Страница:
— Не знаю.
И снова тяжелое молчание.
— И что же ты собираешься делать? — спросила она. — Звонить в Аргентину? Выяснить, выписан ли ордер на арест Мэри Энн Холлис, личности, которой даже я уже не знаю? А, Хэл? Ради Христа, я люблю тебя, я хочу быть с тобой вечно, я люблю тебя, Господи, я люблю тебя, что ты хочешь делать?
— Не знаю, — ответил он.
Он все еще был полицейским.
Но каждый раз, когда раздавался телефонный звонок, его бросало в холодный пот, и каждый раз он надеялся, что это не полицейский инспектор из Буэнос-Айреса, желающий сообщить ему, что следы убийства привели в этот город и они ведут приготовления к экстрадиции[4] женщины по имени Мэрилин Холлис.
В такую ночь, как эта, легко забыть свои страхи.
Легко позабыть, что есть тревоги, которые никогда тебя не покинут. В самом начале одиннадцатого город был залит ярким светом. Насколько Уиллис мог себе представить, так выглядит весна в Париже: он никогда там не бывал. Но было здорово похоже на Париж, и действительно пахло весной, самой благоуханной из всех весен, которые ему довелось пережить. Едва он и Мэрилин вышли из ресторана, легкий ветерок подул из Гровер-парка. Они оба улыбнулись. Он остановил проезжавшее такси и попросил водителя ехать в пригород дорогой, пролегающей по парку. Они все еще улыбались, держась за руки, как подростки.
Харборсайд-Лейн, где находился дом, принадлежавший Мэрилин, был расположен на территории 87-го участка — район, конечно, не столь привлекательный, как Сильвермайн-Овал, но соседство было довольно милым, по крайней мере, если сравнивать с остальной частью участка. Дом 1211 стоял в ряду зданий, построенных из коричневого кирпича, изукрашенных на недоступной высоте надписями, сделанными распылителем. Стальные ворота в правой части здания охраняли въезд во двор, ведущий к гаражу, стоявшему примерно в пятидесяти футах от мостовой. Окна цокольного и первого этажей были забраны решетками, колючая проволока с крыши перекрывала второй этаж. На табличке рядом с кнопкой звонка красовались два имени: «М. Холлис и X. Уиллис».
Уиллис заплатил водителю, добавив великолепные чаевые: это была такая ночь! Мэрилин отпирала переднюю дверь, когда машина была уже у поворота. Она повернула за угол и исчезла из виду, шум двигателя постепенно слабел, слабел и совсем затих. На мгновение улица, маленький парк через дорогу погрузились в тишину. Уиллис глубоко вздохнул и посмотрел на небо. Над головой мерцали звезды. Ночь Пиноккио. Он уже ждал, что сейчас Джимми Крикет вприпрыжку подойдет к ним по тротуару.
— Хэл?
Он обернулся.
— Ты идешь?
— Как красиво! — сказал он.
Позже он вспомнит, что это были последние слова, которые он произнес перед тем, как зазвонил телефон. Последние слова перед началом ужаса.
Он вошел в дом, захлопнул дверь и запер ее на замок. Прихожая и гостиная были отделаны красным деревом. Старые мощные деревянные балки тянулись под потолком. Мэрилин стала расстегивать блузку, поднимаясь на второй этаж по лестнице с ореховыми перилами. Уиллис пересекал гостиную, развязывая галстук и расстегивая верхнюю пуговицу своей сорочки, когда вдруг зазвонил телефон.
Он машинально взглянул на часы, подошел к телефону, стоявшему на столике, и снял трубку.
— Алло, — сказал он.
Легкое колебание на том конце линии.
Мужской голос произнес:
— Perdoneme, senor[5].
И послышался сухой щелчок.
«Алтарем» служила двадцатисемилетняя женщина, лежавшая на спине на возвышенном ложе. Оно было покрыто черным вельветом и по форме напоминало трапецию. Голова ее покоилась на суженном краю этой геометрической фигуры, ее длинные светлые волосы ниспадали на подушку из черного шелка. Белое на черном, ее ноги были раздвинуты и свешивались с основания трапеции, руки вытянуты вдоль тела, глаза закрыты.
Между обнаженных грудей лежал массивный серебряный диск на тяжелой цепочке из того же металла с рельефным изображением священного знака Бафомета, черного козла. Такая же картина висела позади женщины на стене; в центре и в пяти лучах перевернутой пентаграммы виднелись рога, уши, морда и борода.
Дым от факелов, украшавших этот дьявольский символ, поднимался к сводчатому потолку ныне заброшенной церкви. Дым от свечей, зажатых в руках женщины-"алтаря", воспарял к старым деревянным балкам, которые столько лет пересекались над алтарем мраморным, а не созданным из плоти.
Месса началась ровно в полночь.
Сейчас, когда был уже час ночи, священник стоял между раздвинутых ног «алтаря» спиной к женщине и лицом к своей возбужденной пастве. На нем было черное платье с расшитыми черными шелковыми нитками сосновыми шишками, которые в совокупности образовывали контур фаллоса. По обеим сторонам платья шли разрезы до пояса, приоткрывавшие мускулистые ноги и бедра священника. Здесь собрались отпраздновать день изгнания. Двадцать минут назад во время части канона они разделили между собой содержимое серебряной чаши, которую поднес священник. Сегодня в чаше было не обычное темно-красное вино, символизирующее кровь Христову, а нечто другое, именуемое экстази, — сильнодействующий галлюциногенный наркотик. Капсула экстази стоила двадцать долларов. Сегодня ночью здесь собрались, по меньшей мере, двести человек, в большинстве своем молодежь, и каждый проглотил по капсуле тотчас после завершения третьей части мессы. Целуя женщину-"алтарь", ее гениталии, священник декламировал вечные слова: «Сатана — владыка храма, хозяин мира, он приносит мне радостную новость, восхвалим сатану, приветствуем сатану!» И все воскликнули: «Приветствуем сатану!», а девочка-прислужница, подойдя к «алтарю», отдала свои одежды священнику, оставшись обнаженной. Мальчик-прислужник подставил серебряную чашу, чтобы собрать ее мочу; и священник, погрузив в чашу фаллосообразное кропило, стал кропить свою паству мочой ребенка. Если ты жаждешь, приди к владыке-сатане, если ты хочешь разделить влагу жизни, хозяин ада даст ее тебе. И он передал в толпу другую чашу — с капсулами экстази, кое-кто запивал капсулы густым красным вином, которое разносили дьякон и один из его помощников, шестьдесят один человек умножить на двадцать баксов получается тысяча двести с мелочью.
Справа от «алтаря» сейчас стояла девочка-прислужница.
