Макдональд Йен. Река Богов

   Поезд из Тируванантапурама мчится по широкой паутине рельсов по направлению к большой станции. Изящные шатабди летят по скоростным линиям. Длинные пригородные электрички, скуля, несутся, увешанные пассажирами, свисающими с дверей, оседлавшими ступеньки, взгромоздившимися на крышу, просовывающими руки сквозь решетки на окнах: узники мирских забот.
   Мумбаи... Город, который всегда пугал Томаса Лалла. На этом бывшем архипелаге, когда-то состоявшем из семи благоуханных островов, сейчас живет двадцать миллионов человек, и они прибывают как раз в вечерний час пик. Центр Мумбаи фактически самое большое в мире единое строение. Универмаги, жилые дома, офисы, места развлечений, соединенные в некое подобие многорукого многоголового демона. В самом его сердце расположен терминал Чаттрапати Шиваджи, безоар викторианских излишеств и чванства, в настоящее время полностью скрывшийся под торговыми пристройками, словно мертвая жаба, замурованная в известковых наслоениях. Ни на одно мгновение Чаттрапати Шиваджи не затихает. Это самый настоящий город внутри города. Некоторые касты могут похвастаться тем, что существуют только на его территории. Есть семейства, которые заявляют, что они целыми поколениями взращивались среди платформ, путей и краснокирпичных пилястров терминала и что многие родившиеся там никогда не видели солнечного света, ибо никогда не выходили за его пределы. Пятьсот миллионов паломников проходят по его мрамору каждый год, обслуживаемые целым городом носильщиков, грузчиков, торговцев, дельцов и проходимцев всякого рода.
   Лалл и Аж сходят на платформу и оказываются среди многолюдных семейств и тюков с поклажей. Шум поистине оглушительный. Сообщения о прибытии и отправлении поездов сливаются в сплошной нечленораздельный рев. Носильщики стаями набрасываются на белых пассажиров. Двадцать рук одновременно тянутся к их багажу. Худой мужчина в красной униформе «Железных дорог Маратха» хватает сумку Аж. Быстрая, как удар кинжала, ее рука останавливает носильщика. Она наклоняет голову, смотрит прямо ему в глаза.
   — Вас зовут Дхирадж Тендулкар, и вы осуждены за воровство.
   Псевдоносильщик исчезает мгновенно, будто укушенный змеей.
   — Мы сами справимся.
   Томас Лалл берет Аж под локоть и ведет ее, словно невесту. В бескрайнем потоке людей взгляд Аж скользит с одного лица на другое, как будто ища кого-то.
   — Имена. Слишком много имен.
   — И все-таки я никак не могу понять того, что вы говори те об этих своих богах, — говорит Лалл.
   Парни в красных куртках собираются вокруг какого-то бродяги. Слышны крики, ругань.
   До отхода бхаратского экспресса еще целый час. Томас Лалл находит убежище в валютной кофейне. Он платит бешеные деньги за картонный стаканчик кофе с деревянной ложечкой. Лалл чувствует неприятное сжатие в груди, астматическую реакцию на мучительную клаустрофобию «города внутри города». Дышать нужно через нос. Через нос. Рот для беседы.
   — Кофе очень плохой, не так ли? — говорит Аж. Томас Лалл пьет молча, наблюдая за тем, как прибывают и отправляются поезда, как бесчисленные людские толпы вовлекаются в бесконечное коловращение этого символа урбанистического бытия. Вот человек, которого несут к месту последнего упокоения, человек его возраста. Грязная маленькая война из-за воды... Лалла охватывает странное загадочное чувство, желание всегда нутром ощущать постоянный ритм жизни.
   — Аж, дайте-ка мне снова ту фотографию. Я должен вам кое-что сказать.
   Но Аж уже нет рядом. Девушка движется сквозь толпу словно призрак. Люди расступаются, завидев ее, смотрят вслед. Томас Лалл бросает деньги на стол и бросается за ней, жестом приказав двоим носильщикам взять багаж.
   — Аж! Наш поезд вон там!..
   Она продолжает идти, словно не слыша. Девушка похожа на Мадонну терминала Чаттрапати Шиваджи. Какое-то семейство сидит на дхури под большим табло. Они пьют чай из термоса: мать, отец, бабушка, двое девочек-подростков. Аж движется по направлению к ним, не спеша, но с каким-то загадочным упорством. Люди поднимают головы и устремляют взгляды на девушку, почувствовав, что внимание всего вокзала обращено на них. Аж останавливается. Томас Лалл тоже останавливается. Останавливаются и носильщики, следующие за ним. Лалл чувствует на каком-то глубинном уровне, что все вокруг застыло — все поезда и тележки с багажом, все пассажиры, инженеры и полицейские, все табло, сигналы и указатели.
