Страница:
– Ну да, ну да. Все прежние договоренности недействительны. В силу все-таки вступили «авторские права».
– Какие авторские права?
– На душу, мысли, чувства. Тебя же и цитирую. К тому же убиты два «Зэ». Свобода, полная свобода!
– Ты что, бредишь? Какие «двазэ» убиты?
– Зверь и Земфира. Земфира – метафорически.
– Не истери, чувак! Что ты все время паришься на пустом месте?
– Нет, ну а кто клятвенно обещал, что мы подадим заявление до твоего отъезда в Уфу?
– Послушай, не дави. Когда на меня давят, я все наоборот делаю. Я начинаю вспоминать, что вообще должна быть одна.
– Да-да. «Так лучше для творчества».
– Да, так лучше для творчества. Ничего не отвлекает. Гений, в высоком, ницшеанском смысле, всегда один. Ход истории, как говорил профессор, зависит от воли одиночек.
– Какой, к черту, профессор?
– Профессор филологии Базельского университета Фридрих Ницше.
– Ты что, подсела на Ницше? Ты всерьез считаешь себя гением? Но реальные гении не кричат на каждом углу о своей гениальности!
– Фигня. Земфира, когда еще в училище была, в Уфе, плевала на всех и уже тогда считала себя гением.
Вот такая у нас певунья. И никаких гвоздей.
Меня стало медленно сносить в привычный ступор, словно температурящего в сон. Уфа, Земфира, Ницше, Настя. Силы на исходе. Я устал бороться. Маня непредсказуема – повторять это каждый день, как номер собственной «visa».
– Ладно. Спорить с тобой бесполезно.
– Это точно.
– Сказала бы хоть – проводил.
– Настины друзья проводили, все в порядке. Ладно, не обижайся. Бегу на посадку. Ищи клубы и Бурлакова!
Буду звонить, звони чаще, пока, удачи, целую.
Я повесил трубку. Смешно, но на секунду я вдруг почувствовал себя В. Уральским или, что еще потешнее, М. Кравчуновской. Второстепенным персонажем во всей этой нашей с Маней небесной истории.
Нужно было срочно выпить, чтобы каким-то образом выдернуть себя на поверхность.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
– Какие авторские права?
– На душу, мысли, чувства. Тебя же и цитирую. К тому же убиты два «Зэ». Свобода, полная свобода!
– Ты что, бредишь? Какие «двазэ» убиты?
– Зверь и Земфира. Земфира – метафорически.
– Не истери, чувак! Что ты все время паришься на пустом месте?
– Нет, ну а кто клятвенно обещал, что мы подадим заявление до твоего отъезда в Уфу?
– Послушай, не дави. Когда на меня давят, я все наоборот делаю. Я начинаю вспоминать, что вообще должна быть одна.
– Да-да. «Так лучше для творчества».
– Да, так лучше для творчества. Ничего не отвлекает. Гений, в высоком, ницшеанском смысле, всегда один. Ход истории, как говорил профессор, зависит от воли одиночек.
– Какой, к черту, профессор?
– Профессор филологии Базельского университета Фридрих Ницше.
– Ты что, подсела на Ницше? Ты всерьез считаешь себя гением? Но реальные гении не кричат на каждом углу о своей гениальности!
– Фигня. Земфира, когда еще в училище была, в Уфе, плевала на всех и уже тогда считала себя гением.
Вот такая у нас певунья. И никаких гвоздей.
Меня стало медленно сносить в привычный ступор, словно температурящего в сон. Уфа, Земфира, Ницше, Настя. Силы на исходе. Я устал бороться. Маня непредсказуема – повторять это каждый день, как номер собственной «visa».
– Ладно. Спорить с тобой бесполезно.
– Это точно.
– Сказала бы хоть – проводил.
– Настины друзья проводили, все в порядке. Ладно, не обижайся. Бегу на посадку. Ищи клубы и Бурлакова!
Буду звонить, звони чаще, пока, удачи, целую.
Я повесил трубку. Смешно, но на секунду я вдруг почувствовал себя В. Уральским или, что еще потешнее, М. Кравчуновской. Второстепенным персонажем во всей этой нашей с Маней небесной истории.
Нужно было срочно выпить, чтобы каким-то образом выдернуть себя на поверхность.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
На «Мосфильм» я, конечно, не поехал. Какие тут второстепенные персонажи! Откупорил бутылку «Мартеля» и подумал о кобре, которая, говорят, плюет ядом точнехонько в глаза противнику.
Что я знал об этой Насте? Внезапно, виртуальная, она обрела плоть, обтянутую сверкающей змеиной кожей (навязчивый образ, хрен знает чем навеянный). Однокурсница, обещавшая Мане компьютер. И все.
Теперь они вместе летят в Уфу, словно сорванные ураганом. Я же сижу, утирая змеиные плевки, пью «Мартель» из розовой пиалы. Не экзотики ради – все коньячные рюмки разбиты, впрочем, как и водочные, и емкости для шнапса, граппы, текилы, виски. И пиала в какой-то миг чуть не полетела в портрет Одри Хепберн, висевший на стене.
Бедная Одри! Обожаемая, она-то в чем виновата? Я раз двадцать смотрел «Завтрак у Тиффани» с ее участием, «Мою прекрасную леди», «Сабрину», «Детский час»...
В последнем фильме, 1962 года, вместе с Одри играла Ширли Маклейн. Двух продвинутых учительниц, Кэрин и Марту, держащих частный колледж в маленьком американском городке, ложно обвиняют в лесбийской связи. Между ними действительно ничего нет, но несчастные попадают в глухую обывательскую осаду – родители забирают детей из школы, все жители говорят девушкам коллективное «фи». Однако истина в итоге торжествует. После всех страданий, оправданные, они обсуждают свою будущую жизнь, и тут Марта-Маклейн признается Кэрин, что и в самом деле испытывает к ней нечто большее, чем просто дружеские чувства...
Я дерябнул коньяку. Конечно, учитывая Манин анамнез [24], можно все предположить. Впрочем, кого зовут Мартой, а кого Кэрин – еще нужно разобраться. Блин, и пиала, как специально, розовая! Я закрыл глаза, слушая мелодию самолетных турбин – тех, египетских, или этих, уфимских. Но «Мартель» не вставил, а, напротив, прояснил мозги. Так бывает, когда доползешь граммов до двухсот.
С чего я взял? Я как та злобная девочка в «Детском часе», которая из мести нашептала своей бабушке: училки, мол, целовались, обнимались и говорили друг другу нежные слова. Почему не допустить, что они просто подруги? Какие у меня основания подозревать? Разве Маня сказала, что «свадьбы не будет»? Чего я парюсь на пустом месте? Или мечтаю о клетке для певуньи, о той, где держал ее покойный Зверь?
