– Ага, – я пометил в блокноте, – очень ценная информация. Клевый ход.
– С Земфирой – та же схема. Первый концерт у нее вообще был бесплатный. Как сейчас помню, первое сентября девяносто девятого года. Мы играли на Манежной площади, на празднике журнала «Yes». Я с «Yes» договорился таким образом, что Земфира для них отработает, а журнал информационно поддержит ближайшее выступление «Мумий Тролля». Такой вот кульбит.
Еще в марте – апреле я убедил людей на местах, что Земфира – это суперпроект, и они мне в какой-то момент стали заносить деньги за будущие концерты. Тур начался с Риги, потом была Украина, ну и так далее. Организаторы первых концертов сняли просто бешеные бабки. Ведь поначалу Земфира стоила всего две штуки. Но потом мы каждый месяц поднимали цену на тысячу.
– А сколько в месяц было концертов?
– Я вот, кстати, Земфиру перед туром спросил: сколько осилишь? Она: «двадцать без вопросов». В сентябре прошло девятнадцать. И в сентябре она первый раз сорвалась. Не выдержала напряжения. Позвонила из Краснодара и сказала, что у нее проблемы с ухом, что она не может выступать. Я попадал тысяч на двенадцать минимум. И мы ее, конечно, уговорили. И она пела с больным ухом, а боль была такая...
– Не щадили вы девушку, Леонид!
– Понимаете, я ее гнал, чтобы скорее отдать долги, но если б Земфира тогда, вначале, сказала – только пятнадцать концертов, я бы делал пятнадцать. Десять так десять. Но она и сама хотела побыстрее рассчитаться. И таким образом десятого октября девяносто девятого года весь долг был закрыт.
– То есть вы за полтора месяца отбили с концертов сто тридцать штук?
– Пятьдесят процентов долга закрыли с продажи компактов и кассет. – Бурлаков заглянул в свой талмуд. – Вот, смотрите, второго октября мы оставались должны всего десять долларов. И потом пошел плюс. А где-то с десятого октября я уже потерял контроль над ситуацией.
– В каком смысле? – спросил я, представляя Маню в образе антилопы из мультфильма, из-под копыт которой хлещут золотые монеты.
Бурлаков меня слегка остудил:
– Пришла Земфира с братом, и они сказали: мы не хотим с тобой больше делать концерты. Мол, плохая организация, здесь фигово накормили, там дали раздолбанный автобус и гостиницу с тараканами. В принципе, я не продюсер...
«Блин, если ты не продюсер, то кто же тогда я?» – мелькнуло у меня.
– ...И не финансовый гений. Я помогаю артисту взлететь, а потом, конечно, хочу получать свои деньги с процесса. При этом я беру обычные агентские шесть процентов. Мой заработок за всю историю с Земфирой составил всего тридцать четыре тысячи.
В общем, они сказали: мы хотим сами делать концерты. Ну, хотите, делайте, ответил я. Потом появилась Настя Калманович.
– Когда? – Я подумал о той, Маниной Насте, обтянутой сверкающей змеиной кожей. Брякнул бессознательно: – Кобра.
– Что? – переспросил Бурлаков.
– «Шутник. Будешь жарить шашлык из этого невеста, не забудь пригласить», – отбоярился я очередной цитатой.
Хмыкнув, Леня продолжил:
– Двенадцатого сентября был концерт в Риге, там они и познакомились. Стали общаться. А потом мне сказали, что теперь Настя будет организовывать концерты. У нее в Риге свое агентство. От ее имени позвонили какие-то люди. Мол, волноваться не надо, все долги вернут.
– В общем, вы расстались с Земфирой без обид?
– Обид нет, кроме одной, – вздохнул Бурлаков. – Это как к своему ребенку обида. Который от тебя вдруг отвернулся и ушел... Мы потом, когда альбом «Земфира» допечатывали, в оформлении дорисовали стул.
– Стул? Зачем стул?
– Ну, намек такой. Мол, пошли дела у Земфиры – вот уже первую мебель купила...
Напоследок я рассказал Бурлакову о Мане. Вложив в повествование всю свою страсть, фантазию, образное мышление, Леня согласился послушать ее уфимский материал. И даже пообещал (к моему тайному восторгу – ведь какой из меня, право, продюсер!), если понравится, заняться нашими делами.
Это было бы символично, очень символично. Концептуально, как любила выражаться Маня: затмить Земфиру нам бы помог тот, кто ее, собственно, и открыл.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
– С Земфирой – та же схема. Первый концерт у нее вообще был бесплатный. Как сейчас помню, первое сентября девяносто девятого года. Мы играли на Манежной площади, на празднике журнала «Yes». Я с «Yes» договорился таким образом, что Земфира для них отработает, а журнал информационно поддержит ближайшее выступление «Мумий Тролля». Такой вот кульбит.
Еще в марте – апреле я убедил людей на местах, что Земфира – это суперпроект, и они мне в какой-то момент стали заносить деньги за будущие концерты. Тур начался с Риги, потом была Украина, ну и так далее. Организаторы первых концертов сняли просто бешеные бабки. Ведь поначалу Земфира стоила всего две штуки. Но потом мы каждый месяц поднимали цену на тысячу.
– А сколько в месяц было концертов?
– Я вот, кстати, Земфиру перед туром спросил: сколько осилишь? Она: «двадцать без вопросов». В сентябре прошло девятнадцать. И в сентябре она первый раз сорвалась. Не выдержала напряжения. Позвонила из Краснодара и сказала, что у нее проблемы с ухом, что она не может выступать. Я попадал тысяч на двенадцать минимум. И мы ее, конечно, уговорили. И она пела с больным ухом, а боль была такая...
– Не щадили вы девушку, Леонид!
– Понимаете, я ее гнал, чтобы скорее отдать долги, но если б Земфира тогда, вначале, сказала – только пятнадцать концертов, я бы делал пятнадцать. Десять так десять. Но она и сама хотела побыстрее рассчитаться. И таким образом десятого октября девяносто девятого года весь долг был закрыт.
– То есть вы за полтора месяца отбили с концертов сто тридцать штук?
– Пятьдесят процентов долга закрыли с продажи компактов и кассет. – Бурлаков заглянул в свой талмуд. – Вот, смотрите, второго октября мы оставались должны всего десять долларов. И потом пошел плюс. А где-то с десятого октября я уже потерял контроль над ситуацией.
– В каком смысле? – спросил я, представляя Маню в образе антилопы из мультфильма, из-под копыт которой хлещут золотые монеты.
Бурлаков меня слегка остудил:
– Пришла Земфира с братом, и они сказали: мы не хотим с тобой больше делать концерты. Мол, плохая организация, здесь фигово накормили, там дали раздолбанный автобус и гостиницу с тараканами. В принципе, я не продюсер...
«Блин, если ты не продюсер, то кто же тогда я?» – мелькнуло у меня.
– ...И не финансовый гений. Я помогаю артисту взлететь, а потом, конечно, хочу получать свои деньги с процесса. При этом я беру обычные агентские шесть процентов. Мой заработок за всю историю с Земфирой составил всего тридцать четыре тысячи.
В общем, они сказали: мы хотим сами делать концерты. Ну, хотите, делайте, ответил я. Потом появилась Настя Калманович.