   Аж опускается на корточки перед перепуганным семейством.
   — Я должна вас предупредить. Вы едете в Ахмедабад, но вас там никто не встретит. Он попал в беду. В большую беду, его арестовали. Ему предъявлено серьезное обвинение — похищение мотоцикла. Его содержат под арестом в сурендранагарском районном отделении полиции, номер GBZ16652. Ему понадобится адвокат. «Азад и сыновья» — одна из лучших адвокатских контор в Ахмедабаде. Вы сможете доехать быстрее, если сядете на поезд, который через пять минут отправляется с платформы 19. Но вам потребуется сделать пересадку в Сурате. Если поторопитесь, вы еще сможете успеть. Пожалуйста, поторопитесь!
   Лалл хватает ее за руку. Аж поворачивается. В ее глазах Томас замечает нечто, что пугает его, однако ему удалось снять напряжение и рассеять чары. Члены до смерти перепуганного семейства находятся на разных стадиях паники. Отец что-то кричит и размахивает руками, мать куда-то бежит, бабушка, воздев руки, благодарит богов, дочери пытаются собирать термосы и посуду. Огромное горячее пятно от пролитого чая расплывается по дхури.
   — Она права, — выкрикивает Лалл, оттаскивая Аж от семейства. Теперь девушка не сопротивляется, ее тело стало тяжелым, свинцовым, как у тех, кого ему приходилось уводить с пляжных вечеринок: едва бредущие по песку любители и любительницы трансовых путешествий. — Она всегда права! Если она что-то говорит, всегда следует слушаться ее совета.
   Терминал Чаттрапати Шиваджи успокаивается и вновь возвращается к своему обычному нормальному гулу.
   — О чем вы, черт вас возьми, думаете? — говорит Лалл и тащит Аж к платформе номер 5, куда должен подойти шатабди Мумбаи — Варанаси, длинный серебристо-зеленый ятаган, уже мерцающий вдали среди вокзальных толп. — Что вы говорили этим людям? Из-за ваших слов могло начаться все что угодно, все что угодно...
   — Они едут на встречу с сыном, а он в большой беде, — отвечает девушка слабым усталым голосом.
   Томасу кажется, что она вот-вот упадет в обморок.
   — Сюда, сэр, сюда! — кричат носильщики, протискиваясь сквозь толпу. — Вот к тому вагону, к тому вагону!..
   Лалл дает большие чаевые, чтобы они довели Аж до ее места.
   У них удобное двухместное купе, уютное, с интимным светом лампы. Наклонившись к конусу света, Томас спрашивает:
   — Откуда вам все это известно?
   Аж отводит глаза, смотрит на обивку сиденья. Ее лицо приобретает сероватый оттенок. Лалл вдруг с ужасом думает, что у девушки сейчас начнется новый приступ астмы.
   — Я видела. Боги...
   Томас бросается к ней, берет ее лицо в свои ладони и поворачивает к себе.
   — Не лгите. То, что вы делаете, невозможно.
   Аж прикасается к его рукам, и они сами собой отпадают от ее лица.
   — Я же вам говорила. Я вижу вокруг людей нечто похожее на ореол. И сразу начинаю понимать многое: кто они, куда идут или едут, на каком поезде. Как те люди, что ехали к сыну, которому не суждено их встретить. Если бы не я, они бы ничего не знали и ждали бы, ждали, ждали на вокзале... поезда прибывают и отправляются, а он все не приходит... отец идет по его адресу и узнает, что его сын ушел утром на работу, сообщив, что пойдет на вокзал встречать родственников... Потом они идут в полицию и выясняют, что он арестован за похищение мотоцикла, и им приходится платить залог за него, и никто не знает, куда обратиться за помощью...
   Лалл тяжело опускается на сиденье. Он потерпел поражение. Его гнев, его тупой североамериканский рационализм рассыпается в прах от простых слов этой девушки, произнесенных таким тусклым усталым голосом.
   — А сын, их блудный сын, как его зовут?
   — Санджай.
   Автоматические двери захлопываются. Впереди звучит оглушительный свисток, и его звук перекрывает гул и рев вокзала.
