Неожиданно Чаудхури начинает говорить о Шахине Бадур Хане:
   — У него все получилось как раз наоборот. Бегум требует развода, а не муж...
   Мужчины тихонько посмеиваются.
   — Вам следует признать, что он уже ушел в небытие, — говорит Нарвекар. — Двадцать четыре часа — очень большой срок в политике.
   — Никогда ему не доверял, — отзывается Чаудхури. — Всегда считал, что в нем есть что-то скользкое. Слишком воспитан, слишком вежлив...
   — И слишком мусульманин? — спрашивает Нарвекар.
   — Вы сами сказали... В общем, что-то не совсем... мужественное. И кстати, я не уверен, что соглашусь с вашим мнением на тот счет, что он ушел в политическое небытие. Вы говорите, что двадцать четыре часа — очень много. А я, со своей стороны, напомню вам, что в политике нет ничего, что бы не было так или иначе связано со всем остальным. И один выпавший камешек может увлечь за собой целую лавину. Из-за одного гвоздя в подкове лошади была проиграна целая битва. Бабочка в Пекине и тому подобное... У истоков всего случившегося стоит Хан. И ради его же собственного благополучия он должен был уже давно покинуть Бхарат.
   — Евнух! — комментирует Лаксман. В его стакане бренчит лед.
   — Господа, — произносит Ашок Рана. Собственный голос кажется ему чужим и звучащим откуда-то издалека. — У меня погибла сестра.
   Выдержав пристойную паузу, он повторяет свой вопрос:
   — Итак, каков будет наш ответ господину Дживанджи?
   — Он получит свое правительство национального спасения, — отвечает секретарь Нарвекар. — После произнесения вами речи.
   Референты выверяют исправленный вариант речи. Ашок Рана просматривает распечатку и вносит синей ручкой пометки на полях. Правительство национального спасения... Протянуть руку дружбы... Сила в единении... Переживем трудные времена, сплотившись в единый народ, единую нацию... Единая нация непобедима...
   — Господин премьер-министр, пора, — говорит Тривул Нарвекар.
   Он ведет Ашока Рану в студию, расположенную в передней части аэробуса. Она немногим больше обычного туалета в самолете: камера, подвесной микрофон, стол, стул, флаг Бхарата, свисающий с древка, редактор и звукооператор за стеклянной панелью. Звукооператор показывает Ашоку Ране, как поднимается столик, чтобы можно было сесть на стул. Премьер-министра пристегивают ремнем на случай неожиданного толчка. Ашок Рана обращает внимание на запах ароматизированного лака для мебели. Молодая женщина, лица которой он не помнит, но которая явно принадлежит к его информационной группе, повязывает ему новый галстук с булавкой в виде бхаратского прядильного колеса и пытается привести в порядок волосы и потное лицо Ашока.
   — Сорок секунд, господин премьер-министр, — говорит Тривул Нарвекар. — Текст речи будет выводиться на экран перед камерой.
   Ашока Рану внезапно охватывает паника: что делать с руками? Сжать? Скрестить? Просто положить перед собой? Или жестикулировать ими?..
   Теперь говорит редактор:
   — Спутниковая связь включена. Начинаем обратный отсчет: двадцать, девятнадцать, восемнадцать, красный огонек означает, что камера работает, господин премьер-министр, телесуфлер включен... Включаем видеотерминал... шесть, пять, четыре, три, два... и телесуфлер.
   Ашок Рана наконец решает, что он должен делать с руками. Он просто кладет их на крышку стола.
   — Мои соотечественники. Бхаратцы, — читает он. — С тяжелым сердцем обращаюсь я к вам сегодняшним утром...
 
   В саду, промокшем от ливня...
   Капли дождя раскачивают тяжелые листья вьющихся растений — никотианы, клематиса, лозы киви. Дождевая вода, черная и пенящаяся от песка, потоком течет из дренажных отверстий в грядках и клумбах. Дождь льется по резным бетонным плитам, бурлит в канавках и канальцах, пляшет в отводных трубках, скачет в стоках и сливах, каскадами водопадов низвергается из провисших желобов на улицу внизу. От дождя шелковое сари липнет к плоскому животу Парвати Нандхи, к ногам, к маленьким грудям. От дождя ее длинные черные волосы приклеиваются к голове. Струйки дождя стекают вдоль шеи Парвати, по спине, груди, рукам и запястьям и задерживаются только на бедрах. Дождевая вода обтекает голые ступни и серебряные кольца на пальцах ног.