– Когда? – Я подумал о той, Маниной Насте, обтянутой сверкающей змеиной кожей. Брякнул бессознательно: – Кобра.
– Что? – переспросил Бурлаков.
– «Шутник. Будешь жарить шашлык из этого невеста, не забудь пригласить», – отбоярился я очередной цитатой.
Хмыкнув, Леня продолжил:
– Двенадцатого сентября был концерт в Риге, там они и познакомились. Стали общаться. А потом мне сказали, что теперь Настя будет организовывать концерты. У нее в Риге свое агентство. От ее имени позвонили какие-то люди. Мол, волноваться не надо, все долги вернут.
– В общем, вы расстались с Земфирой без обид?
– Обид нет, кроме одной, – вздохнул Бурлаков. – Это как к своему ребенку обида. Который от тебя вдруг отвернулся и ушел... Мы потом, когда альбом «Земфира» допечатывали, в оформлении дорисовали стул.
– Стул? Зачем стул?
– Ну, намек такой. Мол, пошли дела у Земфиры – вот уже первую мебель купила...
Напоследок я рассказал Бурлакову о Мане. Вложив в повествование всю свою страсть, фантазию, образное мышление, Леня согласился послушать ее уфимский материал. И даже пообещал (к моему тайному восторгу – ведь какой из меня, право, продюсер!), если понравится, заняться нашими делами.
Это было бы символично, очень символично. Концептуально, как любила выражаться Маня: затмить Земфиру нам бы помог тот, кто ее, собственно, и открыл.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Вышел от Бурлакова окрыленный. Песочил дождь. Я подставил под редкие струи красные от бергамота щеки. Было далеко за полночь, метро не работает, в кармане пятьдесят рублей – никто до Чертанова за эти деньги не повезет. Придется ночевать на Киевском вокзале, благо тут недалеко.
В зале ожидания уселся на желтый стульчик и стал рассматривать мозаику на потолке. Я несколько близорук, как Сезанн (ха-ха!), и хохляцкие гульбища быстро перенеслись в моем воображении на остров любви Киферу – заповедный остров, я знаю каждый его клочок. Золотистый свет, легкая дымка, три парочки на переднем плане картины в самом начале эротической игры... [43]
– Шо, тут занято, чи шо? – Передо мной стоял детина в горнолыжных зеленых штанах. В руке бутылка пива, и я невольно обратил внимание на его ногти: сплошной черный квадрат Малевича.
– Садитесь, «художник галантных празднеств» [44].
– Шо-шо?
– Свободно. – Я убрал рюкзак.
Ненадолго заснул. В эти рваные 15 – 20 минут мне, охваченному приступом снобизма (ведь только что я летал в небесных пустотах рядом с Земфирой!), снилась помолвка Кристины Орбакайте и Руслана Байсарова, состоявшаяся когда-то в клубе «Инфант»...
Я там действительно присутствовал, в числе немногих: ближайшие родственники и друзья, узкий круг журналистов, куда я каким-то макаром влез. Подвыпив, гости устроили хоровод вокруг обрученных. Меня схватила за руку сама Алла Борисовна, и несколько минут, совершенно обалдевший, я скакал галопом, бедро к бедру, с Примадонной. После вечеринки, спустившись в метро, я расталкивал людей с таким видом, будто Пугачева в данный момент сидела у меня на закорках...
– Слухай, алё, чи ты спишь? – Беспокойный сосед выдернул меня из золотистого света Ватто.
– В чем дело, товарищ?
– Не можу мовчати, колы выпью.
Я настороженно поглядел на его клешню с черными ногтями – ледоруб, которым убили Троцкого. Надо помягче с этим хохлом, поспокойнее.
– «Береги руку, Сеня. Береги».
– Шо?
– О чем будем балакать, товарищ?
Малевич, глотнув из бутылки, стал рассказывать мне историю, вполне уместную для «часа быка» [45], в котором мы сейчас пребывали.
Хохол жил тем, что давал деньги под проценты. Неплохо жил. Неприятности начались с той поры, когда он отказал одному художнику, пришедшему по чьей-то надежной рекомендации.
Художник что-то мямлил про свою недавно сгоревшую мастерскую. Сгорело все, удалось спасти только последнюю работу (тут я по ассоциации вспомнил о пожаре в квартире композитора Сноровского. Или не было никакого пожара? Или не было никакого Сноровского?). И вот, значит, молодое дарование просило под залог этой картины небольшую сумму. Малевич сказал: показывай свою мазню. Художник снял тряпку с картины. На ней, в неестественно изломанной позе, парящим в воздухе, был изображен Люцифер, он же Вельзевул, он же Сатана.
...Малевич шумно перекрестился, глядя в потолок, на мозаику Ватто.
– Аж зараз жуть бере!
У Сатаны было обгорелое безобразное лицо с крючковатым носом и острыми кривыми ушами, опущенными вниз, будто сломанными (горе-ростовщик очень колоритно изобразил это на своих лопухах). Его сухое и волосатое тело с культуристскими руками, одной козлиной ногой, а другой – человеческой, так зримо выпирало из картины, словно Сатана хотел вот-вот выйти из нее в какое-то другое пространство. Между ног у него болтался громадных размеров член, а на коленях, груди и брюхе разевали пасти некие страшные полулюди-полузвери... Малевич художнику отказал, просто выгнал его вон...
– И вин мене сглазив, цей Люцифер, – мрачно проговорил мой собеседник. – Сглазив цей пачкун!
По соседству с ростовщиком жил эфиоп Демис – негр высоченного роста. Одно время он учился в университете. Закончив учебу, на родину не вернулся. Его отец работал в аппарате бывшего эфиопского правителя Менгисту Хайле Мариама, и после свержения диктатора въезд Демису в Эфиопию был, мягко говоря, не рекомендован. Здесь, в России, он, по скудным сведениям, доходящим до Малевича, занимался транспортировкой наркотиков и, возможно, отмывал папины грязные денежки.
Как-то Демис зашел к соседу и предложил под небольшой процент огромную сумму денег. Пятьдесят тысяч долларов. Всего под один процент. «А ты сможешь давать эти деньги другим под три или четыре процента, – сказал эфиоп. – Ну что, возьмешь?»
Жадность фраера сгубила. Ему бы подумать – а в чем выгода чернокожего дьявола? Не подумал и вскоре уже вез дипломат, набитый «зелеными», на съемную квартиру, где хранил все сбережения. Опять же, из-за скупости своей, не взял такси, а поехал на трамвае. Через несколько остановок в салон протиснулась очень хорошенькая девушка с грудным ребенком на руках. Место ей никто не уступил. «Пробейте, пожалуйста, талончик», – попросила она. Малевич протянул руку, но тут вагон тряхнуло, девушка, чуть не выронив ребенка, навалилась на ростовщика, а тот, в свою очередь, зажав дипломат между ног, попытался молодую мамашу удержать... Короче, когда трамвай остановился, Малевич не обнаружил ни дипломата, ни девушки. И вынужден был удариться в бега. И вот он здесь, на Киевском вокзале, и просит слезно о помощи...
Я зевнул. Вот в чем дело. Как же долго ты заливал.
– Сколько?
– Баксов пятьдесят. – Теперь «хохол» говорил на чистом русском. – Обязательно верну, могу расписку написать.
Я с трудом удержался, чтоб не расхохотаться.