Встряхнувшись, я набрал номер Кира. Неизменно сонный голос.
– А? Але?
– Баклан, ты чего тогда трубку бросил?
– А? Что?
– Дрыхнешь все. Как там с моими просьбами?
– «Я в ирландском пабе дую пиво...»
– Обиделся все-таки. А на что, интересно?
– С той егозой пью, которая мочилась у Мавзолея. Не ревнуешь?
– Ну пей, пей. Что с клубами и Бурлаковым?
– А как у нас сегодня с юмором? У нас с егозой в порядке с утра. А у вас с Маней? Как, кстати, Маня с утра? Смотреть можно?
– Чего-то я не пойму тебя, Кир. Чего ты несешь, чего завелся?
Молчание, обидчивое сопение. Ну словно ребенок! Я уже было хотел, попрощавшись, отключиться (мало ли что человеку приснилось – может, бомбардировщики с дерьмом), но тут Викулкин очнулся:
– Проси прощения, негодный!
Я рассмеялся:
– Ты разговариваешь просто как.. Ладно, извини, хотя не знаю за что. «Негодный»... Ха-ха.
– То-то же. Я все достал, все телефоны.
– Я записываю.
– Скажу при встрече. Мы сегодня идем с тобой на мероприятие.
– Куда это?
– Семинар молодых продюсеров. В одном модненьком клубе. Я тебя проведу. Очень полезная тусовка, начинающий ты наш. Можешь свою Маню захватить.
– А ее нет в Москве. Она в Уфу улетела.
– Правда? Какое счастье... В смысле ничего страшного. Ты же молодой продюсер, а не она.
– А там наливают? А то я с утра уже напровожался.
– Ну как же без этого, дорогой!
В клубе, где мы встретились с Киром, было много зеркал. Стены, пол, потолок – сплошь зеркала. Я видел себя со всех сторон и не узнавал – со спины не узнавал, с левого бока, с правого, снизу, сверху. Обман зрения, комната смеха. Я сделал умное лицо на потолке и ринулся в зал, где галдели семинаристы.
Викулкин уже раздобыл коньяк – нюхом профессионального халявщика. Держа два стакана, он ждал меня в уголке с таким торжественным видом, будто собирался выпить на брудершафт.
– Что тут происходит? – Я с любопытством разглядывал незнакомый народ. – Со всех краев и областей необъятной Родины слетелись в Москву передовики...
Не успел закончить фразу – на сцену выкатилась большегрузная особа в белом балахоне и с дымящейся трубкой во рту. С трубкой она смотрелась примерно так же, как Никулин в «Бриллиантовой руке» с пистолетом в авоське. Курнув, словно дунув в свисток, барышня заговорила:
– Мы дадим вам те тайные, эксклюзивные знания, которые помогут по всем позициям реального шоу-бизнеса и продюсирования. Они помогут вам избежать распространенных ошибок, потери денег и времени. Помогут найти нужных людей и научиться многим секретам, которые бережно охраняются московским шоу-бизнесом...
Я осмотрелся – люди рядом старательно конспектировали. Зеркала вокруг создавали иллюзию, что по-студенчески строчат все. Кроме нас с Киром, разумеется. (А потом, как Шурик в новелле «Наваждение», будем метаться в поисках лекций!) Мы пили дрянной молдавский коньяк, и я уже переступил двухсотграммовую черту.
А барышня в белом балахоне продолжала витийствовать:
– Все талантливые люди, как правило, незащищенные особи со сдвинутой психикой. Они устроены по-другому, и поэтому рядом с ними должны быть помощники, то есть продюсеры. Но звание продюсера – это очень гордое звание. Сначала испытательный срок, а потом медаль за заслуги. А что мы видим повсеместно? Молодые люди, выдающие себя за продюсеров, хорошо одетые, симпатичные, не знают основ продюсирования, не могут шагу самостоятельно ступить. А ведь кто—то ему, поганцу, отдался, отдал то есть свое время и свой талант. И этим обрек себя на гибель!
– Правильно! – крикнул я с галерки. – Так им, самоделкам и самопалкам!
Однако какая адресная критика. Не в бровь, а в глаз. Я даже заподозрил на секунду, что Викулкин просто-напросто подговорил этот «грузовик с дымком» наехать на меня. Чисто конкретно. Чуть не плеснул коньяк ему в морду. Повезло Киру – отошел за очередной порцией.
Впрочем, я быстро остыл. Прихлебывая коньяк, стал читать программку семинара, которая в отличие от обтекаемых, как венецианская гондола, речей «белокурой бестии» показалась мне весьма толковой. Темы, самые интересные, звучали так:
«С чего начинается продюсирование нового проекта и основы продюсирования. Составление бизнес-плана. Создание команды. Роль каждого участника в создании проекта».
«Роль ТВ, прессы и радио в шоу-бизнесе. Как выбрать песню для клипа, для радио. Роль мониторинга в поисках хита».
«Как создается клип: сценарий, формат, бюджет».
«Рекорд-компании и взаимоотношения с ними».
«Концертная деятельность. Все о московских клубах. Роль концертного директора».
«Работа со спонсорами. Бартерные отношения. Разработка спонсорских условий. Информационные спонсоры»...
– Возьмите ваш стакан, сэр.
– Арина Родионовна моя!
Нет, коньяк все-таки опасный напиток. Вылезешь за двести граммов, как в борьбе сумо за черту круга, – и пиши пропало...
Что я знал об этой Насте? Внезапно, виртуальная, она обрела плоть, обтянутую сверкающей змеиной кожей (навязчивый образ, хрен знает чем навеянный). Однокурсница, обещавшая Мане компьютер. И все.
Теперь они вместе летят в Уфу, словно сорванные ураганом. Я же сижу, утирая змеиные плевки, пью «Мартель» из розовой пиалы. Не экзотики ради – все коньячные рюмки разбиты, впрочем, как и водочные, и емкости для шнапса, граппы, текилы, виски. И пиала в какой-то миг чуть не полетела в портрет Одри Хепберн, висевший на стене.
Бедная Одри! Обожаемая, она-то в чем виновата? Я раз двадцать смотрел «Завтрак у Тиффани» с ее участием, «Мою прекрасную леди», «Сабрину», «Детский час»...
В последнем фильме, 1962 года, вместе с Одри играла Ширли Маклейн. Двух продвинутых учительниц, Кэрин и Марту, держащих частный колледж в маленьком американском городке, ложно обвиняют в лесбийской связи. Между ними действительно ничего нет, но несчастные попадают в глухую обывательскую осаду – родители забирают детей из школы, все жители говорят девушкам коллективное «фи». Однако истина в итоге торжествует. После всех страданий, оправданные, они обсуждают свою будущую жизнь, и тут Марта-Маклейн признается Кэрин, что и в самом деле испытывает к ней нечто большее, чем просто дружеские чувства...