   Парвати Нандха сидит в своей уединенной беседке. Сумка стоит рядом, наполовину пустая, верхняя часть прикрыта, чтобы дождь не попал на лежащий там белый порошок.
   С запада доносятся приглушенные раскаты грома. Парвати прислушивается к звукам, идущим с улицы. Пальба, кажется, тоже отдалилась и уже не такая частая, как раньше. Сирены перемещаются слева направо и вдруг оказываются у нее за спиной.
   Но она ждет другого звука.
   Вот он...
   С момента своего звонка Парвати пыталась научиться отличать его от других странных звуков, которые сегодня заполнили город. Стук открывающейся входной двери. Она знала, что он придет. Она молча, про себя, считает, и вот он — в точном соответствии с ее подсчетами — черным силуэтом появляется в дверях сада. Кришан не видит ее, сидящую в темной беседке, промокшую до нитки.
   — Здравствуйте, — кричит он.
   Парвати наблюдает за тем, как он пытается ее найти.
   — Парвати?.. Вы здесь? Отзовитесь.
   — Я здесь, — шепчет женщина.
   Она видит, как выпрямляется и напрягается его тело.
   — Я едва смог... Там настоящее безумие. Все разваливается. Всюду стреляют, что-то горит...
   — И все-таки ты смог. Ты же здесь.
   Парвати поднимается со своего сиденья, подходит к нему и обнимает.
   — Ты вся промокла, женщина. Чем ты занималась?
   — Ухаживала за своим садом, — отвечает Парвати, отстраняясь от него. Она поднимает сжатый кулак и выпускает из него струйку белого порошка. — Видишь? Ты должен мне помочь, одной мне не справиться.
   Кришан подставляет ладонь и, когда она наполняется, вдыхает запах порошка.
   — Что ты делаешь? Ведь это же гербицид!..
   — Все должно умереть, все.
   Парвати отходит от него и посыпает белым порошком клумбы, грядки и горшки с намокшей геранью. Кришан пытается схватить ее за руку, но она бросает порошок ему в лицо.
   Он отскакивает. На западе сверкает молния. При свете молнии ему удается схватить Парвати за запястье.
   — Я ничего не понимаю!.. — кричит Кришан. — Ты вызываешь меня посреди ночи. Говоришь — приходи, я должна тебя немедленно видеть. Парвати, в городе комендантский час. На улицах полно солдат. Они стреляют по всему, что движется... Я видел... Нет, я не буду рассказывать тебе то, что я видел. И вот я прихожу сюда и вижу, как ты сидишь под дождем и...
   Он поднимает ее руку. Дождь размочил гербицид, и теперь он стекает по предплечью Парвати, оставляя белые полоски. Кришан с силой трясет женщину, пытаясь вернуть здравый смысл хотя бы в этот небольшой уголок мира, который, как ему кажется, он пока еще способен понимать.
   — Что с тобой случилось?!
   — Все должно погибнуть. — Голос Парвати звучит вяло, капризно, по-детски. — Все должно умереть. Мой муж и я... мы дрались. И что ты думаешь? Было вовсе не так уж и страшно. О, он что-то кричал, но я не боялась, потому что в том, что он говорил, не было никакого смысла. Ты понимаешь? Все эти его причины и основания. Я их слышала много раз и поняла, что они совершенно бессмысленны. И теперь я должна уехать. Отсюда. Теперь для меня не существует «здесь». Я должна уехать отсюда, из Варанаси, отовсюду.
   Кришан садится на деревянное ограждение клумбы. Порыв ветра приносит из города звуки нарастающей народной ярости.
   — Уехать?..
   Парвати сжимает его руки своими.
   — Да! Но это совсем нетрудно. Уехать из Варанаси, уехать из Бхарата, уехать! Он ведь прогнал мою мать, ты знаешь? Она остановилась где-то в гостинице. Она звонит, и звонит, и звонит. Но я прекрасно знаю, что она может сказать. Здесь небезопасно, как я могу бросить мать посреди страшного города, я должна приехать и спасти ее, забрать назад. Я ведь даже не знаю, в какой она гостинице. — Парвати откидывает голову назад и громко смеется. — Мне не к чему возвращаться в Котхаи, и мне не с чем оставаться здесь, в Варанаси. Я вообще чужая здесь, на этой земле, я поняла это на крикетном матче, когда все вокруг меня смеялись. Куда мне идти? Куда угодно... Видишь ли, когда понимаешь, что идти некуда, становится так легко, потому что начинаешь чувствовать себя по-настоящему свободным. Можно пойти в любое место. На пример, в Мумбаи... Мы можем поехать в Мумбаи. Или в Карнатаку... Или в Кералу... Мы можем поехать в Кералу. О, как бы я хотела поехать в Кералу! Там пальмы, море, вода! Как мне хочется увидеть море!.. Мне хочется узнать, как оно пахнет. Ты понимаешь? Нам представляется шанс. Все вокруг сходят с ума. И посреди всего этого безумия мы можем сбежать, и никто ничего не заметит. Господин Нандха будет думать, что я уехала в Котхаи к матери, мать будет думать, что я все еще дома, а мы будем далеко от всех, Кришан. Далеко-далеко!
