– Я думаю, что ты совершенно прав, молодой Цезарь, – прервала молчание Юлия. – Лучшее, что можно сделать в тринадцать с половиной лет, – это есть хорошую пищу и усиленно упражняться во всем. Может, случится так, что в один прекрасный день Рим окажется заинтересованным в твоем отменном здоровье и во всех твоих умениях, хотя ты и являешься flamen Dialis'oм. Взгляни на бедного старого Мерулу. Я, уверена, что он никогда не надеялся стать консулом. Но когда ему пришлось это сделать, он им стал. И никто не обвинил его в том, что он уже не жрец Юпитера или нечестивец.
   Юлия была самой старшей из присутствующих женщин, а потому ей позволялось говорить все, что она хотела, тем более что никто другой не нашел подходящих слов, которые бы помогли предотвратить раскол между родителями и их трудным сыном.
   Молодой Цезарь ел белый дрожжевой хлеб и яйца, оливки и цыплят, пока не утолил голод, а затем, насытившись, похлопал себя по животу. Пища интересовала его настолько мало, что он прекрасно бы мог обходиться без белого, хрустящего хлеба, заменяя его каким-либо другим, но ему хотелось, чтобы его семья с самого начала поняла, что он думает о своей новой карьере и что собирается предпринять. Однако, если его слова доставили огорчение тете Юлии и молодому Марию, заставив их почувствовать себя виновными, то это тоже было плохо. Может быть, для процветания Рима и необходим жрец Юпитера, но так как его назначение на эту должность произошло помимо его желания, в глубине души молодой Цезарь сознавал, что Великий Бог приготовил его для других дел, чем уборка собственного храма.
   Диетический кризис вместе с декларацией о независимости миновали, но слишком много еще осталось несказанного и того, чего не следовало говорить. Не следовало ради самих себя. Возможно, что простодушие молодого Цезаря спасло этот пир – оно отвлекло всех от мыслей о чудовищной жестокости Гая Мария.
   – Я так рада, что этот день наконец закончился, – сказала Аврелия Цезарю, когда они вошли в спальню.
   Прежде чем начать раздеваться, она присела на край ложа и посмотрела на мужа. Он выглядел усталым, впрочем, как всегда. Сколько ему лет? Почти сорок пять. Консульство прошло мимо него, поскольку он не был ни Марием, ни Суллой. Внимательно всматриваясь в его лицо, Аврелия вдруг поняла, что ему никогда и не стать консулом. «И большая доля вины за это, – подумала она, – должна лежать на мне. Если бы он имел не столь занятую и независимую жену, то мог бы за последние десять лет больше времени проводить дома и создать себе на форуме лучшую репутацию. Мой муж не борец. И разве смог бы он отправиться к сумасшедшему, чтобы просить его поддержки в консульской избирательной кампании? Да никогда бы он этого не сделал. И не из-за страха, а из гордости. Теперь деньги этого человека липки от крови. Ни один порядочный человек не решился бы воспользоваться ими. А мой муж самый порядочный из людей.»
   – Гай Юлий, – сказала она, – что нам сделать с сыном и его фламинатством? Он так это ненавидит!
   – Это понятно, – вздохнул тот, – однако мне никогда теперь не стать консулом. И, следовательно, для него наступят трудные времена до тех самых пор, пока он сам не станет консулом. Из-за войны в Италии у нас осталось совсем мало денег. Ты можешь также сказать, что я понапрасну потратился на покупку дешевой земли в Лукании – целой тысячи югеров. Она находится слишком далеко от города, что очень небезопасно. После того как Гай Норбан отобрал в прошлом году Луканию у Сицилии, повстанцы высаживаются как раз в таких местах, где расположены мои владения. А у Рима не найдется ни времени, ни денег, ни людей, чтобы гоняться за ними, и, боюсь, что так будет не год и не два, а до тех пор, пока наш сын не состарится. Так что моим подлинным достоянием остаются только шестьсот югер земли, которые мне купил Гай Марий неподалеку от Бовилл. Этого достаточно для того, чтобы занимать заднюю скамью в сенате, но не более того. Ты, правда, можешь сказать, что Гай Марий уже отвоевал эти земли обратно. Его войска разорили эти места за те несколько месяцев, которые они бродили по Латию.
   – Я знаю, – печально ответила Аврелия, – наш бедный сын должен быть доволен своим фламинатством, не так ли?
   – Боюсь, что так.
   – Он так уверен, что Гай Марий сделал это нарочно!
