Макдональд Йен. Река Богов

   Шив хватает Йогендру за руку.
   — Никакого, на хрен, оружия!
   — Отстань! — восклицает Йогендра. Робот-ракшас идет по второму кругу. Шив и Йогендра прижимаются к лежащему без сознания охраннику, слившись с ним в едином термальном профиле. В качестве подарка на прощание Шив оставляет недомочившемуся парню заряженную тазерную мину. Прикрыть отход.
   За башней стена обрывается, и павильон Гастингса оказывается одиноко стоящим на своем мраморном цоколе. Шив вынужден признать, что даже в дождь зрелище это поражает и восхищает. Строение возвышается на краю практически вертикального обрыва, в самом низу которого виднеются жестяные крыши чунарских домиков. Благодаря своему биноклю Шив видит, как подобно перевернутому небу мерцает долина Ганга — огни деревень, автомобилей на трассах и больших поездов. Но над всем царит красавец Ганг, серебряным ятаганом разрезавший долину; оружие богов, он напоминает дамасскую саблю, которую Шив однажды видел в антикварном магазине в Каши, пожалев, что у него нет такого важного аксессуара настоящего раджи. Шив следит взглядом за изгибом реки до самых огней Варанаси, подобному вселенскому пожару осветившим весь горизонт.
   Павильон, который построил первый губернатор Уоррен Гастингс, чтобы наслаждаться этим сказочным видом, в архитектурном смысле представляет собой англо-могольский гибрид. Классические колонны поддерживают традиционный открытый диван и закрытый верхний этаж. Шив доводит увеличение в бинокле до предела. Ему кажется, что он видит тела в диване, тела, разбросанные по всему полу. Но у него нет времени на детальное изучение увиденного. Йогендра снова похлопывает его по плечу. Стена здесь не так высока и полого спускается к мраморному цоколю. Йогендра проскальзывает вперед, затем Шив слышит громкий шорох, и вот уже Йогендра манит его пальцем. Спуск длиннее и круче, чем Шив первоначально предполагал. Даже несмотря на принятые таблетки, ему страшновато. Он приземляется тяжело, чувствует сильную боль и с трудом сдерживает крик. Фигуры в открытом павильоне начинают шевелиться.
   Шив поворачивается в сторону потенциальной угрозы.
   — Черт!.. — произносит он с благоговейным трепетом. Весь пол покрыт коврами, а на коврах лежат женщины.
   Индуски, филиппинки, китаянки, тайки, непалки и даже африканки. Молодые женщины... Недорогие женщины... Купленные женщины... И одеты они совсем не в красные облегающие комбинезоны, а в одежды в классическом могольском стиле зенана: в прозрачные чоли, легкие шелковые сари и джама. В самом центре на возвышении возлежит киберраджа Раманандачарья. Он лениво шевелит своим громадным жирным телом. Он разнаряжен, как настоящий раджа времен Моголов. Йогендра уже идет по гарему. Женщины разбегаются, здание наполняется воплями ужаса. Шив видит, как Раманандачарья протягивает руку к палму. Йогендра вытаскивает «стечкин». Смятение переходит в панический ужас. У них есть всего несколько мгновений, в течение которых они могут воспользоваться царящей здесь паникой. Йогендра подходит к Раманандачарье и как бы ненароком приставляет дуло «стечкина» к углублению у него под ухом.
   — Всем заткнуться! — орет Шив.
   Женщины... Женщины повсюду... Женщины всех рас и национальностей... Молодые женщины... Женщины с красивыми грудями и восхитительными сосками, просвечивающими сквозь прозрачные чоли. Подонок Раманандачарья...
   — Заткнитесь!.. Черт! Руки! О'кей!.. Эй, ты, жирный! У тебя есть одна вещь, без которой нам никак не обойтись.
 
   До Наджьи доносятся голоса детей. Выстиранное белье исчезло с кустов, на его месте протянулись гирлянды флажков от двери на кухню до абрикосовых деревьев. Складные столики накрыты цветными скатертями и уставлены халвой и шербетом, расгулла и засахаренным миндалем, бурфи и большими пластиковыми бутылками со сладкой «колой».
   Наджья идет по направлению к дому, а из открытой двери выбегают дети. Они прыгают по саду, весело хохоча.
   — Я все это очень хорошо помню! — говорит Наджья, оборачиваясь к сарисину. — Мне тогда исполнилось четыре года. Как вам удалось так точно все воспроизвести?