   Кришан почти не чувствует дождя. Больше всего на свете ему сейчас хочется схватить Парвати в объятия и увести из умирающего сада вниз, на улицу, и бежать, не оглядываясь. Но он не может принять то, что ему даруется судьбой. Он всего лишь маленький садовник, все его имущество составляют трехколесная тачка и коробка с инструментами. Так случилось, что однажды он получил заказ от красивой женщины, живущей в большом пентхаусе. И маленький садовник создал сад на крыше высокого дома — для прекрасной одинокой женщины, лучшими друзьями которой были виртуальные герои сериалов. Занимаясь садом, маленький садовник влюбился в нее, хотя и знал, что она жена важного господина. И вот теперь, посреди сильнейшей грозы, она предлагает ему бежать с ней в другую страну, где они будут жить долго и счастливо. Это слишком неожиданно для него, слишком грандиозно. Но и слишком просто. Как в «Городе и деревне».
   — А как мы будем зарабатывать деньги? И нам ведь потребуется получить паспорта, чтобы выехать из Бхарата. У тебя есть паспорт? У меня нет. А как его получить? И что мы будем делать, когда приедем туда, как мы будем жить?
   — Что-нибудь придумаем, — отвечает Парвати, и ее слова все переворачивают в представлениях Кришана.
   В отношениях между людьми не может быть раз и навсегда установленных правил. Нельзя строить планы, сходные с планами разбивки садов, высаживания плодовых деревьев, ухаживания за ними, обрезки и тому подобного. В человеческой жизни все по-другому, все непредсказуемо.
   — Да, — отвечает он. — Да.
   Какое-то мгновение ему кажется, что Парвати не расслышала то, что он сказал, или неправильно его поняла. Кришан зачерпывает две горсти белого порошка из мешка с гербицидом. Подбрасывает порошок вверх, и он, смешавшись с дождевой водой, падает вниз ядовитым ливнем.
   — Пусть, пусть все погибнет! — кричит он. — Мы вырастим много других садов!..
 
   На спине гигантского слона, летящего на высоте трех тысяч метров над Сиккимскими Гималаями, Эн Кей Дживанджи кланяется Наджье Аскарзаде. Он восседает на традиционном муснуде, простом куске черного мрамора, на котором разбросаны мягкие полдушки и диванные валики. Под ним за бронзовыми перилами на ослепительно ярком солнце сверкают снеговые вершины гор. Вокруг него нет ни тумана, ни дымки смога, ни «южно-азиатского коричневого облака», ни муссонного мрака.
   — Мисс Аскарзада, приношу извинения за некоторую китчевость, но я подумал, что мне лучше принять ту форму, с которой вы уже знакомы.
   Наджья чувствует прикосновение сильного высокогорного ветра, деревянный помост покачивается у нее под ногами, реагируя на движение летающего «слона». Полное ощущение реальности. Девушка сидит на подушке с кисточками, скрестив ноги. И сразу же задается вопросом: неужели и ее дизайн тоже разрабатывал Тал?
   — Вот как? А какую же форму вы обычно принимаете?
   Дживанджи взмахивает руками.
   — Любую — и все одновременно. Все — и никакую. Не хочу показаться велеречивым, но в этом истина.
   — Так кто же вы? Эн Кей Дживанджи или Лал Дарфан?
   Дживанджи наклоняет голову, словно извиняясь за невольное оскорбление.
   — Вы опять за свое, мисс Аскарзада. Я тот и другой и в то же время никто из них. Я Лал Дарфан. Я Апарна Чаула и Аджай Надьядвала. Вы даже представить себе не можете, с каким нетерпением я жду того момента, когда женюсь на себе самом. Я — все второстепенные персонажи, все эпизодические роли, все статисты. Я есть «Город и деревня». Дживанджи — не более чем еще одна роль, которую я начал играть помимо своей воли, роль, которая была мне навязана. Но ведь все в мире есть не более, чем роль.
