Страница:
– Восхитительно, – Квинт Сервилий откинулся в кресле. – А чем ты вообще занимаешься? – вдруг спросил он.
– У меня заключен договор с большинством садоводов в окрестности, – отвечал Публий Фабриций. – Я скупаю у них яблоки, груши и айву. Самые лучшие фрукты отсылаю прямо в Рим, остальные перерабатываю в джем на моем заводике, а потом и джем посылаю в Рим.
– О, это превосходно!
– Да, должен сказать, дела идут очень хорошо, – похвастался Фабриций. – Заметьте, если италики увидят, что человек с римским гражданством начинает жить лучше, чем они, то они обычно поднимают шум о монополиях и нечестном ведении торговли, в общем несут чепуху, как всякие лодыри. На самом деле они просто не хотят работать, а те, что работают, ничего не смыслят в торговле! Если мы оставим им их урожай, фрукты так и сгниют на земле. Я явился в эту холодную и забытую богами дыру не для того, чтобы отобрать у них их дело, а для того, чтобы основать свое! Когда я только начинал, они не знали, как отблагодарить меня, и были мне признательны. А теперь я персона нон грата для каждого италика в Аскуле. И мои римские друзья здесь могут рассказать то же самое, Квинт Сервилий!
– Эта история из тех, что я слышал и раньше, от Сатурнии до Ариминума, – сказал претор, посланный «вникнуть в италийский вопрос».
Когда солнцу оставалось пройти примерно треть пути по западному небосклону, и жара в этом прохладном горном воздухе стала ощущаться слабее, Публий Фабриций и его важные гости отправились в театр, к временной деревянной постройке, расположенной возле городской стены таким образом, что зрительские места оказались в тени, в то время как солнце освещало сцену, на которой должна была быть представлена пьеса. Несмотря на то что пять тысяч пиценов уже заняли места, два первых ряда полукруглого амфитеатра оставались свободными – они предназначались для римлян.
Фабриций в последнюю минуту сделал кое-какие перестановки в центре самого первого ряда. Там нашлось достаточно места, чтобы поставить курульное кресло для Квинта Сервилия, кресло для его легата и третье кресло для самого Фабриция. То, что они мешали смотреть тем, кто сидел непосредственно за ними, Фабриция не волновало. Его гость был римским претором, облеченным proconsulum imperium – человеком, значительно более важным, чем любой из италиков.
Вся компания вошла через тоннель, расположенный под закругленной cavea, [3]и появилась в проходе примерно в двенадцати рядах от помоста, обращенного к орхестре, незанятому полукруглому пространству между зрительскими рядами и сценической площадкой. Впереди надменно шествовали ликторы, неся на плече фасции с топорами, за ними претор со своим легатом и сияющий Фабриций, а позади – двенадцать солдат. Жена Фабриция, которой гости не были представлены, села с правой стороны со своими подругами, но в следующем ряду; первый ряд предназначался исключительно для римских граждан – мужчин.
Когда процессия появилась, громкий ропот пробежал по рядам пиценов. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть гостей. Ропот перешел в ворчание, рык, рев, сопровождаемый выкриками и шиканьем. Скрывая свой испуг и изумление, вызванные таким враждебным приемом, Квинт Сервилий из семьи Авгуров взошел на помост, гордо подняв голову, и по-королевски уселся в свое кресло из слоновой кости, будто и не был всего лишь патрицием. Фонтей и Фабриций последовали его примеру, а ликторы и солдаты заняли места по бокам и рядом с помостом, зажав фасции и копья между голых коленей.
Началась одна из лучших и забавнейших пьес Плавта в прелестном музыкальном сопровождении. Труппа была странствующей, но хорошей. По причине ее сборности в ней были римляне, латиняне и италики; греков не было, потому что труппа специализировалась на латинских комедиях. На празднике Пикуса в Аскуле они выступали каждый год, но на этот раз обстановка была иной; подспудные антиримские настроения, прорвавшиеся наружу у пиценских зрителей, были чем-то совершенно новым. Поэтому актеры с еще большим рвением приступили к своим обязанностям, расширяя комедийные линии дополнительными нюансами, походками и жестикуляцией, решив, что до конца спектакля они сумеют развеселить пиценов и развеять их дурное настроение.
К несчастью, в рядах артистов также произошел раскол. В то время как римляне умышленно играли только для людей, сидевших в первом ряду на помосте, латиняне и италики сосредоточили внимание на коренных аскуланцах. После пролога наступили завязка сюжета, веселый обмен репликами между главными персонажами, и под трели флейты спел прелестный дуэт. Затем подошел черед первого canticum, [4]арии славного тенора, исполняемой под аккомпанемент лиры. Певец, италик из Самния, известный как своим голосом, так и способностью изменять авторский текст пьесы, выступил на авансцену и обратился прямо к сидящим на почетном помосте:
Воцарилась глубокая тишина. Пиценская публика, не веря, что такое могло случиться, не знала, что теперь делать. Пока все сидели, остолбенев, актер-латинянин Саунион, любимец толпы, перебежал в дальний конец сцены и лихорадочно стал говорить, пока четверо его товарищей уносили труп, а двое актеров-римлян в спешке удирали.
– Дорогие пицены, я не римлянин! – кричал Саунион, вцепившись, как обезьяна, в одну из колонн и ерзая по ней вверх и вниз, а маска болталась на его пальцах. – Умоляю вас не смешивать меня с этой публикой, – он указал на римский помост. – Я всего лишь латинянин, дорогие пицены, я так же страдаю от фасций, гуляющих вдоль и поперек по нашей любимой Италии. Я так же сожалею о поступках этих самонадеянных римских хищников!
В этот момент Квинт Сервилий встал со своего курульного кресла, сошел с помоста, пересек площадку орхестры и поднялся на сцену.
– Если ты не хочешь, актер, чтобы копье пронзило твою грудь, убирайся отсюда! – сказал Квинт Сервилий Сауниону. – Никогда в жизни я не терпел таких оскорблений! Будьте довольны, италийские подонки, что я не приказал моим людям истребить вас в изрядном количестве!
Он повернулся к публике, акустика была настолько хороша, что Квинт Сервилий мог говорить, не повышая голоса, и его слышали люди на самом верху cavea.