   — Все зрительные образы здесь — результат записи. Дети — такие, какими вы их помните. Память — очень податливая вещь. Мы не зайдем внутрь?
   Наджья останавливается в дверях. Она вспоминает...
   Шелковые салфеточки, которые по настоянию ее матери закрывают спинки всех стульев. Рядом со столом — русский, постоянно кипящий самовар. Сам стол, пыль и крошки, которые, казалось, въелись в китайскую резьбу. В этой резьбе четырехлетняя Наджья пыталась отыскивать дорожки и тропинки, по которым могли пройти ее куклы и проехать машинки. Электрическая кофеварка — тоже, как ей помнится, постоянно кипящая. Стулья, такие тяжелые, что она не могла их двигать сама и частенько просила горничную Шукрию помочь строить дома и магазины из веников и простыней. Вокруг стола сидят родители Наджьи и их друзья, они беседуют за чаем или кофе. Мужчины отдельно, женщины — отдельно. Мужчины говорят о политике, о спорте, о карьере; женщины — о детях, о ценах и о карьере мужей. Звонит палм ее отца, и он недовольно морщится...
   Да, это отец. Таким она его очень хорошо помнит по семейным фотографиям. Тогда у него была густая шевелюра, аккуратно подстриженная борода еще не поседела, а в не идущих мужчине новомодных очках для чтения не было нужды...
   Отец бормочет какие-то извинения, идет в свой кабинет, в который четырехлетнюю Наджью никогда не пускали, боясь тех острых, опасных, ядовитых и заразных вещей, что доктор держал у себя. Наджья видит, как он выходит с черным портфелем, своим другим черным портфелем, тем, которым он пользовался изредка, приберегая для особых визитов. Она видит, как отец тихо, почти незаметно выходит на улицу.
   — Это был мой день рождения, а он пропустил и момент вручения подарков, и сам праздник. Отец пришел очень поздно, уже после того, как все разошлись, и был так утомлен, что ни на кого не обращал никакого внимания.
   Сарисин манит ее на кухню. Наджья поднимается всего на три ступеньки, но проходит целых три месяца, и теперь она находится посреди темной осенней ночи. Женщины готовят ифтар: это время месяца Рамадан. Наджья следует за подносами с едой, которые несут в столовую. В тот год друзья ее отца, коллеги из больницы и военные, часто собирались у них дома по вечерам в Рамадан, беседовали о бунтующих студентах и радикальных священнослужителях, способных вновь ввергнуть страну в мрачное средневековье, о беспорядках, забастовках и арестах. Тут они замечают маленькую девочку, стоящую рядом со столом с большой чашкой риса, прекращают разговоры, улыбаются, ерошат ей волосы, что-то шепчут на ухо. Внезапно запах риса с томатами становится невыносимым. Резкая боль пронзает голову Наджьи, и она роняет тарелку с рисом. Наджья кричит. Никто ее не слышит. Друзья отца продолжают свою беседу. Но тарелка с рисом не падет на пол, она зависает в воздухе. Так работает память... Она слышит, как произносятся слова, которые не может вспомнить.
   — ...предъявят требования к муллам...
   — ...переведут деньги на оффшорные счета. В Лондоне, кажется, понимают наши здешние проблемы...
   — ...ваше имя будет стоять одним из первых во всех списках...
   — ...Масуд не допустит этого. С их стороны...
   — ...знаете о точках равновесия? Американцы все рассчитают. Но, по сути, начинаешь понимать, что она сместилась, когда уже слишком поздно что-либо менять...
   — ...Масуд никогда не позволит довести ситуацию до такой стадии...
   — ...на вашем месте я бы был крайне осторожен. У вас ведь есть жена, маленькая Наджья...
   Рука тянется, чтобы потрепать ее мягкие кудрявые черные волосы. Все вокруг меняется, и вот она уже стоит в пижаме у приоткрытой двери в гостиную.
   — Что вы сделали со мной? — спрашивает Наджья у сарисина, которого скорее чувствует, чем видит. — Я слышала такое, о чем уже успела давно забыть, о чем не вспоминала практически всю свою сознательную жизнь...
   — Гиперстимуляция обонятельного эпителия. Наиболее эффективный способ пробуждения глубоко запрятанных слоев памяти. Обоняние — самый мощный активатор памяти.
   — Рис с томатами... как вы узнали?
   Наджья говорит шепотом, хотя очевидно, что родители не могут ее слышать, они способны только играть свои заранее определенные роли.
   — Воспоминания — это то, из чего я сделан, — говорит сарисин, и у Наджьи снова перехватывает дыхание.