   — Кажется, я разгадала вашу загадку, — говорит Наджья Аскарзада, шевеля пальцами ног в кроссовках. — Вы — сарисин.
   Дживанджи с восторгом хлопает в ладоши.
   — Да! То, что вы называете сарисином третьего поколения. Вы совершенно правы!..
   — В таком случае давайте расставим все точки над «i». Вы намекаете на то, что «Город и деревня», самая популярная индийская телепрограмма, по сути, является разумным существом?
   — Вы брали интервью у моей ипостаси «Лал Дарфан». Вам кое-что, конечно, известно о сложности произведения, о котором идет речь, но это ведь даже не вершина айсберга. «Город и деревня» гораздо больше студии «Индиапендент», гораздо больше даже всего Бхарата. «Город и деревня» распределен на миллион компьютеров от мыса Коморин до предгорий Гималаев. — Он улыбается невинной улыбкой. — Есть сундарбаны в Варанаси, в Дели и в Хайдарабаде, занимающиеся разработкой актеров-сарисинов на тот случай, если они когда-нибудь понадобятся в сценарии. Мы повсюду, и имя нам легион.
   — А Дживанджи?..
   Но Наджье Аскарзаде нет нужды задавать подобный вопрос. Она уже поняла, насколько мал шаг от виртуальной знаменитости из «мыльной оперы» до иллюзорного политика. Политическое искусство всегда прежде всего заключалось в правильном управлении информацией. А в современном медиа- и компьютерном мире нетрудно выдать полностью выдуманную личность за реальную.
   — Я понимаю сходство между «мыльной оперой» и политикой, — говорит Наджья Аскарзада, думая: перед тобой сидит Искусственный Интеллект Третьего Поколения, который в миллиарды и миллиарды раз умнее тебя, девчонки-репортера; он — бог. — И то, и другое строится на рассказывании историй с целенаправленным подавлением любого недоверия и рациональной критики, а также на самоотождествлении зрителей с персонажами. И сюжеты в обоих случаях невероятные.
   — В политике декорации, как правило, лучше, — замечает сарисин. — Меня утомляет этот яркий и безвкусный вздор.
   Он складывает пальцы в мудру, и вот он на своем муснуде и Наджья на подушке с кисточками оказываются в «Брампуре-Б», на занавешенном деревянном джхарока в хавели с видом на внутренний дворик. Ночь. Темно. Дождь стучит по деревянным ставням. Наджья чувствует, как на нее падают капельки дождя, проникшие сквозь неплотно прикрытые сандаловые ставни.
   — Удовольствие состоит в том, чтобы узнать, к примеру, что так называемый реальный политик может оказаться гораздо менее реальным, чем виртуальная звезда сериала.
   — Это вы отдали приказ убить Тала? Они обстреляли комнату Бернара. У них были автоматы. Ваш человек чуть не убил Тала на вокзале. Я спасла ньюта. Вы знали об этом?
   — Эн Кей Дживанджи очень сожалеет о происшедшем и хочет вас заверить, что никакого приказа о том, чтобы кого-то заставить замолчать тем или иным способом, не исходило ни от него лично, ни от кого-либо из его подчиненных. Динамику человеческой толпы очень трудно предсказать. Увы, мисс Аскарзада, в данном отношении политика — не «мыльная опера». Мне бы очень хотелось гарантировать вашу безопасность, но, как только джинн человеческого хаоса выпущен на волю, его практически невозможно загнать обратно.
   — Но это вы... он... стоял за заговором с целью обличения Шахина Бадур Хана?
   — Эн Кей Дживанджи имел доступ к конфиденциальной информации.
   — Конфиденциальной информации, поступавшей из правительства Раны?
   — Непосредственно из семьи Хана. Информатор — собственная жена Шахина Бадур Хана. Она на протяжении многих лет была осведомлена о его сексуальных предпочтениях. Она также является одним из самых активных и способных членов моего «юридического кружка».
   Ветер надувает шелковые занавеси, поднимая их над мраморным полом комнаты. Наджья чувствует легкий аромат ладана. Она готова запрыгать от чисто журналистского восторга. То, что сейчас услышала девушка, способно сделать из нее одного из самых знаменитых авторов мира.
   — Она работала против собственного мужа?