Симпатичная маленькая блондинка, всего лишь восьми лет от роду, ее мать сегодня вечером служила «алтарем». Девочка уже одета во все черное, как и ее отец, сидевший среди других, опьяневших прихожан и испытывающий непомерную гордость от того, какие важнейшие роли в сегодняшнем ритуале играли его жена и дочь. Мальчику-прислужнику было только семь. Он стоял слева от женшины-"алтаря" и широко раскрытыми глазами смотрел на светлый пучок над местом соединения ее ног. Священник уже готовился приступить к пятой и последней части мессы, именуемой «отречением», особенно важной сегодня, поскольку 24 мая христиане праздновали Вознесение — день, когда, согласно их верованиям, тело Иисуса Христа вознеслось на Небеса. Но здесь, в этих стенах такое событие отмечалось как изгнание Иисуса из ада.
Священник держал хлебец церковного причастия, освященный в церкви в другой части города и украденный оттуда во время утренней мессы одной из поклонниц дьявола; чтоб уберечь хлебец от возможного попадания ее слюны, ей заранее помазали рот квасцами. Он зажал хлебец большим и указательным пальцами левой руки, насмешливо поклонился ему и произнес: «Я показываю тебе тело Иисуса Христа, забвенная, претендующая на трон сатаны, монарха рабов, искусителя баловней судьбы, бредущих, спотыкаясь, на вечные муки!» Он повернулся лицом к женщине-"алтарю" и спиной к сообщникам, поднятой правой рукой изобразил рога, левой рукой протянул хлебец к символу козла на стене.
— Поприветствуем сатану! — воскликнул он.
— Приветствуем тебя, сатана! — ответила толпа.
— Восхвалим эти великолепные груди, которые кормили тело Иисуса, — насмешливо сказал он и коснулся хлебцем вначале правого, а затем левого соска. Встав на колени меж ее ног, он положил руку с хлебцем на холмик Венеры и произнес с ухмылкой: — Да будет благословенно это щедрое лоно, давшее жизнь телу Иисусову, — и совершил причастие над губами ее вагины.
Вот теперь изгнание началось всерьез.
Подняв полы своего платья и завязав их на поясе черными шелковыми шнурками, он намочил пальцы правой руки и провел ими по головке восставшего пениса.
— Иисус Христос, посланец Смерти, я приношу тебя в жертву червям и личинкам... — изрек он, прикасаясь хлебцем к влажной головке своего пениса и оскверняя причастие, и приблизился к раздвинутым ногам «алтаря»; мальчик-прислужник взирал на происходящее с восторгом и волнением.
— Бросаю тебя к скорпиону и змее... — продолжал священник, вплотную подойдя к женщине-"алтарю", готовой принять его. — Покажу тебе шторм и дикую борьбу, уморю тебя голодом и развратом, сожгу в вечном огне, призову на тебя бесконечную смерть до скончания века и вознагражу тебя неиссякаемой яростью хозяина нашего сатаны!
— Здравствуй, сатана! — возгласили псаломщики. — Поприветствуем сатану!
Бросившись на «алтарь», вонзившись в женщину, введя в нее хлебец и пенис, священник воскликнул:
— Я вновь схожу и восхожу навсегда, говорит повелитель ада. Моя плоть — ваша плоть...
— Моя плоть — твоя плоть, — прошептала женщина.
— Моя плоть — наша плоть...
— Твоя плоть — наша плоть, — распевали присутствующие.
— Во плоти поищем славу сатане!
— Во плоти ищите славу сатане!
— В похоти познаем доброту сатаны!
— В похоти познайте доброту сатаны!
— Во плоти и похоти восславим сатану!
— Во плоти и похоти мы славим имя сатаны!
— Благословен будь, сатана!
— Благословен будь, сатана!
— Приветствуем тебя, сатана!
— Да здравствует сатана!
Все это происходило в четырех кварталах от того места, где полицейские очертили меловой контур тела отца Майкла на забрызганных кровью камнях в маленьком церковном садике.
Глава 2
И снова тяжелое молчание.
— И что же ты собираешься делать? — спросила она. — Звонить в Аргентину? Выяснить, выписан ли ордер на арест Мэри Энн Холлис, личности, которой даже я уже не знаю? А, Хэл? Ради Христа, я люблю тебя, я хочу быть с тобой вечно, я люблю тебя, Господи, я люблю тебя, что ты хочешь делать?
— Не знаю, — ответил он.
Он все еще был полицейским.
Но каждый раз, когда раздавался телефонный звонок, его бросало в холодный пот, и каждый раз он надеялся, что это не полицейский инспектор из Буэнос-Айреса, желающий сообщить ему, что следы убийства привели в этот город и они ведут приготовления к экстрадиции[4] женщины по имени Мэрилин Холлис.
В такую ночь, как эта, легко забыть свои страхи.
Легко позабыть, что есть тревоги, которые никогда тебя не покинут. В самом начале одиннадцатого город был залит ярким светом. Насколько Уиллис мог себе представить, так выглядит весна в Париже: он никогда там не бывал. Но было здорово похоже на Париж, и действительно пахло весной, самой благоуханной из всех весен, которые ему довелось пережить. Едва он и Мэрилин вышли из ресторана, легкий ветерок подул из Гровер-парка. Они оба улыбнулись. Он остановил проезжавшее такси и попросил водителя ехать в пригород дорогой, пролегающей по парку. Они все еще улыбались, держась за руки, как подростки.
Харборсайд-Лейн, где находился дом, принадлежавший Мэрилин, был расположен на территории 87-го участка — район, конечно, не столь привлекательный, как Сильвермайн-Овал, но соседство было довольно милым, по крайней мере, если сравнивать с остальной частью участка. Дом 1211 стоял в ряду зданий, построенных из коричневого кирпича, изукрашенных на недоступной высоте надписями, сделанными распылителем. Стальные ворота в правой части здания охраняли въезд во двор, ведущий к гаражу, стоявшему примерно в пятидесяти футах от мостовой. Окна цокольного и первого этажей были забраны решетками, колючая проволока с крыши перекрывала второй этаж. На табличке рядом с кнопкой звонка красовались два имени: «М. Холлис и X. Уиллис».
Уиллис заплатил водителю, добавив великолепные чаевые: это была такая ночь! Мэрилин отпирала переднюю дверь, когда машина была уже у поворота. Она повернула за угол и исчезла из виду, шум двигателя постепенно слабел, слабел и совсем затих. На мгновение улица, маленький парк через дорогу погрузились в тишину. Уиллис глубоко вздохнул и посмотрел на небо. Над головой мерцали звезды. Ночь Пиноккио. Он уже ждал, что сейчас Джимми Крикет вприпрыжку подойдет к ним по тротуару.
— Хэл?
Он обернулся.
— Ты идешь?
— Как красиво! — сказал он.
Позже он вспомнит, что это были последние слова, которые он произнес перед тем, как зазвонил телефон. Последние слова перед началом ужаса.