   Девушка корчится от нового приступа мигрени, как только аромат воды с цветками апельсинового дерева отбрасывает ее в прошлое. Она широко распахивает слегка приоткрытую дверь, сквозь которую проникает яркий луч света. Ее отец и мать поднимают головы от освещенного светом лампы стола. Наджья прекрасно помнит, что стрелки на часах показывали одиннадцать. Она помнит, что они спросили у нее: что случилось, почему ты не спишь, сокровище?.. И она помнит, как ответила им, что не может уснуть из-за вертолетов. Но Наджья уже успела забыть, что на лакированном кофейном столике под стопками отцовских дипломов, сертификатов, свидетельств о его членстве в различных научных обществах лежит кусочек черного бархата величиной с книжку-раскраску. На бархате, словно маленькие звездочки, кажущиеся такими ослепительно яркими в свете настольной лампы — Наджья не может понять, каким образом ей удалось это забыть, — рассыпаны алмазы.
   Грани алмазов раскрывают ее, несут вперед во времени, словно осколок стекла в калейдоскопе.
   Зима... Абрикосовые деревья стоят голые. Нанесенный ветром сухой снег, острый, как гравий, лежит у белой стены, забрызганной водой. Горы кажутся настолько близкими, что от них исходит почти физически ощутимый холод. Наджья помнит, что их дом был последним в квартале. У ворот улица заканчивалась, и дальше до самых предгорий тянулась пустошь. За стеной была пустыня. Последний дом Кабула. В любое время года ветер выл посреди большой равнины, подбрасывая в воздух все, что попадалось ему на пути. Наджья не помнит ни одного абрикоса с тех деревьев, что росли в саду...
   Она стоит в зимнем пальто с меховым капюшоном, в теплых сапогах и варежках на резинке. Прошлой ночью Наджья услышала шум в саду, выглянула в окно, но шум исходил не от солдат и не от «плохих» студентов, а от отца, копавшегося в земле среди фруктовых деревьев. И вот она стоит на небольшой горке свежевырытой земли с садовым совком в руке. Отец сейчас в больнице, помогает женщинам рожать детей. Мать смотрит по телевизору индийскую «мыльную оперу», переведенную на пуштунский язык. Все говорят, что фильм очень глупый, до пошлости индийский и что смотреть его — пустая трата времени, но все-таки смотрят. Наджья опускается на колени и начинает копать землю. Все глубже и глубже. Зеленое эмалированное лезвие лопаты ударяется обо что-то металлическое. Повозившись, Наджья вытаскивает странную вещь, которую отец закопал в этой части сада. Вытащив штуковину, она сразу же с отвращением ее отбрасывает, приняв мягкий бесформенный предмет за дохлую кошку. И тут Наджья понимает, что это такое. Черный портфель. Тот, другой черный портфель, для специальных визитов. Она протягивает руку к его серебряным замкам.
   В воспоминаниях Наджьи Аскарзады точку ставит крик матери, раздавшийся от кухонной двери. В памяти остались обрывки каких-то криков, злобных голосов... наказание, боль — и полуночное бегство по улицам Кабула. Она прекрасно помнит себя лежащей на заднем сиденье несущейся машины... перемежающиеся пучки света от уличных фонарей. В виртуальном детстве, устроенном для нее сарисином, крик матери угасает, и на смену ему приходит острый аромат зимы. Запах холода, стали и смерти настолько силен, что Наджья на мгновение почти слепнет. И в это мгновение вспоминает все. Она вспоминает, как открыла портфель. Ее мать бежит по двору, разбрасывая в стороны пластиковые стулья, которые стояли там в любое время года. Она помнит, что заглянула внутрь. Мать зовет ее по имени, но Наджья не обращает на нее никакого внимания, ведь там, внутри — игрушки, блестящие металлические игрушки. А еще темные, резиновые. Она вспоминает, как своими ручонками в рукавичках вынимала из портфеля предметы из нержавеющей стали и рассматривала их на не очень ярком зимнем солнце: расширитель, кривая игла для наложения швов, приспособление для выскабливания, шприц, тюбики с гелем, электроды... Мать оттаскивает Наджью за меховой капюшон, вырывая у нее из рук металлические и резиновые предметы, отшвыривая дочь на садовую дорожку. Она падает на жесткий от мороза гравий, раздирает о камешки теплые штанишки, оцарапывает колени.