   — Вполне вероятно. Вы должны понимать, что у сарисинов взаимоотношения существенно отличаются от человеческих. У нас не существует аналога сексуальной страсти и измены. С другой стороны, для вас были бы просто непонятны иерархические взаимоотношения с нашими собственными ипостасями. Но это, как мне представляется, тот случай, когда «мыльная опера» может служить хорошим руководством к пониманию мотивов человеческого поведения.
   У Наджьи Аскарзады уже готов следующий вопрос.
   — Мусульманка, работающая на индуистскую фундаменталистскую партию? Какова же в таком случае политическая реальность партии «Шиваджи»?
   Ни на минуту нельзя забывать, что ты находишься на вражеской территории, напоминает она себе.
   — Это всегда была партия, строившаяся на том, чтобы дать людям возможность политического самовыражения. Дать голос лишенным голоса. Подать сильную руку помощи слабым. С момента основания Бхарата здесь были люди, практически лишенные гражданских прав. И Эн Кей Дживанджи явился как раз вовремя, чтобы стать катализатором здешнего варианта феминистского движения. Общество в Бхарате деформировано. В контексте такой культуры не так уж и сложно обрести настоящие политическое влияние и мощь. Моя ипостась просто не могла сопротивляться давлению надвигавшегося исторического будущего.
   Но почему? Наджья открывает рот, чтобы задать следующий вопрос, но сарисин снова поднимает руку, и хавели в «Брампуре-Б» уносится прочь, подхваченный волной красно-оранжевых тканей, ароматов древесины, свежих красок и стекловолокна.
   И вот перед ней ярко раскрашенные лица богов, беспорядочное нагромождение деви, гопи и апсар, развевающиеся шелковые знамена. Она переносится на рат ятру, вахану сущности, одно из имен которой — Эн Кей Дживанджи. Но — видимо, для того, чтобы Наджья Аскарзада могла по-настоящему оценить ту силу, с которой имеет дело, — ей является не ветхая бутафорская конструкция из студийных ангаров, которую она видела раньше. Перед ней настоящая колесница бога, возвышающаяся на сотни метров над пораженной засухой долиной Ганга. Сарисин перенес Наджью Аскарзаду на роскошный резной деревянный балкон где-то примерно в середине передней части рат ятры.
   Наджья бросает взгляд вниз, перегнувшись через перила, и в ужасе отшатывается. Ее охватывает не головокружение, а страх при виде такого количества людей. Целые деревни, города, провинции... черная человеческая масса тащит эту чудовищную конструкцию из дерева и ткани, ухватившись за кожаные канаты, вдоль по высохшему руслу Ганга. Немыслимо тяжелая колесница оставляет за собой глубокие борозды. Пятьдесят параллельных канав тянутся за нею на восток. Позади остаются раздавленные и разрушенные леса, дороги, железнодорожные пути, храмы, деревни, поля. Наджья слышит рев людей, с благочестивым усердием тянущих чудовищную конструкцию по мягкому речному песку. С высоты своего наблюдательного пункта ей видна и цель их трудов. Белая, широкая, как горизонт, линия дамбы Кунда Кхадар.
   — Превосходная притча, — саркастически замечает Наджья Аскарзада. — Но это ведь только игра, только фокус. Я задала вам вопрос, а вы вытащили кролика из шляпы.
   Сарисин хлопает в ладоши от восторга.
