Страница:
– О, мама, я больше не дитя! У меня есть свой ребенок! А своего отца я знаю лучше, чем ты, потому что не люблю его в отличие от тебя! Я кровь от крови его – и иногда эта мысль меня пугает! Мой отец – чудовище. И женщины отыскивают в нем все худшее. Моя мать покончила с собой – и никто не сможет меня убедить, что это не произошло из-за какого-то поступка моего отца по отношению к ней!
– Ты этого никогда не узнаешь, Корнелия, так что перестань об этом думать, – строго приказал молодой Квинт Помпей.
– Как странно! – неожиданно сказала Элия с удивленным видом. – Если бы ты спросила меня, на ком бы он мог жениться, я бы ответила – на Аврелии!
– Я бы тоже, – кивнула Корнелия Сулла. – Они всегда так дружны, как две гарпии на скале. Оперение разное, а птицы одинаковые, – она дернула плечами. – Да какие птицы! Оба они чудовища.
– Я не думаю, что когда-либо встречалась с Цецилией Метеллой Далматикой, – промолвила Элия, стараясь отвлечь Корнелию Суллу от опасных высказываний. – Даже тогда, когда она преследовала моего мужа.
– Теперь уже не твоего мужа, мама! Своего мужа.
– Ее почти никто не знает, – сказал молодой Помпей Руф, – Марк Скавр держал ее в полной изоляции после некоторых ее нескромных поступков, хотя и достаточно невинных. У нее двое детей, девочка и мальчик, но их никто не знает, так же, как и ее. А с тех пор как Марк Скавр умер, она стала еще более невидимой, чем раньше. Вот почему весь город полнится сплетнями, – он протянул чашу, чтобы ему налили еще воды. – Сегодня первый день, как закончился ее траур. И это еще одна причина для городских сплетен.
– Наверное, он очень любит ее, – предположила Элия.
– Ерунда! – возразила Корнелия Сулла. – Он никого не любит.
После приступа гнева, когда он оставил Элию стоять в одиночестве на спуске Виктории, Сулла, как обычно в таких случаях, последующие часы провел в тяжелой депрессии. Отчасти для того, чтобы повернуть нож в огромной ране, которую он сознательно нанес слишком милой и слишком наскучившей Элии, Сулла на следующее утро пошел к Метеллу Пию. Его интерес к вдове Скавра был так же стар и так же холоден, как его настроение; все, чего он хотел – это причинить Элии страдание. Развода было недостаточно. Следовало найти лучший способ для поворота ножа. А что могло быть лучше немедленной женитьбы на ком-нибудь, чтобы это выглядело как настоящая причина развода? «Ох эти женщины, – думал он по дороге к дому Метелла Пия, – они сводят меня с ума, начиная с юного возраста. С тех пор как я доверился мужчинам, потому что был глуп и считал женщин более легкой добычей. Но жертвой оказался я. Их жертвой. Я убил Никополис и Клитумну, но, спасибо всем богам, Юлилла убила себя сама. Убить Элию – слишком опасно. Но и развода недостаточно. Она ожидала его несколько лет.»
Он нашел Поросенка погруженным в беседу со своим новым квестором, Мамерком Эмилием Лепидом Ливианом. Это была исключительная удача – застать их обоих вместе – но разве он не был всегда любимцем Фортуны? Не было ничего удивительного в том, что Мамерк и Поросенок совещались наедине, но такова была аура, окружавшая Суллу в одном из его темных настроений, что эти двое, приветствуя его, ощутили какое-то нервное возбуждение, словно парочка, застигнутая во время любовного акта.
Будучи дисциплинированными военными, они сели только после того, как сел он, и уставились на него, не зная, что сказать.
– Вы что, языки проглотили? – спросил Сулла. Метелл Пий дернулся, привстав:
– Нет, Луций Корнелий! Нет! Просто я за-за-заду-мался.
– Ты тоже, Мамерк? – спросил Сулла.
Но Мамерк, неспешный, постоянный и верный, уловил усмешку, кроющуюся за его напором.
– В настоящее время – да, – ответил он.
– Тогда я дам совершенно иное направление вашим мыслям – и это касается вас обоих, – молвил Сулла, мрачно улыбаясь.
Они молча ждали.
– Я хочу жениться на Цецилии Метелле Далматике.
– Юпитер! – пропищал Метелл Пий.
– Это не слишком оригинально, Поросенок, – сказал Сулла. Он встал, отошел к двери и оттуда посмотрел на них, подняв одну бровь.
– Я хочу жениться на ней завтра, – заявил он. – Прошу вас обоих подумать об этом и сообщить мне ваш ответ к обеду. Поскольку я хочу сына, то развелся со своей женой из-за ее бесплодия. Но я не хочу поменять ее на молодую глупую девчонку. Я слишком стар для подростковых взбрыкиваний. Мне нужна зрелая женщина, доказавшая свою плодовитость, уже родив двух детей, в том числе и мальчика. Я подумал о Далматике, так как она, кажется – или казалось – была ко мне неравнодушна.
С этими словами Сулла вышел, оставив Метелла Пия и Мамерка сидящими друг против друга с открытыми ртами.
– Юпитер! – воскликнул Метелл Пий, но более слабым голосом.
– Вот уж действительно, сюрприз, – удивился Мамерк, который на самом деле был менее удивлен, чем Поросенок, потому что не знал о Сулле и сотой доли того, что знал Метелл Пий.
Поросенок почесал затылок, покачал головой:
– Почему на ней? За исключением кончины Марка Эмилия, он годами не вспоминал о Далматике. Она, конечно, моя двоюродная сестра, но после того дела с Луцием Корнелием – странного дела! – она была заперта в своем доме так надежно – куда там Лаутумийской тюрьме! – Он взглянул на Мамерка. – А ты, как душеприказчик, наверняка виделся с ней хоть раз за последние месяцы.
– Сначала отвечу на твой первый вопрос: почему на ней? Я полагаю, что здесь играют роль ее деньги, – объяснил Мамерк. – А что касается второго вопроса, то я встречался с ней несколько раз после смерти Марка Эмилия, хотя и не так часто, как мне полагалось. Я уже был на войне, когда он умер, но я встретился с ней тогда, потому что должен был вернуться в Рим, чтобы уладить дела, оставшиеся после Марка Эмилия. А если ты хочешь услышать мое искреннее мнение, я не сказал бы, что она вообще очень уж оплакивала старика. Она, казалось, больше занята была детьми. И я нахожу это совершенно нормальным. Какая у них была разница в возрасте? Сорок лет.
– Думаю, не меньше. Помню, когда она выходила за него, мне было даже немного жаль ее. Она предназначалась его сыну, но он покончил с собой, и мой отец отдал ее самому Скавру.