– Я никогда не забуду того, что здесь было сказано! – резко выговорил он. – Авторитету Рима нанесено смертельное оскорбление! Жители этой италийской навозной кучи дорого заплатят, это я вам обещаю!
То, что случилось дальше, произошло так стремительно, что после никто ничего не мог понять и толком восстановить события. Все пять тысяч пиценов ринулись одной вопящей массой на два первых римских ряда, спрыгнули на свободный полукруг орхестры и оттуда бросились на солдат, ликторов, римских граждан в тогах и их разукрашенных женщин плотной волной тел и дергающих, тянущих, хватающих рук. Ни одно копье не успело подняться, ни один меч не был вынут из ножен, ни один топор не был вытащен из пучков прутьев. Солдаты и ликторы, люди в тогах и их женщины – все буквально оказались разорванными на куски. Театр представлял собой кровавый хаос; куски тел перебрасывались, как мячики, с одной стороны орхестры на другую. Толпа пронзительно вопила и визжала, рыдала от радости и ненависти и превратила сорок римских чиновников, двести римских торговцев и их жен в кучи кровавого мяса. Фонтей и Фабриций погибли одними из первых.
Не избежал подобной участи и Квинт Сервилий из семьи Авгуров. Несколько человек из толпы кинулись на сцену, прежде чем он успел двинуться с места, и с большим удовольствием сначала оборвали ему уши, потом свернули нос, выцарапали глаза и сломали пальцы. Затем его, вопящего без перерыва, подняли за руки и за ноги и без особых затруднений разорвали на шесть частей, подбросив в воздух.
Когда все было кончено, пицены из Аскула веселились и танцевали, собрав куски тел римлян, убитых в театре, в кучу на форуме, и бегали по улицам, терзая до смерти тех римлян, которые не пошли на представление. К ночи никого из римских граждан и их родственников не осталось в живых в Аскуле. Город закрыл свои массивные ворота, и люди стали обсуждать, как им обеспечить себя запасами и выжить. Никто не сожалел о безумии, овладевшем ими в тот момент. Это было, пожалуй, действием, вскрывшим наконец нагноившийся нарыв ненависти, зревший внутри них, и теперь они радовались и давали клятву никогда больше не терпеть власть Рима.
Глава 3
– У меня заключен договор с большинством садоводов в окрестности, – отвечал Публий Фабриций. – Я скупаю у них яблоки, груши и айву. Самые лучшие фрукты отсылаю прямо в Рим, остальные перерабатываю в джем на моем заводике, а потом и джем посылаю в Рим.
– О, это превосходно!
– Да, должен сказать, дела идут очень хорошо, – похвастался Фабриций. – Заметьте, если италики увидят, что человек с римским гражданством начинает жить лучше, чем они, то они обычно поднимают шум о монополиях и нечестном ведении торговли, в общем несут чепуху, как всякие лодыри. На самом деле они просто не хотят работать, а те, что работают, ничего не смыслят в торговле! Если мы оставим им их урожай, фрукты так и сгниют на земле. Я явился в эту холодную и забытую богами дыру не для того, чтобы отобрать у них их дело, а для того, чтобы основать свое! Когда я только начинал, они не знали, как отблагодарить меня, и были мне признательны. А теперь я персона нон грата для каждого италика в Аскуле. И мои римские друзья здесь могут рассказать то же самое, Квинт Сервилий!
– Эта история из тех, что я слышал и раньше, от Сатурнии до Ариминума, – сказал претор, посланный «вникнуть в италийский вопрос».
Когда солнцу оставалось пройти примерно треть пути по западному небосклону, и жара в этом прохладном горном воздухе стала ощущаться слабее, Публий Фабриций и его важные гости отправились в театр, к временной деревянной постройке, расположенной возле городской стены таким образом, что зрительские места оказались в тени, в то время как солнце освещало сцену, на которой должна была быть представлена пьеса. Несмотря на то что пять тысяч пиценов уже заняли места, два первых ряда полукруглого амфитеатра оставались свободными – они предназначались для римлян.
Фабриций в последнюю минуту сделал кое-какие перестановки в центре самого первого ряда. Там нашлось достаточно места, чтобы поставить курульное кресло для Квинта Сервилия, кресло для его легата и третье кресло для самого Фабриция. То, что они мешали смотреть тем, кто сидел непосредственно за ними, Фабриция не волновало. Его гость был римским претором, облеченным proconsulum imperium – человеком, значительно более важным, чем любой из италиков.
Вся компания вошла через тоннель, расположенный под закругленной cavea, [3]и появилась в проходе примерно в двенадцати рядах от помоста, обращенного к орхестре, незанятому полукруглому пространству между зрительскими рядами и сценической площадкой. Впереди надменно шествовали ликторы, неся на плече фасции с топорами, за ними претор со своим легатом и сияющий Фабриций, а позади – двенадцать солдат. Жена Фабриция, которой гости не были представлены, села с правой стороны со своими подругами, но в следующем ряду; первый ряд предназначался исключительно для римских граждан – мужчин.
Когда процессия появилась, громкий ропот пробежал по рядам пиценов. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть гостей. Ропот перешел в ворчание, рык, рев, сопровождаемый выкриками и шиканьем. Скрывая свой испуг и изумление, вызванные таким враждебным приемом, Квинт Сервилий из семьи Авгуров взошел на помост, гордо подняв голову, и по-королевски уселся в свое кресло из слоновой кости, будто и не был всего лишь патрицием. Фонтей и Фабриций последовали его примеру, а ликторы и солдаты заняли места по бокам и рядом с помостом, зажав фасции и копья между голых коленей.
Началась одна из лучших и забавнейших пьес Плавта в прелестном музыкальном сопровождении. Труппа была странствующей, но хорошей. По причине ее сборности в ней были римляне, латиняне и италики; греков не было, потому что труппа специализировалась на латинских комедиях. На празднике Пикуса в Аскуле они выступали каждый год, но на этот раз обстановка была иной; подспудные антиримские настроения, прорвавшиеся наружу у пиценских зрителей, были чем-то совершенно новым. Поэтому актеры с еще большим рвением приступили к своим обязанностям, расширяя комедийные линии дополнительными нюансами, походками и жестикуляцией, решив, что до конца спектакля они сумеют развеселить пиценов и развеять их дурное настроение.