   – И я тоже так думаю, – отвечал Цезарь. – Я был там, на форуме. И Марий был до странности любезен с ним.
   – Тогда наш сын не слишком-то облагодетельствован за все то время, которое он потратил на Гая Мария после его второго удара.
   – Гай Марий не знает чувства благодарности. Меня пугает боязнь Луция Цинны. Он сказал мне, что сейчас никто не находится в безопасности, даже Юлия или молодой Марий. И я после того как повидал Гая Мария, поверил ему.
   Цезарь разделся, и Аврелия с легким беспокойством заметила, что он похудел.
   – Гай Юлий, ты хорошо себя чувствуешь? – тревожно спросила она.
   – Думаю, да! – Он выглядел удивленным. – Возможно, немного устал, но не болен. Это, вероятно, следствие долгого пребывания в Ариминуме. После того как легионы Помпея Страбона маршировали по тем местам три года взад и вперед, провизии осталось очень мало и в Умбрии и в Пицене. И у нас, Марка Гратидиана и меня, с солдатами был общий рацион, поскольку мы решили, что если не можем их хорошо кормить, то будем питаться так же, как они. Кажется, я провел большую часть времени в поисках продовольствия.
   – Тогда я буду готовить тебе только лучшие и любимые блюда, – сказала Аврелия, и одна из редких улыбок озарила ее лицо. – О, мне так хочется думать, что все изменится к лучшему! Но у меня ужасное предчувствие, что все будет совсем наоборот. – Она встала и начала снимать платье.
   – Я разделяю твои чувства, meum mel, – ответил он, сидя на своей стороне постели и слегка покачивая ногой; затем заложил руки за голову и облокотился на подушку. – Однако пока мы еще живы, есть одна вещь, которую у нас не отнять. – И он улыбнулся.
   Она медленно подошла и уютно устроилась на его плече. Его левая рука скользнула вниз и обняла ее.
   – Очень замечательная вещь, – тихо сказала она, – я люблю тебя, Гай Юлий.
   Когда прошло еще шесть дней консульства Гая Мария, он заставил своего народного трибуна Публия Попиллия Ленаса созвать еще одну плебейскую ассамблею. Только «бардаи» Мария находились в стенах комиции, чтобы слушать все происходящее. Почти два дня они вели себя так, как им было приказано, то есть очистили от своего присутствия город и не попадались на глаза. Но молодой Марий уехал в Этрурию, и трибуны снова оказались огорожены частоколом тех же голов. Только трое стояли сейчас на этих трибунах – сам Марий, Попиллий Ленас и какой-то человек, закованный в цепи.
   – Этот человек, – вскричал Марий, – пытался убить меня! Когда я, старый и немощный, бежал из Италии, то в городе Минтурны я нашел утешение. Однако вскоре отряд наемных убийц потребовал от магистрата Минтурн моей казни. Вы видели моего доброго друга Бургунда? Именно его послали удавить меня, когда я лежал в камере за минтурнским капитолием. Совершенно одинокий, покрытый грязью и обнаженный. Я, Гай Марий, величайший человек в истории Рима! Величайший человек, которого Рим когда-либо производил на свет! Более великий полководец, чем даже Александр Македонский! Великий, великий, великий! – он остановился, сбившись с мысли, затем что-то вспомнил и ухмыльнулся. – Бургунд отказался придушить меня. И Минтурны взяли пример с простого германского раба, тоже отказавшись убивать меня. Однако прежде чем наемные убийцы – жалкая участь, им даже не удалось сделать того, что было приказано, – оставили Минтурны, я спросил у предводителя: кто их нанял. И он ответил: Секст Луцилий! Марий снова ухмыльнулся и расставил свои ноги так, словно собирался исполнить какой-нибудь небольшой танец. – Когда я стал консулом в седьмой раз – кто еще в Риме был семь раз консулом? – мне было приятно позволить Сексту Луцилию думать, что мне ничего не известно. Он был таким дураком, что целых пять дней оставался в Риме, чувствуя себя в безопасности. Но этим утром, перед рассветом, когда он еще лежал в постели, я послал своих ликторов арестовать его. По обвинению в измене. Он пытался убить Гая Мария!
   Никакой суд не был короче, ни одно голосование не было бесцеремоннее – без обсуждения, без свидетелей, без необходимых процедур «бардаи» в стенах комиции объявили Секста Луцилия виновным в измене, а затем вынесли ему приговор: сбросить с Тарпейской скалы.
   – Бургунд, я возлагаю на тебя задачу привести приговор в исполнение, – сказал Марий.