Он вошел в дом, захлопнул дверь и запер ее на замок. Прихожая и гостиная были отделаны красным деревом. Старые мощные деревянные балки тянулись под потолком. Мэрилин стала расстегивать блузку, поднимаясь на второй этаж по лестнице с ореховыми перилами. Уиллис пересекал гостиную, развязывая галстук и расстегивая верхнюю пуговицу своей сорочки, когда вдруг зазвонил телефон.
Он машинально взглянул на часы, подошел к телефону, стоявшему на столике, и снял трубку.
— Алло, — сказал он.
Легкое колебание на том конце линии.
Мужской голос произнес:
— Perdoneme, senor[5].
И послышался сухой щелчок.
* * *
«Алтарь» был обнажен.«Алтарем» служила двадцатисемилетняя женщина, лежавшая на спине на возвышенном ложе. Оно было покрыто черным вельветом и по форме напоминало трапецию. Голова ее покоилась на суженном краю этой геометрической фигуры, ее длинные светлые волосы ниспадали на подушку из черного шелка. Белое на черном, ее ноги были раздвинуты и свешивались с основания трапеции, руки вытянуты вдоль тела, глаза закрыты.
Между обнаженных грудей лежал массивный серебряный диск на тяжелой цепочке из того же металла с рельефным изображением священного знака Бафомета, черного козла. Такая же картина висела позади женщины на стене; в центре и в пяти лучах перевернутой пентаграммы виднелись рога, уши, морда и борода.
Месса началась ровно в полночь.
Сейчас, когда был уже час ночи, священник стоял между раздвинутых ног «алтаря» спиной к женщине и лицом к своей возбужденной пастве. На нем было черное платье с расшитыми черными шелковыми нитками сосновыми шишками, которые в совокупности образовывали контур фаллоса. По обеим сторонам платья шли разрезы до пояса, приоткрывавшие мускулистые ноги и бедра священника. Здесь собрались отпраздновать день изгнания. Двадцать минут назад во время части канона они разделили между собой содержимое серебряной чаши, которую поднес священник. Сегодня в чаше было не обычное темно-красное вино, символизирующее кровь Христову, а нечто другое, именуемое экстази, — сильнодействующий галлюциногенный наркотик. Капсула экстази стоила двадцать долларов. Сегодня ночью здесь собрались, по меньшей мере, двести человек, в большинстве своем молодежь, и каждый проглотил по капсуле тотчас после завершения третьей части мессы. Целуя женщину-"алтарь", ее гениталии, священник декламировал вечные слова: «Сатана — владыка храма, хозяин мира, он приносит мне радостную новость, восхвалим сатану, приветствуем сатану!» И все воскликнули: «Приветствуем сатану!», а девочка-прислужница, подойдя к «алтарю», отдала свои одежды священнику, оставшись обнаженной. Мальчик-прислужник подставил серебряную чашу, чтобы собрать ее мочу; и священник, погрузив в чашу фаллосообразное кропило, стал кропить свою паству мочой ребенка. Если ты жаждешь, приди к владыке-сатане, если ты хочешь разделить влагу жизни, хозяин ада даст ее тебе. И он передал в толпу другую чашу — с капсулами экстази, кое-кто запивал капсулы густым красным вином, которое разносили дьякон и один из его помощников, шестьдесят один человек умножить на двадцать баксов получается тысяча двести с мелочью.
Справа от «алтаря» сейчас стояла девочка-прислужница.
Симпатичная маленькая блондинка, всего лишь восьми лет от роду, ее мать сегодня вечером служила «алтарем». Девочка уже одета во все черное, как и ее отец, сидевший среди других, опьяневших прихожан и испытывающий непомерную гордость от того, какие важнейшие роли в сегодняшнем ритуале играли его жена и дочь. Мальчику-прислужнику было только семь. Он стоял слева от женшины-"алтаря" и широко раскрытыми глазами смотрел на светлый пучок над местом соединения ее ног. Священник уже готовился приступить к пятой и последней части мессы, именуемой «отречением», особенно важной сегодня, поскольку 24 мая христиане праздновали Вознесение — день, когда, согласно их верованиям, тело Иисуса Христа вознеслось на Небеса. Но здесь, в этих стенах такое событие отмечалось как изгнание Иисуса из ада.
Священник держал хлебец церковного причастия, освященный в церкви в другой части города и украденный оттуда во время утренней мессы одной из поклонниц дьявола; чтоб уберечь хлебец от возможного попадания ее слюны, ей заранее помазали рот квасцами. Он зажал хлебец большим и указательным пальцами левой руки, насмешливо поклонился ему и произнес: «Я показываю тебе тело Иисуса Христа, забвенная, претендующая на трон сатаны, монарха рабов, искусителя баловней судьбы, бредущих, спотыкаясь, на вечные муки!» Он повернулся лицом к женщине-"алтарю" и спиной к сообщникам, поднятой правой рукой изобразил рога, левой рукой протянул хлебец к символу козла на стене.
— Поприветствуем сатану! — воскликнул он.
— Приветствуем тебя, сатана! — ответила толпа.
— Восхвалим эти великолепные груди, которые кормили тело Иисуса, — насмешливо сказал он и коснулся хлебцем вначале правого, а затем левого соска. Встав на колени меж ее ног, он положил руку с хлебцем на холмик Венеры и произнес с ухмылкой: — Да будет благословенно это щедрое лоно, давшее жизнь телу Иисусову, — и совершил причастие над губами ее вагины.
Вот теперь изгнание началось всерьез.
Подняв полы своего платья и завязав их на поясе черными шелковыми шнурками, он намочил пальцы правой руки и провел ими по головке восставшего пениса.
— Иисус Христос, посланец Смерти, я приношу тебя в жертву червям и личинкам... — изрек он, прикасаясь хлебцем к влажной головке своего пениса и оскверняя причастие, и приблизился к раздвинутым ногам «алтаря»; мальчик-прислужник взирал на происходящее с восторгом и волнением.
— Бросаю тебя к скорпиону и змее... — продолжал священник, вплотную подойдя к женщине-"алтарю", готовой принять его. — Покажу тебе шторм и дикую борьбу, уморю тебя голодом и развратом, сожгу в вечном огне, призову на тебя бесконечную смерть до скончания века и вознагражу тебя неиссякаемой яростью хозяина нашего сатаны!
— Здравствуй, сатана! — возгласили псаломщики. — Поприветствуем сатану!
Бросившись на «алтарь», вонзившись в женщину, введя в нее хлебец и пенис, священник воскликнул:
— Я вновь схожу и восхожу навсегда, говорит повелитель ада. Моя плоть — ваша плоть...
— Моя плоть — твоя плоть, — прошептала женщина.
— Моя плоть — наша плоть...