К несчастью, в рядах артистов также произошел раскол. В то время как римляне умышленно играли только для людей, сидевших в первом ряду на помосте, латиняне и италики сосредоточили внимание на коренных аскуланцах. После пролога наступили завязка сюжета, веселый обмен репликами между главными персонажами, и под трели флейты спел прелестный дуэт. Затем подошел черед первого canticum, [4]арии славного тенора, исполняемой под аккомпанемент лиры. Певец, италик из Самния, известный как своим голосом, так и способностью изменять авторский текст пьесы, выступил на авансцену и обратился прямо к сидящим на почетном помосте:
Ему не удалось продолжить свою импровизированную песню. Один из телохранителей Квинта Сервилия вытащил торчавшее у него между коленей копье и, не удосужившись даже встать, метнул его. Самнитский тенор упал бездыханным, копье пробило его грудь и вышло из спины, на лице его так и застыло выражение крайнего презрения.
«Привет, привет тебе, претор из Рима!
Но лучше бы, все же, проехал ты мимо!
Мы здесь собрались на праздник Пикалии
Не для того, чтоб смотреть на регалии.
Гляньте, как он расселся спесиво,
Будто ничто для него не диво.
Видно, совсем он набитый дурак,
Что сунул нос в наш рабочий барак.
Давайте же вместе, друзья аскуланцы,
Выкинем вон отсюда засранца.
Ох как грозно глядит он с насеста,
А тронь – и останется мокрое место.
Задайте же вместе, друзья, неплохую
Трепку этому римскому…
Дайте пинка и нагните пониже —
Пусть он у нас для начала полижет!»
Воцарилась глубокая тишина. Пиценская публика, не веря, что такое могло случиться, не знала, что теперь делать. Пока все сидели, остолбенев, актер-латинянин Саунион, любимец толпы, перебежал в дальний конец сцены и лихорадочно стал говорить, пока четверо его товарищей уносили труп, а двое актеров-римлян в спешке удирали.
– Дорогие пицены, я не римлянин! – кричал Саунион, вцепившись, как обезьяна, в одну из колонн и ерзая по ней вверх и вниз, а маска болталась на его пальцах. – Умоляю вас не смешивать меня с этой публикой, – он указал на римский помост. – Я всего лишь латинянин, дорогие пицены, я так же страдаю от фасций, гуляющих вдоль и поперек по нашей любимой Италии. Я так же сожалею о поступках этих самонадеянных римских хищников!
В этот момент Квинт Сервилий встал со своего курульного кресла, сошел с помоста, пересек площадку орхестры и поднялся на сцену.
– Если ты не хочешь, актер, чтобы копье пронзило твою грудь, убирайся отсюда! – сказал Квинт Сервилий Сауниону. – Никогда в жизни я не терпел таких оскорблений! Будьте довольны, италийские подонки, что я не приказал моим людям истребить вас в изрядном количестве!
Он повернулся к публике, акустика была настолько хороша, что Квинт Сервилий мог говорить, не повышая голоса, и его слышали люди на самом верху cavea.
– Я никогда не забуду того, что здесь было сказано! – резко выговорил он. – Авторитету Рима нанесено смертельное оскорбление! Жители этой италийской навозной кучи дорого заплатят, это я вам обещаю!
То, что случилось дальше, произошло так стремительно, что после никто ничего не мог понять и толком восстановить события. Все пять тысяч пиценов ринулись одной вопящей массой на два первых римских ряда, спрыгнули на свободный полукруг орхестры и оттуда бросились на солдат, ликторов, римских граждан в тогах и их разукрашенных женщин плотной волной тел и дергающих, тянущих, хватающих рук. Ни одно копье не успело подняться, ни один меч не был вынут из ножен, ни один топор не был вытащен из пучков прутьев. Солдаты и ликторы, люди в тогах и их женщины – все буквально оказались разорванными на куски. Театр представлял собой кровавый хаос; куски тел перебрасывались, как мячики, с одной стороны орхестры на другую. Толпа пронзительно вопила и визжала, рыдала от радости и ненависти и превратила сорок римских чиновников, двести римских торговцев и их жен в кучи кровавого мяса. Фонтей и Фабриций погибли одними из первых.
Не избежал подобной участи и Квинт Сервилий из семьи Авгуров. Несколько человек из толпы кинулись на сцену, прежде чем он успел двинуться с места, и с большим удовольствием сначала оборвали ему уши, потом свернули нос, выцарапали глаза и сломали пальцы. Затем его, вопящего без перерыва, подняли за руки и за ноги и без особых затруднений разорвали на шесть частей, подбросив в воздух.
Когда все было кончено, пицены из Аскула веселились и танцевали, собрав куски тел римлян, убитых в театре, в кучу на форуме, и бегали по улицам, терзая до смерти тех римлян, которые не пошли на представление. К ночи никого из римских граждан и их родственников не осталось в живых в Аскуле. Город закрыл свои массивные ворота, и люди стали обсуждать, как им обеспечить себя запасами и выжить. Никто не сожалел о безумии, овладевшем ими в тот момент. Это было, пожалуй, действием, вскрывшим наконец нагноившийся нарыв ненависти, зревший внутри них, и теперь они радовались и давали клятву никогда больше не терпеть власть Рима.
Глава 3
Четыре дня спустя весть о событиях в Аскуле достигла Рима. Двое римских актеров сбежали со сцены и, спрятавшись, наблюдали страшную бойню в театре, а потом бежали из города перед самым закрытием ворот. Четыре дня им потребовалось, чтобы добраться до Рима, часть пути они проделали пешком, а часть на повозках, запряженных мулами, или сидя вдвоем на одной лошади. Упрашивая хозяев подвезти их, они ни словом не обмолвились об Аскуле – так были напуганы – и развязали языки, только очутившись в безопасности. Все в Риме содрогнулись от ужаса, не веря своим ушам. Сенат объявил траур по утраченному претору, а весталки устроили поминки по Фонтею, отцу их маленького новоприобретения.