   – Я сделаю это с удовольствием, Гай Марий, – прогремел Бургунд.
   После этого все собрание переместилось туда, откуда можно было хорошо видеть место казни. Сам Марий, однако, остался на трибуне вместе с Попиллием Ленасом, поскольку высота трибуны да их собственный рост позволяли иметь великолепный обзор вплоть до самого Велабрума. Секст Луцилий, который ничего не сказал в свою защиту, доблестно пошел на смерть, сохраняя при этом презрительное выражение лица. Когда Бургунд, сверкая издалека своими золочеными доспехами, подвел Луцилия к краю Тарпейской скалы, тот не стал ждать пока его поднимут и бросят вниз, а сам прыгнул столь стремительно, что чуть было не увлек Бургунда за собой, запутав его в собственных цепях.
   Дерзкая независимость Луцилия и риск, которому подвергся Бургунд, ужасно рассердили Мария, он покраснел, зашипел и, брызгая слюной, стал изливать свой гнев на перепуганного Попиллия Ленаса. Слабый проблеск разума, который еще теплился в его мозгу, был окончательно подавлен кровоизлиянием. Гай Марий, как подкошенный, упал на пол трибуны, ликторы столпились над ним, а Попиллий Ленас неистово звал носилки и носильщиков. Все мертвые головы старых соперников и врагов окружали неподвижное тело Мария, оскаливая зубы в зловещей усмешке черепов.
   Цинна, Карбон, Марк Гратидиан, Магий и Вергилий выбежали из сената и растолкали ликторов, которые все еще суетились вокруг того, кто некогда был Гаем Марием.
   – Он еще дышит, – сказал его приемный племянник Гратидиан.
   – Тоже плохо, – отозвался Карбон сквозь зубы.
   – Отнесите его домой, – приказал Сулла.
   К тому времени рабы из охраны Мария, узнав о его болезни, столпились у подножия трибуны, рыдая и завывая. – Цинна повернулся к собственному главному ликтору:
   – Пошли кого-нибудь в лагерь Марция, и вызови ко мне сюда Квинта Сертория, срочно. Можешь рассказать ему, что случилось.
   Пока ликторы Мария несли его на носилках в сопровождении все еще завывающей толпы «бардаев», Цинна, Карбон, Марк Гратидиан, Магий, Вергилий и Попиллий Ленас сошли с трибуны к ее подножию и принялись ждать Квинта Сертория. Они сидели на верхнем ярусе комиции, пытаясь прийти в себя после случившегося.
   – Я не верю, что он еще жив! – воскликнул Цинна.
   – А я думаю, что он поднимется и опять придет сюда, если только кто-нибудь не воткнет добрый римский меч ему под ребро, – заявил Вергилий, хмурясь.
   – Что ты собираешься делать, Луций Корнелий? – спросил приемный племянник Мария, который соглашался с каждым предложением, не принимая при этом ни одного из них; таким образом, он предпочитал менять не собственную точку зрения, а предмет обсуждения.
   – Пока не знаю, – хмуро и задумчиво произнес Цинна, – вот почему я и послал за Квинтом Серторием. Я ценю его советы.
   Серторий явился через час.
   – Это лучшее из того, что могло произойти, – сказал он, обращаясь ко всем, но особенно к Марку Гратидиану, – не подозревай в этом никакого предательства, Марк Марий. Ты его приемный родственник, и в твоих жилах течет меньше крови Мариев, чем даже в моих. Но хотя моя мать была из рода Мариев, я могу сказать об этом без страха или чувства вины. Это изгнание сделало его сумасшедшим. И он уже не был тем Гаем Марием, которого мы все знали.
   – Что нам следует делать, Квинт Серторий? – спросил Цинна.
   – О чем ты? – изумился тот. – Ведь ты – консул, Луций Цинна! Это ты должен отдавать приказания, а не я.
   Густо покраснев, Цинна махнул рукой.
   – В своих обязанностях консула, Квинт Серторий, я не сомневаюсь, – он щелкнул пальцами. – Я спрашиваю тебя сейчас о том, как нам лучше избавиться от «бардаев».
   – А, теперь понимаю, – медленно произнес Серторий. Он все еще носил повязку на левом глазу, но рана уже подсохла, и потому не ощущал особого неудобства.
   – Пока «бардаев» не разогнали, Рим все еще принадлежит Марию, – заявил Цинна, – и обстоятельства складываются так, что я очень сомневаюсь в том, что они захотят этого. Они уже вошли во вкус, терроризируя великий город. С какой стати они остановятся, видя состояние Гая Мария?