– Фантазия у тебя бурная. Ты, часом, не писатель? Не Жорж Сименон?
– Не верите?
– Верю, но у меня только пятьдесят рублей.
– Давай хоть рублей, – быстро сказал Малевич и почесал своими черными квадратами шею.
– Нет, брат, фиг тебе. А пойдем-ка лучше выпьем. Все равно уже не заснуть.
Великий придумщик не заставил себя долго уговаривать. В привокзальном буфете мы дерябнули по сто грамм, закусили рискованными беляшами.
– А ты сам-то чем занимаешься? – спросил фантазер.
– Я? Да так, второстепенными персонажами.
Малевич призадумался.
– Чемоданы, что ли... тово?
– Какие чемоданы? А, да нет, – я усмехнулся. – Я здесь так, случайно. Перекантоваться до открытия метро. Я научный работник. Пишу диссертацию по кино.
С удовольствием рассказал Малевичу о Кравчуновской, Раутбарте, Владиславском. Этих персонажей мой визави помнил прекрасно. «Операцию „Ы“ вообще знал почти наизусть. Особенно тащился от эпизодов, связанных с алкогольной тематикой: как пил из соломинки чудо-коктейль хулиган Верзила, как Никулин-Балбес был готов убить за бутылку водки Завскладом (Малевич весьма похоже это изобразил, и было видно, что сцена не единожды обкатана на дружках-пропойцах). Вспомнил мой собутыльник и гостиничные тосты портье в исполнении Михаила Глузского – из „Кавказской пленницы“. Под один из них – „Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!“ – мы дерябнули еще по сто пятьдесят. Я преодолел барьер „200“, и цитаты посыпались из меня одна за другой:
– «Отдай рог, отдай рог, я тебе говорю!»
«Затем на развалинах часовни...» «Простите, часовню тоже я развалил?»
«Как говорит наш дорогой шеф, на чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники».
«Я требую продолжения банкета!»
«Идите, идите. Мы вас вылечим. Алкоголики – это наш профиль».
«Шампанское по утрам пьют или аристократы, или дегенераты».
Мы хохотали так громко, что разбудили всех пассажиров. Всех ожидающих и опоздавших, встречающих и просто, как я, решивших здесь перекантоваться. Пришлось забрать бутылку и выйти на привокзальную площадь. Как почка на дереве, набухал рассвет. Мы пристроились на бордюре, и я зачем-то начал рассказывать Малевичу творческую биографию Марии Александровны Кравчуновской – бабушки божий одуванчик. Мол, мы ж ничего о ней не знаем. Помним только по одной роли в «Операции „Ы“. А ведь Кравчуновская – заслуженная артистка РСФСР, играла во МХАТе мальчишку в „Бабьих сплетнях“, снималась в фильмах „Ленин в 1918 году“, „Карнавальная ночь“ и др. Возможно, была выдающейся актрисой, а умерла – и полное забвение.
– И шо? – Этот, с черными квадратными ногтями, стал снова изображать из себя хохла. – На кой ляд мени ция бабуся? Померла так померла. Уси там будем.
Философ драный! Меня это просто взбесило. Все будем – да, святая правда. Но ведь не видит, придурок, никакой разницы. Между собой, к примеру, и Марией Александровной. После двухсот граммов меня очень легко завести.
– Идиот! – заорал я. – Она-то в кино играла второстепенных персонажей, а ты по жизни – второстепенный персонаж! Ты мусор с помойки, грязь подзаборная! Почувствовал разницу, придурок?!
Мы дрались недолго, но жестоко. Когда нас забирал милицейский патруль, у меня была рассечена верхняя губа, у Малевича кровоточил нос. Он осыпал мою голову проклятиями, кричал, что у него дурной глаз и мне все это аукнется и откликнется. Я в ответ негромко напевал из «Бриллиантовой руки»: «А нам все равно». Допрашивал меня майор, похожий на бегемота. Его мундир от каждой брошенной им же фразы трещал, словно радиоприемник, настроенный на вражескую волну.
– Что вы пили? – полюбопытствовал он.
– Бергамот, – невнятно, из-за рассеченной губы, пробурчал я.
– Что?! – Реакция служивого показалась мне совершенно неадекватной.
– Бергамот!
Майор вскочил – с катастрофическим треском.
– Ты кого бегемотом назвал, падла?! – И его кулак—горшок немилосердно опустился на мою голову...
Вскоре я был отпущен – спасла журналистская ксива. От столь мощного удара по башке я совершенно протрезвел. Но, как говорят в старинных романах, дома меня ждал еще один удар, посерьезнее.
В зале ожидания уселся на желтый стульчик и стал рассматривать мозаику на потолке. Я несколько близорук, как Сезанн (ха-ха!), и хохляцкие гульбища быстро перенеслись в моем воображении на остров любви Киферу – заповедный остров, я знаю каждый его клочок. Золотистый свет, легкая дымка, три парочки на переднем плане картины в самом начале эротической игры... [43]
– Шо, тут занято, чи шо? – Передо мной стоял детина в горнолыжных зеленых штанах. В руке бутылка пива, и я невольно обратил внимание на его ногти: сплошной черный квадрат Малевича.
– Садитесь, «художник галантных празднеств» [44].
– Шо-шо?
– Свободно. – Я убрал рюкзак.
Ненадолго заснул. В эти рваные 15 – 20 минут мне, охваченному приступом снобизма (ведь только что я летал в небесных пустотах рядом с Земфирой!), снилась помолвка Кристины Орбакайте и Руслана Байсарова, состоявшаяся когда-то в клубе «Инфант»...
Я там действительно присутствовал, в числе немногих: ближайшие родственники и друзья, узкий круг журналистов, куда я каким-то макаром влез. Подвыпив, гости устроили хоровод вокруг обрученных. Меня схватила за руку сама Алла Борисовна, и несколько минут, совершенно обалдевший, я скакал галопом, бедро к бедру, с Примадонной. После вечеринки, спустившись в метро, я расталкивал людей с таким видом, будто Пугачева в данный момент сидела у меня на закорках...
– Слухай, алё, чи ты спишь? – Беспокойный сосед выдернул меня из золотистого света Ватто.
– В чем дело, товарищ?
– Не можу мовчати, колы выпью.
Я настороженно поглядел на его клешню с черными ногтями – ледоруб, которым убили Троцкого. Надо помягче с этим хохлом, поспокойнее.
– «Береги руку, Сеня. Береги».
– Шо?
– О чем будем балакать, товарищ?
Малевич, глотнув из бутылки, стал рассказывать мне историю, вполне уместную для «часа быка» [45], в котором мы сейчас пребывали.
Хохол жил тем, что давал деньги под проценты. Неплохо жил. Неприятности начались с той поры, когда он отказал одному художнику, пришедшему по чьей-то надежной рекомендации.
Художник что-то мямлил про свою недавно сгоревшую мастерскую. Сгорело все, удалось спасти только последнюю работу (тут я по ассоциации вспомнил о пожаре в квартире композитора Сноровского. Или не было никакого пожара? Или не было никакого Сноровского?). И вот, значит, молодое дарование просило под залог этой картины небольшую сумму. Малевич сказал: показывай свою мазню. Художник снял тряпку с картины. На ней, в неестественно изломанной позе, парящим в воздухе, был изображен Люцифер, он же Вельзевул, он же Сатана.