Я дерябнул коньяку. Конечно, учитывая Манин анамнез [24], можно все предположить. Впрочем, кого зовут Мартой, а кого Кэрин – еще нужно разобраться. Блин, и пиала, как специально, розовая! Я закрыл глаза, слушая мелодию самолетных турбин – тех, египетских, или этих, уфимских. Но «Мартель» не вставил, а, напротив, прояснил мозги. Так бывает, когда доползешь граммов до двухсот.
С чего я взял? Я как та злобная девочка в «Детском часе», которая из мести нашептала своей бабушке: училки, мол, целовались, обнимались и говорили друг другу нежные слова. Почему не допустить, что они просто подруги? Какие у меня основания подозревать? Разве Маня сказала, что «свадьбы не будет»? Чего я парюсь на пустом месте? Или мечтаю о клетке для певуньи, о той, где держал ее покойный Зверь?
Встряхнувшись, я набрал номер Кира. Неизменно сонный голос.
– А? Але?
– Баклан, ты чего тогда трубку бросил?
– А? Что?
– Дрыхнешь все. Как там с моими просьбами?
– «Я в ирландском пабе дую пиво...»
– Обиделся все-таки. А на что, интересно?
– С той егозой пью, которая мочилась у Мавзолея. Не ревнуешь?
– Ну пей, пей. Что с клубами и Бурлаковым?
– А как у нас сегодня с юмором? У нас с егозой в порядке с утра. А у вас с Маней? Как, кстати, Маня с утра? Смотреть можно?
– Чего-то я не пойму тебя, Кир. Чего ты несешь, чего завелся?
Молчание, обидчивое сопение. Ну словно ребенок! Я уже было хотел, попрощавшись, отключиться (мало ли что человеку приснилось – может, бомбардировщики с дерьмом), но тут Викулкин очнулся:
– Проси прощения, негодный!
Я рассмеялся:
– Ты разговариваешь просто как.. Ладно, извини, хотя не знаю за что. «Негодный»... Ха-ха.
– То-то же. Я все достал, все телефоны.
– Я записываю.
– Скажу при встрече. Мы сегодня идем с тобой на мероприятие.
– Куда это?
– Семинар молодых продюсеров. В одном модненьком клубе. Я тебя проведу. Очень полезная тусовка, начинающий ты наш. Можешь свою Маню захватить.
– А ее нет в Москве. Она в Уфу улетела.
– Правда? Какое счастье... В смысле ничего страшного. Ты же молодой продюсер, а не она.
– А там наливают? А то я с утра уже напровожался.
– Ну как же без этого, дорогой!
В клубе, где мы встретились с Киром, было много зеркал. Стены, пол, потолок – сплошь зеркала. Я видел себя со всех сторон и не узнавал – со спины не узнавал, с левого бока, с правого, снизу, сверху. Обман зрения, комната смеха. Я сделал умное лицо на потолке и ринулся в зал, где галдели семинаристы.
Викулкин уже раздобыл коньяк – нюхом профессионального халявщика. Держа два стакана, он ждал меня в уголке с таким торжественным видом, будто собирался выпить на брудершафт.
– Что тут происходит? – Я с любопытством разглядывал незнакомый народ. – Со всех краев и областей необъятной Родины слетелись в Москву передовики...
Не успел закончить фразу – на сцену выкатилась большегрузная особа в белом балахоне и с дымящейся трубкой во рту. С трубкой она смотрелась примерно так же, как Никулин в «Бриллиантовой руке» с пистолетом в авоське. Курнув, словно дунув в свисток, барышня заговорила:
– Мы дадим вам те тайные, эксклюзивные знания, которые помогут по всем позициям реального шоу-бизнеса и продюсирования. Они помогут вам избежать распространенных ошибок, потери денег и времени. Помогут найти нужных людей и научиться многим секретам, которые бережно охраняются московским шоу-бизнесом...
Я осмотрелся – люди рядом старательно конспектировали. Зеркала вокруг создавали иллюзию, что по-студенчески строчат все. Кроме нас с Киром, разумеется. (А потом, как Шурик в новелле «Наваждение», будем метаться в поисках лекций!) Мы пили дрянной молдавский коньяк, и я уже переступил двухсотграммовую черту.
А барышня в белом балахоне продолжала витийствовать:
– Все талантливые люди, как правило, незащищенные особи со сдвинутой психикой. Они устроены по-другому, и поэтому рядом с ними должны быть помощники, то есть продюсеры. Но звание продюсера – это очень гордое звание. Сначала испытательный срок, а потом медаль за заслуги. А что мы видим повсеместно? Молодые люди, выдающие себя за продюсеров, хорошо одетые, симпатичные, не знают основ продюсирования, не могут шагу самостоятельно ступить. А ведь кто—то ему, поганцу, отдался, отдал то есть свое время и свой талант. И этим обрек себя на гибель!
– Правильно! – крикнул я с галерки. – Так им, самоделкам и самопалкам!
Однако какая адресная критика. Не в бровь, а в глаз. Я даже заподозрил на секунду, что Викулкин просто-напросто подговорил этот «грузовик с дымком» наехать на меня. Чисто конкретно. Чуть не плеснул коньяк ему в морду. Повезло Киру – отошел за очередной порцией.
Впрочем, я быстро остыл. Прихлебывая коньяк, стал читать программку семинара, которая в отличие от обтекаемых, как венецианская гондола, речей «белокурой бестии» показалась мне весьма толковой. Темы, самые интересные, звучали так:
«С чего начинается продюсирование нового проекта и основы продюсирования. Составление бизнес-плана. Создание команды. Роль каждого участника в создании проекта».
«Роль ТВ, прессы и радио в шоу-бизнесе. Как выбрать песню для клипа, для радио. Роль мониторинга в поисках хита».
«Как создается клип: сценарий, формат, бюджет».
«Рекорд-компании и взаимоотношения с ними».
«Концертная деятельность. Все о московских клубах. Роль концертного директора».
«Работа со спонсорами. Бартерные отношения. Разработка спонсорских условий. Информационные спонсоры»...
– Возьмите ваш стакан, сэр.
– Арина Родионовна моя!
Нет, коньяк все-таки опасный напиток. Вылезешь за двести граммов, как в борьбе сумо за черту круга, – и пиши пропало...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Зима, сухой, как вареная пшенка, снег. В детстве я жил в Хабаровске, и зимние забавы – единственное, что внятно, телесно помню. Телесно потому, что до сих пор при минусовой температуре (или мне с перепою мерещится?) покалывают отмороженные мочки ушей и кончики пальцев.