— Твоя плоть — наша плоть, — распевали присутствующие.
— Во плоти поищем славу сатане!
— Во плоти ищите славу сатане!
— В похоти познаем доброту сатаны!
— В похоти познайте доброту сатаны!
— Во плоти и похоти восславим сатану!
— Во плоти и похоти мы славим имя сатаны!
— Благословен будь, сатана!
— Благословен будь, сатана!
— Приветствуем тебя, сатана!
— Да здравствует сатана!
Все это происходило в четырех кварталах от того места, где полицейские очертили меловой контур тела отца Майкла на забрызганных кровью камнях в маленьком церковном садике.
Глава 2
Двое мужчин говорили между собой только на испанском.
Один из них был чрезвычайно красив. Высокий и стройный, черные волосы зачесаны назад прямо со лба, он очень походил на Рудольфе Валентине Он не знал, кто такой Рудольфо Валентино, а потому ему не льстило, когда ему говорили, что он вылитый Рудольфо Валентино. Но он догадывался, что тот вне всякого сомнения был красивым hombre[6], потому что если уж Рамон Кастаньеда что-то знал наверняка, так это то, что он красив, как грех.
Сидевшего рядом с ним приятеля звали Карлос Ортега, и он был на редкость безобразен. Кривые зубы, нос, который ему часто сворачивали то в одну, то в другую сторону в уличных схватках, рассеченная шрамом правая бровь, отчего глаз под ней был слегка прикрыт, кроме того, он был лыс и неуклюж и смахивал на сбежавшего из психиатрической лечебницы душевнобольного, хотя таким он вовсе не был. Но, будучи тщеславным, как все мужчины, он тоже считал себя красавцем. Действительно, женщины часто говорили ему, что он неотразим. И он им верил, хотя все они были проститутками.
В этот двадцать пятый день мая, прекрасным весенним утром, двое мужчин сидели в кафе неподалеку от отеля и обсуждали причину, по которой они оказались в этом городе.
Было еще совсем рано, чуть больше семи часов, но в кафе было полно людей, спешащих позавтракать перед уходом на работу. Только эти двое никуда не спешили. Красавчик Рамон заказал на завтрак стейк и яйца. Уродливый Карлос, который только думал, что он красив, велел принести себе блины и сосиски. Они сидели, потягивая кофе, и в ожидании завтрака лениво болтали.
Рамон сокрушался по-испански: жаль, что ночью по телефону ответил мужчина. Мужчина может осложнить дело.
Карлос сказал по-испански, что он переломает к черту все кости этому мужику, кем бы он ни был, поэтому какая разница, живет ли она с мужчиной, с женщиной или с собачкой чихуахуа?
— Если она — именно та женщина, — заметил Рамон.
— Ну да, мы должны убедиться в том, что она — та самая женщина, — кивнул в ответ Карлос.
— Что будет нелегко сделать без фотографии.
— Но у нас есть ее описание со слов немецкой шлюхи.
Немецкой шлюхой была полногрудая блондинка, заявлявшая, что ее когда-то открыто похитили в Мюнхене. Ее звали Констанцией. Ожидая завтрака, мужчины рассуждали, можно ли ей верить или нет. Рамон напомнил, что она много лет была наркоманкой. Карлос сказал, что знает кучу наркоманов, которые дают тем не менее надежные свидетельства. Они немного отвлеклись, перейдя к теме, хороша ли она в постели. Подоспела еда, и на какое-то время они замолкли. За столом Рамон придерживался исключительно светских манер, присущих человеку, знающему цену своей красоте. Карлос ел, как животное, считая, что такие симпатяги, как он, могут себе позволить есть так, как им заблагорассудится.
— Ты думаешь, она может быть настолько глупой? — спросил Рамон.
— О чем это ты?
— Что внесла свое имя в справочник.
— Там значится только «М. Холлис», — сказал Карлос. — Кроме нее, в справочнике есть еще двадцать восемь Холлисов.
— Но лишь одна М. Холлис.
— Точно. Ну и как тебе стейк?
— У нас лучше.
Он имел в виду аргентинский биф; слегка заговорила национальная гордость. Но Карлосу еда понравилась. Хотя блины, которые он заказал, были так себе. Он удивлялся, зачем он их вообще заказал, ведь он даже не любил блинов.
— Итак, что мы должны сделать, — сказал Рамон, — так это поехать туда и посмотреть.
— Ты же знаешь, она могла изменить свою внешность, — засомневался Карлос.
— Да, женщины это умеют, — во вздохом заключил Рамон: сказывался опыт красивого мужчины, знакомого со странными и чудесными проделками, на которые способны женщины в состоянии крайней скуки.
— Сейчас она может быть рыжей, — сказал Карлос. — Или брюнеткой. Но только не блондинкой. Блондинки уже отошли в историю.
— Мы всегда можем заглянуть под юбку, — сказал Рамон, самоуверенно улыбаясь.
— Она и там могла измениться. Стать выбритой, как дитя. Теперь она может быть совершенно иной женщиной.
— Ну уж голубые глаза она изменить не сможет, — сказал Рамон.
— Она может носить контактные линзы, и глаза станут зелеными, или карими, или пурпурными. Женщина может изменить в себе все. А может, мы приедем, она будет той же самой, а мы ее не узнаем.
— О чем ты говоришь? — воскликнул Рамон. — По-твоему, нам не стоит туда ехать?
— Стоит, стоит! Только не впадать в панику, если мы увидим совсем не то, что нам описывала немецкая шлюха. Которая, кстати, могла и наврать.
— С чего бы ей лгать?
— Из-за денег. Мы дали ей денег.
— С обещанием дать еще больше.
— Когда мы найдем женщину по фамилии Холлис. Если ее так зовут.
— Немецкая шлюха говорит, что ее имя Мэри Энн Холлис.
— Тогда почему в телефонном справочнике только одна буква "М"?
— Потому что, если женщина напишет в справочнике М. Э., мужчина сразу же догадается, что это женщина, — сказал Рамон.
— Выходит, если в телефонном справочнике написано Дж. Ф. Кеннеди, то это, по-твоему, женщина? — усмехнулся Карлос.
— Ладно, не знаю, почему она в этой книге оставила только "М", — согласился Рамон, — может, в этой стране дешевле писать один инициал вместо двух.
Карлос уставился на него.
— Почему ты думаешь, что она написала только одно "М"? — спросил Рамон.
— Потому что, во-первых, это может быть другая женщина...
— Да, конечно, но...
— Или, во-вторых, это может быть тот мужчина, который ответил по телефону, — он и стоит в справочнике; это мистер М. Холлис...
— Нет, инициалами пользуются только женщины, — возразил Рамон.
— Или, в-третьих, она переменила имя, — сказал Карлос.
— Хорошо, но зачем тогда она оставила "М"? Почему не изменила его целиком?