   Изящные ветви абрикосовых деревьев опутывают Наджью и вбрасывают ее в чужие воспоминания. Она никогда не бывала в этом коридоре из бетонных блоков с зеленым полом, но прекрасно знает о его существовании. Перед ней в прямом смысле слова плод настоящей фантазии. Коридор напоминает те, что можно увидеть в больнице, но здесь отсутствует специфический больничный запах. Зато есть большие стеклянные вращающиеся двери, как в клиниках. Краска на ручках облупилась: это говорит о том, что здесь часто проходят люди, но в данный момент в коридоре только Наджья. С одной стороны холодный ветер дует сквозь жалюзи, с другой — двери с именными табличками и номерами. Наджья проходит сквозь одну пару дверей, потом через вторую, через третью. С каждым шагом все громче становится какой-то шум, рыдания, плач женщины на последнем пределе отчаяния, там, где уже не остается места для стыда и чувства собственного достоинства. Наджья идет в том направлении, откуда доносится плач. Она проходит мимо больничной каталки, которую кто-то бросил у дверей. На каталке завязки для лодыжек, запястий, поясницы. Для шеи. Наджья проходит через последние двери. Плач переходит в истерические всхлипы. Он раздается из-за последней двери слева. Наджья распахивает ее и удерживает, несмотря на тугую пружину.
   Середину комнаты занимает стол, а середину стола — женщина. Микрофон, находящийся рядом с головой женщины, подсоединен к записывающему устройству. Женщина совершенно голая, а ее руки и ноги привязаны к кольцам по углам стола. У нее ожоги, следы от сигарет — на груди, на внутренней стороне бедер, на выбритом лобке. Блестящий хромированный расширитель открывает ее влагалище взору Наджьи Аскарзады. У ног женщины сидит мужчина во врачебном халате и зеленом пластиковом фартуке. Он заканчивает смазывать контактным гелем короткую электрическую дубинку, раздвигает расширитель до максимума и просовывает дубинку между стальными краями. Вопли женщины становятся нечеловеческими. Мужчина вздыхает, оглядывается на дочь, поднимает брови в знак приветствия и продолжает свои действия.
   — Нет!.. — кричит Наджья.
   Она видит какую-то белую вспышку, вокруг нее все ревет, словно уже настал конец света, ее кожа мерцает от синэстетического шока. Наджья чувствует запах лука, каких-то храмовых благовоний, сельдерея и ржавчины и приходит в себя на полу студии «Индиапендент». Над ней склоняется, присев на корточки, Тал. Ньют держит ее хёк в руке. Разрыв связи. Нейроны безумствуют. Губы Наджьи Аскарзады движутся, она пытается говорить. Девушка должна многое высказать, задать массу вопросов, но не может: ее выбросило из иного мира.
   Тал протягивает свою изящную руку, настойчиво зовет ее куда-то.
   — Пойдем, дорогуша, нам пора.
   — Мой отец, он сказал...
   — Он много чего сказал, детка. Не хочу знать... пусть все остается между вами. Нам нужно уходить...
   Тал хватает Наджью за руку, тащит, пытается поднять ее, а она продолжает лежать в неуклюжей уродливой позе на полу. Ньют прорывается сквозь всплеск воспоминаний: абрикосовые деревья зимой, открывающийся мягкий черный портфель, пробег по коридору, комната со столом посередине и хромированным записывающим устройством.
   — Он показал мне отца. Он перенес меня в Кабул, он показал мне отца...
   Тал выводит Наджью через аварийный выход на грохочущую под их шагами железную лестницу.
   — Я уверен, он показал вам все, чтобы заставить болтать как можно дольше, чтобы карсеваки смогли отыскать нас здесь... Звонил Панде, говорит, что они приближаются. Детка, ты слишком доверчива. Я ньют, я никому не доверяю. Теперь идем, если не хочешь кончить, как наша благословенная госпожа премьер-министр.
   Наджья бросает прощальный взгляд на экран монитора, на хромированную дужку хёка, лежащего на столе. Иллюзии, призванные успокоить совесть... Девушка следует за Талом, как маленькое дитя.
   Аварийная лестница напоминает стеклянный цилиндр из дождя. Создается впечатление, что находишься внутри водопада. Рука об руку Наджья и Тал спускаются вниз по железным ступеням по направлению к горящей зеленым светом табличке «Выход».
 
   Томас Лалл ставит на стол последнюю из трех фотографий. Лиза Дурнау замечает, что он поменял их местами. Теперь последовательность такая: Лиза, Лалл, Аж. Обычный карточный фокус.