...Малевич шумно перекрестился, глядя в потолок, на мозаику Ватто.
– Аж зараз жуть бере!
У Сатаны было обгорелое безобразное лицо с крючковатым носом и острыми кривыми ушами, опущенными вниз, будто сломанными (горе-ростовщик очень колоритно изобразил это на своих лопухах). Его сухое и волосатое тело с культуристскими руками, одной козлиной ногой, а другой – человеческой, так зримо выпирало из картины, словно Сатана хотел вот-вот выйти из нее в какое-то другое пространство. Между ног у него болтался громадных размеров член, а на коленях, груди и брюхе разевали пасти некие страшные полулюди-полузвери... Малевич художнику отказал, просто выгнал его вон...
– И вин мене сглазив, цей Люцифер, – мрачно проговорил мой собеседник. – Сглазив цей пачкун!
По соседству с ростовщиком жил эфиоп Демис – негр высоченного роста. Одно время он учился в университете. Закончив учебу, на родину не вернулся. Его отец работал в аппарате бывшего эфиопского правителя Менгисту Хайле Мариама, и после свержения диктатора въезд Демису в Эфиопию был, мягко говоря, не рекомендован. Здесь, в России, он, по скудным сведениям, доходящим до Малевича, занимался транспортировкой наркотиков и, возможно, отмывал папины грязные денежки.
Как-то Демис зашел к соседу и предложил под небольшой процент огромную сумму денег. Пятьдесят тысяч долларов. Всего под один процент. «А ты сможешь давать эти деньги другим под три или четыре процента, – сказал эфиоп. – Ну что, возьмешь?»
Жадность фраера сгубила. Ему бы подумать – а в чем выгода чернокожего дьявола? Не подумал и вскоре уже вез дипломат, набитый «зелеными», на съемную квартиру, где хранил все сбережения. Опять же, из-за скупости своей, не взял такси, а поехал на трамвае. Через несколько остановок в салон протиснулась очень хорошенькая девушка с грудным ребенком на руках. Место ей никто не уступил. «Пробейте, пожалуйста, талончик», – попросила она. Малевич протянул руку, но тут вагон тряхнуло, девушка, чуть не выронив ребенка, навалилась на ростовщика, а тот, в свою очередь, зажав дипломат между ног, попытался молодую мамашу удержать... Короче, когда трамвай остановился, Малевич не обнаружил ни дипломата, ни девушки. И вынужден был удариться в бега. И вот он здесь, на Киевском вокзале, и просит слезно о помощи...
Я зевнул. Вот в чем дело. Как же долго ты заливал.
– Сколько?
– Баксов пятьдесят. – Теперь «хохол» говорил на чистом русском. – Обязательно верну, могу расписку написать.
Я с трудом удержался, чтоб не расхохотаться.
– Фантазия у тебя бурная. Ты, часом, не писатель? Не Жорж Сименон?
– Не верите?
– Верю, но у меня только пятьдесят рублей.
– Давай хоть рублей, – быстро сказал Малевич и почесал своими черными квадратами шею.
– Нет, брат, фиг тебе. А пойдем-ка лучше выпьем. Все равно уже не заснуть.
Великий придумщик не заставил себя долго уговаривать. В привокзальном буфете мы дерябнули по сто грамм, закусили рискованными беляшами.
– А ты сам-то чем занимаешься? – спросил фантазер.
– Я? Да так, второстепенными персонажами.
Малевич призадумался.
– Чемоданы, что ли... тово?
– Какие чемоданы? А, да нет, – я усмехнулся. – Я здесь так, случайно. Перекантоваться до открытия метро. Я научный работник. Пишу диссертацию по кино.
С удовольствием рассказал Малевичу о Кравчуновской, Раутбарте, Владиславском. Этих персонажей мой визави помнил прекрасно. «Операцию „Ы“ вообще знал почти наизусть. Особенно тащился от эпизодов, связанных с алкогольной тематикой: как пил из соломинки чудо-коктейль хулиган Верзила, как Никулин-Балбес был готов убить за бутылку водки Завскладом (Малевич весьма похоже это изобразил, и было видно, что сцена не единожды обкатана на дружках-пропойцах). Вспомнил мой собутыльник и гостиничные тосты портье в исполнении Михаила Глузского – из „Кавказской пленницы“. Под один из них – „Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!“ – мы дерябнули еще по сто пятьдесят. Я преодолел барьер „200“, и цитаты посыпались из меня одна за другой:
– «Отдай рог, отдай рог, я тебе говорю!»
«Затем на развалинах часовни...» «Простите, часовню тоже я развалил?»
«Как говорит наш дорогой шеф, на чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники».
«Я требую продолжения банкета!»
«Идите, идите. Мы вас вылечим. Алкоголики – это наш профиль».
«Шампанское по утрам пьют или аристократы, или дегенераты».
Мы хохотали так громко, что разбудили всех пассажиров. Всех ожидающих и опоздавших, встречающих и просто, как я, решивших здесь перекантоваться. Пришлось забрать бутылку и выйти на привокзальную площадь. Как почка на дереве, набухал рассвет. Мы пристроились на бордюре, и я зачем-то начал рассказывать Малевичу творческую биографию Марии Александровны Кравчуновской – бабушки божий одуванчик. Мол, мы ж ничего о ней не знаем. Помним только по одной роли в «Операции „Ы“. А ведь Кравчуновская – заслуженная артистка РСФСР, играла во МХАТе мальчишку в „Бабьих сплетнях“, снималась в фильмах „Ленин в 1918 году“, „Карнавальная ночь“ и др. Возможно, была выдающейся актрисой, а умерла – и полное забвение.
– И шо? – Этот, с черными квадратными ногтями, стал снова изображать из себя хохла. – На кой ляд мени ция бабуся? Померла так померла. Уси там будем.
Философ драный! Меня это просто взбесило. Все будем – да, святая правда. Но ведь не видит, придурок, никакой разницы. Между собой, к примеру, и Марией Александровной. После двухсот граммов меня очень легко завести.
– Идиот! – заорал я. – Она-то в кино играла второстепенных персонажей, а ты по жизни – второстепенный персонаж! Ты мусор с помойки, грязь подзаборная! Почувствовал разницу, придурок?!
Мы дрались недолго, но жестоко. Когда нас забирал милицейский патруль, у меня была рассечена верхняя губа, у Малевича кровоточил нос. Он осыпал мою голову проклятиями, кричал, что у него дурной глаз и мне все это аукнется и откликнется. Я в ответ негромко напевал из «Бриллиантовой руки»: «А нам все равно». Допрашивал меня майор, похожий на бегемота. Его мундир от каждой брошенной им же фразы трещал, словно радиоприемник, настроенный на вражескую волну.
– Что вы пили? – полюбопытствовал он.
– Бергамот, – невнятно, из-за рассеченной губы, пробурчал я.
– Что?! – Реакция служивого показалась мне совершенно неадекватной.
– Бергамот!
Майор вскочил – с катастрофическим треском.
– Ты кого бегемотом назвал, падла?! – И его кулак—горшок немилосердно опустился на мою голову...