— Даже с "М" это может быть совсем другое имя. Из Мэри Энн она могла стать Магдаленой, или Мерседес, или Мартой, или...
Он был аргентинцем, и поэтому естественно, что все имена были испанскими.
— ...Матильдой, или Мауритой, или Мирабеллой, или Мирандой, или Модестой...
— Кажется, я понял, — произнес Рамон.
— Что я говорю, — сказал Карлос, — так это то, что мы едем в пригород, находим курчавую рыжую девицу с большими сиськами, толстой задницей и с карими глазами, по имени Маргарита. Мы считаем, что набрали неверный номер, но на самом деле это как раз Мэри Энн Холлис, которая когда-то была высокой и худой, голубоглазой и с прямыми светлыми волосами, вот о чем я говорю.
— А я говорю, что нам надо быть осторожными.
— Нет, я говорю, что, может, понадобится хорошенько ее отделать, — сказал Карлос.
— Известное дело, — согласился Рамон, как будто само собой подразумевалось, что всех женщин во все времена полагалось хорошо отделывать.
— А если она нам скажет, что она — не та, за кого мы ее принимаем, то это — она? — засомневался Карлос.
— Разумеется.
— Я говорю, надо выяснить, кто она на самом деле.
— Целиком с тобой согласен.
— Так когда ты хочешь идти?
— Дай мне доесть стейк! — взмолился Рамон.
— Не знаю никого, кто бы ел медленнее тебя.
— Потому что я рожден богатым, — гордо сказал Рамон. — Только бедные едят быстро из-за страха, что у них отнимут кусок, прежде чем они его доедят.
— Это ты-то родился богатым, ха! — ухмыльнулся Карлос.
— Да, я родился богатым, ха! — передразнил Рамон.
— Чего я хочу, — сказал Карлос, — так это дождаться, когда она выйдет из дому. Будем работать медленно и наверняка. Пойдем за ней, посмотрим, куда она ходит, чем занимается. Сделаем наш ход, когда будем к этому готовы. И не возле дома, где мужчина отвечает по телефону.
Он взглянул на оставшийся на тарелке Района кусочек стейка.
— А сейчас поторопись, богатый человек. Когда она даст нам деньги, ты станешь еще богаче.
— Sin duda[7], — ответил Рамон.
Кристин Лунд в точности соответствовала своему имени. Блондинка с голубыми глазами, полными чувственными губами, фигурой она напоминала Хейзу пологие холмы Швеции, в которой он никогда не бывал. Кристин Лунд. «Крисси» звучит больше по-домашнему и просто красиво. Крисси Лунд. Слетает с языка, как мелодия балалайки. В это чудесное весеннее утро она надела светло-синюю юбку, того же нежного оттенка туфельки на высоком каблуке и лимонного цвета колготки, которые хорошо гармонировали с такого же цвета свитером. Крисси. Она была очень похожа на весну. И пахла почти как весна. Если Хейз не ошибался, это был «пуазон».
Она не удивилась, увидев на пороге двух детективов в такую рань; она узнала об убийстве отца Майкла поздно ночью, по телевизору. Естественно, она тут же позвонила по телефону 911, чтобы спросить, как ей связаться с человеком, который будет заниматься расследованием. Женщина на другом конце провода сказала: «Это срочно, мисс?» Когда Крисси ответила, что не срочно, женщина спросила: «Вы хотите сообщить о преступлении?» Крисси сказана, что нет, она не хочет сообщить о преступлении, но она работала у человека, об убийстве которого она только что узнала по телевизору, и хотела бы знать, кто будет заниматься делом и как с этим человеком связаться. Женщина на другом конце сказала: «Минуточку, пожалуйста, я передам трубку моему начальнику». Тот подошел и тут же брякнул: «Понятно, вы были свидетельницей убийства», и Крисси положила трубку.
— Но я пыталась связаться с вами, — сказала она и улыбнулась так ослепительно, что Хейз чуть не упал в обморок.
— Когда это было? — спросил Карелла.
— Что когда?
— Когда вы пытались с нами связаться?
— О! Сразу после одиннадцатичасовых новостей. Хотела позвонить в церковь, но вместо этого набрала девятьсот одиннадцать. А потом, после разговора с начальником, я не знала, что делать. Ну и пошла спать. Я сообразила, что рано или поздно вы меня все равно найдете.
— Разумеется, — сказал Хейз.
— И вот вы пришли. — Она снова улыбнулась.
— Мисс Лунд, — сказал Карелла, — экономка отца Майкла...
— Да, Марта Хеннесси.
— ...сказала нам, что в последний раз она видела его живым, когда он прощался с вами.
— Да, это было в последний раз, когда я его видела.
— Примерно в пять часов вечера?
— Да.
— Куда вы пошли после этого?
— Прямо домой.
Они были на кухне в ее маленькой квартирке на четвертом этаже дома в деловой части города, в квартале, далеком от территории полицейского участка. В кофеварке, подключенной к розетке над мясорубкой, варился кофе. Крисси оперлась на столик, сложив руки на груди и ожидая, когда он закипит. Она расставила вокруг кофейника три чашки и блюдца. Детективы стояли у открытого окна. Мягкий ветерок шевелил прозрачные белые занавески на окне.
Солнечный зайчик танцевал на столешнице, отражаясь на костяных чашках и блюдцах. Крисси, разлив кофе, перенесла чашки на маленький круглый столик у окна. На нем уже были разложены ложечки и салфетки, стоял молочник и маленькая чашка с розовыми пакетиками заменителя сахара.
— Видели ли вы что-нибудь подозрительное возле церкви? — спросил Карелла. — Когда уходили вчера вечером?
— Смотря что считать подозрительным. Я думаю... Я полагаю, вы знаете, какая там отвратительная обстановка. Не хочу вас обидеть, знаю, ваши ребята хорошо работают. Но по мне, так там все выглядит подозрительно.
— Я имел в виду тех, кто скрывается... — говоря эти слова, он всегда чувствовал себя глупо, — тех, кто выглядит нездешним... — при этих словах тоже, — кто не принадлежит к этому месту, — наконец сформулировал он.
— Все, как обычно, — ответила Крисси и пожала плечами. Хейзу понравилось, как она пожимала плечами. — Молоко? — спросила она. — Оно снятое.
— Как обычно? — спросил Хейз.
— Обычно, — сказала она и вновь пожала плечами. — Уверена, вы знаете, что там за картина. Обычный уличный бардак. Торговцы крэком и их покупатели, проститутки, хулиганье — бардак. — Она взяла чашку и отпила из нее.
— А прошлым вечером, когда вы уходили... ничего, кроме бардака?
— Нет.
— А в самой церкви, — спросил Карелла, — ничего странного не заметили? Необычного?
— Нет.