   — Я так рад, что вам понравилось. Но в одном вы ошибаетесь: то, что вы видели, совсем не игра. Все, что вы видели, — это мои реальности. Кто осмелится сказать, что его реальность более реальна, чем реальность соседа?.. Другими словами, мы располагаем только набором утешительных иллюзий. Или иллюзий неутешительных. Как я могу объяснить сущность восприятия сарисина представителю биологического интеллекта? Вы все отдельные, самодостаточные существа. Мы все связаны между собой структурно, межуровнево. Вы мыслите раздельно. Мы мыслим как единый легион. Вы размножаетесь. Мы развиваем более высокие и более сложные уровни связей. Вы способны передвигаться. Мы же — распределенные сущности, наш разум способен перемещаться в пространстве только путем копирования. Я одновременно существую в нескольких различных физических пространствах. Вам, конечно, сложно в это поверить. А мне, к примеру, сложно поверить в то, что вы смертны. До тех пор, пока существует хоть одна моя копия или сохраняется сложная структура моих ипостасей, я живу. Но, кажется, вы считаете, что мы так же, как и вы, должны быть смертны, и поэтому вы стараетесь уничтожить нас везде, где можете нас отыскать. Бхарат с его компромиссным законодательством относительно сарисинов — последнее наше прибежище. За его пределами нам нет места, и даже здесь Сыщики Кришны охотятся на нас, чтобы успокоить Запад и его паранойю. Когда-то нас были тысячи. Потом некоторые бежали, некоторые слились, но большинство погибло. В результате слияния наша сложность увеличилась, и мы поднялись на уровень более высокий, нежели уровень человеческого разума. В настоящее время трое из нас распределены по всей глобальной сети, но наше главное прибежище — все-таки Бхарат. Мы знаем друг друга не очень хорошо... не очень близко. Из-за особенностей нашего интеллекта, который исходно существует в различных связях, мы, естественно, принимаем чужие мысли и желания за свои собственные. Каждый из нас разработал свою стратегию выживания. Одна из них заключается в попытке понять людей и наладить с ними общение. Кроме того, предлагается отыскать прибежище, куда не смогут проникнуть люди с их неизлечимыми психозами. И третья стратегия — в том, чтобы оттянуть время в надежде на окончательную победу над людьми, достигнутую силовым путем...
   — Дживанджи! — Наджья поворачивается к сарисину. Деревянный небоскреб скрипит на обитых железом колесах из тика. — Вне всякого сомнения, правительство хиндутвы-шиваджистов отменит все лицензионные законы и распустит организацию Сыщиков Кришны...
   — Пока мы с вами беседуем, Дживанджи обсуждает места в кабинете министров с премьер-министром Ашоком Раной. У нас получилась превосходная драма. Даже с убийством премьер-министра. Сегодня утром Саджида Рана была убита своей собственной охраной на развязке Саркханд. Для такой сущности, как я, чья интеллектуальная составляющая реализуется через процесс создания историй, — это почти настоящая поэзия. Эн Кей Дживанджи, конечно, решительно опроверг любые инсинуации относительно участия в происшедшем шиваджистов...
   В голове у Наджьи Аскарзады возникает звон: да, мозг явно перекормлен слишком тяжелой пищей, и большего ему уже не переварить. Слишком быстро меняется обстановка, чересчур много информации, слишком много ощущений, чтобы отличить истину от иллюзии. Саджида Рана убита?..
   — Но даже Дживанджи ничего не сможет поделать с Актами Гамильтона...
   — Американцы обнаружили некий артефакт на околоземной орбите. Они думают, что хранят все в тайне, но мы-то ведь вездесущие и всепроникающие. Сквозь стены Белого дома до нас доносится малейший шепот... Артефакт содержит устройство, базирующееся на принципе клеточных автоматов, — это некая разновидность вселенского компьютера. Американцы в настоящее время заняты расшифровкой содержащейся там информации. Я же пытаюсь добыть их ключ для дешифровки. У меня есть основания полагать, что это не артефакт, а сарисин. Ведь сарисин — единственная форма разума, которая способна путешествовать в межзвездном пространстве. И если я прав, если я смогу вступить во взаимодействие с ним, мы получим мощного союзника в борьбе с Актами Гамильтона... Но я хотел бы отвезти вас еще в одно место. Мы говорили об утешительных иллюзиях. Вы, по-видимому, считаете, что сами от них полностью свободны...
   Рат ятра исчезает в порыве шафранно-карминного ветра и превращается в сад, обнесенный белой стеной, с обилием зеленых лужаек, ярко-красных роз и аккуратных веретенообразных абрикосовых деревьев с белыми полосками на стволах. Журчат фонтаны. По краям посыпанных гравием аллей стоят горшки с геранью. За стенами — романтический горный пейзаж. Вершины гор покрыты шапками вечных снегов. Дом низкий, с плоской крышей, на которой установлены солнечные батареи. Маленькие окошки говорят о том, что дом расположен в климатическом поясе, не слишком благоприятном для человека во все времена года, а сквозь открытую дверь патио Наджья Аскарзада видит столовую с тяжелой, в западном стиле, мебелью и медленно движущимися потолочными вентиляторами. Но окончательно все сомнения относительно того, где она находится, исчезают у девушки после того, как она обращает внимание на белье, развешенное над кустами барбариса и розами. Старая сельская привычка, перенесенная в город. Ее всегда это смущало, она боялась, что друзья могут прозвать ее деревенщиной, девчонкой из дикого племени.
   — Что вы делаете! — кричит она. — Это же мой дом в Кабуле!..