   — Я все больше склоняюсь к мысли, что время превращает вещи в свои противоположности, — говорит Лалл.
   Лиза Дурнау смотрит на него поверх щербатого стола из меламина. Кораблик, следующий по маршруту Варанаси — Патна, предельно перегружен, все углы и закутки заняты женщинами, прячущими лица, громадными тюками и замызганными ребятишками, глазеющими по сторонам с открытыми от удивления ртами. Томас Лалл помешивает чай в пластиковой чашке.
   — Помнишь в Оксфорде... как раз перед...
   Он не договаривает и качает головой.
   — Я все-таки не позволила расклеивать гребаные «кока-кольные» баннеры на «Альтерре».
   Тем не менее Лиза ничего не рассказывает Томасу о тех страхах, которые возникли у нее относительно вверенного ей мира. Она ненадолго окунулась в «Альтерру» в консульском отделе, когда ожидала получения дипломатического статуса. Пепел; почерневшие, обгорелые камни; небо как после ядерного взрыва... Ничего живого... Мертвая планета... Мир столь же реальный, как и любой другой в философии Томаса Лалла. Но сейчас Лиза не способна думать о нем, ощущать его, горевать о его трагической судьбе. Она полностью сосредоточена на том, что лежит перед ней на столе. Однако где-то в глубинах ее сознания затаилось подозрение, что гибель «Альтерры» каким-то загадочным образом связана с людьми на фотографиях и их жизнью.
   — Боже, Лиза Дурнау! Чертов почетный консул...
   — Тебе больше нравился тот полицейский участок?
   — Но ведь ты же отправилась для них в космос.
   — Только потому, что они не смогли найти тебя.
   — Я бы не полетел.
   Она вспоминает, как нужно на него смотреть. Томас беспомощно поднимает руки.
   — Хорошо, я мерзкий лжец. — Человек, сидящий на противоположном конце их стола, таращится на американца, склонного к такой самокритике. Лалл осторожно, даже с благоговением, касается каждой фотографии. — Я ничего не могу сказать по их поводу. Извини за то, что тебе пришлось проделать такой громадный путь, чтобы получить подобный ответ, однако ничем не могу помочь. Но, может быть, у тебя самой есть ответ? Ведь здесь есть и твоя фотография. Единственное, что я все-таки могу сказать наверняка: там, где было две тайны, теперь осталась одна.
   Лалл вынимает палм, находит украденную им фотографию головы Аж изнутри, мерцающую плавучими дийя белковых процессоров, и ставит рядом со снимками со Скинии.
   — Думаю, мы можем заключить некое подобие сделки. Помоги мне найти Аж, и я выдам тебе все свои соображения насчет Скинии.
   Лиза Дурнау извлекает «Скрижаль» из мягкой кожаной сумки и ставит ее рядом с собственным изображением, полученным на Скинии.
   — Ты вернешься со мной?
   Томас Лалл отрицательно качает головой.
   — Нет, не пойдет. Назад я не поеду.
   — Но ты нужен нам.
   — Вам? Сейчас ты скажешь мне, что мой долг как человека и гражданина не только Америки, но и всего мира, состоит в том, чтобы принести в жертву личные интересы ради столь эпохального события, как контакт с внеземной цивилизацией?
   — Да пошел ты, Лалл...
   Лиза добавляет нецензурное слово.
   Человек на противоположном конце стола таращится в их сторону, будучи не в силах поверить, что подобное может исходить из уст женщины. Судно дергается, столкнувшись с каким-то затонувшим объектом.
   Сегодняшним дождливым утром судно, идущее на Патну, представляет собой нечто, похожее на контейнер для перевозки беженцев. Варанаси пребывает в судорогах. Отголоски того, что произошло на развязке Саркханд, разошлись по всему городу, кристаллизовав застарелую вражду и ненависть. Теперь охотятся уже не только за ньютами, но и за мусульманами, сикхами, европейцами, американцами. Город Шивы бьется в конвульсиях, требуя все новых жертв. Американские морские пехотинцы сопровождали дипломатический автомобиль от полицейского участка через наспех возведенные бхаратскими военными пропускные пункты. Томас Лалл пытался понять причину такого внимания к себе со стороны американского правительства, пока джаваны и морские пехотинцы мрачно созерцали друг друга. Звуки сирен заполняли ночной город. У них над головой постоянно маячил вертолет.