— Когда вы уходили со службы... это было в пять, не так ли?
— В пять с небольшим.
— Были ли там какие-то ящики открыты?
— Они никогда не закрывались. У нас есть ключи, но...
— Нет, я имею в виду — были ли выдвинуты какие-нибудь ящики?
— Нет. Выдвинуты? Для чего?
— А какие-нибудь бумаги на полу были?
— Нет. Конечно, нет.
— Все чисто и все в порядке?
— Да.
— Мисс Лунд, — сказал Хейз, — экономка отца Майкла упомянула, что в последнюю неделю он наталкивался в церкви на сильное сопротивление...
— Не думаете ли вы, что это имеет какую-то связь с убийством?
— Что именно?
— Церковная десятина. Предполагалось, что паства должна вносить десять процентов от заработков в пользу церкви. Как десятину. Вы знакомы с этим словом? Десятина.
— Да, да, только...
Он подумал, что это слово имеет какое-то средневековое звучание. И еще он подумал, что оно не похоже на слово, которое должно было быть произнесено здесь и сейчас; слово это кажется неуместным, оно просто не соответствует этому дню и веку. Десятина. Почти архаично. Как пояс верности. Но вслух ничего не сказал.
— Ну и что с этой... десятиной? — спросил он.
— Она, возможно, имела в виду проповеди.
— Какие проповеди?
— Несколько довольно строгих проповедей об обмане церкви.
— Обмане?
— Недостаточно много кладут в кружку.
— Понимаю. И сколько же было таких проповедей?
— Три. Это мне известно, я печатала одну из них. Сплошь геенна огненная и сера. Для отца Майкла это необычно. Он, как правило, был...
Она заколебалась.
— Очень мягкий человек, — наконец сказала она.
— Но не в этих проповедях, — добавил Хейз.
— Нет, я полагаю... Церковь действительно нуждается в ремонте, который не делался уже столько лет. В этом смысле рассчитывать на квартал вокруг церкви не приходится, но многие верующие живут за пять, шесть кварталов отсюда, где дела идут намного лучше. Вы знаете этот город: трущобы могут быть совсем рядом с домами со швейцарами. Поэтому он действительно имел право требовать десятины. Потому что, честно говоря, я думаю, этот квартал был бы еще хуже, если бы не работа, которую проводит отец Майкл. Проводил, — поправилась она.
— Какая работа? — спросил Карелла.
— Ну, он помогал поддерживать согласие, — сказала она, — особенно среди детей. Здесь живут итальянцы, испанцы, ирландцы и черные — да что я вам рассказываю? Отец Майкл с этими детьми творил чудеса. Вам наверняка известно, что произошло там в Пасхальное воскресенье?
Карелла покачал головой.
То же самое сделал и Хейз.
— Да ведь это же ваш участок! — воскликнула Крисси. — Неужели вы не знаете, что там случилось? На Пасху, в воскресенье?
— Нет, а что произошло? — спросил Карелла и попытался вспомнить, дежурил ли он в тот день.
— Это было в конце дня, — начала Крисси. — Этот черный мальчишка прибежал в церковь с залитой кровью головой. Полдюжины белых мальчишек гнались за ним с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков, загнали его прямо в церковь, к алтарю. Отец Майкл проявил твердость. Попросил их выйти из церкви. Проводил до дверей, вывел наружу, сказал им, чтобы не возвращались, пока не научатся пристойно вести себя в доме Господа. Не знаю, что это были за дети, но уверена, у вас это происшествие зарегистрировано. Просто посмотрите записи за воскресенье на Пасху. Вот что я хотела сказать. Отец Майкл имел большое влияние в этом квартале. Его паства должна была бы это понимать. Вместо того, чтобы оскорбляться. Я имею в виду проповеди.
Один из них был чрезвычайно красив. Высокий и стройный, черные волосы зачесаны назад прямо со лба, он очень походил на Рудольфе Валентине Он не знал, кто такой Рудольфо Валентино, а потому ему не льстило, когда ему говорили, что он вылитый Рудольфо Валентино. Но он догадывался, что тот вне всякого сомнения был красивым hombre[6], потому что если уж Рамон Кастаньеда что-то знал наверняка, так это то, что он красив, как грех.
Сидевшего рядом с ним приятеля звали Карлос Ортега, и он был на редкость безобразен. Кривые зубы, нос, который ему часто сворачивали то в одну, то в другую сторону в уличных схватках, рассеченная шрамом правая бровь, отчего глаз под ней был слегка прикрыт, кроме того, он был лыс и неуклюж и смахивал на сбежавшего из психиатрической лечебницы душевнобольного, хотя таким он вовсе не был. Но, будучи тщеславным, как все мужчины, он тоже считал себя красавцем. Действительно, женщины часто говорили ему, что он неотразим. И он им верил, хотя все они были проститутками.
В этот двадцать пятый день мая, прекрасным весенним утром, двое мужчин сидели в кафе неподалеку от отеля и обсуждали причину, по которой они оказались в этом городе.
Было еще совсем рано, чуть больше семи часов, но в кафе было полно людей, спешащих позавтракать перед уходом на работу. Только эти двое никуда не спешили. Красавчик Рамон заказал на завтрак стейк и яйца. Уродливый Карлос, который только думал, что он красив, велел принести себе блины и сосиски. Они сидели, потягивая кофе, и в ожидании завтрака лениво болтали.
Рамон сокрушался по-испански: жаль, что ночью по телефону ответил мужчина. Мужчина может осложнить дело.
Карлос сказал по-испански, что он переломает к черту все кости этому мужику, кем бы он ни был, поэтому какая разница, живет ли она с мужчиной, с женщиной или с собачкой чихуахуа?
— Если она — именно та женщина, — заметил Рамон.
— Ну да, мы должны убедиться в том, что она — та самая женщина, — кивнул в ответ Карлос.
— Что будет нелегко сделать без фотографии.
— Но у нас есть ее описание со слов немецкой шлюхи.
Немецкой шлюхой была полногрудая блондинка, заявлявшая, что ее когда-то открыто похитили в Мюнхене. Ее звали Констанцией. Ожидая завтрака, мужчины рассуждали, можно ли ей верить или нет. Рамон напомнил, что она много лет была наркоманкой. Карлос сказал, что знает кучу наркоманов, которые дают тем не менее надежные свидетельства. Они немного отвлеклись, перейдя к теме, хороша ли она в постели. Подоспела еда, и на какое-то время они замолкли. За столом Рамон придерживался исключительно светских манер, присущих человеку, знающему цену своей красоте. Карлос ел, как животное, считая, что такие симпатяги, как он, могут себе позволить есть так, как им заблагорассудится.
— Ты думаешь, она может быть настолько глупой? — спросил Рамон.
— О чем это ты?
— Что внесла свое имя в справочник.
— Там значится только «М. Холлис», — сказал Карлос. — Кроме нее, в справочнике есть еще двадцать восемь Холлисов.
— Но лишь одна М. Холлис.
— Точно. Ну и как тебе стейк?
— У нас лучше.
Он имел в виду аргентинский биф; слегка заговорила национальная гордость. Но Карлосу еда понравилась. Хотя блины, которые он заказал, были так себе. Он удивлялся, зачем он их вообще заказал, ведь он даже не любил блинов.
— Итак, что мы должны сделать, — сказал Рамон, — так это поехать туда и посмотреть.
— Ты же знаешь, она могла изменить свою внешность, — засомневался Карлос.
— Да, женщины это умеют, — во вздохом заключил Рамон: сказывался опыт красивого мужчины, знакомого со странными и чудесными проделками, на которые способны женщины в состоянии крайней скуки.
— Сейчас она может быть рыжей, — сказал Карлос. — Или брюнеткой. Но только не блондинкой. Блондинки уже отошли в историю.
— Мы всегда можем заглянуть под юбку, — сказал Рамон, самоуверенно улыбаясь.
— Она и там могла измениться. Стать выбритой, как дитя. Теперь она может быть совершенно иной женщиной.
— Ну уж голубые глаза она изменить не сможет, — сказал Рамон.
— Она может носить контактные линзы, и глаза станут зелеными, или карими, или пурпурными. Женщина может изменить в себе все. А может, мы приедем, она будет той же самой, а мы ее не узнаем.
— О чем ты говоришь? — воскликнул Рамон. — По-твоему, нам не стоит туда ехать?
— Стоит, стоит! Только не впадать в панику, если мы увидим совсем не то, что нам описывала немецкая шлюха. Которая, кстати, могла и наврать.
— С чего бы ей лгать?
— Из-за денег. Мы дали ей денег.
— С обещанием дать еще больше.
— Когда мы найдем женщину по фамилии Холлис. Если ее так зовут.
— Немецкая шлюха говорит, что ее имя Мэри Энн Холлис.
— Тогда почему в телефонном справочнике только одна буква "М"?
— Потому что, если женщина напишет в справочнике М. Э., мужчина сразу же догадается, что это женщина, — сказал Рамон.
— Выходит, если в телефонном справочнике написано Дж. Ф. Кеннеди, то это, по-твоему, женщина? — усмехнулся Карлос.
— Ладно, не знаю, почему она в этой книге оставила только "М", — согласился Рамон, — может, в этой стране дешевле писать один инициал вместо двух.
Карлос уставился на него.
— Почему ты думаешь, что она написала только одно "М"? — спросил Рамон.
— Потому что, во-первых, это может быть другая женщина...
— Да, конечно, но...
— Или, во-вторых, это может быть тот мужчина, который ответил по телефону, — он и стоит в справочнике; это мистер М. Холлис...
— Нет, инициалами пользуются только женщины, — возразил Рамон.
— Или, в-третьих, она переменила имя, — сказал Карлос.
— Хорошо, но зачем тогда она оставила "М"? Почему не изменила его целиком?
— Даже с "М" это может быть совсем другое имя. Из Мэри Энн она могла стать Магдаленой, или Мерседес, или Мартой, или...
Он был аргентинцем, и поэтому естественно, что все имена были испанскими.
— ...Матильдой, или Мауритой, или Мирабеллой, или Мирандой, или Модестой...
— Кажется, я понял, — произнес Рамон.
— Что я говорю, — сказал Карлос, — так это то, что мы едем в пригород, находим курчавую рыжую девицу с большими сиськами, толстой задницей и с карими глазами, по имени Маргарита. Мы считаем, что набрали неверный номер, но на самом деле это как раз Мэри Энн Холлис, которая когда-то была высокой и худой, голубоглазой и с прямыми светлыми волосами, вот о чем я говорю.
— А я говорю, что нам надо быть осторожными.
— Нет, я говорю, что, может, понадобится хорошенько ее отделать, — сказал Карлос.
— Известное дело, — согласился Рамон, как будто само собой подразумевалось, что всех женщин во все времена полагалось хорошо отделывать.
— А если она нам скажет, что она — не та, за кого мы ее принимаем, то это — она? — засомневался Карлос.
— Разумеется.
— Я говорю, надо выяснить, кто она на самом деле.
— Целиком с тобой согласен.
— Так когда ты хочешь идти?
— Дай мне доесть стейк! — взмолился Рамон.
— Не знаю никого, кто бы ел медленнее тебя.
— Потому что я рожден богатым, — гордо сказал Рамон. — Только бедные едят быстро из-за страха, что у них отнимут кусок, прежде чем они его доедят.
— Это ты-то родился богатым, ха! — ухмыльнулся Карлос.
— Да, я родился богатым, ха! — передразнил Рамон.
— Чего я хочу, — сказал Карлос, — так это дождаться, когда она выйдет из дому. Будем работать медленно и наверняка. Пойдем за ней, посмотрим, куда она ходит, чем занимается. Сделаем наш ход, когда будем к этому готовы. И не возле дома, где мужчина отвечает по телефону.
Он взглянул на оставшийся на тарелке Района кусочек стейка.
— А сейчас поторопись, богатый человек. Когда она даст нам деньги, ты станешь еще богаче.
— Sin duda[7], — ответил Рамон.
Кристин Лунд в точности соответствовала своему имени. Блондинка с голубыми глазами, полными чувственными губами, фигурой она напоминала Хейзу пологие холмы Швеции, в которой он никогда не бывал. Кристин Лунд. «Крисси» звучит больше по-домашнему и просто красиво. Крисси Лунд. Слетает с языка, как мелодия балалайки. В это чудесное весеннее утро она надела светло-синюю юбку, того же нежного оттенка туфельки на высоком каблуке и лимонного цвета колготки, которые хорошо гармонировали с такого же цвета свитером. Крисси. Она была очень похожа на весну. И пахла почти как весна. Если Хейз не ошибался, это был «пуазон».
Она не удивилась, увидев на пороге двух детективов в такую рань; она узнала об убийстве отца Майкла поздно ночью, по телевизору. Естественно, она тут же позвонила по телефону 911, чтобы спросить, как ей связаться с человеком, который будет заниматься расследованием. Женщина на другом конце провода сказала: «Это срочно, мисс?» Когда Крисси ответила, что не срочно, женщина спросила: «Вы хотите сообщить о преступлении?» Крисси сказана, что нет, она не хочет сообщить о преступлении, но она работала у человека, об убийстве которого она только что узнала по телевизору, и хотела бы знать, кто будет заниматься делом и как с этим человеком связаться. Женщина на другом конце сказала: «Минуточку, пожалуйста, я передам трубку моему начальнику». Тот подошел и тут же брякнул: «Понятно, вы были свидетельницей убийства», и Крисси положила трубку.