Всю зиму я ходил обмотанный по самые глаза очень теплой оренбургской паутинкой [25], руки в толстенных варежках, а на ногах – купленные у соседа-лилипута Паши Цушкевича унты из камуса [26]. Но я круто обморозился на катке возле дома, гоняя, весь распахнутый, крючковатой клюшкой плетеный темно-красный мяч (хоккей с мячом – спорт number one в Хабаровске). Так раздухарился, что и не заметил поначалу. Пришел домой с лицом в белых пятнах, с бесчувственными пальцами. Мать заверещала и сунула мои руки-ноги в тазик с холодной водой. Будто кипятком ошпарили! Я зарыдал. Перестал выть только тогда, когда к нам заглянул Цушкевич. По-соседски утешил: мол, только что видел, как «скорая» забрала одного пьянчужку – вот у него обморожение так обморожение! Я поднял заплаканные глаза.
– Руки будто надутые резиновые перчатки. Кожа отделилась от мяса! – Цушкевич красочно изобразил это, сморщив детскую рожицу.
– Чего вы врете?
– Чтоб я сдох! «Береги руку, Сеня. Береги».
– Какой я вам Сеня?
Лилипут помялся, ничего не стал объяснять, подмигнул мне и ушел. Но я уже не хныкал.
Вообще Паша Цушкевич был у нас районной знаменитостью. Во-первых, во времена горбачевского «сухого закона» он обучил народ из средства для протирки стекол «Секунда» выпаривать алкогольную жидкость. По такой схеме: на 30-градусный мороз выставлялся стальной уголок, через пару минут на него выливали «Секунду». Все примеси тут же липли к ледяному железу, а незамерзающий технический спирт – основа «Секунды» – аккуратненько стекал по желобку в тару. Не каждый организм выдерживал этот адский напиток, но люди все равно были благодарны Цушкевичу.
Во-вторых, мало того что Паша был лилипутом – в молодости он работал в лилипутском цирке и вспоминал об этом периоде своей жизни чрезвычайно увлекательно. Ну словно Ираклий Андроников [27]по телику! Коронным номером Цушкевича была романтическая история о любви к Милене.
Однажды в цирке появилась Милена. Паша влюбился в нее сразу – красавица, длинноногая (по лилипутским, разумеется, меркам), веселого нрава. Интересно, что и остальные артисты встретили новенькую фокусницу тепло и сердечно, хотя, как в любом творческом коллективе, в их труппе процветали зависть, ревность, борьба за первенство. Но уж слишком неоспоримо было верховенство Милены в росте и внешности. Поэтому у Паши тут же появились соперники.
Пылкие, безоглядные, они посвящали фокуснице свои алгебраические сальто-мортале, с ее именем на устах залезали в пасть ко льву (одни детские ботиночки торчали), а дрессировщик Жора стал называть Миленой всех своих шестерых макак, и по вечерам те, обиженные, плакались в холку Ксиве – лошади, на спине которой вот уже много лет отрабатывали цирковые номера.
Но предпочтение новенькая отдала все же клоуну Цушкевичу. Понятно почему – он смешил ее ежеминутно. Их стали считать женихом и невестой. Казалось, это и есть настоящая любовь. (Почему никто не написал что-то вроде «Ромео и Джульетты» про лилипутов?) Любовь людей, в чем-то обделенных, чего-то лишенных, но обделенных и лишенных одинаково, в равной мере. Гуляя по ветхозаветному парку имени Клары Цеткин, они с упоением рисовали свое будущее – в розовых, малиновых, ярко-голубых тонах.
И вдруг разом все рухнуло.
Леонид Трухановский был директором и худруком их лилипутской труппы. Огромный, бородатый, неумеренно пьющий мужчина. «Нормальный», не лилипут, естественно. Был женат, и его жена, Елена Андреевна, работала в том же цирке бухгалтером.
Трухановский умел находить со своими подопечными общий язык. Не то что Карабас-Барабас. Он любил их (Елена Андреевна считала – баловал), сам придумывал большинство номеров, писал клоунские репризы (хотя Паша, с трудом разбирая иероглифы шефа, всегда мрачно бурчал под нос: «Ну да, ну да. Все мы гении, все умеем». «У нас управдом – друг человека»), рисовал эскизы костюмов. Его дом, к недовольству жены, был круглосуточно открыт для шебутной лилипутской компании. В отдельной комнате даже стояла трехъярусная кроватка для маленьких гостей, на тот случай, если кто-то заиграется и побоится возвращаться за полночь в общежитие цирка.
Так однажды у Трухановского осталась ночевать Милена с подругой. И тут наш добрый Карабас-Барабас ее по-своему разглядел. Влюбился, и она в него спустя некоторое время без памяти влюбилась. Порыву директора Паша мог найти объяснение – на экзотику старого бабника потянуло. Но она-то? С ней, с Миленой, что произошло? Ведь еще вчера рисовали общее будущее розовыми, малиновыми, ярко-голубыми красками!
Поначалу Цушкевич думал о самоубийстве. Даже размышлял над способами ухода: петля, прыжок из окна своей комнаты на втором этаже. Но потом решил, что все это будет только на руку и на смех «большим». Нет, он станет действовать по-другому. Он станет мстить – жестоко, коварно, страшно. И от его мести содрогнутся большие города и эти большие люди в больших домах.
Вскоре всей труппе предстояло отправиться на гастроли в Италию. Перед самым отъездом Трухановский развелся с женой и переехал со своей маленькой возлюбленной в арендованную квартиру. Елену Андреевну из цирка уволили – к всеобщей радости лилипутов.
В Риме бушевала весна. Пинии. Кактусы. Неописуемая светоносная красота. («Ох, красота-то какая! Лепота!» – паясничал Цушкевич.) И от нее у многих лилипутов просто голова закружилась. Поэтому в город выходили всей труппой, чуть ли не за ручку держась. А Рим был коварен, непредсказуем, переменчив. Как женщина. Только стояла парализующая жара, свистнул в ухо ветерок – и хлынул дождь. И как потускнели краски во время ливня! Серые, черные, ржавые тона. Спасаясь в ближайшей траттории, лилипуты попивали граппу, а Трухановский, обнимая Милену, шумно декламировал из Светония [28]:
—«Среди его любовниц были и царицы – например, мавританка Эвноя, жена Богуда: и ему и ей, по словам Назона, он делал многочисленные и богатые подарки. Но больше всех он любил Клеопатру...» – Тут Карабас-Барабас прервался и, не стесняясь лилипутов, впрочем уже и без того доведенных граппой до бесчувствия, взасос поцеловал Милену и продолжил: – «Больше всех он любил Клеопатру: с нею он и пировал не раз до рассвета, на ее корабле с богатыми покоями он готов был проплыть через весь Египет до самой Эфиопии, если бы войско не отказалось за ним следовать; наконец, он пригласил ее в Рим и отпустил с великими почестями и богатыми дарами, позволив ей даже назвать новорожденного сына его именем...»