– Что поражает, так это ее робость, – молвил Мамерк. – Может быть, это оттого, что она потеряла уверенность в себе. Она боится выходить из своего дома, даже после того, как я сказал ей, что это можно. У нее вовсе нет подруг.
– Как у нее могут быть подруги? Я же совершенно серьезно сказал, что Скавр запер ее, – заметил Метелл Пий.
– После его смерти, – задумчиво произнес Мамерк, – она, конечно, была одна в своем доме, если не считать детей и нескольких слуг, число которых определялось размером особняка. Но когда я предложил ей в качестве компаньонки ее собственную тетку, она сильно расстроилась. И не хотела слышать ни о каких тетках. В конце концов мне пришлось нанять римскую пару хорошего происхождения и репутации, чтобы они жили вместе с ней. Она сказала, что обычаи должны соблюдаться, особенно принимая во внимание ту, старую оплошность, но предпочитает жить с чужими людьми, нежели с родственниками. Это трогательно, Квинт Цецилий! Сколько ей было тогда, когда она совершила оплошность? Девятнадцать? И она была замужем за шестидесятилетним мужчиной!
– Это как военная удача, Мамерк. – Поросенок пожал плечами. – Посмотри на меня. Я женат на младшей дочери Луция Красса Оратора, старшая дочь которого имеет уже трех сыновей. Тем не менее моя Лициния все еще бездетна – и не от отсутствия старания, поверь мне! Так мы решили попросить у ее сестры одного из племянников, чтобы усыновить его.
Мамерк наморщил лоб и вдруг взглянул с воодушевлением:
– Слушай, сделай то, что собирается сделать Луций Корнелий! Разведись с меньшей Лицинией из-за бесплодия и сам женись на Далматике.
– Нет, Мамерк, я не могу. Мне очень нравится моя жена, – хрипло сказал Поросенок.
– Значит нам следует серьезно подумать о предложении Луция Корнелия.
– О, определенно. Он небогатый человек, но у него есть нечто получше, ты это знаешь. Он великий человек. Моя двоюродная сестра Далматика уже была замужем за одним великим человеком, и для нее это – дело привычное. Луций Корнелий далеко пойдет, Мамерк. Я совершенно убежден, что это так, хотя и не вижу, каким образом он может продвинуться дальше. Но он сделает это! Я уверен, что он сделает это. Хотя он не Марий. И не Скавр, я верю, что он затмит их обоих.
– Теперь, – Мамерк встал, – нам надо пойти и узнать, что скажет Далматика. Но жениться завтра – это невозможно.
– Почему бы и нет? Она же не вечно будет в трауре!
– Нет! Довольно странно, но срок ее траура кончается сегодня. Именно поэтому, – молвил Мамерк, – будет весьма подозрительно выглядеть, если она выйдет замуж завтра. Через несколько недель, я думаю, это было бы прилично.
– Нет, это должно быть завтра, – заупрямился Метелл Пий. – Ты не знаешь Луция Корнелия так, как знаю его я. Нет человека, которого я почитал и уважал больше, чем его. Но ему нельзя перечить, Мамерк! Если мы согласны, что он может жениться, это должно быть завтра.
– Я что-то припоминаю, Квинт Цецилий. В последний раз, когда я видел Далматику – это было два или три ярмарочных интервала назад – она спрашивала о Луций Корнелии. Но она никогда не спрашивала ни об одном человеке, даже о тебе, своем ближайшем родственнике.
– Хорошо, она была влюблена в него, когда ей было девятнадцать. Может быть, она все еще влюблена в него? Женщины – странные существа, с ними такое случается, – сказал Поросенок тоном весьма опытного человека.
Когда они вдвоем прибыли в дом Марка Эмилия Скавра и предстали перед Цецилией Метеллой Далматикой, Метелл Пий понял, что имел в виду Мамерк, называя ее робкой. «Это мышка, – подумал он, – хотя и очень привлекательная и приятная..» Ему никогда не приходило в голову, как он чувствовал бы себя, если бы его заставили жениться в семнадцать лет на женщине около шестидесяти. Впрочем, женщины поступают так, как им велят, и к тому же шестидесятилетний мужчина может во всех отношениях предложить больше, чем любая женщина старше сорока пяти. Поросенок начал говорить, так словно было решено, что он – ее ближайший родственник – формально выступал в роли paterfamilias.
– Далматика, сегодня мы получили брачное предложение, касающееся тебя. Мы твердо рекомендуем тебе принять его, хотя понимаем, что ты имеешь право отклонить его, если пожелаешь, – сказал Метелл Пий официальным тоном, – ты вдова главы сената и мать его детей. Однако лучшее предложение вряд ли могло выпасть на твою долю.
– Кто сделал мне предложение, Квинт Цецилий? – спросила Далматика очень слабым голосом.
– Консул Луций Корнелий Сулла.
Выражение невероятной радости появилось на ее лице, ее серые глаза засияли серебром, слегка неуклюжие руки раскинулись вместо того, чтобы сжаться.
– Я согласна! – выдохнула она.
Мужчины перемигнулись, они ожидали, что прежде чем Далматика согласится, понадобятся убеждающие беседы и уговоры.
– Он пожелал жениться на тебе завтра, – молвил Мамерк.
– Даже сегодня, если он захочет!
Что еще могли они сказать? Что говорят в таких случаях? Мамерк сделал такую попытку:
– Ты очень богатая женщина, Далматика. Мы не обсуждали с Луцием Корнелием условия и размер приданого. Я думаю, для него это второстепенные вопросы, поскольку он знает, что ты богата, и подробности его не интересуют. Он сообщил нам, что развелся со своей женой из-за ее бесплодия и не хотел бы жениться на молодой девушке, а предпочел бы здравомыслящую женщину, еще способную к деторождению – особенно такую, у которой уже есть дети, что доказывало бы ее плодовитость.
Это тяжеловесное объяснение поубавило сияния на ее лице, тем не менее она кивнула в знак понимания, хотя и ничего не сказала.
Мамерк забрел в болото финансовых вопросов.
– Ты не сможешь больше жить здесь, разумеется. Этот дом теперь будет собственностью твоего юного сына и должен остаться под моей опекой. Я советую тебе спросить у твоих компаньонов, намерены ли они и дальше оставаться здесь, пока твой сын не достигнет возраста, когда он будет готов взять на себя ответственность. Те рабы, которых ты не пожелаешь взять с собой в твое новое жилище, могут остаться здесь вместе с управляющим и его женой. Должен сказать, что дом Луция Корнелия очень невелик и в сравнении с этим может показаться тебе claustra. [47]
– Я и этот считаю claustra, – молвила Далматика с долей… иронии? Почему бы и нет?
– Новая жизнь должна означать и новый дом, – продолжил Метелл Пий, видя, что Мамерк застрял. – Если Луций Корнелий согласится, вашим жилищем должен стать domus, [48]по размерам и расположению подходящий для людей вашего статуса. Твое приданое состоит из денег, оставленных тебе твоим отцом, моим дядей Далматиком. Тебе также принадлежит большая сумма, оставленная Марком Эмилием, которая не может быть включена в твое приданое. Однако для твоей безопасности Мамерк и я позаботимся, чтобы они были увязаны с ним и остались твоими. Я не думаю, что разумно было бы давать Луцию Корнелию доступ к твоим деньгам.
– Делайте все, что вам будет угодно, – согласилась Далматика.
– Тогда при условии, что Луций Корнелий согласится удовлетворить эти требования, заключение брака состоится завтра здесь в шесть часов утра. Пока мы не подберем подходящий дом, ты будешь жить с Луцием Корнелием в его доме, – заключил Мамерк.
Поскольку Луций Корнелий бесстрастно согласился со всеми условиями, он и Цецилия Метелла Далматика вступили в брак в шесть часов на следующий день, причем Метелл Пий оформил союз, а Мамерк выступил в качестве свидетеля. Решено было обойтись без официальной церемонии. После того как краткая процедура – не confarreatio [49]– была окончена, новобрачные пошли в дом Суллы в сопровождении двух детей невесты, Метелла Пия, Мамерка и трех рабынь, которых невеста пожелала взять с собой.
Когда Сулла подхватил Далматику, чтобы перенести через порог, она поразилась, как легко и ловко он это сделал. Мамерк и Метелл Пий зашли, чтобы выпить по чаше вина, но ушли так быстро, что новый домоправитель Хризогон, который пошел показать детям и их наставнику их комнаты, еще не успел вернуться, и два других раба все еще растерянно стояли в углу внутреннего садика.
Новобрачные остались в атриуме одни.
– Ну вот, жена, – откровенно сказал Сулла, – ты и вышла еще за одного старика и, без сомнения, будешь вдовой во второй раз.
Эти слова показались Далматике такими жестокими, что она в изумлении уставилась на него.
– Ты вовсе не стар, Луций Корнелий!
– Пятьдесят два. Не юношеский возраст в сравнении с твоими неполными тридцатью.
– В сравнении с Марком Эмилием, ты молодой человек!
Сулла рассмеялся, закинув голову:
– Есть только одно место, где можно проверить это утверждение, – молвил он и снова подхватил ее на руки. – Сегодня ты не будешь заниматься обедом, жена! Пора в кровать.
– Но дети! Это новый для них дом!
– Я купил нового домоправителя вчера, после того, как развелся с Элией, и он расторопный малый. Зовут его Хризогон. Льстивый грек не худшего толка. Такие бывают наилучшими домоправителями, как только убедятся, что хозяин видит каждую их уловку и готов в случае чего и распять их. – Сулла оттопырил губу. – За твоими детьми присмотрят как нельзя лучше. Хризогону нужно добиться расположения.
Какого рода брачные отношения были у Далматики со Скавром, стало ясно, когда Сулла положил новую жену на свою кровать, поскольку она тут же вскочила, открыла сундук, заранее принесенный в дом Суллы, и вытащила из него строгую и скромную длинную ночную холщовую рубашку. Пока Сулла с интересом наблюдал за ней, она повернулась к нему спиной, расстегнула свое изящное шерстяное платье кремового цвета, и, крепко придерживая его под мышками, стала надевать ночную рубашку через голову, а затем под нею сняла платье; минуту назад она была в дневном уборе, а минуту спустя – одета для сна. И без единого проблеска наготы!
– Сними эту гнусную штуку, – раздался за ее спиной голос Суллы.
Далматика быстро обернулась и почувствовала, что задыхается. Сулла стоял голый, его кожа была белой, как снег, курчавые волосы на груди и в паху цветом повторяли копну волос на его голове, это был мужчина без свисающего живота, без отвратительных старческих складок, мужчина собранный и мускулистый.
Скавру требовались, казалось, часы, чтобы, покопошившись под ее рубашкой, пощипав ее соски и потрогав между ног, он ощутил какие-то изменения, происходящие с его членом, – единственным мужским членом, с которым она имела дело, хотя и никогда не видела его. Скавр был старомодным римлянином, исполнявшим свои сексуальные обязанности настолько скромно, насколько скромной по его представлениям должна была быть его жена. О том, что его сексуальные манеры были совершенно другими, когда он пользовался менее скромными женщинами, его жена не должна была знать.
Но тут был Сулла, такой же благородный и аристократичный человек, как ее покойный супруг, и выставлял себя перед нею без всякого стыда; его член казался таким же большим и возбужденным, как у бронзовой статуи Приапа [50]в кабинете Скавра. Она была знакома с мужской и женской «сексуальной» анатомией, потому что такие изображения были в каждом доме; гениталии на гермах, на лампах, на тумбах столов, даже на росписях стен. И они даже отдаленно не соотносились с ее супружеской жизнью. Они были просто частью мебели. В ее супружеской жизни был муж, который никогда не показывался ей обнаженным и который, несмотря на рождение двоих детей, насколько она знала, значительно отличался от Приапов, изображенных на мебели и убранстве.
Когда она в первый раз увидела Суллу на обеде много лет назад, он поразил ее. Она никогда не видела мужчину такого красивого, сильного и сурового и вместе с тем такого… женственного, что ли? То, что она почувствовала тогда к нему (и ощущала все время, когда следила за ним, как он ходил по Риму, собирая голоса для преторских выборов), осознавалось ею не как плотское влечение, потому что она была замужней женщиной, имевшей опыт полового общения, и считала его не самым важным и наименее привлекательным аспектом любви. Ее страсть к Сулле была чем-то вроде влюбленности школьницы – нечто из воздуха и ветра, а не из огня и воды. Из-за колонн и навесов она с наслаждением смотрела на него, мечтая скорее о его поцелуях, нежели о его члене, стремясь к нему в чрезмерно романтической манере. Все, чего она хотела, – это завоевать его, подчинить себе, чтобы он упал на колени у ее ног от любви к ней.
В конце концов ее муж этому воспрепятствовал, и все в ее жизни изменилось. Но не ее любовь к Сулле.
– Ты выставляешь себя в смешном виде, Цецилия Метелла Далматика, – спокойно и холодно сказал ей тогда Скавр. – Но, хуже того, ты и меня выставила на посмешище. Весь город смеется надо мной, и это нужно прекратить. Ты мечтала, вздыхала и страдала глупейшим образом по человеку, который не замечал и не поощрял тебя и не желал твоего внимания и которого я вынужден теперь наказать, чтобы сохранить свою репутацию. Если бы ты не помешала ему и мне, он стал бы претором – как он этого заслуживает. Таким образом, ты испортила жизнь двум мужчинам – твоему мужу и другому, совершенно невиновному. То, что я не называю себя невиновным, объясняется моей слабостью, из-за которой я позволил этому унижению продолжаться слишком долго. Но я надеялся, что ты сама увидишь ошибочность своего поведения и покажешь всему Риму, что ты в конце концов достойная жена главы сената. Однако время показало, что ты никчемная идиотка. И есть только один способ обращения с никчемными идиотками. Ты никогда больше не выйдешь из этого дома ни по какому поводу. Ни на свадьбу, ни на похороны, ни к подругам, ни в лавку. Подруги также не будут ходить к тебе, потому что я не могу верить в твою скромность. Я должен сказать тебе, что ты глупый и пустой сосуд и неподходящая жена для человека моего dignitas и auctoritas. А теперь иди.
Разумеется, столь монументальное неодобрение не отвратило Скавра от телесного контакта со своей женой, но он был стар и старел все более, и эти случаи становились все реже и реже. Когда она родила сына, Скавр стал относиться к ней лучше, но отказался смягчить условия заточения. И в своей изоляции, когда время ложилось на плечи, как слиток свинца, она продолжала думать о Сулле и любить его. Так же незрело, всем своим девическим сердцем.
Вид обнаженного Суллы теперь не вызвал у нее сексуального желания, а только удивление и восхищение его красотой и мужественностью, а также осознание того, что разница между Суллой и Скавром была в конце концов минимальной. Красота, мужественность. Это были реальные различия. Сулла не упал на колени к ее ногам и не заплакал от любви к ней! Она не завоевала его! Он сам собирался завоевать ее. Пробить своим тараном ее ворота.
– Сними это, Далматика, – повторил он.
Она сняла ночную рубашку с готовностью ребенка, застигнутого за какой-то шалостью, а он смотрел с улыбкой и кивал.
– Ты восхитительна, – молвил он мурлыкающим голосом, шагнул к ней, проскользнул своей возбужденной плотью между ее ног и тесно прижался к ней. Он поцеловал ее, и Далматика испытала больше чувств, чем могла себе вообразить – ощущение его губ, его кожи, его рук, – запах его, чистый и сладкий, как у детей, принявших ванну.
И так, пробуждаясь и взрослея, она открыла для себя измерения, в которых нечего было делать мечтам и фантазиям, а все совершалось живыми, соединившимися телами. И от любви она перешла к обожанию, физическому порабощению.
Сулле она явила то колдовство, которое он впервые познал с Юлиллой, хотя оно магически смешивалось с воспоминанием о Метробии. Он воспарил в экстатическом бреду, которого не переживал уже почти двадцать лет. «Я тоже изголодался, – подумал он с удивлением, – и даже не знал об этом! Это оказывается так важно, так жизненно нужно мне! А я полностью упустил это из виду.»
Неудивительно было, что с того первого невероятного дня женитьбы на Далматике ничто не ранило и не задевало его глубоко – ни возгласы неодобрения на форуме и свист тех, кто осуждал его обращение с Элией, ни злобные инсинуации таких людей, как Филипп, которые видели во всем только деньги Далматики, ни хромающая фигура Мария, опирающегося на своего мальчика, ни толчки и подмигивания Луция Декумия, ни хихиканье тех, кто считал Суллу сатиром, а вдову Скавра соблазненной невинностью, ни горькая нотка, оставленная поздравлениями Метробия, присланными вместе с букетом анютиных глазок.
Менее чем через две недели после женитьбы они переехали в большой особняк на Палатине, возвышавшийся над Большим цирком и расположенный неподалеку от храма Великой Матери. Фрески в их доме были даже лучше, чем у Марка Ливия Друза, колонны из цельного мрамора, мозаичные полы лучшие в Риме, а мебель по роскоши более подходящая для восточного царя, чем для римского сенатора. Сулла и Далматика хвастались столом из лимонного дерева с бесценной столешницей, на которой слои дерева образовывали рисунок павлиньего глаза, поддерживаемой тумбой из слоновой кости, обложенной золотом, в виде переплетенных дельфинов – свадебным подарком Метелла Пия Поросенка.
Покинув дом, в котором Сулла жил в течение двадцати пяти лет, он ощутил еще одно так необходимое ему освобождение. Ушли воспоминания об ужасной старой Клитумне и ее еще более ужасном племяннике Стихусе, ушли воспоминания о Никополис, Юлилле, Марций, Элии. И хотя не ушла память о его сыне, Сулла, по крайней мере, отдалился от всего того, что видел и чувствовал его сын, заглянув в пустую детскую, ему уже не грезился призрак голенького смеющегося мальчика, скачущего к нему неизвестно откуда. С Далматикой он начал все сначала.
Риму повезло, что Сулла задержался в городе намного дольше, чем он пробыл бы, если бы Далматика не существовала. Он остался здесь, чтобы проследить за своей программой облегчения долгов и обдумать пути пополнения казны. Изворачиваясь и выхватывая прибыли, где только можно, Сулла ухитрился заплатить легионам (Помпей Страбон сдержал слово и прислал очень небольшой счет на жалование) и, даже выплатил часть долга Италийской Галлии и с удовлетворением замечал, что деловая жизнь в городе близка к постепенному возрождению.
В марте, однако, он серьезно подумал о том, чтобы оторваться от тела своей жены. Метелл Пий был уже на юге вместе с Мамерком, Цинна и Корнут рыскали по землям марсов, а Помпей Страбон – вместе со своим сыном, но без чудесного автора писем – Цицерона – прокрадывался куда-то в Умбрии.
Но оставалось сделать еще одну вещь. Сулла занялся этим за день до отъезда, поскольку тут не требовалось принятия закона. Это было в компетенции цензоров. [51]Они оба затягивали вопрос о цензах, даже несмотря на то, что закон Пизона Фругия включил новых граждан в восемь сельских триб и в две новых трибы, и такой порядок не нарушал статус кво при выборах в трибах. Они обеспечили себе формальную неправомочность в случае, если обстановка накалится настолько, что их тонкая кожа не сможет ее больше выдерживать, и осторожность продиктует им решение покинуть свои посты. Когда авгуры указали им на необходимость провести эту небольшую, но мрачную церемонию, они обдуманно пренебрегли этим советом.
– Глава сената, отцы-основатели! Сенат стоит перед кризисом, – молвил Сулла, по своему обычаю неподвижно стоя рядом со своим креслом. Он вытянул вперед правую руку, в которой держал свиток. – Здесь у меня список тех сенаторов, что никогда больше не посетят эту палату. Они мертвы. Их около сотни. Большая часть из этой сотни имен принадлежит заднескамеечникам, которые не требовали особых отличий в этой палате, не выступали и разбирались в законах не больше, чем полагалось каждому сенатору. Однако здесь есть и другие имена – имена людей, которых сейчас нам остро не хватает, поскольку они были председателями судов, специальными судьями и третейскими судьями, составителями законов, законодателями, магистратами. Им еще не найдена замена! И я не вижу способа найти ее!
– Ты этого никогда не узнаешь, Корнелия, так что перестань об этом думать, – строго приказал молодой Квинт Помпей.
– Как странно! – неожиданно сказала Элия с удивленным видом. – Если бы ты спросила меня, на ком бы он мог жениться, я бы ответила – на Аврелии!
– Я бы тоже, – кивнула Корнелия Сулла. – Они всегда так дружны, как две гарпии на скале. Оперение разное, а птицы одинаковые, – она дернула плечами. – Да какие птицы! Оба они чудовища.
– Я не думаю, что когда-либо встречалась с Цецилией Метеллой Далматикой, – промолвила Элия, стараясь отвлечь Корнелию Суллу от опасных высказываний. – Даже тогда, когда она преследовала моего мужа.
– Теперь уже не твоего мужа, мама! Своего мужа.
– Ее почти никто не знает, – сказал молодой Помпей Руф, – Марк Скавр держал ее в полной изоляции после некоторых ее нескромных поступков, хотя и достаточно невинных. У нее двое детей, девочка и мальчик, но их никто не знает, так же, как и ее. А с тех пор как Марк Скавр умер, она стала еще более невидимой, чем раньше. Вот почему весь город полнится сплетнями, – он протянул чашу, чтобы ему налили еще воды. – Сегодня первый день, как закончился ее траур. И это еще одна причина для городских сплетен.
– Наверное, он очень любит ее, – предположила Элия.
– Ерунда! – возразила Корнелия Сулла. – Он никого не любит.
После приступа гнева, когда он оставил Элию стоять в одиночестве на спуске Виктории, Сулла, как обычно в таких случаях, последующие часы провел в тяжелой депрессии. Отчасти для того, чтобы повернуть нож в огромной ране, которую он сознательно нанес слишком милой и слишком наскучившей Элии, Сулла на следующее утро пошел к Метеллу Пию. Его интерес к вдове Скавра был так же стар и так же холоден, как его настроение; все, чего он хотел – это причинить Элии страдание. Развода было недостаточно. Следовало найти лучший способ для поворота ножа. А что могло быть лучше немедленной женитьбы на ком-нибудь, чтобы это выглядело как настоящая причина развода? «Ох эти женщины, – думал он по дороге к дому Метелла Пия, – они сводят меня с ума, начиная с юного возраста. С тех пор как я доверился мужчинам, потому что был глуп и считал женщин более легкой добычей. Но жертвой оказался я. Их жертвой. Я убил Никополис и Клитумну, но, спасибо всем богам, Юлилла убила себя сама. Убить Элию – слишком опасно. Но и развода недостаточно. Она ожидала его несколько лет.»
Он нашел Поросенка погруженным в беседу со своим новым квестором, Мамерком Эмилием Лепидом Ливианом. Это была исключительная удача – застать их обоих вместе – но разве он не был всегда любимцем Фортуны? Не было ничего удивительного в том, что Мамерк и Поросенок совещались наедине, но такова была аура, окружавшая Суллу в одном из его темных настроений, что эти двое, приветствуя его, ощутили какое-то нервное возбуждение, словно парочка, застигнутая во время любовного акта.
Будучи дисциплинированными военными, они сели только после того, как сел он, и уставились на него, не зная, что сказать.
– Вы что, языки проглотили? – спросил Сулла. Метелл Пий дернулся, привстав:
– Нет, Луций Корнелий! Нет! Просто я за-за-заду-мался.
– Ты тоже, Мамерк? – спросил Сулла.
Но Мамерк, неспешный, постоянный и верный, уловил усмешку, кроющуюся за его напором.
– В настоящее время – да, – ответил он.
– Тогда я дам совершенно иное направление вашим мыслям – и это касается вас обоих, – молвил Сулла, мрачно улыбаясь.
Они молча ждали.
– Я хочу жениться на Цецилии Метелле Далматике.
– Юпитер! – пропищал Метелл Пий.
– Это не слишком оригинально, Поросенок, – сказал Сулла. Он встал, отошел к двери и оттуда посмотрел на них, подняв одну бровь.
– Я хочу жениться на ней завтра, – заявил он. – Прошу вас обоих подумать об этом и сообщить мне ваш ответ к обеду. Поскольку я хочу сына, то развелся со своей женой из-за ее бесплодия. Но я не хочу поменять ее на молодую глупую девчонку. Я слишком стар для подростковых взбрыкиваний. Мне нужна зрелая женщина, доказавшая свою плодовитость, уже родив двух детей, в том числе и мальчика. Я подумал о Далматике, так как она, кажется – или казалось – была ко мне неравнодушна.
С этими словами Сулла вышел, оставив Метелла Пия и Мамерка сидящими друг против друга с открытыми ртами.
– Юпитер! – воскликнул Метелл Пий, но более слабым голосом.
– Вот уж действительно, сюрприз, – удивился Мамерк, который на самом деле был менее удивлен, чем Поросенок, потому что не знал о Сулле и сотой доли того, что знал Метелл Пий.
Поросенок почесал затылок, покачал головой:
– Почему на ней? За исключением кончины Марка Эмилия, он годами не вспоминал о Далматике. Она, конечно, моя двоюродная сестра, но после того дела с Луцием Корнелием – странного дела! – она была заперта в своем доме так надежно – куда там Лаутумийской тюрьме! – Он взглянул на Мамерка. – А ты, как душеприказчик, наверняка виделся с ней хоть раз за последние месяцы.
– Сначала отвечу на твой первый вопрос: почему на ней? Я полагаю, что здесь играют роль ее деньги, – объяснил Мамерк. – А что касается второго вопроса, то я встречался с ней несколько раз после смерти Марка Эмилия, хотя и не так часто, как мне полагалось. Я уже был на войне, когда он умер, но я встретился с ней тогда, потому что должен был вернуться в Рим, чтобы уладить дела, оставшиеся после Марка Эмилия. А если ты хочешь услышать мое искреннее мнение, я не сказал бы, что она вообще очень уж оплакивала старика. Она, казалось, больше занята была детьми. И я нахожу это совершенно нормальным. Какая у них была разница в возрасте? Сорок лет.
– Думаю, не меньше. Помню, когда она выходила за него, мне было даже немного жаль ее. Она предназначалась его сыну, но он покончил с собой, и мой отец отдал ее самому Скавру.
– Что поражает, так это ее робость, – молвил Мамерк. – Может быть, это оттого, что она потеряла уверенность в себе. Она боится выходить из своего дома, даже после того, как я сказал ей, что это можно. У нее вовсе нет подруг.
– Как у нее могут быть подруги? Я же совершенно серьезно сказал, что Скавр запер ее, – заметил Метелл Пий.
– После его смерти, – задумчиво произнес Мамерк, – она, конечно, была одна в своем доме, если не считать детей и нескольких слуг, число которых определялось размером особняка. Но когда я предложил ей в качестве компаньонки ее собственную тетку, она сильно расстроилась. И не хотела слышать ни о каких тетках. В конце концов мне пришлось нанять римскую пару хорошего происхождения и репутации, чтобы они жили вместе с ней. Она сказала, что обычаи должны соблюдаться, особенно принимая во внимание ту, старую оплошность, но предпочитает жить с чужими людьми, нежели с родственниками. Это трогательно, Квинт Цецилий! Сколько ей было тогда, когда она совершила оплошность? Девятнадцать? И она была замужем за шестидесятилетним мужчиной!
– Это как военная удача, Мамерк. – Поросенок пожал плечами. – Посмотри на меня. Я женат на младшей дочери Луция Красса Оратора, старшая дочь которого имеет уже трех сыновей. Тем не менее моя Лициния все еще бездетна – и не от отсутствия старания, поверь мне! Так мы решили попросить у ее сестры одного из племянников, чтобы усыновить его.
Мамерк наморщил лоб и вдруг взглянул с воодушевлением:
– Слушай, сделай то, что собирается сделать Луций Корнелий! Разведись с меньшей Лицинией из-за бесплодия и сам женись на Далматике.
– Нет, Мамерк, я не могу. Мне очень нравится моя жена, – хрипло сказал Поросенок.
– Значит нам следует серьезно подумать о предложении Луция Корнелия.
– О, определенно. Он небогатый человек, но у него есть нечто получше, ты это знаешь. Он великий человек. Моя двоюродная сестра Далматика уже была замужем за одним великим человеком, и для нее это – дело привычное. Луций Корнелий далеко пойдет, Мамерк. Я совершенно убежден, что это так, хотя и не вижу, каким образом он может продвинуться дальше. Но он сделает это! Я уверен, что он сделает это. Хотя он не Марий. И не Скавр, я верю, что он затмит их обоих.
– Теперь, – Мамерк встал, – нам надо пойти и узнать, что скажет Далматика. Но жениться завтра – это невозможно.
– Почему бы и нет? Она же не вечно будет в трауре!
– Нет! Довольно странно, но срок ее траура кончается сегодня. Именно поэтому, – молвил Мамерк, – будет весьма подозрительно выглядеть, если она выйдет замуж завтра. Через несколько недель, я думаю, это было бы прилично.
– Нет, это должно быть завтра, – заупрямился Метелл Пий. – Ты не знаешь Луция Корнелия так, как знаю его я. Нет человека, которого я почитал и уважал больше, чем его. Но ему нельзя перечить, Мамерк! Если мы согласны, что он может жениться, это должно быть завтра.
– Я что-то припоминаю, Квинт Цецилий. В последний раз, когда я видел Далматику – это было два или три ярмарочных интервала назад – она спрашивала о Луций Корнелии. Но она никогда не спрашивала ни об одном человеке, даже о тебе, своем ближайшем родственнике.
– Хорошо, она была влюблена в него, когда ей было девятнадцать. Может быть, она все еще влюблена в него? Женщины – странные существа, с ними такое случается, – сказал Поросенок тоном весьма опытного человека.
Когда они вдвоем прибыли в дом Марка Эмилия Скавра и предстали перед Цецилией Метеллой Далматикой, Метелл Пий понял, что имел в виду Мамерк, называя ее робкой. «Это мышка, – подумал он, – хотя и очень привлекательная и приятная..» Ему никогда не приходило в голову, как он чувствовал бы себя, если бы его заставили жениться в семнадцать лет на женщине около шестидесяти. Впрочем, женщины поступают так, как им велят, и к тому же шестидесятилетний мужчина может во всех отношениях предложить больше, чем любая женщина старше сорока пяти. Поросенок начал говорить, так словно было решено, что он – ее ближайший родственник – формально выступал в роли paterfamilias.
– Далматика, сегодня мы получили брачное предложение, касающееся тебя. Мы твердо рекомендуем тебе принять его, хотя понимаем, что ты имеешь право отклонить его, если пожелаешь, – сказал Метелл Пий официальным тоном, – ты вдова главы сената и мать его детей. Однако лучшее предложение вряд ли могло выпасть на твою долю.
– Кто сделал мне предложение, Квинт Цецилий? – спросила Далматика очень слабым голосом.
– Консул Луций Корнелий Сулла.
Выражение невероятной радости появилось на ее лице, ее серые глаза засияли серебром, слегка неуклюжие руки раскинулись вместо того, чтобы сжаться.
– Я согласна! – выдохнула она.
Мужчины перемигнулись, они ожидали, что прежде чем Далматика согласится, понадобятся убеждающие беседы и уговоры.
– Он пожелал жениться на тебе завтра, – молвил Мамерк.
– Даже сегодня, если он захочет!
Что еще могли они сказать? Что говорят в таких случаях? Мамерк сделал такую попытку:
– Ты очень богатая женщина, Далматика. Мы не обсуждали с Луцием Корнелием условия и размер приданого. Я думаю, для него это второстепенные вопросы, поскольку он знает, что ты богата, и подробности его не интересуют. Он сообщил нам, что развелся со своей женой из-за ее бесплодия и не хотел бы жениться на молодой девушке, а предпочел бы здравомыслящую женщину, еще способную к деторождению – особенно такую, у которой уже есть дети, что доказывало бы ее плодовитость.
Это тяжеловесное объяснение поубавило сияния на ее лице, тем не менее она кивнула в знак понимания, хотя и ничего не сказала.
Мамерк забрел в болото финансовых вопросов.
– Ты не сможешь больше жить здесь, разумеется. Этот дом теперь будет собственностью твоего юного сына и должен остаться под моей опекой. Я советую тебе спросить у твоих компаньонов, намерены ли они и дальше оставаться здесь, пока твой сын не достигнет возраста, когда он будет готов взять на себя ответственность. Те рабы, которых ты не пожелаешь взять с собой в твое новое жилище, могут остаться здесь вместе с управляющим и его женой. Должен сказать, что дом Луция Корнелия очень невелик и в сравнении с этим может показаться тебе claustra. [47]
– Я и этот считаю claustra, – молвила Далматика с долей… иронии? Почему бы и нет?
– Новая жизнь должна означать и новый дом, – продолжил Метелл Пий, видя, что Мамерк застрял. – Если Луций Корнелий согласится, вашим жилищем должен стать domus, [48]по размерам и расположению подходящий для людей вашего статуса. Твое приданое состоит из денег, оставленных тебе твоим отцом, моим дядей Далматиком. Тебе также принадлежит большая сумма, оставленная Марком Эмилием, которая не может быть включена в твое приданое. Однако для твоей безопасности Мамерк и я позаботимся, чтобы они были увязаны с ним и остались твоими. Я не думаю, что разумно было бы давать Луцию Корнелию доступ к твоим деньгам.
– Делайте все, что вам будет угодно, – согласилась Далматика.
– Тогда при условии, что Луций Корнелий согласится удовлетворить эти требования, заключение брака состоится завтра здесь в шесть часов утра. Пока мы не подберем подходящий дом, ты будешь жить с Луцием Корнелием в его доме, – заключил Мамерк.
Поскольку Луций Корнелий бесстрастно согласился со всеми условиями, он и Цецилия Метелла Далматика вступили в брак в шесть часов на следующий день, причем Метелл Пий оформил союз, а Мамерк выступил в качестве свидетеля. Решено было обойтись без официальной церемонии. После того как краткая процедура – не confarreatio [49]– была окончена, новобрачные пошли в дом Суллы в сопровождении двух детей невесты, Метелла Пия, Мамерка и трех рабынь, которых невеста пожелала взять с собой.
Когда Сулла подхватил Далматику, чтобы перенести через порог, она поразилась, как легко и ловко он это сделал. Мамерк и Метелл Пий зашли, чтобы выпить по чаше вина, но ушли так быстро, что новый домоправитель Хризогон, который пошел показать детям и их наставнику их комнаты, еще не успел вернуться, и два других раба все еще растерянно стояли в углу внутреннего садика.
Новобрачные остались в атриуме одни.
– Ну вот, жена, – откровенно сказал Сулла, – ты и вышла еще за одного старика и, без сомнения, будешь вдовой во второй раз.
Эти слова показались Далматике такими жестокими, что она в изумлении уставилась на него.
– Ты вовсе не стар, Луций Корнелий!
– Пятьдесят два. Не юношеский возраст в сравнении с твоими неполными тридцатью.
– В сравнении с Марком Эмилием, ты молодой человек!
Сулла рассмеялся, закинув голову:
– Есть только одно место, где можно проверить это утверждение, – молвил он и снова подхватил ее на руки. – Сегодня ты не будешь заниматься обедом, жена! Пора в кровать.
– Но дети! Это новый для них дом!
– Я купил нового домоправителя вчера, после того, как развелся с Элией, и он расторопный малый. Зовут его Хризогон. Льстивый грек не худшего толка. Такие бывают наилучшими домоправителями, как только убедятся, что хозяин видит каждую их уловку и готов в случае чего и распять их. – Сулла оттопырил губу. – За твоими детьми присмотрят как нельзя лучше. Хризогону нужно добиться расположения.
Какого рода брачные отношения были у Далматики со Скавром, стало ясно, когда Сулла положил новую жену на свою кровать, поскольку она тут же вскочила, открыла сундук, заранее принесенный в дом Суллы, и вытащила из него строгую и скромную длинную ночную холщовую рубашку. Пока Сулла с интересом наблюдал за ней, она повернулась к нему спиной, расстегнула свое изящное шерстяное платье кремового цвета, и, крепко придерживая его под мышками, стала надевать ночную рубашку через голову, а затем под нею сняла платье; минуту назад она была в дневном уборе, а минуту спустя – одета для сна. И без единого проблеска наготы!
– Сними эту гнусную штуку, – раздался за ее спиной голос Суллы.
Далматика быстро обернулась и почувствовала, что задыхается. Сулла стоял голый, его кожа была белой, как снег, курчавые волосы на груди и в паху цветом повторяли копну волос на его голове, это был мужчина без свисающего живота, без отвратительных старческих складок, мужчина собранный и мускулистый.
Скавру требовались, казалось, часы, чтобы, покопошившись под ее рубашкой, пощипав ее соски и потрогав между ног, он ощутил какие-то изменения, происходящие с его членом, – единственным мужским членом, с которым она имела дело, хотя и никогда не видела его. Скавр был старомодным римлянином, исполнявшим свои сексуальные обязанности настолько скромно, насколько скромной по его представлениям должна была быть его жена. О том, что его сексуальные манеры были совершенно другими, когда он пользовался менее скромными женщинами, его жена не должна была знать.
Но тут был Сулла, такой же благородный и аристократичный человек, как ее покойный супруг, и выставлял себя перед нею без всякого стыда; его член казался таким же большим и возбужденным, как у бронзовой статуи Приапа [50]в кабинете Скавра. Она была знакома с мужской и женской «сексуальной» анатомией, потому что такие изображения были в каждом доме; гениталии на гермах, на лампах, на тумбах столов, даже на росписях стен. И они даже отдаленно не соотносились с ее супружеской жизнью. Они были просто частью мебели. В ее супружеской жизни был муж, который никогда не показывался ей обнаженным и который, несмотря на рождение двоих детей, насколько она знала, значительно отличался от Приапов, изображенных на мебели и убранстве.
Когда она в первый раз увидела Суллу на обеде много лет назад, он поразил ее. Она никогда не видела мужчину такого красивого, сильного и сурового и вместе с тем такого… женственного, что ли? То, что она почувствовала тогда к нему (и ощущала все время, когда следила за ним, как он ходил по Риму, собирая голоса для преторских выборов), осознавалось ею не как плотское влечение, потому что она была замужней женщиной, имевшей опыт полового общения, и считала его не самым важным и наименее привлекательным аспектом любви. Ее страсть к Сулле была чем-то вроде влюбленности школьницы – нечто из воздуха и ветра, а не из огня и воды. Из-за колонн и навесов она с наслаждением смотрела на него, мечтая скорее о его поцелуях, нежели о его члене, стремясь к нему в чрезмерно романтической манере. Все, чего она хотела, – это завоевать его, подчинить себе, чтобы он упал на колени у ее ног от любви к ней.
В конце концов ее муж этому воспрепятствовал, и все в ее жизни изменилось. Но не ее любовь к Сулле.
– Ты выставляешь себя в смешном виде, Цецилия Метелла Далматика, – спокойно и холодно сказал ей тогда Скавр. – Но, хуже того, ты и меня выставила на посмешище. Весь город смеется надо мной, и это нужно прекратить. Ты мечтала, вздыхала и страдала глупейшим образом по человеку, который не замечал и не поощрял тебя и не желал твоего внимания и которого я вынужден теперь наказать, чтобы сохранить свою репутацию. Если бы ты не помешала ему и мне, он стал бы претором – как он этого заслуживает. Таким образом, ты испортила жизнь двум мужчинам – твоему мужу и другому, совершенно невиновному. То, что я не называю себя невиновным, объясняется моей слабостью, из-за которой я позволил этому унижению продолжаться слишком долго. Но я надеялся, что ты сама увидишь ошибочность своего поведения и покажешь всему Риму, что ты в конце концов достойная жена главы сената. Однако время показало, что ты никчемная идиотка. И есть только один способ обращения с никчемными идиотками. Ты никогда больше не выйдешь из этого дома ни по какому поводу. Ни на свадьбу, ни на похороны, ни к подругам, ни в лавку. Подруги также не будут ходить к тебе, потому что я не могу верить в твою скромность. Я должен сказать тебе, что ты глупый и пустой сосуд и неподходящая жена для человека моего dignitas и auctoritas. А теперь иди.
Разумеется, столь монументальное неодобрение не отвратило Скавра от телесного контакта со своей женой, но он был стар и старел все более, и эти случаи становились все реже и реже. Когда она родила сына, Скавр стал относиться к ней лучше, но отказался смягчить условия заточения. И в своей изоляции, когда время ложилось на плечи, как слиток свинца, она продолжала думать о Сулле и любить его. Так же незрело, всем своим девическим сердцем.
Вид обнаженного Суллы теперь не вызвал у нее сексуального желания, а только удивление и восхищение его красотой и мужественностью, а также осознание того, что разница между Суллой и Скавром была в конце концов минимальной. Красота, мужественность. Это были реальные различия. Сулла не упал на колени к ее ногам и не заплакал от любви к ней! Она не завоевала его! Он сам собирался завоевать ее. Пробить своим тараном ее ворота.
– Сними это, Далматика, – повторил он.
Она сняла ночную рубашку с готовностью ребенка, застигнутого за какой-то шалостью, а он смотрел с улыбкой и кивал.
– Ты восхитительна, – молвил он мурлыкающим голосом, шагнул к ней, проскользнул своей возбужденной плотью между ее ног и тесно прижался к ней. Он поцеловал ее, и Далматика испытала больше чувств, чем могла себе вообразить – ощущение его губ, его кожи, его рук, – запах его, чистый и сладкий, как у детей, принявших ванну.
И так, пробуждаясь и взрослея, она открыла для себя измерения, в которых нечего было делать мечтам и фантазиям, а все совершалось живыми, соединившимися телами. И от любви она перешла к обожанию, физическому порабощению.
Сулле она явила то колдовство, которое он впервые познал с Юлиллой, хотя оно магически смешивалось с воспоминанием о Метробии. Он воспарил в экстатическом бреду, которого не переживал уже почти двадцать лет. «Я тоже изголодался, – подумал он с удивлением, – и даже не знал об этом! Это оказывается так важно, так жизненно нужно мне! А я полностью упустил это из виду.»
Неудивительно было, что с того первого невероятного дня женитьбы на Далматике ничто не ранило и не задевало его глубоко – ни возгласы неодобрения на форуме и свист тех, кто осуждал его обращение с Элией, ни злобные инсинуации таких людей, как Филипп, которые видели во всем только деньги Далматики, ни хромающая фигура Мария, опирающегося на своего мальчика, ни толчки и подмигивания Луция Декумия, ни хихиканье тех, кто считал Суллу сатиром, а вдову Скавра соблазненной невинностью, ни горькая нотка, оставленная поздравлениями Метробия, присланными вместе с букетом анютиных глазок.
Менее чем через две недели после женитьбы они переехали в большой особняк на Палатине, возвышавшийся над Большим цирком и расположенный неподалеку от храма Великой Матери. Фрески в их доме были даже лучше, чем у Марка Ливия Друза, колонны из цельного мрамора, мозаичные полы лучшие в Риме, а мебель по роскоши более подходящая для восточного царя, чем для римского сенатора. Сулла и Далматика хвастались столом из лимонного дерева с бесценной столешницей, на которой слои дерева образовывали рисунок павлиньего глаза, поддерживаемой тумбой из слоновой кости, обложенной золотом, в виде переплетенных дельфинов – свадебным подарком Метелла Пия Поросенка.
Покинув дом, в котором Сулла жил в течение двадцати пяти лет, он ощутил еще одно так необходимое ему освобождение. Ушли воспоминания об ужасной старой Клитумне и ее еще более ужасном племяннике Стихусе, ушли воспоминания о Никополис, Юлилле, Марций, Элии. И хотя не ушла память о его сыне, Сулла, по крайней мере, отдалился от всего того, что видел и чувствовал его сын, заглянув в пустую детскую, ему уже не грезился призрак голенького смеющегося мальчика, скачущего к нему неизвестно откуда. С Далматикой он начал все сначала.
Риму повезло, что Сулла задержался в городе намного дольше, чем он пробыл бы, если бы Далматика не существовала. Он остался здесь, чтобы проследить за своей программой облегчения долгов и обдумать пути пополнения казны. Изворачиваясь и выхватывая прибыли, где только можно, Сулла ухитрился заплатить легионам (Помпей Страбон сдержал слово и прислал очень небольшой счет на жалование) и, даже выплатил часть долга Италийской Галлии и с удовлетворением замечал, что деловая жизнь в городе близка к постепенному возрождению.
В марте, однако, он серьезно подумал о том, чтобы оторваться от тела своей жены. Метелл Пий был уже на юге вместе с Мамерком, Цинна и Корнут рыскали по землям марсов, а Помпей Страбон – вместе со своим сыном, но без чудесного автора писем – Цицерона – прокрадывался куда-то в Умбрии.
Но оставалось сделать еще одну вещь. Сулла занялся этим за день до отъезда, поскольку тут не требовалось принятия закона. Это было в компетенции цензоров. [51]Они оба затягивали вопрос о цензах, даже несмотря на то, что закон Пизона Фругия включил новых граждан в восемь сельских триб и в две новых трибы, и такой порядок не нарушал статус кво при выборах в трибах. Они обеспечили себе формальную неправомочность в случае, если обстановка накалится настолько, что их тонкая кожа не сможет ее больше выдерживать, и осторожность продиктует им решение покинуть свои посты. Когда авгуры указали им на необходимость провести эту небольшую, но мрачную церемонию, они обдуманно пренебрегли этим советом.
– Глава сената, отцы-основатели! Сенат стоит перед кризисом, – молвил Сулла, по своему обычаю неподвижно стоя рядом со своим креслом. Он вытянул вперед правую руку, в которой держал свиток. – Здесь у меня список тех сенаторов, что никогда больше не посетят эту палату. Они мертвы. Их около сотни. Большая часть из этой сотни имен принадлежит заднескамеечникам, которые не требовали особых отличий в этой палате, не выступали и разбирались в законах не больше, чем полагалось каждому сенатору. Однако здесь есть и другие имена – имена людей, которых сейчас нам остро не хватает, поскольку они были председателями судов, специальными судьями и третейскими судьями, составителями законов, законодателями, магистратами. Им еще не найдена замена! И я не вижу способа найти ее!