Если из этого побоища можно было сделать какие-то положительные выводы, то (хотя выборы в Риме уже прошли) оно избавило сенат от необходимости управиться с Филиппом без посторонней помощи. Луций Юлий Цезарь и Публий Рутилий Лупус стали новыми консулами. Порядочный Цезарь по экономическим соображениям оказался связанным с тщеславным и богатым, но некомпетентным Лупусом. Это был еще один восьмипреторный год с обычной мешаниной патрициев и плебеев, людей подходящих и неподходящих, пролазов. Косоглазый младший брат нового консула Луция Юлия Цезаря, Цезарь Страбон, стал курульным эдилом. В число квесторов включен был не кто иной, как Квинт Серторий, завоевавший Травяной венок в Испании, что давало ему право на любой официальный пост. Гай Марий, двоюродный брат его матери уже обеспечил для Сертория сенаторский ценз, и, когда избиралась новая пара цензоров, тот был уверен, что войдет в сенат. В судебных делах он, может быть, понимал мало, но для своих лет имел достаточно славное имя и обладал таким же магическим влиянием на основное население, какое имел Гай Марий.
Среди необычайно впечатляющей группы плебейских трибунов особенно зловреден был Квинт Варий Север Гибрида Сукроненс, который поклялся, что, когда новая коллегия займет свои должности, те, кто поддерживал идею гражданства для Италии, заплатят за это, все – от мала до велика. Когда весть о бойне в Аскуле достигла Рима, она дала Варию в руки превосходное оружие. Не будучи еще в должности, он неутомимо собирал голоса всадников и завсегдатаев форума в поддержку его программы возмездия, выдвигаемой в плебейской ассамблее. Что же касается сената, то, раздраженные постоянными упреками со стороны Филиппа и Цепиона, избранники старого года не могли расслабиться слишком быстро.
Вскоре после событий в Аскуле из новой столицы Италики в Рим прибыла депутация, состоящая из двенадцати италийских аристократов. Они конечно не упоминали ни Италии, ни Италики, а лишь требовали, чтобы их приняли в сенате по вопросу признания гражданства для каждого человека, живущего южнее – не рек Арн и Рубикон, но – Падуса в Италийской Галлии! Эта новая граница была точно рассчитана, чтобы перессорить всех в Риме – от сената до самых нижних слоев, поскольку в действительности предводители новой страны Италии вовсе не хотели теперь признания гражданства. Они хотели войны.
Уединившись с делегацией в Сенакуле, небольшом доме по соседству с храмом Согласия, глава сената Марк Эмилий Скавр попытался договориться с этими крикливыми наглецами. Он был лояльным сторонником Друза, но после его смерти не видел смысла в упорной борьбе за признание гражданства; ему хотелось остаться в живых.
– Вы должны передать вашим хозяевам, что не может быть и речи о переговорах, пока не будут получены репарации от Аскула, – надменно заявил Скавр. – Сенат не желает вас видеть.
– Аскул – лишь доказательство того, как решительно настроена вся Италия, – ответил глава депутации Публий Веттий Скатон, представитель марсов. – Не в нашей власти требовать чего бы то ни было от Аскула. Это должны решать сами пицены.
– Подобное решение, – сурово сказал Скавр, – принято Римом.
– Мы снова настаиваем на встрече с сенатом, – сказал Скатон.
– Сенат не намерен встречаться с вами, – непреклонно ответил Скавр.
После этих слов двенадцать посланцев встали и направились к выходу, причем, как заметил Скавр, вовсе не выглядели удрученными. Прежде чем выйти, Скатон сунул в руку Скавра свернутый документ.
– Прошу тебя, Марк Эмилий, возьми это от имени народа марсов.
Скавр не заглянул в документ, пока не пришел домой, где его писец, которому он доверил письмо, принес его для прочтения. Развернув документ с некоторой досадой, потому что успел забыть о нем, Скавр начал разбирать его содержание со все возрастающим удивлением.
На рассвете он созвал заседание сената. Филипп и Цепион, как обычно, не удосужились прийти. Однако Секст Цезарь явился, как и все вступающие в должность консулы и преторы, пришли все уходящие плебейские трибуны и большинство новых – при подозрительном отсутствии Вария. Бывшие консулы тоже присутствовали. Подсчитав по головам, Секст Цезарь с удовлетворением заключил, что кворум все-таки есть.
– Вот документ, – сказал глава сената Скавр, – подписанный тремя людьми от имени марсов – Квинтом Поппедием Силоном, который именует себя консулом, Публием Веттием Скатоном, называющим себя претором, и Луцием Фравком, который именует себя членом совета. Я должен ознакомить вас с ним.
«Сенату и народу Рима! Мы, избранные представители народа марсов, действуя от имени нашего народа, объявляем об отмене нашего статуса союзников Рима. Исходя из этого, мы не будем платить Риму ни налогов, ни десятины, не станем исполнять никаких повинностей, которые могут быть потребованы от нас. Мы не будем предоставлять войск для Рима. Мы намерены забрать назад у Рима город Альба Фуцения со всеми его землями. Просим считать данное объявлением войны.»
Палата загудела. Гай Марий протянул руку к документу, и Скавр передал ему письмо. Присутствующие, не спеша, ознакомились с текстом, и каждый сам смог убедиться, что он подлинный и недвусмысленный.
– Кажется, нам предстоит война, – произнес Марий.
– С марсами? – удивился верховный понтифик Агенобарб. – Когда я говорил за Коллинскими воротами с Силоном, он сказал, что будет война – но ведь марсы не могут победить нас! У них нет достаточного количества людей, чтобы воевать с Римом! Те два легиона, которыми располагает Силон, – это все, что могли бы наскрести марсы.
– Это выглядит смешно, – согласился Скавр.
– Пока – да, – заметил Секст Цезарь, – но есть и другие италийские народы, замешанные в это дело.
Однако никто не мог поверить всерьез в объявление войны, включая и Мария. Заседание закончилось, решение так и не было принято, если не считать того, что все согласились с необходимостью уделять более пристальное внимание Италии – но не с помощью еще одной пары странствующих преторов! Сервий Сульпиций Гальба, претор, назначенный для «расследования италийского вопроса» к югу от Рима, получил указание ехать в Рим. Когда он прибудет, палата решит, какие действия следует предпринять. Воевать в Италии? Возможно. Но не теперь.
– Когда Марк Ливий был еще жив, я был абсолютно уверен, что война с Италией не за горами, – обратился Марий к Скавру после заседания. – Но теперь, когда его нет, я не могу в это поверить. Я спрашивал себя, не тот ли это вариант, на который он рассчитывал? И сейчас честно скажу – не знаю. Одни ли марсы здесь замешаны? Получается, что так! И все же – я никогда не считал Квинта Поппедия Силона дураком.