   – Тогда их надо остановить силой, – заявил Серторий, злобно улыбаясь, – я сам их прикончу.
   – Прекрасно! – произнес Карбон, выглядевший чрезвычайно довольным. – Я пойду приведу тех людей, что остались по другую сторону реки.
   – Нет, нет! – ужаснувшись, вскричал Цинна. – Еще одна битва на улицах Рима? Мы не должны этого допускать после этих шести дней!
   – Я знаю, что делать! – заявил Серторий, равнодушный к этим глупым, по его мнению, возражениям. – Луций Цинна, ты должен будешь созвать завтра на рассвете вожаков «бардаев» сюда, к этой трибуне. И скажешь им, что, находясь даже в самом тяжелом положении, Гай Марий подумал о них и дал тебе денег, чтобы заплатить им. Для того чтобы тебе поверили, нужно будет сегодня появиться в доме Гая Мария и оставаться там достаточно долго, чтобы создать впечатление твоей беседы с ним.
   – И все же зачем мне идти в его дом? – спросил Цинна, наморщив лоб в раздумье.
   – А затем, что «бардаи» проведут весь сегодняшний день и всю ночь у дверей Гая Мария, ожидая новостей.
   – Да, пожалуй они так и сделают, – согласился Цинна, – виноват, Квинт Серторий, не подумал хорошенько. Ну и что дальше?
   – Скажи вожакам, что ты устраиваешь для всех «бардаев» выплату денег на государственной усадьбе в лагере Марция, во втором часу дня, – оскалился Серторий, – а я их там буду ждать со своими людьми. И вот тогда действительно наступит конец царству террора Гая Мария.
 
   Когда Гая Мария принесли в его дом, Юлия взглянула на него с ужасной печалью и бесконечным состраданием. Он лежал с закрытыми глазами и хрипло дышал.
   – Это конец, – сказала она его ликторам, – идите домой, слуги народа. Теперь я о нем позабочусь.
   Она выкупала его, сбрила шестидневную щетину, одела в свежую белую тунику – при этом ей помогал Строфант – и, наконец, уложила в постель. Юлия не плакала.
   – Пошли за моим сыном и за всей нашей фамилией, – сказала она слуге, – какое-то время он еще протянет, но оправиться от этого удара ему уже не суждено. – И, сидя в кресле рядом с ложем Гая Мария, продолжала отдавать распоряжения Строфанту на фоне этого хрипения и бубнящего, пузырящегося дыхания. Необходимо было приготовить комнаты для гостей, достаточное количество провизии и, вообще, весь дом должен был выглядеть как можно лучше. Кроме того, следует послать за гробовщиком. – Я не знаю ни одного имени! – воскликнула Юлия. – За все то время, что я была женой Гая Мария, в этом доме видели одну-единственную смерть – смерть нашего второго сына, но тогда похоронами занимался отец Цезаря.
   – Возможно, что он еще выздоровеет, госпожа, – сказал плачущий слуга, достигший среднего возраста в доме Мария и всю свою сознательную жизнь служивший ему верой и правдой.
   – Нет, Строфант, он умрет, – Юлия покачала головой. Ее брат, Гай Юлий Цезарь, его жена Аврелия, их сын, молодой Цезарь, и дочери – Лия и Ю-ю пришли в полдень; молодой Марий смог вернуться домой только глубоко за полночь. Клавдия, вдова другого брата Юлии, решила не ходить, но послала своего молодого сына – Секста Цезаря, который и должен был представлять их ветвь фамилии. Брат Мария Марк умер несколько лет назад, но его приемный сын Гратидиан присутствовал. Были также и Квинт Муций Сцевола, верховный понтифик, вместе со своей второй женой, которую, так же, как и первую, звали Лициния; их дочь, Муция Терция, к тому времени уже находилась в доме Мария.
   Вообще, посетителей было достаточно, хотя и не так много, как могло бы быть месяц назад. Катул Цезарь, Луций Цезарь, Антоний Оратор, цензор Красс уже находились в ином мире, где с нетерпением поджидали Гая Мария. Луций Цинна нанес визит несколько раз; в первый раз он мягко извинился за Квинта Сертория:
   – Он не может в такой момент оставить свой легион. Юлия проницательно посмотрела на него и сказала только одну фразу:
   – Скажи нашему дорогому Квинту Серторию, что я все прекрасно понимаю и соглашаюсь с ним.
