. Ведь их в приходе большинство, — сказала она.
— Ты не припоминаешь их имен?
— Так, экспромтом — нет. Но в делах могут быть письма...
— Да, я видел их.
— ...и я вела журнал записи телефонных разговоров — если новый секретарь уже не выкинула его.
— А где он находился?
— На моем столе. Справа от телефона.
— Книга, блокнот?..
— Это блокнот для записей. Розовый. «Пока вас нет» или что-то в этом роде. И там есть колонка для записи сообщения, имени и телефона того, кто звонил.
— И эти женщины, которые звонили... кто-нибудь из них посещал отца Майкла?
— Посещала?
— Ну да. Приходила в церковь, чтоб увидеться с ним, побеседовать.
— Да, в офис приходили женщины, — сказала Крисси и удивленно уставилась на него. — Знаешь, у меня такое ощущение, что ты... ладно... ерунда, я ошиблась.
— А может быть, не ошиблась, — возразил Хейз. — О чем ты подумала?
— Что... ну... по вопросам, которые ты мне задаешь... ну, мне кажется, что ты допускаешь, что у отца Майкла... так сказать...
— Да?
— Ладно, был любовный роман или что-то в этом роде.
— А ты это допускаешь?
— Нет.
— Ты так уверенно это говоришь...
— Я считаю, что отец Майкл был всецело предан Господу и католической церкви. Вряд ли он вообще замечал женщин. Или так о них думал.
— Как?
— В сексуальном смысле. Он был симпатичным, ты же знаешь... ну, ты видел его...
Хейз видел тело.
Которое кто-то многократно бил и резал.
— ...все приходские девчонки сходили по нему с ума — эта классическая внешность ирландца-шатена, эта улыбка Джина Келли...
Труп на каменном полу сада не улыбался.
Они занимались убийством, точка.
Жертвой являлся белый мужчина в возрасте чуть больше тридцати лет, темноволосый, темноглазый.
Симпатичный?
Этого Хейз припомнить не мог.
— ...вот я и говорю. Он был чутким и понимал с полуслова, а это как раз те черты характера, которые так нравятся женщинам. Но он же был священником, это-то вы знаете? А потому не мог уделять внимания... ну, как бы это... вопросам плоти. Он и не задумывался о том, как он привлекателен для женщин. И, конечно же, не мог себе позволить увлечься ими.
— Его сестра думает иначе, — возразил Хейз.
— Да? — удивилась Крисси.
— Похоже, она уверена, что у ее брата была связь с какой-то женщиной.
— Из этого прихода?
— Он не говорил, а она не знает.
— Удивительно! — сказала Крисси. — В самом деле удивительно.
— И ты не замечала никаких признаков, что у него могло бы...
— Ни малейших!
— Несмотря на то, что были звонки, письма...
— Ну, и от мужчин тоже!
— И посещения?
— Приходили и мужчины, и женщины! В приходе Святой Екатерины — многочисленная паства, а он был отзывчивым пастырем. Помню, как я удивлялась, когда начала работать здесь, тому, как он находил время для множества людей. У него была... ну... поразительная энергия. По-моему, он вообще не ложился спать.
— И когда это было?
— Когда я начала работать? В начале марта, еще помню, снег шел. Я вышла из подземки и пошла к церкви...
— ...и не могла найти вход. Когда подходила со стороны Калвер-авеню, ты знаешь, ты там бывал. Церковь в плане имеет форму креста, как и все церкви. Дом священника этого прихода находится в западном крыле, заходишь в невысокую дверь с аркой, проходишь мимо кружки для сбора пожертвований и потом по отделанному деревом коридору — в его дом. Кабинет отца Майкла — в углу, где когда-то была часть кухни. На этом месте раньше стояла кухонная плита, а сейчас — шкафы с документами, у западной стены церкви.
«Забавно! Похоже, Крисси репетировала роль!» Не исключено. Видимо, когда она вошла в офис, там была еще одна девушка. Когда приходишь в театр на пробу, там обязательно толпится сотня других девушек-претенденток! Конечно, в театре девушкой называют всех до тридцати, но в то вьюжное мартовское утро в офисе отца Майкла действительно была девушка, около тринадцати лет, в джинсах и сером свитере, желтых резиновых сапогах. Когда она наклонялась над столом, длинные темные волосы закрывали ей лицо. Он сказал:
«Ты пропустила стоимость билета, Глория». Оказывается, они говорили о большом танцевальном вечере в церкви, который должен состояться лишь в начале июня, а красивая маленькая темноволосая девочка рисовала плакат к этому событию и принесла его показать отцу Майклу. «А что вы думаете об этом?» — обратился он к Крисси, взяв со стола плакат и показав ей.
Она еще не успела даже представиться ему, не сказала, что ищет работу секретаря на неполный день, а он уже вовлек ее в церковные дела. Крисси посмотрела на плакат, на котором было нарисовано много танцующих мальчиков и девочек, а в воздухе над их головами плыли очертания больших жирных черных нот. Буквы в контурах воздушных шариков извещали, что в пятницу вечером 1-го июня состоятся июньские танцы. Сейчас было только начало марта, но отец Майкл любит, когда его юные прихожане вовлекаются в работу задолго до самого события. «Ну и как?» — спросил он и улыбнулся.
— В самом деле, у него была улыбка Джина Келли...
...и ждал ее ответа, как если в от него зависело будущее всей католической церкви. Маленькая девочка — вообще-то она не маленькая, в ней 5 футов 6 дюймов росту, но для Крисси она — маленькая девочка 12 — 13 лет — также ожидала ее заключения и беспощадной критики. На Северной Одиннадцатой улице происходило важнейшее событие, и они ждали, когда обозреватель четвертого канала выразит свое мнение. Глория, — он называл ее Глорией, — красивая маленькая девочка с бледным овальным лицом и высокими скулами, длинными черными прямыми волосами, падающими на плечи, слегка раскрытым ртом, большими серо-голубыми глазами, сидела в ожидании. В Крисси вдруг проснулось сочувствие к этой девочке, которая, очевидно, и нарисовала плакат, а сейчас томилась, ожидая решения священника, которое может зависеть от того, как Крисси оценит ее усилия. Крисси знала, каково это в 13 лет, и она заявила, что, глядя на плакат, человек действительно захочет прийти сюда и потанцевать. И тут Глория воскликнула «ура!» или что-то вроде этого, бросилась к Крисси и крепко обняла ее.
Вспомним, что Крисси пришла устраиваться на работу. И первые впечатления оказались не очень пристойные: какой-то подросток скачет в ее объятиях и визжит, а она не успела даже представиться! Она прислушалась к тому, что говорил отец Майкл: «Плакат ужасен, к тому же она забыла указать плату за вход», а девчонка все еще так взбудоражена восторженной оценкой Крисси и потрясающей, как у Джина Келли, одобрительной улыбкой священника, что чуть не обмочилась в штанишки прямо в офисе! Но наконец-то она свернула плакат, снова поблагодарила Крисси и ушла, счастливая, с улыбкой на лице. Симпатичный молодой патер покачал головой ей вслед и сказал что-то вроде того, что в этом приходе — чудесные дети, и наконец-то Крисси представилась ему и сказала, что пришла в поисках работы. И знаешь, что он ответил?
— А он сказал: «Вы не могли бы приступить прямо сегодня?» Что-то в этом роде, — сказала Крисси и покачала головой. — Я чувствую, ему понравилось, как это все произошло с Глорией, как я повела себя с ней, кстати, она необычайный ребенок — президент КМО, умная до невозможности и к тому же красивая.
— Знаю, — сказал Хейз. — Карелла мне говорил.