– Я готов повторить все, что ты сказал, Гай Марий, – согласился Скавр. – О, почему я не прочитал этот документ, пока Скатон был еще в пределах Рима? Боги играют с нами, я явственно чувствую это.
Разумеется, время года «работало» против любых сенаторских замыслов, затеваемых вне Рима, невзирая на то, сколь серьезны и головоломны они были. Никто не хотел принимать решений в момент, когда одна пара консулов почти закончила свой срок, а новая пара еще только пробовала свой курс относительно сенатских объединений.
Поэтому внутренние проблемы занимали основное место как в сенате, так и на форуме в течение всего декабря. Самые обычные дела, близкие и исключительно римские, легко оттеснили марсийское объявление войны. Среди таких повседневных вопросов был вопрос о вакансии жреческого места Марка Ливия Друза. Даже много лет спустя верховный понтифик Агенобарб все еще чувствовал обиду из-за того, что это место досталось не ему, а Друзу. Поэтому он поспешил выдвинуть на этот пост своего старшего сына, Гнея, ранее обручившегося с Корнелией Цинной, старшей дочерью патриция Луция Корнелия Цинны. Понтификат, разумеется, предназначается для плебеев, поскольку Друз был плебеем. К моменту, когда список кандидатов был завершен, он читался как плебейский свиток почета. В него был включен Квинт Цецилий Метелл Пий по прозвищу Поросенок, еще один человек, в котором тлел огонек негодования, поскольку место его отца в результате выборов ушло к Гаю Аврелию Котте. И в самый последний момент глава сената Скавр ошеломил всех, добавив патрицианское имя – Мамерка Эмилия Лепида Ливиана, сводного брата Друза.
– Это незаконно по двум причинам, – проворчал верховный жрец Агенобарб. – Во-первых, он патриций, во-вторых, он из рода Эмилиев, а ты уже являешься понтификом, Марк Эмилий, и это значит, что еще один Эмилий не может к ним принадлежать.
– Ерунда, – резко возразил Скавр. – Я выдвинул его не как приемного Эмилия, а как брата умершего жреца. Мамерк тоже Ливий Друз, и я считаю, что он должен быть выдвинут.
Коллегия жрецов-понтификов в конце концов решила, что Мамерк в этой ситуации может считаться Ливием Друзом, и допустила, чтобы его имя было присоединено к списку кандидатов. Скоро всем стало ясно, как любили выборщики Друза; Мамерка поддержали все семнадцать триб, и он унаследовал жреческое место своего брата.
Более решительно – или так казалось в то время – повел себя Квинт Варий Гибрида Сукроненс. Когда новая коллегия плебейских трибунов приступила к своим обязанностям на десятый день декабря, Квинт Варий немедленно выдвинул закон о государственной измене, по которому подвергались преследованию все граждане, поддерживавшие предоставление гражданства италикам. Все девять его коллег немедленно наложили вето даже на обсуждение этого акта. Однако Варий, извлекший урок из мятежа Сатурнина, заполнил комицию продажными низкопоклонниками и преуспел в устрашении остальных ее членов, заставив их снять свои вето. Он сумел так запугать оставшуюся оппозицию, что к новому году был создан специальный суд. Все римляне стали называть его комиссией Вария, и он был уполномочен судить только тех людей, которые поддерживали предоставление гражданства италикам. Суд толковал законы гибко и неопределенно, в результате каждый мог быть привлечен к ответу. Его жюри состояло исключительно из всадников.
– Он использует суд для преследования своих собственных врагов, а также врагов Филиппа и Цепиона, – говорил глава сената Скавр, который не скрывал своего мнения. – Подождите и увидите! Это один из самых позорных законов, из всех когда-либо навязанных нам!
То, что Скавр был прав, Варий доказал выбором своей первой жертвы. Ею оказался чопорный формалист, крайний консерватор Луций Аврелий Котта, бывший претором пять лет назад. Он доводился сводным братом Аврелии со стороны ее отца. Котта никогда не был горячим сторонником гражданства для италиков, но склонен был поддержать его, как и многие другие, в то время, когда Друз яростно боролся за него в палате. И одной из причин этого было его отвращение к Филиппу и Цепиону. Но тогда он совершил ошибку, проигнорировав Квинта Вария.
Луций Котта, старший в своем роду, прекрасно подходил на роль первой жертвы комиссии Вария – его положение не было столь высоким, как у консуларов, бывших консулов, и не столь низким, как у педариев, сенаторов без права выступления. Если бы Варий добился его осуждения, его суд стал бы орудием террора для сената. Первый день слушания показал, что судьба Луция Котты предрешена, потому что среди присяжных было полно его сенатских ненавистников, а попытки защиты отвести состав жюри были отклонены Председателем суда, чрезвычайно богатым всадником-плутократом Титом Помпонием.
– Мой отец неправ, – сказал молодой Тит Помпоний, стоявший в толпе, которая собралась, чтобы посмотреть, как комиссия Вария приступает к работе.
Его собеседником был еще один член группы юридических помощников Сцеволы Авгура, Марк Туллий Цицерон, который, будучи моложе Помпония на четыре года, казался старше его на сорок лет по интеллекту, если не по здравому смыслу.
– Ты так считаешь? – спросил Цицерон, который тянулся к молодому Титу Помпонию после смерти сына Суллы. Это была первая трагедия в жизни Цицерона: даже спустя много месяцев он все еще оплакивал своего дорогого умершего друга и скучал по нему.
– Я имею в виду его неудержимое желание попасть в сенат, – мрачно ответил молодой Тит Помпоний. – Оно его просто съедает, Марк Туллий! Каждое его действие направлено к одной цели – к сенату. Оттого он так вцепился в наживку Квинта Вария и стал председателем этого суда. Признание недействительными законов Марка Ливия Друза лишило его возможности наверняка быть отобранным кандидатом в сенат, и Квинт Варий использовал это, чтобы заманить его в свой суд. Ему было обещано, что если он сделает все, как ему скажут, то получит свое место в сенате при первых же выборах новых цензоров.
– Но твой отец еще и занят делами, – возразил Цицерон. – Ему пришлось бы бросить все, кроме владения землей, если бы он стал сенатором.
– Не беспокойся, он бросит! – горько отозвался молодой Тит Помпоний. – Ведь это я, едва достигнув двадцати лет, веду большинство его дел – и почти не слышу слов благодарности! Уверяю тебя, он на самом деле стыдится заниматься делами!
– Так в чем же тогда твой отец не прав? – спросил Цицерон.
– Да во всем, остолоп! – рассердился молодой Тит. – Ему надо попасть в сенат! Но он не прав, желая этого. Он всадник, один из десяти самых важных всадников Рима. Я ничего не вижу плохого в том, чтобы быть одним из десяти самых важных всадников Рима. Он имеет Общественную лошадь, [5]которую намерен передать мне. Все спрашивают у него совета, он обладает большой силой в комиции и является советником трибунов казначейства. Чего еще ему нужно? Стать сенатором! Одним из тех дураков на задних рядах, которым никогда не выпадает шанс выступить, – пусть говорят себе в одиночестве.
– Ты думаешь, он карьерист? – сказал Цицерон. – Что ж. Я не вижу в этом ничего дурного. Я сам такой.
– У моего отца с общественным положением и так все в порядке, Марк Туллий! И по рождению, и по богатству. Помпоний в очень близком родстве с Цецилиями по ветви Пилия, и тут ничего лучшего не придумаешь, не будучи патрицием. Рожденный в высших всаднических слоях, – Тит продолжал, не осознавая, как глубоко могут ранить его слова, – могу понять, почему ты хочешь сделать общественную карьеру, Марк Туллий. Если ты попадешь в сенат, то станешь Новым человеком, а если сделаешься консулом, то вознесешь свою семью. Это значит, что нужно совершенствовать, взращивать славных людей, по мере возможностей, как плебеев, так и патрициев. Мой же отец, став сенатором-педарием, на самом деле сделает шаг назад.
– Вступление в сенат никогда не бывает шагом назад, – с болью произнес Цицерон.
Слова молодого Тита ранили его еще и потому, что в эти дни Цицерон понял: в тот момент, когда он сказал, что пришел из Арпина, он был немедленно измазан той же грязью, что была предназначена для самого главного гражданина Арпина, Гая Мария. Если Гай Марий был италиком без примеси греческой крови, то кем мог быть Марк Туллий Цицерон, как не более образованной копией Гая Мария? Туллии Цицероны всегда не слишком любили Мариев, несмотря на случавшиеся изредка межклановые браки, но после прибытия в Рим молодой Марк Туллий Цицерон научился ненавидеть Гая Мария. И ненавидеть место, где он родился.
– Во всяком случае, – продолжал молодой Тит Помпоний, – когда я стану главой семьи, я буду совершенно доволен моей всаднической долей. И если даже оба цензора встанут передо мной на колени, они будут напрасно умолять меня! Потому что я клянусь тебе, Марк Туллий, что я никогда, никогда не стану сенатором!
Если из этого побоища можно было сделать какие-то положительные выводы, то (хотя выборы в Риме уже прошли) оно избавило сенат от необходимости управиться с Филиппом без посторонней помощи. Луций Юлий Цезарь и Публий Рутилий Лупус стали новыми консулами. Порядочный Цезарь по экономическим соображениям оказался связанным с тщеславным и богатым, но некомпетентным Лупусом. Это был еще один восьмипреторный год с обычной мешаниной патрициев и плебеев, людей подходящих и неподходящих, пролазов. Косоглазый младший брат нового консула Луция Юлия Цезаря, Цезарь Страбон, стал курульным эдилом. В число квесторов включен был не кто иной, как Квинт Серторий, завоевавший Травяной венок в Испании, что давало ему право на любой официальный пост. Гай Марий, двоюродный брат его матери уже обеспечил для Сертория сенаторский ценз, и, когда избиралась новая пара цензоров, тот был уверен, что войдет в сенат. В судебных делах он, может быть, понимал мало, но для своих лет имел достаточно славное имя и обладал таким же магическим влиянием на основное население, какое имел Гай Марий.
Среди необычайно впечатляющей группы плебейских трибунов особенно зловреден был Квинт Варий Север Гибрида Сукроненс, который поклялся, что, когда новая коллегия займет свои должности, те, кто поддерживал идею гражданства для Италии, заплатят за это, все – от мала до велика. Когда весть о бойне в Аскуле достигла Рима, она дала Варию в руки превосходное оружие. Не будучи еще в должности, он неутомимо собирал голоса всадников и завсегдатаев форума в поддержку его программы возмездия, выдвигаемой в плебейской ассамблее. Что же касается сената, то, раздраженные постоянными упреками со стороны Филиппа и Цепиона, избранники старого года не могли расслабиться слишком быстро.
Вскоре после событий в Аскуле из новой столицы Италики в Рим прибыла депутация, состоящая из двенадцати италийских аристократов. Они конечно не упоминали ни Италии, ни Италики, а лишь требовали, чтобы их приняли в сенате по вопросу признания гражданства для каждого человека, живущего южнее – не рек Арн и Рубикон, но – Падуса в Италийской Галлии! Эта новая граница была точно рассчитана, чтобы перессорить всех в Риме – от сената до самых нижних слоев, поскольку в действительности предводители новой страны Италии вовсе не хотели теперь признания гражданства. Они хотели войны.
Уединившись с делегацией в Сенакуле, небольшом доме по соседству с храмом Согласия, глава сената Марк Эмилий Скавр попытался договориться с этими крикливыми наглецами. Он был лояльным сторонником Друза, но после его смерти не видел смысла в упорной борьбе за признание гражданства; ему хотелось остаться в живых.
– Вы должны передать вашим хозяевам, что не может быть и речи о переговорах, пока не будут получены репарации от Аскула, – надменно заявил Скавр. – Сенат не желает вас видеть.
– Аскул – лишь доказательство того, как решительно настроена вся Италия, – ответил глава депутации Публий Веттий Скатон, представитель марсов. – Не в нашей власти требовать чего бы то ни было от Аскула. Это должны решать сами пицены.
– Подобное решение, – сурово сказал Скавр, – принято Римом.
– Мы снова настаиваем на встрече с сенатом, – сказал Скатон.
– Сенат не намерен встречаться с вами, – непреклонно ответил Скавр.
После этих слов двенадцать посланцев встали и направились к выходу, причем, как заметил Скавр, вовсе не выглядели удрученными. Прежде чем выйти, Скатон сунул в руку Скавра свернутый документ.
– Прошу тебя, Марк Эмилий, возьми это от имени народа марсов.
Скавр не заглянул в документ, пока не пришел домой, где его писец, которому он доверил письмо, принес его для прочтения. Развернув документ с некоторой досадой, потому что успел забыть о нем, Скавр начал разбирать его содержание со все возрастающим удивлением.
На рассвете он созвал заседание сената. Филипп и Цепион, как обычно, не удосужились прийти. Однако Секст Цезарь явился, как и все вступающие в должность консулы и преторы, пришли все уходящие плебейские трибуны и большинство новых – при подозрительном отсутствии Вария. Бывшие консулы тоже присутствовали. Подсчитав по головам, Секст Цезарь с удовлетворением заключил, что кворум все-таки есть.
– Вот документ, – сказал глава сената Скавр, – подписанный тремя людьми от имени марсов – Квинтом Поппедием Силоном, который именует себя консулом, Публием Веттием Скатоном, называющим себя претором, и Луцием Фравком, который именует себя членом совета. Я должен ознакомить вас с ним.
«Сенату и народу Рима! Мы, избранные представители народа марсов, действуя от имени нашего народа, объявляем об отмене нашего статуса союзников Рима. Исходя из этого, мы не будем платить Риму ни налогов, ни десятины, не станем исполнять никаких повинностей, которые могут быть потребованы от нас. Мы не будем предоставлять войск для Рима. Мы намерены забрать назад у Рима город Альба Фуцения со всеми его землями. Просим считать данное объявлением войны.»
Палата загудела. Гай Марий протянул руку к документу, и Скавр передал ему письмо. Присутствующие, не спеша, ознакомились с текстом, и каждый сам смог убедиться, что он подлинный и недвусмысленный.
– Кажется, нам предстоит война, – произнес Марий.
– С марсами? – удивился верховный понтифик Агенобарб. – Когда я говорил за Коллинскими воротами с Силоном, он сказал, что будет война – но ведь марсы не могут победить нас! У них нет достаточного количества людей, чтобы воевать с Римом! Те два легиона, которыми располагает Силон, – это все, что могли бы наскрести марсы.
– Это выглядит смешно, – согласился Скавр.
– Пока – да, – заметил Секст Цезарь, – но есть и другие италийские народы, замешанные в это дело.
Однако никто не мог поверить всерьез в объявление войны, включая и Мария. Заседание закончилось, решение так и не было принято, если не считать того, что все согласились с необходимостью уделять более пристальное внимание Италии – но не с помощью еще одной пары странствующих преторов! Сервий Сульпиций Гальба, претор, назначенный для «расследования италийского вопроса» к югу от Рима, получил указание ехать в Рим. Когда он прибудет, палата решит, какие действия следует предпринять. Воевать в Италии? Возможно. Но не теперь.
– Когда Марк Ливий был еще жив, я был абсолютно уверен, что война с Италией не за горами, – обратился Марий к Скавру после заседания. – Но теперь, когда его нет, я не могу в это поверить. Я спрашивал себя, не тот ли это вариант, на который он рассчитывал? И сейчас честно скажу – не знаю. Одни ли марсы здесь замешаны? Получается, что так! И все же – я никогда не считал Квинта Поппедия Силона дураком.
– Я готов повторить все, что ты сказал, Гай Марий, – согласился Скавр. – О, почему я не прочитал этот документ, пока Скатон был еще в пределах Рима? Боги играют с нами, я явственно чувствую это.
Разумеется, время года «работало» против любых сенаторских замыслов, затеваемых вне Рима, невзирая на то, сколь серьезны и головоломны они были. Никто не хотел принимать решений в момент, когда одна пара консулов почти закончила свой срок, а новая пара еще только пробовала свой курс относительно сенатских объединений.
Поэтому внутренние проблемы занимали основное место как в сенате, так и на форуме в течение всего декабря. Самые обычные дела, близкие и исключительно римские, легко оттеснили марсийское объявление войны. Среди таких повседневных вопросов был вопрос о вакансии жреческого места Марка Ливия Друза. Даже много лет спустя верховный понтифик Агенобарб все еще чувствовал обиду из-за того, что это место досталось не ему, а Друзу. Поэтому он поспешил выдвинуть на этот пост своего старшего сына, Гнея, ранее обручившегося с Корнелией Цинной, старшей дочерью патриция Луция Корнелия Цинны. Понтификат, разумеется, предназначается для плебеев, поскольку Друз был плебеем. К моменту, когда список кандидатов был завершен, он читался как плебейский свиток почета. В него был включен Квинт Цецилий Метелл Пий по прозвищу Поросенок, еще один человек, в котором тлел огонек негодования, поскольку место его отца в результате выборов ушло к Гаю Аврелию Котте. И в самый последний момент глава сената Скавр ошеломил всех, добавив патрицианское имя – Мамерка Эмилия Лепида Ливиана, сводного брата Друза.
– Это незаконно по двум причинам, – проворчал верховный жрец Агенобарб. – Во-первых, он патриций, во-вторых, он из рода Эмилиев, а ты уже являешься понтификом, Марк Эмилий, и это значит, что еще один Эмилий не может к ним принадлежать.
– Ерунда, – резко возразил Скавр. – Я выдвинул его не как приемного Эмилия, а как брата умершего жреца. Мамерк тоже Ливий Друз, и я считаю, что он должен быть выдвинут.
Коллегия жрецов-понтификов в конце концов решила, что Мамерк в этой ситуации может считаться Ливием Друзом, и допустила, чтобы его имя было присоединено к списку кандидатов. Скоро всем стало ясно, как любили выборщики Друза; Мамерка поддержали все семнадцать триб, и он унаследовал жреческое место своего брата.
Более решительно – или так казалось в то время – повел себя Квинт Варий Гибрида Сукроненс. Когда новая коллегия плебейских трибунов приступила к своим обязанностям на десятый день декабря, Квинт Варий немедленно выдвинул закон о государственной измене, по которому подвергались преследованию все граждане, поддерживавшие предоставление гражданства италикам. Все девять его коллег немедленно наложили вето даже на обсуждение этого акта. Однако Варий, извлекший урок из мятежа Сатурнина, заполнил комицию продажными низкопоклонниками и преуспел в устрашении остальных ее членов, заставив их снять свои вето. Он сумел так запугать оставшуюся оппозицию, что к новому году был создан специальный суд. Все римляне стали называть его комиссией Вария, и он был уполномочен судить только тех людей, которые поддерживали предоставление гражданства италикам. Суд толковал законы гибко и неопределенно, в результате каждый мог быть привлечен к ответу. Его жюри состояло исключительно из всадников.
– Он использует суд для преследования своих собственных врагов, а также врагов Филиппа и Цепиона, – говорил глава сената Скавр, который не скрывал своего мнения. – Подождите и увидите! Это один из самых позорных законов, из всех когда-либо навязанных нам!
То, что Скавр был прав, Варий доказал выбором своей первой жертвы. Ею оказался чопорный формалист, крайний консерватор Луций Аврелий Котта, бывший претором пять лет назад. Он доводился сводным братом Аврелии со стороны ее отца. Котта никогда не был горячим сторонником гражданства для италиков, но склонен был поддержать его, как и многие другие, в то время, когда Друз яростно боролся за него в палате. И одной из причин этого было его отвращение к Филиппу и Цепиону. Но тогда он совершил ошибку, проигнорировав Квинта Вария.
Луций Котта, старший в своем роду, прекрасно подходил на роль первой жертвы комиссии Вария – его положение не было столь высоким, как у консуларов, бывших консулов, и не столь низким, как у педариев, сенаторов без права выступления. Если бы Варий добился его осуждения, его суд стал бы орудием террора для сената. Первый день слушания показал, что судьба Луция Котты предрешена, потому что среди присяжных было полно его сенатских ненавистников, а попытки защиты отвести состав жюри были отклонены Председателем суда, чрезвычайно богатым всадником-плутократом Титом Помпонием.
– Мой отец неправ, – сказал молодой Тит Помпоний, стоявший в толпе, которая собралась, чтобы посмотреть, как комиссия Вария приступает к работе.
Его собеседником был еще один член группы юридических помощников Сцеволы Авгура, Марк Туллий Цицерон, который, будучи моложе Помпония на четыре года, казался старше его на сорок лет по интеллекту, если не по здравому смыслу.
– Ты так считаешь? – спросил Цицерон, который тянулся к молодому Титу Помпонию после смерти сына Суллы. Это была первая трагедия в жизни Цицерона: даже спустя много месяцев он все еще оплакивал своего дорогого умершего друга и скучал по нему.
– Я имею в виду его неудержимое желание попасть в сенат, – мрачно ответил молодой Тит Помпоний. – Оно его просто съедает, Марк Туллий! Каждое его действие направлено к одной цели – к сенату. Оттого он так вцепился в наживку Квинта Вария и стал председателем этого суда. Признание недействительными законов Марка Ливия Друза лишило его возможности наверняка быть отобранным кандидатом в сенат, и Квинт Варий использовал это, чтобы заманить его в свой суд. Ему было обещано, что если он сделает все, как ему скажут, то получит свое место в сенате при первых же выборах новых цензоров.
– Но твой отец еще и занят делами, – возразил Цицерон. – Ему пришлось бы бросить все, кроме владения землей, если бы он стал сенатором.
– Не беспокойся, он бросит! – горько отозвался молодой Тит Помпоний. – Ведь это я, едва достигнув двадцати лет, веду большинство его дел – и почти не слышу слов благодарности! Уверяю тебя, он на самом деле стыдится заниматься делами!
– Так в чем же тогда твой отец не прав? – спросил Цицерон.
– Да во всем, остолоп! – рассердился молодой Тит. – Ему надо попасть в сенат! Но он не прав, желая этого. Он всадник, один из десяти самых важных всадников Рима. Я ничего не вижу плохого в том, чтобы быть одним из десяти самых важных всадников Рима. Он имеет Общественную лошадь, [5]которую намерен передать мне. Все спрашивают у него совета, он обладает большой силой в комиции и является советником трибунов казначейства. Чего еще ему нужно? Стать сенатором! Одним из тех дураков на задних рядах, которым никогда не выпадает шанс выступить, – пусть говорят себе в одиночестве.
– Ты думаешь, он карьерист? – сказал Цицерон. – Что ж. Я не вижу в этом ничего дурного. Я сам такой.
– У моего отца с общественным положением и так все в порядке, Марк Туллий! И по рождению, и по богатству. Помпоний в очень близком родстве с Цецилиями по ветви Пилия, и тут ничего лучшего не придумаешь, не будучи патрицием. Рожденный в высших всаднических слоях, – Тит продолжал, не осознавая, как глубоко могут ранить его слова, – могу понять, почему ты хочешь сделать общественную карьеру, Марк Туллий. Если ты попадешь в сенат, то станешь Новым человеком, а если сделаешься консулом, то вознесешь свою семью. Это значит, что нужно совершенствовать, взращивать славных людей, по мере возможностей, как плебеев, так и патрициев. Мой же отец, став сенатором-педарием, на самом деле сделает шаг назад.
– Вступление в сенат никогда не бывает шагом назад, – с болью произнес Цицерон.
Слова молодого Тита ранили его еще и потому, что в эти дни Цицерон понял: в тот момент, когда он сказал, что пришел из Арпина, он был немедленно измазан той же грязью, что была предназначена для самого главного гражданина Арпина, Гая Мария. Если Гай Марий был италиком без примеси греческой крови, то кем мог быть Марк Туллий Цицерон, как не более образованной копией Гая Мария? Туллии Цицероны всегда не слишком любили Мариев, несмотря на случавшиеся изредка межклановые браки, но после прибытия в Рим молодой Марк Туллий Цицерон научился ненавидеть Гая Мария. И ненавидеть место, где он родился.
– Во всяком случае, – продолжал молодой Тит Помпоний, – когда я стану главой семьи, я буду совершенно доволен моей всаднической долей. И если даже оба цензора встанут передо мной на колени, они будут напрасно умолять меня! Потому что я клянусь тебе, Марк Туллий, что я никогда, никогда не стану сенатором!