   «Эта женщина действительно все понимает!» – подумал Цинна. Он простился как можно быстрее, полагая, что пробыл в доме достаточно долго, чтобы создать впечатление о своей беседе с Марием.
   Бодрствование продолжалось, и каждый член фамилии поочередно занимал свое место у постели умирающего. Юлия постоянно была рядом с ним. Но когда настал черед молодого Цезаря, он наотрез отказался войти в комнату.
   – Я не могу находиться в присутствии смерти, – спокойно заявил он самым невинным тоном.
   – Но Гай Марий еще не умер, – заявила Аврелия, бросая быстрый взгляд на Сцеволу и его жену.
   – Он может умереть, пока я буду там находиться. И я не могу этого допустить, – твердо заявил мальчик, – а после того как он умрет и уберут его тело, я произведу в той комнате обряд очищения.
   Только его мать уловила насмешку в его голубом взоре. И заметив это, она вдруг почувствовала к нему ненависть.
   Когда Юлия появилась перед приглашенными – молодой Марий буквально силой оторвал ее от ложа умирающего мужа – именно молодой Цезарь подошел к ней и увел в ее комнату. Аврелия без сил опустилась в кресло. Она ясно поняла, что утратила свой контроль над ним, и что он стал свободным.
   – Ты должна поесть, – тем временем говорил мальчик своей любимой тетушке, укладывая ее на ложе, – Строфант сейчас принесет.
   – Но, правда, я совсем не голодна! – прошептала она, и лицо ее было таким же белым, как то покрывало, которое слуга постелил для нее на ложе – ее собственной постелью была та, которую она разделяла с Гаем Марием, и в целом доме у нее не было никакой другой.
   – Голодна или нет, но я собираюсь накормить тебя горячим супом, – молодой Цезарь сказал это таким тоном, что даже сам Марий не стал бы возражать. – Это необходимо, тетя Юлия. Все это может продолжаться много дней. Он не так-то легко уйдет из жизни.
   Появился суп вместе с несколькими ломтями черствого хлеба. Молодой Цезарь заставил ее выпить суп и съесть несколько кусков – он мягко, но неумолимо уговаривал ее, присев на край ложа. Только когда чаша опустела, он убрал лишние подушки и накрыл ее покрывалом.
   – Как ты добр ко мне, маленький Гай Юлий, – сказала она, прикрывая слипающиеся глаза, и готовясь заснуть.
   – Только к тем, кого люблю, – отвечал он, сделал паузу и добавил: – К тебе, к матери и ни к кому больше. – Он наклонился и поцеловал ее в губы.
   Пока она спала – а это продолжалось несколько часов – он, свернувшись калачиком, сидел в кресле и наблюдал за ней. Его собственные веки отяжелели, но он не позволял себе закрыть глаза. Он буквально впитывал в себя ее образы, нагромождая их один на другой в своей памяти; никогда больше она уже не будет так безраздельно принадлежать ему как сейчас, пока спит здесь.
   Однако ее пробуждение разогнало его грусть. Она заволновалась, пока он не успокоил ее, уверив, что состояние Гая Мария по меньшей мере не изменилось.
   – Сходи и искупайся, – приказал он ей твердым тоном, – а когда ты вернешься, я приготовлю немного хлеба и меда для тебя. Все равно Гай Марий не сознает, с ним ты или нет.
   Проголодавшись после сна и купания, она охотно съела и хлеб и мед; молодой Цезарь все это время оставался в кресле, и, хмурясь, наблюдал за ней, пока она не поднялась.
   – Я отведу тебя назад, но сам не смогу войти в ту комнату.
   – Нет, конечно, ведь ты же теперь flamen Dialis. Мне так жаль, что тебе ненавистна эта должность!
   – Не беспокойся обо мне тетя Юлия. Я сам со всем справлюсь.
   – Благодарю тебя за твою помощь, молодой Цезарь. – Она обхватила его лицо ладонями и поцеловала. Ты – такое утешение!
   – Только для тебя, тетя Юлия. Тебе я готов отдать свою жизнь. – Он улыбнулся. – Возможно, будет не слишком далеко от истины сказать, что я это уже делаю.
 
   Гай Марий умер в четыре часа утра, когда все вокруг еще замерло в предрассветной мгле, и лишь изредка где-то лаяли собаки да кукарекали петухи. Это был седьмой день его комы и тринадцатый день его седьмого консульства.
   – Несчастливое число, – заметил верховный понтифик Сцевола, поеживаясь и потирая руки.