Это было эффектно: дождевой карнавал за окнами траттории, еще не размытая в памяти светоносная красота Рима, наконец, Светоний. Милена трогательно смахнула слезу, и даже тупой вопрос дрессировщика Жоры не снизил эмоционального накала сцены. Повелитель макак спросил:
– Где это вы, Леонид Борисович, зазубрили? В школе, перед экзаменом?
Трухановский улыбнулся:
– Я раньше в драмтеатре служил. Мы ставили отрывки из «Жизни двенадцати цезарей». Я играл Гая Юлия.
Директор мельком взглянул на Цушкевича и тут же отвел глаза. Паша ослеплял ненавистью. Естественно, отрывок из Светония был выбран не случайно. Надгробная плита на его клоунскую башку. Богатые подарки, пиры до рассвета, поцелуи взасос, «...наконец, он пригласил ее в Рим». Но особенно возмутила Пашу фраза о том, что он (Цезарь типа) позволил «...назвать новорожденного сына его именем». Бестактный, бесчувственный чурбан! Ведь знает, гад, что дети для них, маленьких, – большая проблема.
Ненависть переполняла сердце Цушкевича, ему хотелось выдернуть короткий меч из рук чучела легионера, стоявшего в углу траттории, и пронзить им горло худрука. Но слишком много глаз вокруг, да и меч тяжеленный, не поднять. «Послушай, у вас несчастные случаи на стройке были? Будут», – только и пробормотал себе под нос.
И вскоре клоуну представилась возможность отомстить обидчику.
В Палермо, после завершения программы, к Леониду Борисовичу подошел солидный, до цвета маслин загорелый господин и вежливо предложил: «Хотите прилично заработать?» «Кто же не хочет?» – живо откликнулся директор. Труппу лилипутов за двойную цену приглашали выступить на тихом семейном вечере.
Утром их подвезли к старинному особняку. Швейцар в форменной тужурке с мандариновыми пуговицами провел циркачей во внутренний каменный дворик, где их уже с нетерпением ожидали: тюленьего вида дама с усиками, двое опрятных мальчиков лет 8 – 9, тот самый солидный загорелый господин в расстегнутой ярко-красной рубашке и с золотым амулетом на шее. Чуть поодаль, в беседке, размещались несколько крепких парней в безупречных черных костюмах.
Деньги Трухановскому выдали сразу – целый чемодан итальянских лир. И лилипуты отыграли представление на одном дыхании. А когда, отужинав, они засобирались в отель, гостеприимный хозяин вдруг заявил, что очень хотел, чтобы вся труппа некоторое время пожила в его особняке. Гориллы в безупречных костюмах дружелюбно потрепали Трухановского по плечу. Отказаться было невозможно.
Так циркачи попали в плен к одному из «крестных отцов» сицилийской мафии. Из высоких ворот резиденции в тот день выпустили на свободу только одного лилипута. Клоуна Пашу Цушкевича.
...Обычно в этом месте слушатели издавали удивленный вопль: «Почему?!» Паша, лукаво улыбаясь, поначалу отделывался цитатами: «Тот, кто нам мешает, тот нам поможет» и «Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!» Затем он и вправду выпивал. И наконец раскалывался по полной:
– Ведь это ж я коллег мафии сдал. Нашел их пахана, сделал такое ценное предложение. Абсолютно бескорыстно, между прочим. Если не считать, что меня взамен выпустили. У ихнего пахана слово железное!
Как развивались события дальше, как мафия использовала таланты и способности цирковых лилипутов, Цушкевич мог только предполагать. Возможно, с их помощью перевозили наркотики – маленьких артистов, жалеючи, не так тщательно обыскивали на таможне. Возможно, они вели слежку за какими-нибудь конкурентами, неугодными гангстерам политическими деятелями или слишком любознательными журналистами. Не исключено, что кого-то из лилипутов даже использовали для организации убийств или терактов – «маленькому» легче скрыться, замести следы, ввести полицию в заблуждение.
Из советских газет вернувшемуся на Родину Паше было достоверно известно одно. Бывший гражданин СССР, «добровольно» оставшийся за рубежом, Леонид Трухановский задолжал сицилийским мафиози огромные деньги. Несколько месяцев он скрывался от бандитов по всей Италии вместе со своей любовницей Миленой К. В Неаполе, в квартире на Виа Соляриа, их холодные трупы обнаружил сосед, привлеченный неприятным запахом, исходившим из жилища странной парочки. Были муниципальные похороны. О судьбе других лилипутов ничего неизвестно.
...Паша Цушкевич, конечно, круто заливал и нещадно приплетал для интриги и красного словца, но я до сих пор вспоминаю бывшего клоуна с благодарностью. Ведь именно он привил мне любовь к гайдаевским цитатам, да и вообще к комедиям Леонида Иовича.
Всю зиму я ходил обмотанный по самые глаза очень теплой оренбургской паутинкой [25], руки в толстенных варежках, а на ногах – купленные у соседа-лилипута Паши Цушкевича унты из камуса [26]. Но я круто обморозился на катке возле дома, гоняя, весь распахнутый, крючковатой клюшкой плетеный темно-красный мяч (хоккей с мячом – спорт number one в Хабаровске). Так раздухарился, что и не заметил поначалу. Пришел домой с лицом в белых пятнах, с бесчувственными пальцами. Мать заверещала и сунула мои руки-ноги в тазик с холодной водой. Будто кипятком ошпарили! Я зарыдал. Перестал выть только тогда, когда к нам заглянул Цушкевич. По-соседски утешил: мол, только что видел, как «скорая» забрала одного пьянчужку – вот у него обморожение так обморожение! Я поднял заплаканные глаза.
– Руки будто надутые резиновые перчатки. Кожа отделилась от мяса! – Цушкевич красочно изобразил это, сморщив детскую рожицу.
– Чего вы врете?
– Чтоб я сдох! «Береги руку, Сеня. Береги».
– Какой я вам Сеня?
Лилипут помялся, ничего не стал объяснять, подмигнул мне и ушел. Но я уже не хныкал.