Вскоре я был отпущен – спасла журналистская ксива. От столь мощного удара по башке я совершенно протрезвел. Но, как говорят в старинных романах, дома меня ждал еще один удар, посерьезнее.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Он действительно меня сглазил, этот Малевич. Трепач, Вельзевул. Где-то в полдень позвонила Маня и сказала: я решила с тобой расстаться. Я ответил, что мне сейчас не до шуток – и так всю ночь лупили по голове.
– Это не шутка. – Голос был ледяной, температура минусовая. – Я вдруг поняла – мы слишком разные люди.
– Ты где? – зачем-то спросил я.
– В Москве. А что?
– Уже в Москве?
– Уже. – Певунья недовольно скрежетнула зубами.
– Почему расстаться? Зачем?
Несколько взвинченным тоном Маня произнесла короткую обвинительную речь. Фактов ни на грош. Доказательств никаких. Голос все тот же – минус десять, не меньше. В какое-то мгновение показалось, что на том конце провода не певунья, а старуха с косой. Ну или ладно – Снежная королева. А я, стало быть, Кай, раненный осколком в голову...
На каждое ее обвинение я мог ответить. Но обвинения были пустыми и ложными, и, судя по Маниной истерике, она сама это прекрасно понимала. Нет, здесь что-то другое. Я ответил красноречивым молчанием – тут бы самый упертый лгун смутился, не то что моя певунья.
– Ладно, извини, – проговорила она. – Не люблю врать.
– Что с тобой приключилось в этой чертовой Уфе?
– Да нет, ничего. Я просто теперь с Настей.
– Ну, это понятно, я знаю. Но, кстати, разговаривал намедни с Бурлаковым...
– С каким Бурлаковым? Ах да...
– Он готов послушать твой материал. Если понравится, возможно, будет тобой заниматься, представляешь?!
Дуло у нее, что ли, из окна, из всех щелей и трещин? Голос опять ледяной.
– Зачем Бурлаков, если есть Настя? И вообще ты не понял. Я с Настей теперь. Я – с Настей.
Наконец до меня дошло. Попавший в глаз осколок, как в сказке Андерсена, быстро преобразил мир вокруг. Будничным голосом певунья (так соседи по коммуналке просят друг друга не забывать выключать свет, газ, воду в ванной) сказала, что как-нибудь ей надо забрать у меня вещи: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон (я ей в шутку подарил), диски Земфиры.
– Когда угодно. В любое время, – отчеканил я.
Попрощавшись, Маня положила трубку. Я кашлянул в кулачок Ну-ну. Ну-ну. Розовая пиала, последняя пивная емкость, полетела в портрет божественной Одри Хепберн...
Потом я кинул под язык восемь шариков страмониума – той самой дурман-травы, о которой говорил Бурлакову. Мне это гомеопатическое средство уже давно прописал знакомый врач из Израиля. Вызывает ощущение легкой эйфории, в целом нормализует деятельность нервной системы. Сейчас как раз кстати. А потом, что еще более важно, при лечении гомеопатией нельзя употреблять алкоголь. Потому что начни я употреблять – ох, каких бы делов понаделал!
Я смел веником в совок розовые осколки. Какой-нибудь неуравновешенный Кир на моем месте, желая эту саднящую, адскую, непереносимую душевную боль перевести в физическую, махнул бы осколком по венам... Ни фига. Я буду держаться. Я буду мыслить концептуально, как говорила Ма...
С полчаса смотрел в окно: чье-то сорвавшееся с веревки бельишко – носки, майки, трусы – болталось на полуголых ветвях. Интересно, чье? Интересно-интересно. Ну не нужно тебе, уроду, свое белье – так ты выкинь его в мусорку! Чего ты экологию засоряешь? Чего портишь общий вид? Или ты, придурок, снимаешь здесь квартиру? Что, приезжий? Хачик какой-нибудь? Не любишь, урод, нашу столицу, нашу Москву?!
Подышав глубоко носом, как йог, я позвонил Киру. Мне требовался взгляд женоненавистника. Скоренько обрисовал ситуацию. Викулкин, не скрывая радости по поводу нашего с Маней разрыва (разрыва ли?!), с тягучим сладострастием вылил на меня ведро женских нечистот. Глупость, стервозность, предательство, корысть, эгоцентризм, вселенское нытье, истеричность, постоянные упреки, комплексы насчет своей внешности, болтливость, сварливость, сексуальный шантаж, топографический кретинизм, всегда нечего надеть, вечные опоздания. Месячные, наконец!.. Я почувствовал похмельную тошноту – внутри меня будто выдували и выдували мыльные пузыри. Чертова привокзальная горилка.
– Да ты же пидор, Викулкин! – заорал я. – Ты же чистый пидор конкретно!
Обиделся. Бросил трубку. Я бы на его месте тоже бросил. Вообще обычно я такой бандитский жаргон не употребляю, но тут... Мне просто надо отвлечься. Подумать о чем-то другом. Поставить статуэтку Мани на самую дальнюю полку, запереть в коньячный шкафчик, спрятать на перегруженных антресолях.
Взял старый журнал, столетней давности, истрепанный, как пиджак бомжа, стал разгадывать кроссворд. И вот не верь после этого во всякую чертовщину. Вторым вопросом по горизонтали значился: «Чьи войска занесли в Европу „египетский конъюнктивит“?» Я вспомнил, как Маня обнимала слепых заразных детей на восточном базаре в Каире, и неожиданно разрыдался... Вскоре, конечно, взял себя в руки, тиснул в клеточки: «Наполеон»...
Душевную боль могла ослабить сексуальная разрядка. У меня была девочка, готовая примчаться по первому зову, где бы ни находилась. Я называл ее «моя скорая помощь». Но телефон Лизоньки был заблокирован – невероятный случай, раньше он работал круглосуточно. Возможно, девушка в эти минуты оказывала первую медицинскую кому-то другому (удивительно, но я еще сохранял способность шутить!). Ни «милицейской вдове», ни героине моего интервью бисексуалке Лере, ни Ксюхе звонить по «этому» поводу не хотелось. Да и пустые все это иллюзии. Секс без любви словно контрастный душ: сколько ни обливайся, температура тела все равно останется 36,6.
«Не беспокойся. В морге тебя переоденут», – эта гайдаевская цитата, которую я трижды продекламировал вслух, казалось, подводила итог всем моим полуденным самоистязаниям... Ни фига. Я вдруг вспомнил о своей «первой любви», соплюшке из колыбели, которая баловалась с распухшим тестом и нервировала Шурика. О девочке из третьей части «Операции „Ы“.
Таня Градова, ее телефон, точнее, телефон ее отца, Петра Михайловича Градова, мне дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Вернуться к своей первой любви – это же символично, очень символично. Концептуально, как говорила... Тьфу ты, черт!
Я набрал номер Градова. Ответил женский голос. Петр Михайлович тяжело болен.
– А что вы хотели?
Я объяснил. Мне дали номер Татьяны, судя по цифрам, она жила где-то рядом с отцом. Я названивал ей до самого вечера, а потом, после короткого ознобного сна, с вечера до полуночи. Перестал, резонно заметив про себя, что у Тани могут быть маленькие дети.
С утра все повторилось. Я звонил ей каждые десять минут. Безрезультатно. Поздно вечером, часов в одиннадцать, я положил под язык последнюю дозу страмониума (рекомендуемая схема приема: утро – вечер – утро). После 12 звонить прекратил. Вскоре почувствовал – боль утихает. Меня странным образом успокоило это молчание Тани Градовой, моей «первой любви». Бессловесная в фильме, она и в жизни для меня осталась бессловесной. Кошкой проскочила концептуальная мысль: через какое-то время и Маня станет просто художественным образом, персонажем давней картины. «От супа отказалась (суп харчо). Дальше. Три порции шашлыка. Выбросила в пропасть», – под эту цитату я засыпал, медленно, но верно.
Я не знаю, кроме страмониума, лучшего средства от несчастной любви.
– Это не шутка. – Голос был ледяной, температура минусовая. – Я вдруг поняла – мы слишком разные люди.
– Ты где? – зачем-то спросил я.
– В Москве. А что?
– Уже в Москве?
– Уже. – Певунья недовольно скрежетнула зубами.
– Почему расстаться? Зачем?
Несколько взвинченным тоном Маня произнесла короткую обвинительную речь. Фактов ни на грош. Доказательств никаких. Голос все тот же – минус десять, не меньше. В какое-то мгновение показалось, что на том конце провода не певунья, а старуха с косой. Ну или ладно – Снежная королева. А я, стало быть, Кай, раненный осколком в голову...
На каждое ее обвинение я мог ответить. Но обвинения были пустыми и ложными, и, судя по Маниной истерике, она сама это прекрасно понимала. Нет, здесь что-то другое. Я ответил красноречивым молчанием – тут бы самый упертый лгун смутился, не то что моя певунья.
– Ладно, извини, – проговорила она. – Не люблю врать.
– Что с тобой приключилось в этой чертовой Уфе?
– Да нет, ничего. Я просто теперь с Настей.
– Ну, это понятно, я знаю. Но, кстати, разговаривал намедни с Бурлаковым...
– С каким Бурлаковым? Ах да...
– Он готов послушать твой материал. Если понравится, возможно, будет тобой заниматься, представляешь?!
Дуло у нее, что ли, из окна, из всех щелей и трещин? Голос опять ледяной.
– Зачем Бурлаков, если есть Настя? И вообще ты не понял. Я с Настей теперь. Я – с Настей.
Наконец до меня дошло. Попавший в глаз осколок, как в сказке Андерсена, быстро преобразил мир вокруг. Будничным голосом певунья (так соседи по коммуналке просят друг друга не забывать выключать свет, газ, воду в ванной) сказала, что как-нибудь ей надо забрать у меня вещи: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон (я ей в шутку подарил), диски Земфиры.
– Когда угодно. В любое время, – отчеканил я.
Попрощавшись, Маня положила трубку. Я кашлянул в кулачок Ну-ну. Ну-ну. Розовая пиала, последняя пивная емкость, полетела в портрет божественной Одри Хепберн...
Потом я кинул под язык восемь шариков страмониума – той самой дурман-травы, о которой говорил Бурлакову. Мне это гомеопатическое средство уже давно прописал знакомый врач из Израиля. Вызывает ощущение легкой эйфории, в целом нормализует деятельность нервной системы. Сейчас как раз кстати. А потом, что еще более важно, при лечении гомеопатией нельзя употреблять алкоголь. Потому что начни я употреблять – ох, каких бы делов понаделал!
Я смел веником в совок розовые осколки. Какой-нибудь неуравновешенный Кир на моем месте, желая эту саднящую, адскую, непереносимую душевную боль перевести в физическую, махнул бы осколком по венам... Ни фига. Я буду держаться. Я буду мыслить концептуально, как говорила Ма...
С полчаса смотрел в окно: чье-то сорвавшееся с веревки бельишко – носки, майки, трусы – болталось на полуголых ветвях. Интересно, чье? Интересно-интересно. Ну не нужно тебе, уроду, свое белье – так ты выкинь его в мусорку! Чего ты экологию засоряешь? Чего портишь общий вид? Или ты, придурок, снимаешь здесь квартиру? Что, приезжий? Хачик какой-нибудь? Не любишь, урод, нашу столицу, нашу Москву?!
Подышав глубоко носом, как йог, я позвонил Киру. Мне требовался взгляд женоненавистника. Скоренько обрисовал ситуацию. Викулкин, не скрывая радости по поводу нашего с Маней разрыва (разрыва ли?!), с тягучим сладострастием вылил на меня ведро женских нечистот. Глупость, стервозность, предательство, корысть, эгоцентризм, вселенское нытье, истеричность, постоянные упреки, комплексы насчет своей внешности, болтливость, сварливость, сексуальный шантаж, топографический кретинизм, всегда нечего надеть, вечные опоздания. Месячные, наконец!.. Я почувствовал похмельную тошноту – внутри меня будто выдували и выдували мыльные пузыри. Чертова привокзальная горилка.
– Да ты же пидор, Викулкин! – заорал я. – Ты же чистый пидор конкретно!
Обиделся. Бросил трубку. Я бы на его месте тоже бросил. Вообще обычно я такой бандитский жаргон не употребляю, но тут... Мне просто надо отвлечься. Подумать о чем-то другом. Поставить статуэтку Мани на самую дальнюю полку, запереть в коньячный шкафчик, спрятать на перегруженных антресолях.
Взял старый журнал, столетней давности, истрепанный, как пиджак бомжа, стал разгадывать кроссворд. И вот не верь после этого во всякую чертовщину. Вторым вопросом по горизонтали значился: «Чьи войска занесли в Европу „египетский конъюнктивит“?» Я вспомнил, как Маня обнимала слепых заразных детей на восточном базаре в Каире, и неожиданно разрыдался... Вскоре, конечно, взял себя в руки, тиснул в клеточки: «Наполеон»...
Душевную боль могла ослабить сексуальная разрядка. У меня была девочка, готовая примчаться по первому зову, где бы ни находилась. Я называл ее «моя скорая помощь». Но телефон Лизоньки был заблокирован – невероятный случай, раньше он работал круглосуточно. Возможно, девушка в эти минуты оказывала первую медицинскую кому-то другому (удивительно, но я еще сохранял способность шутить!). Ни «милицейской вдове», ни героине моего интервью бисексуалке Лере, ни Ксюхе звонить по «этому» поводу не хотелось. Да и пустые все это иллюзии. Секс без любви словно контрастный душ: сколько ни обливайся, температура тела все равно останется 36,6.
«Не беспокойся. В морге тебя переоденут», – эта гайдаевская цитата, которую я трижды продекламировал вслух, казалось, подводила итог всем моим полуденным самоистязаниям... Ни фига. Я вдруг вспомнил о своей «первой любви», соплюшке из колыбели, которая баловалась с распухшим тестом и нервировала Шурика. О девочке из третьей части «Операции „Ы“.
Таня Градова, ее телефон, точнее, телефон ее отца, Петра Михайловича Градова, мне дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Вернуться к своей первой любви – это же символично, очень символично. Концептуально, как говорила... Тьфу ты, черт!
Я набрал номер Градова. Ответил женский голос. Петр Михайлович тяжело болен.
– А что вы хотели?
Я объяснил. Мне дали номер Татьяны, судя по цифрам, она жила где-то рядом с отцом. Я названивал ей до самого вечера, а потом, после короткого ознобного сна, с вечера до полуночи. Перестал, резонно заметив про себя, что у Тани могут быть маленькие дети.