   «Несчастливое для Мария, но счастливое для Рима», – подумал каждый, кто слышал его слова.
   – У него должны быть публичные похороны, – заявил Цинна, как только появился, сопровождаемый своей женой Анной и младшей дочерью Циннилией, которая и была женой flamen Dialis'a.
   Но Юлия, спокойная, с сухими глазами, покачала головой.
   – Нет, Луций Цинна, это не будут государственные похороны. Гай Марий достаточно богат, чтобы потратиться на собственные похороны. А финансы Рима в тяжелом состоянии. Кроме того, я хочу чтобы это было только семейным делом. А потому известие о смерти Гая Мария не должно выйти из этого дома, пока похороны не будут закончены. – Она содрогнулась, лицо ее исказила гримаса. – Можем ли мы каким-нибудь способом избавиться от тех ужасных рабов, которых он принял на службу?
   – О них уже позаботились шесть дней назад, – отвечал Цинна, краснея, поскольку никак не мог скрыть свое душевное беспокойство. – Квинт Помпей заплатил им в лагере Марция и приказал покинуть Рим.
   – А, ну да! Я забыла об этом в данную минуту, – сказала вдова. – Как любезно со стороны Квинта Сертория решать наши проблемы!
   И никто не понял – с иронией она это сказала или без нее.
   – Ты уже сходил за завещанием Гая Мария в храм Весты, Гай Юлий? – она подняла голову и посмотрела на своего брата Цезаря.
   – Вот оно.
   – Тогда пусть его прочтут. Квинт Муций, не сделал бы ты это для нас? – Юлия обращалась к Сцеволе.
   Это короткое завещание было составлено совсем недавно, вероятно, тогда, когда Марий со своей армией находился к югу от Яникула. Основная часть его поместий отходила к сыну, молодому Марию; Юлии оставалось все, что он мог оставить ей по закону. Десятую часть своего огромного наследства Гай Марий завещал приемному племяннику Марку Марию Гратидиану, который, таким образом, внезапно становился очень богатым человеком. Молодому Цезарю он оставил своего германского раба Бургунда в знак благодарности за то драгоценное время его детства, когда молодой Цезарь не отказывался помогать старику пользоваться своей левой половиной тела.
   «Но зачем ты сделал это, Гай Марий? – спрашивал себя мальчик. – Ведь не по той же причине, которая указана в завещании! Возможно, для того, чтобы помешать моей карьере, вздумай я отказаться от этой должности? Может, он убьет меня тогда, когда я решу заняться общественной карьерой, к которой ты меня так не хотел допускать? Ну ладно, старик, через пару дней ты уже будешь прахом. Но я не сделаю того, что следовало бы сделать осторожному человеку, и не убью германского болвана. Он любил тебя, как и я когда-то. Это слишком жалкая награда за любовь, чтобы приводить к смерти, будь то смерть тела или души. Итак, я принимаю Бургунда и заставлю его полюбить себя.»
   – Я ухожу. – Flamen dialis повернулся к Луцию Декумию. – Не хочешь ли проводить меня домой?
   – Уходишь? Прекрасно, – отозвался Цинна, – тогда не отведешь ли домой и Циннилию? Она уже достаточно здесь пробыла.
   Flamen Dialis посмотрел на свою семилетнюю flaminc'y.
   – Пойдем, Циннилия, – сказал он, даря ей свою улыбку, которая, как он знал, производила на всех женщин волшебное действие. – Ты умеешь готовить вкусные пирожные?
   Сопровождаемые Луцием Декумием, двое детей вышли на Серебрянический спуск и стали спускаться по направлению к римскому форуму. Солнце уже взошло, но не так высоко, чтобы проникнуть своими яркими лучами в сырые ущелья римских улиц.
   – Посмотри, головы опять убрали! Я удивлен, Луций Декумий, – размышлял вслух flamen Dialis, касаясь ногой первой мощеной плиты на краю комиции. – Чтобы избавиться от присутствия покойника в том месте, где он умер, необходима специальная метла или достаточно обычной? – он подпрыгнул и схватил за руку жену. – Я должен найти те книги и прочитать их. Будет ужасно, если я хоть на йоту ошибусь в ритуале, посвященном моему благодетелю Гаю Марию!
   Луций Декумий вдруг вздумал пророчить и не потому, что на него снизошло озарение, а потому, что он просто любил.
   – Ты станешь великим человеком и превзойдешь Гая Мария, – сказал он.
   – Я знаю, – отвечал молодой Цезарь, – я знаю!