Вообще Паша Цушкевич был у нас районной знаменитостью. Во-первых, во времена горбачевского «сухого закона» он обучил народ из средства для протирки стекол «Секунда» выпаривать алкогольную жидкость. По такой схеме: на 30-градусный мороз выставлялся стальной уголок, через пару минут на него выливали «Секунду». Все примеси тут же липли к ледяному железу, а незамерзающий технический спирт – основа «Секунды» – аккуратненько стекал по желобку в тару. Не каждый организм выдерживал этот адский напиток, но люди все равно были благодарны Цушкевичу.
Во-вторых, мало того что Паша был лилипутом – в молодости он работал в лилипутском цирке и вспоминал об этом периоде своей жизни чрезвычайно увлекательно. Ну словно Ираклий Андроников [27]по телику! Коронным номером Цушкевича была романтическая история о любви к Милене.
Однажды в цирке появилась Милена. Паша влюбился в нее сразу – красавица, длинноногая (по лилипутским, разумеется, меркам), веселого нрава. Интересно, что и остальные артисты встретили новенькую фокусницу тепло и сердечно, хотя, как в любом творческом коллективе, в их труппе процветали зависть, ревность, борьба за первенство. Но уж слишком неоспоримо было верховенство Милены в росте и внешности. Поэтому у Паши тут же появились соперники.
Пылкие, безоглядные, они посвящали фокуснице свои алгебраические сальто-мортале, с ее именем на устах залезали в пасть ко льву (одни детские ботиночки торчали), а дрессировщик Жора стал называть Миленой всех своих шестерых макак, и по вечерам те, обиженные, плакались в холку Ксиве – лошади, на спине которой вот уже много лет отрабатывали цирковые номера.
Но предпочтение новенькая отдала все же клоуну Цушкевичу. Понятно почему – он смешил ее ежеминутно. Их стали считать женихом и невестой. Казалось, это и есть настоящая любовь. (Почему никто не написал что-то вроде «Ромео и Джульетты» про лилипутов?) Любовь людей, в чем-то обделенных, чего-то лишенных, но обделенных и лишенных одинаково, в равной мере. Гуляя по ветхозаветному парку имени Клары Цеткин, они с упоением рисовали свое будущее – в розовых, малиновых, ярко-голубых тонах.
И вдруг разом все рухнуло.
Леонид Трухановский был директором и худруком их лилипутской труппы. Огромный, бородатый, неумеренно пьющий мужчина. «Нормальный», не лилипут, естественно. Был женат, и его жена, Елена Андреевна, работала в том же цирке бухгалтером.
Трухановский умел находить со своими подопечными общий язык. Не то что Карабас-Барабас. Он любил их (Елена Андреевна считала – баловал), сам придумывал большинство номеров, писал клоунские репризы (хотя Паша, с трудом разбирая иероглифы шефа, всегда мрачно бурчал под нос: «Ну да, ну да. Все мы гении, все умеем». «У нас управдом – друг человека»), рисовал эскизы костюмов. Его дом, к недовольству жены, был круглосуточно открыт для шебутной лилипутской компании. В отдельной комнате даже стояла трехъярусная кроватка для маленьких гостей, на тот случай, если кто-то заиграется и побоится возвращаться за полночь в общежитие цирка.
Так однажды у Трухановского осталась ночевать Милена с подругой. И тут наш добрый Карабас-Барабас ее по-своему разглядел. Влюбился, и она в него спустя некоторое время без памяти влюбилась. Порыву директора Паша мог найти объяснение – на экзотику старого бабника потянуло. Но она-то? С ней, с Миленой, что произошло? Ведь еще вчера рисовали общее будущее розовыми, малиновыми, ярко-голубыми красками!
Поначалу Цушкевич думал о самоубийстве. Даже размышлял над способами ухода: петля, прыжок из окна своей комнаты на втором этаже. Но потом решил, что все это будет только на руку и на смех «большим». Нет, он станет действовать по-другому. Он станет мстить – жестоко, коварно, страшно. И от его мести содрогнутся большие города и эти большие люди в больших домах.
Вскоре всей труппе предстояло отправиться на гастроли в Италию. Перед самым отъездом Трухановский развелся с женой и переехал со своей маленькой возлюбленной в арендованную квартиру. Елену Андреевну из цирка уволили – к всеобщей радости лилипутов.
В Риме бушевала весна. Пинии. Кактусы. Неописуемая светоносная красота. («Ох, красота-то какая! Лепота!» – паясничал Цушкевич.) И от нее у многих лилипутов просто голова закружилась. Поэтому в город выходили всей труппой, чуть ли не за ручку держась. А Рим был коварен, непредсказуем, переменчив. Как женщина. Только стояла парализующая жара, свистнул в ухо ветерок – и хлынул дождь. И как потускнели краски во время ливня! Серые, черные, ржавые тона. Спасаясь в ближайшей траттории, лилипуты попивали граппу, а Трухановский, обнимая Милену, шумно декламировал из Светония [28]:
—«Среди его любовниц были и царицы – например, мавританка Эвноя, жена Богуда: и ему и ей, по словам Назона, он делал многочисленные и богатые подарки. Но больше всех он любил Клеопатру...» – Тут Карабас-Барабас прервался и, не стесняясь лилипутов, впрочем уже и без того доведенных граппой до бесчувствия, взасос поцеловал Милену и продолжил: – «Больше всех он любил Клеопатру: с нею он и пировал не раз до рассвета, на ее корабле с богатыми покоями он готов был проплыть через весь Египет до самой Эфиопии, если бы войско не отказалось за ним следовать; наконец, он пригласил ее в Рим и отпустил с великими почестями и богатыми дарами, позволив ей даже назвать новорожденного сына его именем...»
Это было эффектно: дождевой карнавал за окнами траттории, еще не размытая в памяти светоносная красота Рима, наконец, Светоний. Милена трогательно смахнула слезу, и даже тупой вопрос дрессировщика Жоры не снизил эмоционального накала сцены. Повелитель макак спросил:
– Где это вы, Леонид Борисович, зазубрили? В школе, перед экзаменом?
Трухановский улыбнулся:
– Я раньше в драмтеатре служил. Мы ставили отрывки из «Жизни двенадцати цезарей». Я играл Гая Юлия.
Директор мельком взглянул на Цушкевича и тут же отвел глаза. Паша ослеплял ненавистью. Естественно, отрывок из Светония был выбран не случайно. Надгробная плита на его клоунскую башку. Богатые подарки, пиры до рассвета, поцелуи взасос, «...наконец, он пригласил ее в Рим». Но особенно возмутила Пашу фраза о том, что он (Цезарь типа) позволил «...назвать новорожденного сына его именем». Бестактный, бесчувственный чурбан! Ведь знает, гад, что дети для них, маленьких, – большая проблема.