— Но я пыталась связаться с вами, — сказала она и улыбнулась так ослепительно, что Хейз чуть не упал в обморок.
— Когда это было? — спросил Карелла.
— Что когда?
— Когда вы пытались с нами связаться?
— О! Сразу после одиннадцатичасовых новостей. Хотела позвонить в церковь, но вместо этого набрала девятьсот одиннадцать. А потом, после разговора с начальником, я не знала, что делать. Ну и пошла спать. Я сообразила, что рано или поздно вы меня все равно найдете.
— Разумеется, — сказал Хейз.
— И вот вы пришли. — Она снова улыбнулась.
— Мисс Лунд, — сказал Карелла, — экономка отца Майкла...
— Да, Марта Хеннесси.
— ...сказала нам, что в последний раз она видела его живым, когда он прощался с вами.
— Да, это было в последний раз, когда я его видела.
— Примерно в пять часов вечера?
— Да.
— Куда вы пошли после этого?
— Прямо домой.
Они были на кухне в ее маленькой квартирке на четвертом этаже дома в деловой части города, в квартале, далеком от территории полицейского участка. В кофеварке, подключенной к розетке над мясорубкой, варился кофе. Крисси оперлась на столик, сложив руки на груди и ожидая, когда он закипит. Она расставила вокруг кофейника три чашки и блюдца. Детективы стояли у открытого окна. Мягкий ветерок шевелил прозрачные белые занавески на окне.
Солнечный зайчик танцевал на столешнице, отражаясь на костяных чашках и блюдцах. Крисси, разлив кофе, перенесла чашки на маленький круглый столик у окна. На нем уже были разложены ложечки и салфетки, стоял молочник и маленькая чашка с розовыми пакетиками заменителя сахара.
— Видели ли вы что-нибудь подозрительное возле церкви? — спросил Карелла. — Когда уходили вчера вечером?
— Смотря что считать подозрительным. Я думаю... Я полагаю, вы знаете, какая там отвратительная обстановка. Не хочу вас обидеть, знаю, ваши ребята хорошо работают. Но по мне, так там все выглядит подозрительно.
— Я имел в виду тех, кто скрывается... — говоря эти слова, он всегда чувствовал себя глупо, — тех, кто выглядит нездешним... — при этих словах тоже, — кто не принадлежит к этому месту, — наконец сформулировал он.
— Все, как обычно, — ответила Крисси и пожала плечами. Хейзу понравилось, как она пожимала плечами. — Молоко? — спросила она. — Оно снятое.
— Как обычно? — спросил Хейз.
— Обычно, — сказала она и вновь пожала плечами. — Уверена, вы знаете, что там за картина. Обычный уличный бардак. Торговцы крэком и их покупатели, проститутки, хулиганье — бардак. — Она взяла чашку и отпила из нее.
— А прошлым вечером, когда вы уходили... ничего, кроме бардака?
— Нет.
— А в самой церкви, — спросил Карелла, — ничего странного не заметили? Необычного?
— Нет.
— Когда вы уходили со службы... это было в пять, не так ли?
— В пять с небольшим.
— Были ли там какие-то ящики открыты?
— Они никогда не закрывались. У нас есть ключи, но...
— Нет, я имею в виду — были ли выдвинуты какие-нибудь ящики?
— Нет. Выдвинуты? Для чего?
— А какие-нибудь бумаги на полу были?
— Нет. Конечно, нет.
— Все чисто и все в порядке?
— Да.
— Мисс Лунд, — сказал Хейз, — экономка отца Майкла упомянула, что в последнюю неделю он наталкивался в церкви на сильное сопротивление...
— Не думаете ли вы, что это имеет какую-то связь с убийством?
— Что именно?
— Церковная десятина. Предполагалось, что паства должна вносить десять процентов от заработков в пользу церкви. Как десятину. Вы знакомы с этим словом? Десятина.
— Да, да, только...
Он подумал, что это слово имеет какое-то средневековое звучание. И еще он подумал, что оно не похоже на слово, которое должно было быть произнесено здесь и сейчас; слово это кажется неуместным, оно просто не соответствует этому дню и веку. Десятина. Почти архаично. Как пояс верности. Но вслух ничего не сказал.
— Ну и что с этой... десятиной? — спросил он.
— Она, возможно, имела в виду проповеди.
— Какие проповеди?
— Несколько довольно строгих проповедей об обмане церкви.
— Обмане?
— Недостаточно много кладут в кружку.
— Понимаю. И сколько же было таких проповедей?
— Три. Это мне известно, я печатала одну из них. Сплошь геенна огненная и сера. Для отца Майкла это необычно. Он, как правило, был...
Она заколебалась.
— Очень мягкий человек, — наконец сказала она.
— Но не в этих проповедях, — добавил Хейз.
— Нет, я полагаю... Церковь действительно нуждается в ремонте, который не делался уже столько лет. В этом смысле рассчитывать на квартал вокруг церкви не приходится, но многие верующие живут за пять, шесть кварталов отсюда, где дела идут намного лучше. Вы знаете этот город: трущобы могут быть совсем рядом с домами со швейцарами. Поэтому он действительно имел право требовать десятины. Потому что, честно говоря, я думаю, этот квартал был бы еще хуже, если бы не работа, которую проводит отец Майкл. Проводил, — поправилась она.
— Какая работа? — спросил Карелла.
— Ну, он помогал поддерживать согласие, — сказала она, — особенно среди детей. Здесь живут итальянцы, испанцы, ирландцы и черные — да что я вам рассказываю? Отец Майкл с этими детьми творил чудеса. Вам наверняка известно, что произошло там в Пасхальное воскресенье?
Карелла покачал головой.
То же самое сделал и Хейз.
— Да ведь это же ваш участок! — воскликнула Крисси. — Неужели вы не знаете, что там случилось? На Пасху, в воскресенье?
— Нет, а что произошло? — спросил Карелла и попытался вспомнить, дежурил ли он в тот день.
— Это было в конце дня, — начала Крисси. — Этот черный мальчишка прибежал в церковь с залитой кровью головой. Полдюжины белых мальчишек гнались за ним с бейсбольными битами и крышками от мусорных баков, загнали его прямо в церковь, к алтарю. Отец Майкл проявил твердость. Попросил их выйти из церкви. Проводил до дверей, вывел наружу, сказал им, чтобы не возвращались, пока не научатся пристойно вести себя в доме Господа. Не знаю, что это были за дети, но уверена, у вас это происшествие зарегистрировано. Просто посмотрите записи за воскресенье на Пасху. Вот что я хотела сказать. Отец Майкл имел большое влияние в этом квартале. Его паства должна была бы это понимать. Вместо того, чтобы оскорбляться. Я имею в виду проповеди.