   — У вас есть фотография? Дайте ее. Ту, которую вы показывали мне у заводи.
   Тихо и плавно экспресс отправляется от станции. Провожающие какое-то время пытаются угнаться за ним, чтобы в последний раз помахать рукой, попрощаться. Аж открывает палм.
   — Я сказал вам неправду, — говорит Лалл.
   — Я спросила вас. И вы ответили мне: «Просто какие-то другие туристы. У них, наверное, есть точно такая же фотография». Это была неправда?
   Поезд, слегка покачиваясь, проносится мимо стрелки, с каждым метром набирая скорость. Вот он ныряет в туннель, освещенный сверху редкими зловещими вспышками света.
   — Нет, это как раз правда. Они были туристами. Мы все были туристами... Но я знаю их, знал много лет. Мы вместе путешествовали по Индии и превосходно изучили друг друга. Их звали Жан-Ив и Анджали Трюдо. Они работали в лаборатории по исследованиям в области искусственного интеллекта в Страсбургском университете. Он француз, она индуска. Великолепные ученые. В последнем письме, которое я от них получил, сообщалось, что они собирались перебраться в Бхаратский университет, поближе к сундарбанам. По мнению супругов Трюдо, именно там находился передний край научных исследований в интересовавшей их области. Там ведь нет ни Актов Гамильтона, ни законов по лицензированию сарисинов. Кажется, они все-таки туда переехали... но Трюдо не ваши настоящие родители.
   — Почему вы так уверены? — спрашивает Аж.
   — По двум причинам. Во-первых, сколько вам лет? Восемнадцать? Девятнадцать? Когда я встречался с Трюдо четыре года назад, у них не было детей. Но даже не в этом дело. Анджали родилась без матки. Жан-Ив говорил мне... Она не могла иметь детей. Даже посредством искусственного оплодотворения. Ни при каких обстоятельствах она не могла быть вашей матерью.
   Шатабди вылетает из подземелья. Широкая золотистая полоска света падает через окно на поверхность столика. Фотохимический смог Мумбаи благословляет их болливудским закатом. Постоянная коричневая дымка делает громадные зиккураты новых жилых кварталов отдаленно похожими на вершины священных гор. Мимо проносятся сигнальные железнодорожные огни.
   Томас Лалл всматривается в лицо Аж, наблюдает за мельканием отсветов на нем, пытается понять, что чувствует девушка, о чем думает под этой золотистой маской. Она наклоняет голову. Закрывает глаза. Томас слышит, как Аж делает вдох.
   Девушка поднимает на него глаза.
   — Профессор Лалл, должна вам признаться, что я испытываю сильные и довольно неприятные ощущения. Могу их вам описать. Хотя в данный момент я нахожусь в состоянии относительного покоя, но чувствую сильное головокружение — так, словно падаю. Не в физическом смысле слова, а как бы внутри... У меня появилось ощущение тошноты и какой-то пустоты. Некое чувство нереальности происходящего, словно все происходит не со мной, а с кем-то другим, а я на самом деле лежу в постели в номере гостиницы Теккади и сплю. Ощущение столкновения с чем-то, словно что-то ударило меня, но не на физическом уровне... Мне все больше кажется, что материальная структура мира очень тонка, хрупка и неустойчива, и в любой момент я могу провалиться в пустоту, и в то же время у меня в голове рождаются тысячи самых разных идей. Профессор Лалл, вы можете объяснить, в чем причина моих столь странных и противоречивых ощущений?
   Быстро заходящее индийское солнце делает лицо Аж красным, как у последовательницы Кали. Экспресс несется по бескрайним трущобам Мумбаи.
   — Наверное, вы переживаете то, что испытывает практически каждый, кто сталкивается с ложью, — отвечает Лалл. — Гнев, понимание того, что вас предатели, смущение, чувство утраты, страх, боль... но все это только слова. У нас нет языка для выражения эмоций, кроме самих эмоций.
   — Пожалуй, самое удивительное, что я чувствую, как слезы подступают к глазам.
   Голос Аж обрывается. Лалл ведет ее к умывальнику, чтобы она смогла излить чуждые эмоции вдали от любопытных взоров пассажиров. Вернувшись в купе, он зовет проводника и просит принести бутылку воды. Наливает воду в стакан, бросает туда таблетку довольно сильного транквилизатора из своей маленькой, но очень хорошей дорожной аптечки и с удивлением созерцает нехитрую сложность узора колебаний воды на поверхности, вызванную ритмичным стуком колес. Когда девушка возвращается в купе, Томас молча пододвигает к ней сотрясаемый движением поезда стакан — прежде чем она успевает задать следующий вопрос, на который все равно не возможно дать ответа. Да с него хватает и своих собственных вопросов.