Ненависть переполняла сердце Цушкевича, ему хотелось выдернуть короткий меч из рук чучела легионера, стоявшего в углу траттории, и пронзить им горло худрука. Но слишком много глаз вокруг, да и меч тяжеленный, не поднять. «Послушай, у вас несчастные случаи на стройке были? Будут», – только и пробормотал себе под нос.
И вскоре клоуну представилась возможность отомстить обидчику.
В Палермо, после завершения программы, к Леониду Борисовичу подошел солидный, до цвета маслин загорелый господин и вежливо предложил: «Хотите прилично заработать?» «Кто же не хочет?» – живо откликнулся директор. Труппу лилипутов за двойную цену приглашали выступить на тихом семейном вечере.
Утром их подвезли к старинному особняку. Швейцар в форменной тужурке с мандариновыми пуговицами провел циркачей во внутренний каменный дворик, где их уже с нетерпением ожидали: тюленьего вида дама с усиками, двое опрятных мальчиков лет 8 – 9, тот самый солидный загорелый господин в расстегнутой ярко-красной рубашке и с золотым амулетом на шее. Чуть поодаль, в беседке, размещались несколько крепких парней в безупречных черных костюмах.
Деньги Трухановскому выдали сразу – целый чемодан итальянских лир. И лилипуты отыграли представление на одном дыхании. А когда, отужинав, они засобирались в отель, гостеприимный хозяин вдруг заявил, что очень хотел, чтобы вся труппа некоторое время пожила в его особняке. Гориллы в безупречных костюмах дружелюбно потрепали Трухановского по плечу. Отказаться было невозможно.
Так циркачи попали в плен к одному из «крестных отцов» сицилийской мафии. Из высоких ворот резиденции в тот день выпустили на свободу только одного лилипута. Клоуна Пашу Цушкевича.
...Обычно в этом месте слушатели издавали удивленный вопль: «Почему?!» Паша, лукаво улыбаясь, поначалу отделывался цитатами: «Тот, кто нам мешает, тот нам поможет» и «Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!» Затем он и вправду выпивал. И наконец раскалывался по полной:
– Ведь это ж я коллег мафии сдал. Нашел их пахана, сделал такое ценное предложение. Абсолютно бескорыстно, между прочим. Если не считать, что меня взамен выпустили. У ихнего пахана слово железное!
Как развивались события дальше, как мафия использовала таланты и способности цирковых лилипутов, Цушкевич мог только предполагать. Возможно, с их помощью перевозили наркотики – маленьких артистов, жалеючи, не так тщательно обыскивали на таможне. Возможно, они вели слежку за какими-нибудь конкурентами, неугодными гангстерам политическими деятелями или слишком любознательными журналистами. Не исключено, что кого-то из лилипутов даже использовали для организации убийств или терактов – «маленькому» легче скрыться, замести следы, ввести полицию в заблуждение.
Из советских газет вернувшемуся на Родину Паше было достоверно известно одно. Бывший гражданин СССР, «добровольно» оставшийся за рубежом, Леонид Трухановский задолжал сицилийским мафиози огромные деньги. Несколько месяцев он скрывался от бандитов по всей Италии вместе со своей любовницей Миленой К. В Неаполе, в квартире на Виа Соляриа, их холодные трупы обнаружил сосед, привлеченный неприятным запахом, исходившим из жилища странной парочки. Были муниципальные похороны. О судьбе других лилипутов ничего неизвестно.
...Паша Цушкевич, конечно, круто заливал и нещадно приплетал для интриги и красного словца, но я до сих пор вспоминаю бывшего клоуна с благодарностью. Ведь именно он привил мне любовь к гайдаевским цитатам, да и вообще к комедиям Леонида Иовича.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
«Как говорит наш дорогой шеф, на чужой счет пьют даже трезвенники и язвенники» – с этой цитатой я наконец разлепил глаза. Цушкевич, выскочив из сна, сидел на люстре и чесал пятку непропорционально длинной рукой, как Никулин в «Кавказской пленнице». Я пару раз моргнул – клоун исчез.
Пищевод, желудок, почки, мочевой пузырь были насквозь пропитаны молдавским коньяком. Меня штормило, но хуже всего, я мало что помнил: клубное Зазеркалье, безумная речь «грузовика с дымком», сальные шуточки Кира. А больше ни черта – полная амнезия.
Выпил по привычке литр минералки, пакет кефира, здоровенную кружку аргентинского мате. Взял в руки фолиант Даля, откашлялся.
– «Не пить, так на свете не жить».
«Пей не робей. Вино пей, жену бей, ничего не бойся!»
«Водка вину тетка. Рот дерет, а хмель не берет».
«На пьяного поклеп, а трезвый украл».
«Пьет, как люди, а за что бог не милует, не знает».
Я усмехнулся:
– Истинная правда, боже всемилостивый!
Вдруг вспомнил, что Маня по прилете так и не позвонила. Безобразие. Хотя, может, и звонила – разве тут упомнишь.
С некоторой досадой продолжил:
– «Людей повидать, в кабаках побывать». «На радости выпить, а горе запить».
«Пьяный проспится, а дурак никогда».
Последняя пословица развеселила. Долго хохотал, с минуту. Фрагментарно возвращалась память. К примеру, я вспомнил, что Кир обещал дать на семинаре телефоны нескольких арт-директоров и Лени Бурлакова. Куда же я их подевал? Скрупулезно, неверными руками, прощупал карманы брюк, джинсовой куртки, рубашки. Ни черта. Вышел в коридор, к трюмо, куда обычно кладу на автопилоте ключи. Визитка – зеленым по красному: «Кирилл Викулкин. Профессиональный тусовщик». Я снова расхохотался:
– Написал бы уж: «Профессиональный халявщик»!
Но на обратной стороне все нужные телефоны. Очень обязательный человек. Очень. Просто сицилийский пахан, выпустивший на свободу Пашу Цушкевича. Чтобы окончательно взбодриться, я что есть силы проорал:
– «Пей за столом, не пей за столбом»! «Где запивать, тут и ночевать»! «Пьяный да умный —человек думный»! «Спасибо кувшину, что размыкал кручину»!
Фф-фууу... Кажется, отпустило. Набрал первый номер.
– Алло, можно арт-директора?
– Представьтесь, пожалуйста.
На секунду задумался. Как представиться? Не «Маня» же группа называется. Суета-маета, господи. О, «Маета»!
– Это продюсер группы «Маета».
– Соединяю.
В паузе прослушал что-то из Моцарта.
– Добрый день.
– Для кого добрый, а для кого... Что вы хотели?
– Я продюсер группы «Маета».
– Не слышал о такой.
– Скоро услышите. Вообще-то я журналист, работал пресс-секретарем у Буйнова, Меладзе, группы «Лицей».
– Рад за вас. И что?
– Вот. А сейчас занимаюсь «Маетой».