   Конвой промчался мимо нескольких разграбленных магазинчиков. Их стальные ставни были вырваны с корнем или вдавлены внутрь окон. Мимо проехал пикап «ниссан», забитый молодыми карсеваками. Ребята наклонились, чтобы повнимательнее разглядеть, кто сидит в посольском автомобиле. Их глаза полны ненависти. В руках у них тришулы, садовые вилы, какие-то старинные кинжалы. Водитель бросил на них злобный взгляд, нажал на педаль и поехал дальше, истошно сигналя. Повсюду запах гари и воды.
   — А ведь Аж где-то там, — говорит Лалл.
   Когда судно вошло в док, шел сильный дождь, смешавшийся с дымом, но горожане потихоньку вылезали на улицы, выглядывали из дверей, поспешно проскакивали мимо сожженных «марути» и разграбленных мусульманских магазинов. По широким магистралям сновали фатфаты. В любых условиях надо зарабатывать на жизнь. Город, на несколько часов задержавший дыхание, теперь позволил себе медленный судорожный выдох. Большая толпа спускалась по узким улицам к реке. С ручными тележками и целыми подводами, на перегруженных рикшах и в фатфатах, на сигналящих «марути», в такси и на пикапах мусульмане бежали из города. Томас Лалл и Лиза пробирались вперед среди бесчисленных уличных пробок. Многие, отчаявшись, бросали средства передвижения и тащились пешком с драгоценными пожитками: компьютерами, швейными машинками, токарными станками, громадными тюками с постельными принадлежностями и одеждой.
   — Я встречался с Чандрой в университете, — сообщил Томас Лалл, когда они наконец пробрались сквозь массу брошенных рикш и вышли на гхаты, где у самого края реки несколько отдельных потоков беженцев слились в единую громадную ведическую орду. — Анджали и Жан-Ив работали в лаборатории, занимавшейся изучением возможности создания интерфейса «человек-сарисин». Говоря точнее, включением матриц с белковыми чипами в нейронные структуры, прямым соединением компьютера с мозгом...
   Лиза Дурнау изо всех сил старается не потерять Лалла в толпе. Его ярко-голубая пляжная рубашка, словно маяк, мелькает среди тел и вещей. Стоит споткнуться на каменных ступеньках — и тебя растопчут.
   — ...Адвокат дал Аж фотографию. На ней она изображена после какой-то операции вместе с Жан-Ивом и Анджали. Я узнал местность, где был сделан снимок. Это Патна. А потом я кое-что вспомнил. Кое-что из того времени, когда я еще работал в пляжных клубах. Там было много эмотиков и людей, ими торговавших. Большая часть дури, конечно, привозилась из Бангалора и Ченнаи, но встретил я там и одного парня, который привез товар с севера, из зоны свободной торговли в Патне. Они продают там то же самое, что и в Бангалоре, но за четверть цены. Тот парень совершал поездки туда раз в месяц и как-то рассказал мне об одном то ли враче, то ли знахаре, который делает в Патне радикальные операции мужчинам и женщинам, не желающим быть мужчинами и женщинами. Я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду.
   — Да, делает из них ньютов, — кричит Лиза поверх множества человеческих голов.
   Команда судна загородила и опечатала воротца, ведущие к пристани, а теперь принимает деньги из рук, просунутых сквозь решетку, и пропускает беженцев. Лиза прикидывает, что они находятся примерно на полпути к воротам, но она уже начинает уставать.
   — Да-да, ньютов, — кричит Лалл. — Тут весьма отдаленная связь, но если я прав, это как раз и есть отсутствующее звено...
   Звено чего? — хочется спросить Лизе Дурнау, но толпа теснит ее и несет дальше. С каждой секундой на судно набивается все больше и больше народу. Беженцы стоят по пояс в воде Ганга, протягивают матросам маленьких детей, но те без всякого снисхождения отталкивают их шестами.
   Томас тянет Лизу к себе. Им удается пробиться в начало очереди. Стальные воротца открылись, стальные воротца закрылись... Человеческие тела теснятся у загородки.
   — Зеленые есть?..
   Лиза копается в сумочке и находит триста долларов в дорожных чеках. Лалл машет ими в воздухе.
   — Доллары США! Доллары США!..
   Стюард манит его. Команда отбрасывает от сходней теснящуюся толпу.
   — Сколько вас?
   Томас Лалл поднимает два пальца.
   — Заходите быстрее!..
   Они протискиваются сквозь щель, специально оставленную для них в воротцах, взбегают по трапу. Десять минут спустя до предела переполненное судно отходит от берега. Лиза Дурнау смотрит в окно, и толпа начинает напоминать ей большой комок запекшейся крови.