С утра все повторилось. Я звонил ей каждые десять минут. Безрезультатно. Поздно вечером, часов в одиннадцать, я положил под язык последнюю дозу страмониума (рекомендуемая схема приема: утро – вечер – утро). После 12 звонить прекратил. Вскоре почувствовал – боль утихает. Меня странным образом успокоило это молчание Тани Градовой, моей «первой любви». Бессловесная в фильме, она и в жизни для меня осталась бессловесной. Кошкой проскочила концептуальная мысль: через какое-то время и Маня станет просто художественным образом, персонажем давней картины. «От супа отказалась (суп харчо). Дальше. Три порции шашлыка. Выбросила в пропасть», – под эту цитату я засыпал, медленно, но верно.
Я не знаю, кроме страмониума, лучшего средства от несчастной любви.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
...И вот мы сидим с Маней в ленкомовском «Траме» и занимаемся черт-те чем: она досматривает «Операцию „Ы“, я, словно ветеран наполеоновских войн, предаюсь воспоминаниям.
Певунья позвонила через месяц после нашего разрыва. Весь этот срок я героически боролся с желанием набрать ее номер. Кроме страмониума, помогала рецептура яблочной бражки: больше воды, меньше дрожжей и сахара. В итоге ядреный яблочный уксус вместо вина. То бишь я убеждал себя, что из Мани так ничего и не вышло. А без ее звездности наша небесная история, наша любовь, увы, – с кислятиной на губах. И спасибо тогда Господу Богу. Или Вельзевулу. Без разницы.
Перед грядущей встречей (а то, что она будет, я не сомневался) я пытался сформулировать на бумаге ответную обвинительную речь, но выходил какой-то бред горячечный. Я рвал листы, черкал, переписывал, снова разрывал. Аккурат к Маниному звонку пришел к некоему душевному равновесию. Решил при встрече ошарашить певунью чем-то из Басе и первым (непременно первым!) предложить остаться друзьями. Полистал японского классика, кое-что вытащил на свет:
«Ворон-скиталец, взгляни!
Где гнездо твое старое?
Всюду сливы в цвету».
Годится. Или вот:
«О, не думай, что ты из тех.
Кто следа не оставил в мире!
Поминовения день!»
Нет, это, пожалуй, на похоронах читать. А вот в самую точку:
«О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему —
В этом высший подвиг цветка!»
Здесь, как и всегда в хокку, множество смыслов, но я имел в виду: ты для меня, конечно, не второстепенный персонаж, но вон сколько цветков «на полях»...
Итак, достигнув определенного душевного равновесия, с улыбкой блаженного я зашел в ресторан «Трам». Маня уже сидела за столиком перед экраном. Крутили «Операцию „Ы“, новеллу „Напарник“. У меня сразу мелькнуло, что певунья и тут решила „мыслить концептуально“: пригласила именно в „Трам“, откуда мы впервые поехали ко мне, помня о гайдаевском исследовании, вероятно, попросила официанта поставить „Операцию „Ы“. Как-то нелепо было декламировать хокку Басё, когда Верзила, весь черный, в ожерелье из изоляторов, гоняется за Шуриком по стройке. «Хотелось бы обратить внимание авторов на эпизод превращения Верзилы в негра“, – вспомнилась мне критическая фраза из протокола заседания мосфильмовского худсовета.
Я опустился на стул, подвинул к певунье баул с вещами: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон, диски Земфиры. Она отмахнулась – потом, потом. И снова уставилась в экран, будто лет десять не видела эту комедию Гайдая. Я же стал кадрить официантку Катю. У нее были обгрызенные ногти – явный признак шизофрении. Тем слаще игра. ...
Фильм наконец закончился.
– Ну что? Как жизнь молодая? – Маня смотрит на меня с улыбкой, на лице ни облачка, утиный носик подрагивает, словно поплавок.
Что она еще задумала, непредсказуемая наша?
– Живу.
– Как твои изыскания по Гайдаю?
– Прекрасно. Все второстепенные персонажи выстроены в ряд. Спасибо, что интересуешься моими делами.
– Как личная жизнь?
Я рассмеялся.
– Влюбился. По уши.
– В кого это?
– Ты ее только что видела.
Маня стрельнула глазенками по сторонам:
– Официантка? Эта, с обгрызенными ногтями?
– Нет-нет. Соплюшка из колыбели. Из «Операции „Ы“.
– Как это?
– Она ведь тоже второстепенный персонаж. Я писал исследование, позвонил ей. Мне ее телефон дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Но теперь Татьяна Градова, сама понимаешь, красивая взрослая женщина. Познакомились, встретились. То, что мне надо.
– Ты же врешь? Ну врешь же? Какая Татьяна Градова?
– Вру. Скажи, Мань, что у тебя на уме? Ты ведь чего-то от меня хочешь? Может, выпьем для начала?
– Очень хочу. В смысле выпить. Но пока нельзя. Потом.
– Когда потом? Кстати, а почему ты без Насти? – Я подначил невольно, по инерции, и, смутившись, подозвал официантку.
– У Насти переговоры, очень важные. Как раз жду звонка от нее. Он и для тебя важен.
– Для меня?
– Вы будете заказывать? – Катя некультурно грызет ногти, переминается с ноги на ногу.
– Виски с кусочком льда, – говорит Маня, видя, что от меня сейчас толку мало. – А, впрочем, и мне давайте. То же самое. Виски.
– Что за встреча? – Я уже взял себя в руки и даже услышал: механическое пианино в углу играет попурри из вальсов Штрауса.
Маня хотела ответить, но тут ей позвонили на мобильник. Похоже, это кобра. В смысле Настя. Утиный носик певуньи, барометр ее настроения, радостно вздернулся – будто клюнула крупная рыба. Улыбка озарила лицо. Я замер в ожидании. Царица Хатшепсут, готовая миловать или казнить.
– Можешь меня поздравить.
– С чем?
– Я подписываю контракт, очень серьезный. С одной звукозаписывающей компанией.
– «Юниверсал»? «Сони мьюзик»?
– Не скажу, чтоб не... тьфу-тьфу-тьфу. Потом. Но выпить за это уже можно.
Мы дерябнули. Я посмотрел Мане в глаза. Все-таки получилась яблочная бражка. И что же дальше, непредсказуемая наша?
– Я, собственно, хотела тебе предложить, – хруст льда на зубах. – Продюсером у нас Настя, так уж вышло, извини. Но, помнишь, я тебе обещала место пресс-атташе?
– Как же, как же.
– Ну, пойдешь?
– Я дорого стою.
– Сколько?
– Деловая хватка, – я потрогал правую щеку – она горела от волнения, словно невеста перед алтарем. – Вот подпишешь контракт, тогда и поговорим. Но, если честно, я не знаю, как мы будем с тобой работать.
– В смысле?
– В смысле после всех личных отношений. Мы же с тобой собирались пожениться, помнишь?
– Помню, – отвечает певунья и одним глотком, по-ковбойски, допивает вискарь. – Помню и должна тебе кое-что сказать. У нас сейчас с Настей сугубо деловые отношения. Другие как-то не сложились. Так что все еще можно... вернуть.
Утиный носик подрагивает, будто поплавок. Если бы она умела плакать, по-женски, по-бабьи, она бы заплакала. Но только блестки в глазах, влажные, разноцветные. «Господи, – мелькает у меня, – спасибо, что ты даешь возможность прощать и возвращать. Прощать и, главное, возвращать. Спасибо тебе. Спасибо».
...Как называлась эта болезнь? Трахома, «египетский конъюнктивит». Слепота, полная, беспросветная. Словно это я, а не певунья обнимал тех заразных детей на восточном базаре в Каире.
Москва – Хургада – Иерусалим – Анталья – Дубровник – Москва
Певунья позвонила через месяц после нашего разрыва. Весь этот срок я героически боролся с желанием набрать ее номер. Кроме страмониума, помогала рецептура яблочной бражки: больше воды, меньше дрожжей и сахара. В итоге ядреный яблочный уксус вместо вина. То бишь я убеждал себя, что из Мани так ничего и не вышло. А без ее звездности наша небесная история, наша любовь, увы, – с кислятиной на губах. И спасибо тогда Господу Богу. Или Вельзевулу. Без разницы.
Перед грядущей встречей (а то, что она будет, я не сомневался) я пытался сформулировать на бумаге ответную обвинительную речь, но выходил какой-то бред горячечный. Я рвал листы, черкал, переписывал, снова разрывал. Аккурат к Маниному звонку пришел к некоему душевному равновесию. Решил при встрече ошарашить певунью чем-то из Басе и первым (непременно первым!) предложить остаться друзьями. Полистал японского классика, кое-что вытащил на свет:
«Ворон-скиталец, взгляни!
Где гнездо твое старое?
Всюду сливы в цвету».
Годится. Или вот:
«О, не думай, что ты из тех.
Кто следа не оставил в мире!
Поминовения день!»
Нет, это, пожалуй, на похоронах читать. А вот в самую точку:
«О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему —
В этом высший подвиг цветка!»
Здесь, как и всегда в хокку, множество смыслов, но я имел в виду: ты для меня, конечно, не второстепенный персонаж, но вон сколько цветков «на полях»...
Итак, достигнув определенного душевного равновесия, с улыбкой блаженного я зашел в ресторан «Трам». Маня уже сидела за столиком перед экраном. Крутили «Операцию „Ы“, новеллу „Напарник“. У меня сразу мелькнуло, что певунья и тут решила „мыслить концептуально“: пригласила именно в „Трам“, откуда мы впервые поехали ко мне, помня о гайдаевском исследовании, вероятно, попросила официанта поставить „Операцию „Ы“. Как-то нелепо было декламировать хокку Басё, когда Верзила, весь черный, в ожерелье из изоляторов, гоняется за Шуриком по стройке. «Хотелось бы обратить внимание авторов на эпизод превращения Верзилы в негра“, – вспомнилась мне критическая фраза из протокола заседания мосфильмовского худсовета.
Я опустился на стул, подвинул к певунье баул с вещами: свитер с желтой лентой на спине, детский аккордеон, диски Земфиры. Она отмахнулась – потом, потом. И снова уставилась в экран, будто лет десять не видела эту комедию Гайдая. Я же стал кадрить официантку Катю. У нее были обгрызенные ногти – явный признак шизофрении. Тем слаще игра. ...
Фильм наконец закончился.
– Ну что? Как жизнь молодая? – Маня смотрит на меня с улыбкой, на лице ни облачка, утиный носик подрагивает, словно поплавок.
Что она еще задумала, непредсказуемая наша?
– Живу.
– Как твои изыскания по Гайдаю?
– Прекрасно. Все второстепенные персонажи выстроены в ряд. Спасибо, что интересуешься моими делами.
– Как личная жизнь?
Я рассмеялся.
– Влюбился. По уши.
– В кого это?
– Ты ее только что видела.
Маня стрельнула глазенками по сторонам:
– Официантка? Эта, с обгрызенными ногтями?
– Нет-нет. Соплюшка из колыбели. Из «Операции „Ы“.
– Как это?
– Она ведь тоже второстепенный персонаж. Я писал исследование, позвонил ей. Мне ее телефон дала Нина Павловна Гребешкова, вдова Гайдая. Но теперь Татьяна Градова, сама понимаешь, красивая взрослая женщина. Познакомились, встретились. То, что мне надо.
– Ты же врешь? Ну врешь же? Какая Татьяна Градова?
– Вру. Скажи, Мань, что у тебя на уме? Ты ведь чего-то от меня хочешь? Может, выпьем для начала?
– Очень хочу. В смысле выпить. Но пока нельзя. Потом.
– Когда потом? Кстати, а почему ты без Насти? – Я подначил невольно, по инерции, и, смутившись, подозвал официантку.
– У Насти переговоры, очень важные. Как раз жду звонка от нее. Он и для тебя важен.
– Для меня?
– Вы будете заказывать? – Катя некультурно грызет ногти, переминается с ноги на ногу.
– Виски с кусочком льда, – говорит Маня, видя, что от меня сейчас толку мало. – А, впрочем, и мне давайте. То же самое. Виски.
– Что за встреча? – Я уже взял себя в руки и даже услышал: механическое пианино в углу играет попурри из вальсов Штрауса.
Маня хотела ответить, но тут ей позвонили на мобильник. Похоже, это кобра. В смысле Настя. Утиный носик певуньи, барометр ее настроения, радостно вздернулся – будто клюнула крупная рыба. Улыбка озарила лицо. Я замер в ожидании. Царица Хатшепсут, готовая миловать или казнить.
– Можешь меня поздравить.
– С чем?
– Я подписываю контракт, очень серьезный. С одной звукозаписывающей компанией.
– «Юниверсал»? «Сони мьюзик»?
– Не скажу, чтоб не... тьфу-тьфу-тьфу. Потом. Но выпить за это уже можно.
Мы дерябнули. Я посмотрел Мане в глаза. Все-таки получилась яблочная бражка. И что же дальше, непредсказуемая наша?
– Я, собственно, хотела тебе предложить, – хруст льда на зубах. – Продюсером у нас Настя, так уж вышло, извини. Но, помнишь, я тебе обещала место пресс-атташе?
– Как же, как же.
– Ну, пойдешь?
– Я дорого стою.
– Сколько?
– Деловая хватка, – я потрогал правую щеку – она горела от волнения, словно невеста перед алтарем. – Вот подпишешь контракт, тогда и поговорим. Но, если честно, я не знаю, как мы будем с тобой работать.
– В смысле?
– В смысле после всех личных отношений. Мы же с тобой собирались пожениться, помнишь?
– Помню, – отвечает певунья и одним глотком, по-ковбойски, допивает вискарь. – Помню и должна тебе кое-что сказать. У нас сейчас с Настей сугубо деловые отношения. Другие как-то не сложились. Так что все еще можно... вернуть.
Утиный носик подрагивает, будто поплавок. Если бы она умела плакать, по-женски, по-бабьи, она бы заплакала. Но только блестки в глазах, влажные, разноцветные. «Господи, – мелькает у меня, – спасибо, что ты даешь возможность прощать и возвращать. Прощать и, главное, возвращать. Спасибо тебе. Спасибо».
...Как называлась эта болезнь? Трахома, «египетский конъюнктивит». Слепота, полная, беспросветная. Словно это я, а не певунья обнимал тех заразных детей на восточном базаре в Каире.
Москва – Хургада – Иерусалим – Анталья – Дубровник – Москва