   — Выпейте все до дна.
   Транквилизатор начинает действовать очень быстро. Аж смотрит на Томаса, мигая, как пьяная сова, а затем сворачивается поудобнее в кресле и засыпает. Рука Лалла тянется к ее тилаку, но останавливается на полпути. Это будет поступок не менее вызывающий, чем если бы его рука сейчас скользнула вниз по ее узким облегающим серым брюкам... Томас почувствовал, что впервые за все время осознал и вербализировал подобное желание.
   Странная девушка, свернувшаяся на сиденье подобно долговязой десятилетней школьнице. Он сообщил ей истины, способные напугать любого, а она восприняла их как начала какой-то философской системы. Так, словно они были совершенно ей незнакомы. Чужды. Но зачем он стал ей рассказывать? Чтобы разрушить иллюзии — или чтобы просто посмотреть, как девушка будет реагировать? Увидеть на ее лице то особое выражение, которое будет сопровождать попытку понять, что переживает тело? Лаллу известна жуткая растерянность на лицах ребят из пляжных клубов, когда ими овладевают эмоции, порожденные в матрицах белковых процессоров. Эмоции, в которых не нуждаются их тела, для которых нет аналогов. Эмоции, которые они испытывают, но не могут понять. Чужие и чуждые им эмоции.
   Ему предстоит многое сделать. Пока экспресс пролетает мимо пустых ступенчатых резервуаров Нармады и мчится в ночь мимо деревень, городков и иссушенных засухой лесов, Томас Лалл удаляется в невозможное. Выражение, придуманное когда-то Лизой Дурнау и означавшее просто разрешение мыслям вырваться за все пределы вероятного. Это та самая работа, которую он больше всего любит, и тот вид деятельности, в котором старый язычник Лалл ближе всего подходит к религиозности. Здесь, как ему кажется, и заключена суть любой религии. Бог есть наша самость, наша истинная, досознательная самость. Йоги знали и исповедовали подобное на протяжении тысячелетий. Длительная проработка идеи никогда не бывает столь же волнующей, как жар мгновенного созидания, момент обжигающего проникновения в сущность, когда вы сразу же знаете все полностью.
   Пока идеи всплывают в голове Томаса, сталкиваются, рассыпаются и вновь вовлекаются в круг размышлений силой интеллектуального притяжения, он внимательно рассматривает Аж. Со временем его мысли сольются и создадут новый, пока еще неведомый мир, но уже сейчас Лалл примерно представляет его грядущие очертания. И ему становится страшно. Поезд взрезает ночь, за каждый час покрывая по сто восемьдесят километров индийской территории. Утомление борется с интеллектуальным возбуждением — и через какое-то время все-таки побеждает. Томас засыпает. Просыпается он только во время короткой остановки в Джабалпуре, когда местная таможня проводит поверхностный досмотр. Два человека в остроконечных головных уборах бросают внимательный взгляд на Лалла. Аж спит, опустив голову на руки. Белый человек и западная женщина. Абсолютно безупречно. Томас Лалл вновь засыпает и просыпается лишь однажды, испытав детский восторг от стука колес внизу. После этого он впадает в долгий и безмятежный сон, который прерывает внезапная остановка. Грубый удар головой об стол вырывает Томаса из блаженного бессознательного состояния.
   Багаж валится с верхних полок. Пассажиры, шедшие по проходу, падают на пол. Со всех сторон раздаются вопли, сливающиеся в невнятный панический хор. Экспресс сотрясается, затем еще раз вздрагивает, словно в агонии, и с металлическим визгом застывает. Шум достигает пика и вдруг затихает. Поезд неподвижен. В репродукторе раздается какой-то треск и тут же замолкает. Лалл приставляет руку козырьком ко лбу, вглядываясь в окно. Сельская темнота совершенно непроницаема, она облекает собой все и вся, словно первобытная утроба. Томасу кажется, что где-то вдали он видит автомобильные фары, вырывающиеся из темноты подобно свету факелов. И тут все почти одновременно задают один и тот же вопрос: что случилось?..
   Аж что-то бормочет, ворочаясь. Транквилизатор оказался даже более действенным, чем думал Лалл. И тут он слышит, как по поезду несется нарастающая волна человеческих голосов, а вместе с ней из кондиционеров доносится вонь горящих полимеров. Одной рукой Томас хватает сумку Аж, другой поднимает ее саму. Девушка непонимающе моргает.
   — Пошли, спящая красавица. У нас незапланированная высадка.
   Он вытаскивает ее, все еще пребывающую в полубессознательном состоянии, в проход, хватает сумки и толкает Аж по направлению к задним раздвигающимся дверям. Темное окно за спиной у Лалла вдруг взрывается фонтаном мелких осколков — в него влетает большой бетонный блок, привязанный к веревке. Он грохается об стол, отскакивает и ударяет женщину, сидящую на противоположной стороне прохода. Та падает на пол, течет кровь. Толпа бегущих пассажиров наваливается на женщину, несколько человек тоже падают. Она обречена, думает Томас Лалл, и страшный пронизывающий холод пробегает по его телу. Эта женщина и все остальные, кому случится упасть во время паники.
   — Ну, двигайся, двигайся, черт тебя подери! — Лалл с силой бьет Аж по спине и толкает вперед по проходу. Сквозь пустое окно становится видно пламя. Пламя и человеческие лица. — Ну иди же, иди, иди...
   Давка у них за спиной делается поистине страшной. Из вентиляционных отверстий и из-под дверей начинают вырываться клубы дыма. Крики перерастают во всеобщий хор ужаса.
   — Ко мне! Ко мне! Сюда!.. — кричит сикх-проводник в железнодорожной форме, стоя на столе у внутренней двери вагона. — Проходите, проходите, по одному... Еще много времени! Вы. Теперь вы. Вы...
   — Что, черт возьми, происходит?! — спрашивает Томас Лалл, оказавшись во главе очереди.
   — Бхаратские карсеваки взорвали поезд, — спокойно отвечает проводник. — Не болтайте. Проходите.
   Лалл проталкивает Аж в дверь, а сам выглядывает в тем ноту.
   — Черт возьми! Что же здесь творится?!
   В кольце огня небольшая группа насмерть перепуганных пассажиров с вещами. Десятилетия работы с клеточными автоматами научили Томаса Лалла практически с первого взгляда определять примерное число людей в толпе. Их около пятисот. Они стоят, сжимая в руках зажженные фонарики. От передней части экспресса во все стороны разлетаются искры и всполохи пламени. Оранжевый дым, светящийся в полумраке — явное доказательство того, что горит пластик.
   — Изменения в плане. Мы здесь не выходим.
   — Что происходит, что случилось? — спрашивает Аж, когда Томас Лалл ударом открывает дверь в соседний вагон. Он уже наполовину пуст.
   — Поезд остановили, какие-то экстремисты Шиваджи.
   — Шиваджи?
   — Я думал, вам все известно. Индусы-фундаменталисты. Уже успевшие обанкротиться из-за Авадха.
   — Вашей лаконичности можно позавидовать, — говорит Аж, и Лалл не знает, то ли закончилось действие транквилизаторов, то ли вновь в девушке пробудились способности пифии.
   Но зарево снаружи становится все ярче, слышен громкий звон разбивающегося стекла и стук каких-то предметов, которыми бросают по вагонам.
   — Это потому, что я очень, очень напуган, — отвечает Томас Лалл.
   Он толкает Аж мимо следующей двери, распахнутой в непроглядную ночь. Ему совсем не хочется, чтобы девушка услышала крики и звуки, в которых он узнает пистолетные выстрелы. Вагоны уже практически пусты, и они продолжают пробираться через один, затем второй и третий. Внезапно поезд сотрясается от сильнейшего взрыва, и Лалл с Аж падают.
   — О боже! — восклицает Лалл.
   Он понимает: скорее всего это взорвался локомотив. Вопль одобрения слышится со стороны толпы, собравшейся снаружи. Лалл и Аж бегут дальше. Пройдя четыре вагона, они сталкиваются с кондуктором-маратхи, который смотрит на них широко открытыми глазами.
   — Дальше нельзя, сэр.
   — Я пойду дальше. Во что бы то ни стало: потребуется ли мне для этого пройти мимо вас, через вас или сквозь вас.
   — Сэр, сэр, вы меня не поняли. Они подожгли поезд и с противоположного конца...
   Лалл внимательно смотрит на кондуктора в идеально отутюженном костюме. Внезапно Аж оттаскивает его в сторону. Они выходят в тамбур. Дым начинает проходить уже и сквозь внутренние двери. Свет гаснет. Лалл мигает, пытаясь приспособиться к полной темноте, затем у них под ногами загорается аварийный фонарь, отбрасывающий на человеческие лица зловещие мертвенные тени. Входная дверь не открывается. Запечатана. Закрыта наглухо. Томас видит, как дым наполняет вагон за внутренней дверью. Лалл пытается открыть ее.
   — Сэр, сэр, у меня есть ключи...
   Кондуктор вытаскивает из кармана тяжелый металлический ключ на цепочке, подгоняет его к шестигранной гайке и начинает с громким скрипом открывать дверь. Внутренняя дверь вагона почернела от сажи и уже заметно гнется и коробится.
   — Еще немного, сэр...
   Дверь со скрежетом приоткрывается. И уже шести рукам под силу сдвинуть ее дальше. Лалл швыряет вещи в темноту и прыгает за ними сам. Он неуклюже приземляется, падает, катится по камням и рельсам. За ним следуют Аж и железнодорожник. Томас поднимается и видит, как озаряется ярко-желтым светом внутренность вагона, из которого они только что выбрались. И почти тотчас же все окна взрываются и разлетаются множеством мелких осколков.
   — Аж!.. — вопит Лалл, пытаясь перекричать оглушительный грохот и звон.
   Никогда раньше ему не доводилось слышать подобного немыслимого шума. Вопли, стоны, обрывки умоляющих голосов, стук и несущаяся отовсюду совершенно нечленораздельная речь. Рычание моторов, свист летящих снарядов. Крики испуганных детей. А у него за спиной чмокающий, влажный рев горящего поезда, с обоих концов быстро пожираемого огнем, и дым, источающий жуткую вонь. Должно быть, именно такие звуки постоянно слышны в аду.
   Человеческие тела движутся во всех направлениях. Лалл начинает понимать, с какой стороны исходит главный ужас. Люди бегут от головы поезда, раздается еще несколько взрывов, и оттуда приближаются несколько человек в белом. Большинство из них вооружены лати, остальные держат в руках заостренные мотыги, топоры, мачете. Сельскохозяйственная армия. Над головами идущих возвышается по крайней мере один настоящий меч. На некоторых совсем нет одежды, у них белые от золы тела — «нага садху», святые воины. У всех — кусочек красной материи: цвет Шивы. Раздается грохот взрыва. Бутылки, камни, куски сгоревшего поезда падают на пассажиров, которые разбегаются в разные стороны, в панике ползут куда-то на четвереньках с тюками и сумками, не зная, откуда ждать следующего нападения. Земля покрыта брошенными вещами, лопнувшими сумками и чемоданами, рубашками, сари, зубными щетками, втоптанными в песок и пыль. Какой-то мужчина держится за пробитую голову. Среди бегущих ног сидит ребенок и беспомощно оглядывается по сторонам, широко открыв рот. Он молчит, онемев от ужаса. Щеки блестят от слез. Кто-то спотыкается о тюк мятой ткани. Тюк содрогается под напором множества бегущих ног. Слышен хруст костей...
   Только теперь Томас начинает понимать, в какую сторону и от кого они бегут. От людей в белом — по направлению к узкой линии хижин, которые Лалл стал понемногу различать, когда его глаза привыкли к темноте. Деревня. Убежище...
   Но из-за пылающего хвоста поезда надвигается вторая волна карсеваков, отрезая последний путь к отступлению. Толпа останавливается. Бежать больше некуда. Люди опускаются на землю, падают друг на друга. Шум становится еще громче, еще страшнее.
   — Аж!..
   И вдруг она вырастает перед ним — словно из-под земли. Девушка стоит, пытаясь вычесать из волос осколки стекла.
   — Профессор Лалл...
   Он хватает ее за руку и тащит назад к поезду.
   — С этой стороны путь отрезан. Попробуем с другой... Наступающие все ближе, они надвигаются с двух сторон.
   Томас Лалл понимает: всех, кто окажется в кольце окружения, ждет неизбежная и страшная смерть. Остается лишь совсем маленький просвет — дорога по направлению к темным высохшим полям. Люди бегут, бросая вещи, думая теперь только о спасении жизни. Аж поворачивается и несется к поезду. Лалл и девушка теперь находятся совсем близко от пылающих и взрывающихся вагонов. Оттуда вываливаются стекла, разлетаясь мелкой серебристой шрапнелью.