– Суета-маета, о господи...
– Вот-вот, я об этом же подумал перед тем, как вам звонить.
– Так зачем позвонили?
– Вы философ... Собственно, «Маета» – это одна девочка. Очень талантливая. Земфира там и рядом не стояла. Вообще она на фиг затмит Земфиру, как только появится.
– Что вы говорите?
– Когда услышите – ахнете! Девочка суперсексуальная, от нее энергия так и прет!
Я развопился, как проголодавшийся грудничок.
– Тащите материал.
– Что?
– Диск, говорю, приносите. Речь же о концерте, так? Послушаем и решим.
– Материала пока нет.
– Ну, хоть пара песен есть?
– Девочка сейчас как раз пишется в Уфе.
– Чудненько. Вот когда запишется, тогда и звоните.
– Понимаете, я хочу заранее забить пару концертов. Она через неделю приедет – и ей надо сразу «выстрелить».
– Пальбы мне только не хватало.
– Да вы поймите, я вам шанс уникальный даю. Потом «Маета» будет стоить намного дороже. Вы первый, андэстенд? Потом она по клубам уже не будет выступать.
– Ага, только стадионы. Многажды об этом слышал. Все, привет.
В таком же ритме со мной поговорили еще двое арт-директоров. В общем, в правоте им не откажешь: я бы тоже не взял на работу «гениального» журналиста, если бы он не представил в доказательство парочку шустрых статей.
Звонок в дверь. Блин, опять эта липецкая картошка!
Открыл, не поглядев в глазок. Зеленая страшная собачья маска – такую и на Хэллоуин не наденешь.
– Привет, зятек!
Маску сняли. На круглом обветренном лице особенно выделялся нос. Как у старика с картины Гирландайо [29]: увесистый грецкий орех, очищенный от скорлупы.
– Что это за дурацкие шутки? Вы кто?
Маленькая женщина, грудь и зад, будто два экскаваторных ковша. С обидой покачала головой:
Пищевод, желудок, почки, мочевой пузырь были насквозь пропитаны молдавским коньяком. Меня штормило, но хуже всего, я мало что помнил: клубное Зазеркалье, безумная речь «грузовика с дымком», сальные шуточки Кира. А больше ни черта – полная амнезия.
Выпил по привычке литр минералки, пакет кефира, здоровенную кружку аргентинского мате. Взял в руки фолиант Даля, откашлялся.
– «Не пить, так на свете не жить».
«Пей не робей. Вино пей, жену бей, ничего не бойся!»
«Водка вину тетка. Рот дерет, а хмель не берет».
«На пьяного поклеп, а трезвый украл».
«Пьет, как люди, а за что бог не милует, не знает».
Я усмехнулся:
– Истинная правда, боже всемилостивый!
Вдруг вспомнил, что Маня по прилете так и не позвонила. Безобразие. Хотя, может, и звонила – разве тут упомнишь.
С некоторой досадой продолжил:
– «Людей повидать, в кабаках побывать». «На радости выпить, а горе запить».
«Пьяный проспится, а дурак никогда».
Последняя пословица развеселила. Долго хохотал, с минуту. Фрагментарно возвращалась память. К примеру, я вспомнил, что Кир обещал дать на семинаре телефоны нескольких арт-директоров и Лени Бурлакова. Куда же я их подевал? Скрупулезно, неверными руками, прощупал карманы брюк, джинсовой куртки, рубашки. Ни черта. Вышел в коридор, к трюмо, куда обычно кладу на автопилоте ключи. Визитка – зеленым по красному: «Кирилл Викулкин. Профессиональный тусовщик». Я снова расхохотался:
– Написал бы уж: «Профессиональный халявщик»!
Но на обратной стороне все нужные телефоны. Очень обязательный человек. Очень. Просто сицилийский пахан, выпустивший на свободу Пашу Цушкевича. Чтобы окончательно взбодриться, я что есть силы проорал:
– «Пей за столом, не пей за столбом»! «Где запивать, тут и ночевать»! «Пьяный да умный —человек думный»! «Спасибо кувшину, что размыкал кручину»!
Фф-фууу... Кажется, отпустило. Набрал первый номер.
– Алло, можно арт-директора?
– Представьтесь, пожалуйста.
На секунду задумался. Как представиться? Не «Маня» же группа называется. Суета-маета, господи. О, «Маета»!
– Это продюсер группы «Маета».
– Соединяю.
В паузе прослушал что-то из Моцарта.
– Добрый день.
– Для кого добрый, а для кого... Что вы хотели?
– Я продюсер группы «Маета».
– Не слышал о такой.
– Скоро услышите. Вообще-то я журналист, работал пресс-секретарем у Буйнова, Меладзе, группы «Лицей».
– Рад за вас. И что?
– Вот. А сейчас занимаюсь «Маетой».
– Суета-маета, о господи...
– Вот-вот, я об этом же подумал перед тем, как вам звонить.
– Так зачем позвонили?
– Вы философ... Собственно, «Маета» – это одна девочка. Очень талантливая. Земфира там и рядом не стояла. Вообще она на фиг затмит Земфиру, как только появится.
– Что вы говорите?
– Когда услышите – ахнете! Девочка суперсексуальная, от нее энергия так и прет!
Я развопился, как проголодавшийся грудничок.
– Тащите материал.
– Что?
– Диск, говорю, приносите. Речь же о концерте, так? Послушаем и решим.
– Материала пока нет.
– Ну, хоть пара песен есть?
– Девочка сейчас как раз пишется в Уфе.
– Чудненько. Вот когда запишется, тогда и звоните.
– Понимаете, я хочу заранее забить пару концертов. Она через неделю приедет – и ей надо сразу «выстрелить».
– Пальбы мне только не хватало.
– Да вы поймите, я вам шанс уникальный даю. Потом «Маета» будет стоить намного дороже. Вы первый, андэстенд? Потом она по клубам уже не будет выступать.
– Ага, только стадионы. Многажды об этом слышал. Все, привет.
В таком же ритме со мной поговорили еще двое арт-директоров. В общем, в правоте им не откажешь: я бы тоже не взял на работу «гениального» журналиста, если бы он не представил в доказательство парочку шустрых статей.
Звонок в дверь. Блин, опять эта липецкая картошка!
Открыл, не поглядев в глазок. Зеленая страшная собачья маска – такую и на Хэллоуин не наденешь.
– Привет, зятек!
Маску сняли. На круглом обветренном лице особенно выделялся нос. Как у старика с картины Гирландайо [29]: увесистый грецкий орех, очищенный от скорлупы.
– Что это за дурацкие шутки? Вы кто?
Маленькая женщина, грудь и зад, будто два экскаваторных ковша. С обидой покачала головой: