Страница:
Маня вновь зарыдала. Я налил ей пять капель, так до конца и не врубившись, в каком смысле они «жили втроем». (Потом дошло – поэтическая метафора.) Певунья вырвала бутылку, хлебнула из горла. Поразительно, как быстро она опьянела и понеслась под откос. «Я требую продолжения банкета!» – кричала Маня, пытаясь возобновить свой художественный свист про Земфиру. Но получалось уже не то: бессвязный хаотический лепет. Единственный внятный кусок, который мне удалось разобрать, был похож на хокку Басё в моем, пардон, переводе: «Слушая песни Земы, я как бы и не песни слушала. Как бы базарила с человеком, который понимает. „Да-да, – соглашалась я с ней. – Именно так и было, именно. Об этом и речь“.
Минут через десять, когда бутылка опустела (каюсь, моя вина, недоглядел!), «плач» певуньи вылился в один несносный придурковатый вой. Я боялся, что сейчас сбежится вся администрация отеля, и ринулся на борьбу с Маниной одержимостью – сила, физическая, была на моей стороне. Певунья в ответ материлась, царапалась, укусила меня за локоть и все это время, будто заколдованная, злобно орала: «Как же я ее ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!»
Тут объяснений не требовалось – Земфира, от любви до ненависти один шаг. Бушующий на моих глазах пьяный шабаш вдруг напомнил некий мистический ритуал. Да-да! Ритуал изгнания дьявола, так живо описанный в книге Уильяма Блэтти [9]. Удивительно, но лицо Мани в тот момент стало безумно смахивать на Земфирино. То есть она и раньше была похожа на уфимскую певунью, но только сейчас я понял, что мешало полному сходству: другой овал лица. Бес, вселившийся в Маню, оказался талантливым скульптором – быстро отсек все лишнее.
Когда вопли моей Реганы [10]стали рвать барабанные перепонки, я надавал девушке пяток тяжеленных пощечин. Я все-таки не отец Каррас и не знаю в точности «Ритуал» [11]. Затихла. Мгновенно заснула. Однако через полчаса уползла в ванную, где громко, со стонами и проклятиями, блевала.
Ни к обеду, ни к ужину не вышла.
...Утром я смотался на море. Вернулся – Маня уже открыла глазенки. В руке на весу я держал раковину с кроваво-красной сердцевиной, подарок двух любителей рассветного дайвинга. Спросонья ее можно было принять за орудие убийства – только что совершенного или будущего. В свете последних событий я подсознательно хотел произвести именно такой эффект.
– О, какая большая устрица! – как ни в чем не бывало воскликнула певунья. – Мы ей будем завтракать?
– Ей-ей, – я присел на кровать, любуясь этим образцом детской непосредственности. – Ты помнишь, что случилось вчера?
– А что случилось? – Маня сморщила утиный носик, почесала скорпиона на лопатке. – Я отрубилась. Кажется.
– А до этого?
– До этого? Из меня что-то... Я что-то несла, что-то извергала про Земфиру. Ужасное, да?
– Это было похоже на ритуал изгнания дьявола.
– Дьявола? – певунья хихикнула, поправила челку. – Ну да, я давно подозревала, что в Земфире есть дьявольское семя. Простой человек не может писать такие песни.
Впрочем, она не стала развивать щекотливую тему, поднесла раковину к уху, принялась насвистывать какую-то мелодию – будто вторила радиоприемнику.
Затем, странное дело, вдруг прильнула к моим губам, и мы запутались в одеялах и простынях...
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Минут через десять, когда бутылка опустела (каюсь, моя вина, недоглядел!), «плач» певуньи вылился в один несносный придурковатый вой. Я боялся, что сейчас сбежится вся администрация отеля, и ринулся на борьбу с Маниной одержимостью – сила, физическая, была на моей стороне. Певунья в ответ материлась, царапалась, укусила меня за локоть и все это время, будто заколдованная, злобно орала: «Как же я ее ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!»
Тут объяснений не требовалось – Земфира, от любви до ненависти один шаг. Бушующий на моих глазах пьяный шабаш вдруг напомнил некий мистический ритуал. Да-да! Ритуал изгнания дьявола, так живо описанный в книге Уильяма Блэтти [9]. Удивительно, но лицо Мани в тот момент стало безумно смахивать на Земфирино. То есть она и раньше была похожа на уфимскую певунью, но только сейчас я понял, что мешало полному сходству: другой овал лица. Бес, вселившийся в Маню, оказался талантливым скульптором – быстро отсек все лишнее.
Когда вопли моей Реганы [10]стали рвать барабанные перепонки, я надавал девушке пяток тяжеленных пощечин. Я все-таки не отец Каррас и не знаю в точности «Ритуал» [11]. Затихла. Мгновенно заснула. Однако через полчаса уползла в ванную, где громко, со стонами и проклятиями, блевала.
Ни к обеду, ни к ужину не вышла.
...Утром я смотался на море. Вернулся – Маня уже открыла глазенки. В руке на весу я держал раковину с кроваво-красной сердцевиной, подарок двух любителей рассветного дайвинга. Спросонья ее можно было принять за орудие убийства – только что совершенного или будущего. В свете последних событий я подсознательно хотел произвести именно такой эффект.
– О, какая большая устрица! – как ни в чем не бывало воскликнула певунья. – Мы ей будем завтракать?
– Ей-ей, – я присел на кровать, любуясь этим образцом детской непосредственности. – Ты помнишь, что случилось вчера?
– А что случилось? – Маня сморщила утиный носик, почесала скорпиона на лопатке. – Я отрубилась. Кажется.
– А до этого?
– До этого? Из меня что-то... Я что-то несла, что-то извергала про Земфиру. Ужасное, да?
– Это было похоже на ритуал изгнания дьявола.
– Дьявола? – певунья хихикнула, поправила челку. – Ну да, я давно подозревала, что в Земфире есть дьявольское семя. Простой человек не может писать такие песни.
Впрочем, она не стала развивать щекотливую тему, поднесла раковину к уху, принялась насвистывать какую-то мелодию – будто вторила радиоприемнику.
Затем, странное дело, вдруг прильнула к моим губам, и мы запутались в одеялах и простынях...
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
За обедом не удержался и в шутку спросил Маню, чем вызваны столь разительные перемены в интимной сфере (ну и действительно это было, знаете, как пересесть из «Оки» в «мерседес»). Поглощая скорострельно тигровые креветки, девушка выдала нечто метафорическое:
– Понимаешь, в Москве я воспринимала секс как вторжение на мою территорию. В мое тело, а значит – в душу, мысли, чувства. А у меня на них авторские права. Врубаешься? Андэстенд?
– А что же здесь, в Египте? – полюбопытствовал я.
– Фиг его знает. Здесь все-таки чужая территория.
– Каламбурим?
– Ага.
Мы съездили в Луксор, затем в Каир, где удрали с официального маршрута в лабиринты восточного базара, и были поражены там не садами цветастых ковров и пирамидами папирусов, а количеством слепых детей. Я что-то слышал о трахоме, приводящей к слепоте и называющейся еще «египетским конъюнктивитом», но Маня ничего об этой болезни не знала. Она не знала, что трахоматозный вирус достаточно легко передается при контакте с больным, и, внезапно прослезившись (о, эта Манина непредсказуемость!), стала совать несчастным ребятишкам баксы и чуть ли не целоваться полезла... Еле ее оттащил.
После случая в Каире я запретил ей даже думать об экскурсиях. Слишком опасно! Мы стали осваивать пески и волны Красного моря. За пару дней ладная фигурка моей певуньи покрылась темным бархатистым налетом – не знаю, как Земфиру, но собственное тело ей удалось «затмить» довольно резво. И вечерами мы нашли себе занятие – мистер М.
Мистер М. (так его здесь все называли) занимал высокий пост в полиции города Хургады. Познакомились мы весьма своеобразно. Вышли из текстильного магазинчика, где Маня перемерила штук двадцать маек, но так ничего и не выбрала (она оказалась жуткой привередой в одежде), и решили выкурить кальян. Кальянная, где мы столовались прежде, сгорела. Певунья не придумала ничего лучше, как обратиться за советом к трем полицейским, хохотавшим у лотка с красным чаем каркаде.
Она, естественно, не знала арабского, да и толком английского, поэтому слова заменила жестами. Процесс курения кальяна изобразила очень эротично: засунула два пальца в рот, глубоко вдохнула, прикрыла глазки...
Всем известно, что мусульманские товарищи с ума сходят от белых женщин. Своих же строят, как новобранцев. В музее имени Пушкина в Москве я видел туалетную ложечку XV века до нашей эры, из Египта, в форме распластанной нагой купальщицы, очаровательной, которая держит в руках нечто вроде тазика. Я не знаю, для чего нужна была эта ложечка, для каких целей, но как представлю, что бедную девушку каждый раз брали за нежные икры и подвешивали вниз головой... А вот от белых барышень, повторяю, арабские мужики млеют. И когда Маня засунула два пальца в рот, полицейские, конечно, не о кальяне подумали. Особенно возбудился брюхастый и самый голосистый коп – нетрудно было опознать в нем начальника. Даже не взглянув на меня, служивый опустил левую граблю на плечико певуньи и притянул ее к себе, словно ягненка, обреченного на заклание. Маня взвизгнула и укусила полицейского за большой палец. Через секунду мы все уже плясали некий воинственный танец на рассыпавшемся по асфальту каркаде...
Когда пляски закончились и ситуация прояснилась, мистер М. (так он, обливаясь потом, представился) долго извинялся. Первым делом снял с укушенной руки золотые часы (впоследствии выяснилось, что позолоченные, но это к слову) и попытался нацепить их на выпуклую косточку Мани. Но певунья не носила золота, и кварцевые «Orient» очутились на моем правом запястье. Еще нам определили в компенсацию столик в модном ресторанчике «Red sea»: ежедневная вечерняя бронь и двадцатипроцентная скидка на все блюда (там шеф-поваром работал племянник мистера М., готовили великолепное ассорти из морепродуктов, и всегда было битком народу). В наше распоряжение ко всему прочему поступило маршрутное такси, принадлежащее дядюшке сановного копа.
Все это не могло не обрадовать. Путевки, купленные впопыхах, включали лишь скудный завтрак, и дешевый ужин (я взял с собой последние 200 долларов) был как нельзя кстати.
Вечером того же дня, ровно в семь, халявная маршрутка подвезла нас к «Red sea». Только мы уселись под аквариумом с нильским крокодилом (страхуясь от клиентов-олухов, ему замотали пасть скотчем), раздался вой полицейских сирен. Из объеденного ржавчиной джипа вылез мистер М. Через секунду он ворвался в ресторанчик, как хамсин [12], – в безупречном белом костюме и с букетом желтых, в капельках воды, роз.
И далее все повторялось из вечера в вечер: хамсин, белый костюм, желтые намокшие розы. Меня певунья представила горячо обожаемым двоюродным братом (еще там, у лотка с каркаде), и поэтому мы могли на равных наслаждаться щедростью копа. Я не то чтобы ревновал к Мавру (так я, кстати, расшифровал это загадочное «мистер М.») – опасался, что у Мани от этих знойных ухаживаний поедет крыша и она начнет корчить из себя звезду. Но ничего подобного не случилось. Более того, певунья демонстративно повиновалась мне, своему «старшему брату», – будто с ходу приняла строгие восточные правила игры между мужчиной и женщиной.
Между прочим, я оказался и самым благодарным слушателем. Мистер М. любил поболтать, показать свою эрудицию, образованность. За чашечкой турецкого кофе он читал нам краткие лекции из египетской истории – я переводил «сестренке» с английского. Когда от смешения имен Аменемхет, Яхмос, Тутмос [13]и т. п. у меня начинал заплетаться язык, Мавр дул в полицейский свисток, к порогу подкатывал ржавый джип, и мы торжественно, под вой сирен, отплывали в кальянную, или в диско-клуб, или слушать водяной орган гидравлос, изобретенный в Александрии во II веке до нашей эры.
Однажды назойливый коп выдернул нас из постели ранним утром. Мы как раз собирались заняться любовью, но, по правде говоря, его звонок меня не огорчил: рутинный ежедневный секс достал, Маня словно мстила кому-то за «бесцельно прожитые годы».
Звали на коралловые рифы. Мы скоренько собрались. Яхта отчалила около девяти. Кроме нас и полицейского, на палубе сшивались два матроса, один из которых оказался поваром, причем классным – Маня схрумкала его сладкий пирог с дыней в секунду, хотя раньше от всего сахарного шарахалась (вообще с певуньей в Египте произошли разительные перемены – она, к примеру, совсем перестала материться).
После завтрака пошли выбирать маски и ласты. Мавр набивался в проводники, обещая показать все сокровища подводного мира: мол, в детстве перепахал эти пастбища вдоль и поперек.
– Гуд-гуд, – благосклонно покивал я.
Нырнули часов в одиннадцать. Двигались гуськом или, если угодно, мальком: коп, затем певунья и я, замыкающий. Цвета и формы поражали, словно картины буйнопомешанных. В голубовато-зеленой воде рыбы и кораллы устроили настоящий бал-маскарад: пурпурные, бурые, светло-бирюзовые, золотистые, оливковые, малахитовые, розовые наряды. Если б не трубка, рот бы раскрыл от удивления. Мавр сделал свое дело (знал, если выражаться точнее). Но очень спешил – ему, видимо, с детства все это обрыдло. Уплыл далеко, а мы с Маней вальсировали со всякими муренами, медленно и обстоятельно, боясь наступить ненароком на чье-то эксклюзивное, в чешуйчатых блестках, платье.
Чтобы совсем уж не отстать от копа, я махнул певунье рукой – двигай, дескать! И мы вильнули в сторону от коралловой гряды, огибая ее справа и пытаясь по чистой прозрачной воде догнать проводника. Но впереди неожиданно замаячил другой риф, вода приобрела молочный оттенок – вероятно, из-за большого количества взвешенных частиц кораллового песка. Видимость резко ухудшилась. Маня, с трудом освоившая ныряльную грамоту (литра два хлебнула, прежде чем разобралась с трубкой), вдруг запаниковала и протаранила головой колонию corallium rubrum [14]. Потеряла сознание, и ее отшвырнуло куда-то – в бездну, в непроницаемое Зазеркалье. Когда я спохватился, певунья уже находилась «вне зоны действия сети».
Я выдернул себя на поверхность и заорал. А потом впал в глубочайший ступор, который накрывает меня всякий раз в минуты безнадеги, как смертника перед расстрелом. Мысленно я уже прощался с моей девочкой, моей певуньей. Почему-то не к месту вспомнил ее «мамку» (так Маня по-купечески называла свою маму). Та тиранила дочку лет до шестнадцати. Типичный психоз взбалмошной наседки: чтобы птенец как можно позже вылетел из родительского гнезда (хотя в природе все, конечно, иначе), мамка до самого выпускного напяливала на чадо детские застиранные платьица, фанфаронистые банты-хризантемы. И в таком прикиде обожала выволакивать ее к гостям. А когда те хором кричали: «Ой, какая красавица!» – с ухмылочкой обламывала Маню: «А теперь иди в свою комнату, лопата сутулая!» Интересная деталь: сутулиться певунья начала, чтобы мамка, не дай бог, не заметила ее едва наметившуюся грудь...
И вот, значит, в полуобморочном состоянии анализируя Манино детство (вместо того чтобы броситься спасать мою девочку, мою певунью), я и не заметил, как рядом вовсю развернулся восточный базар. Грузный коп всплыл, держа голову певуньи под мышкой – так, словно она сопротивлялась при «задержании». Заверещал полицейской сиреной. Тут же с яхты подоспели матросы (повар даже не успел снять белоснежный фартук). Вопили они еще громче, как торговцы скоропортящимися фруктами. Плюнув на субординацию, стали хватать начальника за руки, намереваясь вырвать из железного обруча голову Мани. Со стороны это выглядело, будто торгаши поймали воришку и пытаются отобрать у него пузан-арбуз или сочащуюся спелую дыню. Хотя на ароматную дыню в тот момент, простите за цинизм, моя певунья была похожа меньше всего...
Я наконец очнулся, в два счета догреб до стихийного базара. Не помню в точности, какими идиомами (кажется, «хорош бить баклуши, козлы!») усмирил толпу, чего там наплел, но через минуту бездыханная Маня уже лежала на палубе яхты, и по всем правилам, как тренировали на уроках гражданской обороны, я сделал ей искусственное дыхание – рот в рот. К моему удивлению, первым словом, которое она произнесла, открыв глаза, было: «Мамка...»
– Понимаешь, в Москве я воспринимала секс как вторжение на мою территорию. В мое тело, а значит – в душу, мысли, чувства. А у меня на них авторские права. Врубаешься? Андэстенд?
– А что же здесь, в Египте? – полюбопытствовал я.
– Фиг его знает. Здесь все-таки чужая территория.
– Каламбурим?
– Ага.
Мы съездили в Луксор, затем в Каир, где удрали с официального маршрута в лабиринты восточного базара, и были поражены там не садами цветастых ковров и пирамидами папирусов, а количеством слепых детей. Я что-то слышал о трахоме, приводящей к слепоте и называющейся еще «египетским конъюнктивитом», но Маня ничего об этой болезни не знала. Она не знала, что трахоматозный вирус достаточно легко передается при контакте с больным, и, внезапно прослезившись (о, эта Манина непредсказуемость!), стала совать несчастным ребятишкам баксы и чуть ли не целоваться полезла... Еле ее оттащил.
После случая в Каире я запретил ей даже думать об экскурсиях. Слишком опасно! Мы стали осваивать пески и волны Красного моря. За пару дней ладная фигурка моей певуньи покрылась темным бархатистым налетом – не знаю, как Земфиру, но собственное тело ей удалось «затмить» довольно резво. И вечерами мы нашли себе занятие – мистер М.
Мистер М. (так его здесь все называли) занимал высокий пост в полиции города Хургады. Познакомились мы весьма своеобразно. Вышли из текстильного магазинчика, где Маня перемерила штук двадцать маек, но так ничего и не выбрала (она оказалась жуткой привередой в одежде), и решили выкурить кальян. Кальянная, где мы столовались прежде, сгорела. Певунья не придумала ничего лучше, как обратиться за советом к трем полицейским, хохотавшим у лотка с красным чаем каркаде.
Она, естественно, не знала арабского, да и толком английского, поэтому слова заменила жестами. Процесс курения кальяна изобразила очень эротично: засунула два пальца в рот, глубоко вдохнула, прикрыла глазки...
Всем известно, что мусульманские товарищи с ума сходят от белых женщин. Своих же строят, как новобранцев. В музее имени Пушкина в Москве я видел туалетную ложечку XV века до нашей эры, из Египта, в форме распластанной нагой купальщицы, очаровательной, которая держит в руках нечто вроде тазика. Я не знаю, для чего нужна была эта ложечка, для каких целей, но как представлю, что бедную девушку каждый раз брали за нежные икры и подвешивали вниз головой... А вот от белых барышень, повторяю, арабские мужики млеют. И когда Маня засунула два пальца в рот, полицейские, конечно, не о кальяне подумали. Особенно возбудился брюхастый и самый голосистый коп – нетрудно было опознать в нем начальника. Даже не взглянув на меня, служивый опустил левую граблю на плечико певуньи и притянул ее к себе, словно ягненка, обреченного на заклание. Маня взвизгнула и укусила полицейского за большой палец. Через секунду мы все уже плясали некий воинственный танец на рассыпавшемся по асфальту каркаде...
Когда пляски закончились и ситуация прояснилась, мистер М. (так он, обливаясь потом, представился) долго извинялся. Первым делом снял с укушенной руки золотые часы (впоследствии выяснилось, что позолоченные, но это к слову) и попытался нацепить их на выпуклую косточку Мани. Но певунья не носила золота, и кварцевые «Orient» очутились на моем правом запястье. Еще нам определили в компенсацию столик в модном ресторанчике «Red sea»: ежедневная вечерняя бронь и двадцатипроцентная скидка на все блюда (там шеф-поваром работал племянник мистера М., готовили великолепное ассорти из морепродуктов, и всегда было битком народу). В наше распоряжение ко всему прочему поступило маршрутное такси, принадлежащее дядюшке сановного копа.
Все это не могло не обрадовать. Путевки, купленные впопыхах, включали лишь скудный завтрак, и дешевый ужин (я взял с собой последние 200 долларов) был как нельзя кстати.
Вечером того же дня, ровно в семь, халявная маршрутка подвезла нас к «Red sea». Только мы уселись под аквариумом с нильским крокодилом (страхуясь от клиентов-олухов, ему замотали пасть скотчем), раздался вой полицейских сирен. Из объеденного ржавчиной джипа вылез мистер М. Через секунду он ворвался в ресторанчик, как хамсин [12], – в безупречном белом костюме и с букетом желтых, в капельках воды, роз.
И далее все повторялось из вечера в вечер: хамсин, белый костюм, желтые намокшие розы. Меня певунья представила горячо обожаемым двоюродным братом (еще там, у лотка с каркаде), и поэтому мы могли на равных наслаждаться щедростью копа. Я не то чтобы ревновал к Мавру (так я, кстати, расшифровал это загадочное «мистер М.») – опасался, что у Мани от этих знойных ухаживаний поедет крыша и она начнет корчить из себя звезду. Но ничего подобного не случилось. Более того, певунья демонстративно повиновалась мне, своему «старшему брату», – будто с ходу приняла строгие восточные правила игры между мужчиной и женщиной.
Между прочим, я оказался и самым благодарным слушателем. Мистер М. любил поболтать, показать свою эрудицию, образованность. За чашечкой турецкого кофе он читал нам краткие лекции из египетской истории – я переводил «сестренке» с английского. Когда от смешения имен Аменемхет, Яхмос, Тутмос [13]и т. п. у меня начинал заплетаться язык, Мавр дул в полицейский свисток, к порогу подкатывал ржавый джип, и мы торжественно, под вой сирен, отплывали в кальянную, или в диско-клуб, или слушать водяной орган гидравлос, изобретенный в Александрии во II веке до нашей эры.
Однажды назойливый коп выдернул нас из постели ранним утром. Мы как раз собирались заняться любовью, но, по правде говоря, его звонок меня не огорчил: рутинный ежедневный секс достал, Маня словно мстила кому-то за «бесцельно прожитые годы».
Звали на коралловые рифы. Мы скоренько собрались. Яхта отчалила около девяти. Кроме нас и полицейского, на палубе сшивались два матроса, один из которых оказался поваром, причем классным – Маня схрумкала его сладкий пирог с дыней в секунду, хотя раньше от всего сахарного шарахалась (вообще с певуньей в Египте произошли разительные перемены – она, к примеру, совсем перестала материться).
После завтрака пошли выбирать маски и ласты. Мавр набивался в проводники, обещая показать все сокровища подводного мира: мол, в детстве перепахал эти пастбища вдоль и поперек.
– Гуд-гуд, – благосклонно покивал я.
Нырнули часов в одиннадцать. Двигались гуськом или, если угодно, мальком: коп, затем певунья и я, замыкающий. Цвета и формы поражали, словно картины буйнопомешанных. В голубовато-зеленой воде рыбы и кораллы устроили настоящий бал-маскарад: пурпурные, бурые, светло-бирюзовые, золотистые, оливковые, малахитовые, розовые наряды. Если б не трубка, рот бы раскрыл от удивления. Мавр сделал свое дело (знал, если выражаться точнее). Но очень спешил – ему, видимо, с детства все это обрыдло. Уплыл далеко, а мы с Маней вальсировали со всякими муренами, медленно и обстоятельно, боясь наступить ненароком на чье-то эксклюзивное, в чешуйчатых блестках, платье.
Чтобы совсем уж не отстать от копа, я махнул певунье рукой – двигай, дескать! И мы вильнули в сторону от коралловой гряды, огибая ее справа и пытаясь по чистой прозрачной воде догнать проводника. Но впереди неожиданно замаячил другой риф, вода приобрела молочный оттенок – вероятно, из-за большого количества взвешенных частиц кораллового песка. Видимость резко ухудшилась. Маня, с трудом освоившая ныряльную грамоту (литра два хлебнула, прежде чем разобралась с трубкой), вдруг запаниковала и протаранила головой колонию corallium rubrum [14]. Потеряла сознание, и ее отшвырнуло куда-то – в бездну, в непроницаемое Зазеркалье. Когда я спохватился, певунья уже находилась «вне зоны действия сети».
Я выдернул себя на поверхность и заорал. А потом впал в глубочайший ступор, который накрывает меня всякий раз в минуты безнадеги, как смертника перед расстрелом. Мысленно я уже прощался с моей девочкой, моей певуньей. Почему-то не к месту вспомнил ее «мамку» (так Маня по-купечески называла свою маму). Та тиранила дочку лет до шестнадцати. Типичный психоз взбалмошной наседки: чтобы птенец как можно позже вылетел из родительского гнезда (хотя в природе все, конечно, иначе), мамка до самого выпускного напяливала на чадо детские застиранные платьица, фанфаронистые банты-хризантемы. И в таком прикиде обожала выволакивать ее к гостям. А когда те хором кричали: «Ой, какая красавица!» – с ухмылочкой обламывала Маню: «А теперь иди в свою комнату, лопата сутулая!» Интересная деталь: сутулиться певунья начала, чтобы мамка, не дай бог, не заметила ее едва наметившуюся грудь...
И вот, значит, в полуобморочном состоянии анализируя Манино детство (вместо того чтобы броситься спасать мою девочку, мою певунью), я и не заметил, как рядом вовсю развернулся восточный базар. Грузный коп всплыл, держа голову певуньи под мышкой – так, словно она сопротивлялась при «задержании». Заверещал полицейской сиреной. Тут же с яхты подоспели матросы (повар даже не успел снять белоснежный фартук). Вопили они еще громче, как торговцы скоропортящимися фруктами. Плюнув на субординацию, стали хватать начальника за руки, намереваясь вырвать из железного обруча голову Мани. Со стороны это выглядело, будто торгаши поймали воришку и пытаются отобрать у него пузан-арбуз или сочащуюся спелую дыню. Хотя на ароматную дыню в тот момент, простите за цинизм, моя певунья была похожа меньше всего...
Я наконец очнулся, в два счета догреб до стихийного базара. Не помню в точности, какими идиомами (кажется, «хорош бить баклуши, козлы!») усмирил толпу, чего там наплел, но через минуту бездыханная Маня уже лежала на палубе яхты, и по всем правилам, как тренировали на уроках гражданской обороны, я сделал ей искусственное дыхание – рот в рот. К моему удивлению, первым словом, которое она произнесла, открыв глаза, было: «Мамка...»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Отныне и почти до самого отъезда она твердила и твердила о ней. Раньше я не замечал у певуньи особой веры в знаки, предвестия, приметы – разве что ботинки жмут к дождю. Но вот свое счастливое неутопление она вдруг расценила как предупреждающий сигнал свыше: осади, мол. С утра до вечера теперь Маня рассказывала, как хорошо было с мамкой на семейной фазенде квасить стыренную на колхозных полях капусту, гнать самогон из чуть подгнивших яблок, солить пушечные ядра-огурцы. Оказывается, лет с четырех певунью всерьез учили готовить. Рецептуру блюд она зубрила, словно стихи в детсадике. Лежа под обкоцанной пальмой, Маня нараспев читала мне оду украинскому борщу, поэму о говяжьем соте с баклажанами, хокку о персиковом компоте. Черт побери, я и представить не мог, что она такая хозяйственная. О, эти египетские метаморфозы!
Еще одна излюбленная тема Мани после «кораблекрушения» – о пользе ремня (в ее случае – скакалки) в священном деле воспитания малолеток. «Чем жестче наказание в детстве, тем звонче голос в юности!» – убежденно вещала певунья.
Дня три я слушал эту ахинею без возражений: думал, сказываются последствия удара о рифы (если честно, в это время меня то и дело посещали крамольные мысли, какая же Маня скучная и банальная без своей «звездности»!). А на день четвертый грянул гром. Певунья заявила, что долго размышляла и наконец решила вернуться домой.
– Ну вот завтра утром и летим.
– Ты не понял. Я хочу вернуться в Бугульму.
– В смысле?
– В Бугульму. К мамке. Насовсем.
– У тебя что, крыша поехала? – не сдержавшись, крикнул я.
– Наверное.
Попыталась объясниться. Дескать, соскучилась по теплоте и уюту, надоело скитаться по съемным квартирам, где воняет нежитью, мертвечиной, старым тряпьем, дустом, промозглыми трубами, апельсиновой коркой в шкафу. Мол, Москва так и кишит маньяками («А Казань с Бугульмой не кишит? А Димка?» – возразил я, но – мимо). И, возможно, у нее действительно поехала крыша – с этой идиотской целью «затмить Земфиру».
Однако – о счастье нежданное! – удар о кораллы пришпилил мозги на место.
– Класс. Приплыли, – пробормотал я и далее выдал нечто глубокомысленное: – Знаешь, лучше уж ставить перед собой хоть какие-нибудь, пусть даже заведомо невыполнимые, цели, чем не ставить вообще, блин, никаких!
В глазах певуньи чиркнул самолюбивый злобный огонек, но тут же погас. Хамсин, видимо, задул. И значит, кукуя над морской гладью, я не зря прощался с моей девочкой, моей певуньей – не с телесным, так с духовным ее обликом...
Этим же вечером хозяйственная Маня решила дать прощальный ужин в честь своего спасителя мистера М. – матросы и ваш покорный слуга оказались как-то не в счет. Впрочем, я пребывал в глубоком ступоре и мне все было по барабану (еще пару раз заводил с девушкой разговор о карьере – молча вскидывает руки, как плакальщики с мемфисского рельефа [15]).
Пошлявшись в одиночестве по соседним пляжам, обиженный на весь мир и чуть поддатый, я явился в «Red sea». Мавр и пять офицеров в парадных мундирах уже сидели во главе стола. В пластмассовом ведерке позади Мани бултыхалось штук двадцать желтых роз (желтый цвет – к разлуке, между прочим).
– Ну где ты ходишь? – воскликнула спасенная. – Мы ж даже еще ничего не кушали. Тебя ждем. Вот садись, что ты будешь? Вот меню. Возьми салатик себе.
В голосе бывшей певуньи вовсю трезвонили местечковые нотки. Если б не привык к ее изменчивости, заржал, как стадо диких африканских ослов. А так только передразнил:
– Та шо ты хвылюешься! Йишь та йишь соби, як мий дид казав.
Не догнала. Улыбнулась – рот до ушей. Хуторянка, селяночка моя.
Надо заметить, ели служивые с исключительным энтузиазмом: кальмары, креветки, лангусты, мидии. Я с ужасом мял в кармане бумажник – на сто последних долларов особенно не разгуляешься. Слава богу, пить им по шариату нельзя – хлестали холодный каркаде. Мы же с певуньей налегали на остатки дьютифришного виски. Маня, кстати, оказалась отличным тамадой (вероятно, тоже мамкина выучка). Разливалась, мармеладная, тостами, как дойная корова-рекордсменка. Я худо-бедно переводил. «Спаситель», в чью честь выпивали, после каждой здравицы хохотал и утирал слезы. Офицерье же дружно вставало: троекратное «ура» – и чашка ледяного чая в глотку.
Ужин длился долго, около четырех часов. Я с горя наклюкался и стал терзать Мавра провокационными вопросами из египетской истории. Типа кем все-таки была Хатшепсут [16]– мужчиной или женщиной? Коп не расслышал, а то бы, местный Геродот, закатал в кандалы.
Наконец решили проветриться. Окруженная офицерами, под ручку с Мавром, Маня выкатилась из ресторана. И тут произошло нечто. Над пальмами проносилась стая неведомых мне птиц. Словно вражеские бомбардировщики, они накрыли темным облаком всю нашу компанию. Через секунду Маня взвизгнула: «Ой, блин!» Повозюкала рукой по голове. Куча птичьего дерьма. Не знаю, где хургадские копы набрались этих красивых жестов, но вдруг без всякой команды они рухнули на колени и схватились граблями за подол Маниной юбки. Что за оперетка такая?
Мавр тут же, торжественно улыбаясь, объяснил. Дескать, примета, знак, по египетским верованиям: если на тебя какает птица, значит, ты – избранная, ты царица Хатшепсут (про фараоншу это я уже от себя Мане перевел). Ты избранная и приносишь удачу другим, если до тебя дотронуться. Потому офицеры и преклонили колени. «И так будут стоять хоть до рассвета, если ты прикажешь, о великая и лучезарная Хатшепсут!» – провозгласил я с пафосом, ибо вся эта срань господня мне была очень даже по душе. Я надеялся, что, вывалянная в Шоколаде, непредсказуемая певунья одумается и плюнет на свою Бугульму. И самое интересное – повелась, повелась на эту туфту, звездулька моя! А вы бы не повелись? Из восьми голов птица выбрала именно Манину. Да еще попала точнехонько на заклеенную пластырем коралловую рану! Девушка действительно стала безумно верить во всякие приметы и знаки. «Я остаюсь! – завопила она. – Я остаюсь!»
Офицеры взволновались: что приказывает, что желает избранная? Я перевел: хочу стать звездой и стану.
Затем быстро стер с Маниной головы птичье дерьмо собственным носовым платком.
Однако чудеса продолжались, уже в гостинице. После того как мы вдрызг разодрали мокрые казенные простыни (Маня была в таком ударе, что у меня мелькнуло, а не является ли птичье дерьмо неким афродизиаком?), я предложил певунье выйти за меня замуж. Несмотря на обволакивающий хмель, сердце мое колотилось в тот момент, как шизофреник в период обострения.
Неожиданно Маня согласилась.
Утром в самолете певунья была настроена крайне решительно. Я же страдал от похмелья и отступал по всем фронтам.
– Хватит расслабляться, – втолковывала мне Маня. – С отдыхом покончено. С нытьем покончено, ожиданием неизвестно чего, промедлением и ничегонеделанием.
– Тебя похмелье не мучит? Может, пивка?
– И с пьянством тоже покончено! Меня, кстати, на рассвете так колбасило – две песни сочинила. И, прикинь, никакой Земфиры! Даже не пахло. Так перло, так перло! Я должна выстрелить осенью, все. Хватит, блин, расслабляться. Чуть в Бугульму не уехала, прикинь?
– Между прочим, из-за этого я так вчера и нажрался, – заметил я со вздохом.
– Да ладно, алкаш! Ты вот что, десять минут тебе. Ты мой пресс-атташе или кто? Десять минут – и две свежие идеи по поводу моей раскрутки.
– Ты сначала песни запиши.
– Неважно! Будем раскручивать заранее, без песен пока.
– Заранее? Тогда мне пива. Два.
– Бери, алкаш, – уступила Маня.
Я купил у стюардессы пару банок «Баварии». В минуту осушил.
– Сейчас и у меня попрет, – прикрыл глаза, слушая мелодию самолетных турбин. – О! Пошло. Понимаешь, женушка...
– Не называй меня, блин, женушкой!
– Хорошо. Понимаешь, Маня, если б ты уже была звездой, можно было прогнать фишку с птичьим дерьмом. «Избранная! Все офицеры Хургады стояли перед ней на коленях!..»
– Не надо с дерьмом. Прилипнет на всю жизнь.
– Согласен. Поэтому предлагаю роман с реальной звездой.
– Как это?
– Выдуманный любовный роман.
– С кем конкретно?
– Конкретно пока не знаю. Но сейчас расскажу тебе, как прокрутил эту фишку с группой «Лицей». Я там подрабатывал одно время пресс-секретарем.
Еще одна излюбленная тема Мани после «кораблекрушения» – о пользе ремня (в ее случае – скакалки) в священном деле воспитания малолеток. «Чем жестче наказание в детстве, тем звонче голос в юности!» – убежденно вещала певунья.
Дня три я слушал эту ахинею без возражений: думал, сказываются последствия удара о рифы (если честно, в это время меня то и дело посещали крамольные мысли, какая же Маня скучная и банальная без своей «звездности»!). А на день четвертый грянул гром. Певунья заявила, что долго размышляла и наконец решила вернуться домой.
– Ну вот завтра утром и летим.
– Ты не понял. Я хочу вернуться в Бугульму.
– В смысле?
– В Бугульму. К мамке. Насовсем.
– У тебя что, крыша поехала? – не сдержавшись, крикнул я.
– Наверное.
Попыталась объясниться. Дескать, соскучилась по теплоте и уюту, надоело скитаться по съемным квартирам, где воняет нежитью, мертвечиной, старым тряпьем, дустом, промозглыми трубами, апельсиновой коркой в шкафу. Мол, Москва так и кишит маньяками («А Казань с Бугульмой не кишит? А Димка?» – возразил я, но – мимо). И, возможно, у нее действительно поехала крыша – с этой идиотской целью «затмить Земфиру».
Однако – о счастье нежданное! – удар о кораллы пришпилил мозги на место.
– Класс. Приплыли, – пробормотал я и далее выдал нечто глубокомысленное: – Знаешь, лучше уж ставить перед собой хоть какие-нибудь, пусть даже заведомо невыполнимые, цели, чем не ставить вообще, блин, никаких!
В глазах певуньи чиркнул самолюбивый злобный огонек, но тут же погас. Хамсин, видимо, задул. И значит, кукуя над морской гладью, я не зря прощался с моей девочкой, моей певуньей – не с телесным, так с духовным ее обликом...
Этим же вечером хозяйственная Маня решила дать прощальный ужин в честь своего спасителя мистера М. – матросы и ваш покорный слуга оказались как-то не в счет. Впрочем, я пребывал в глубоком ступоре и мне все было по барабану (еще пару раз заводил с девушкой разговор о карьере – молча вскидывает руки, как плакальщики с мемфисского рельефа [15]).
Пошлявшись в одиночестве по соседним пляжам, обиженный на весь мир и чуть поддатый, я явился в «Red sea». Мавр и пять офицеров в парадных мундирах уже сидели во главе стола. В пластмассовом ведерке позади Мани бултыхалось штук двадцать желтых роз (желтый цвет – к разлуке, между прочим).
– Ну где ты ходишь? – воскликнула спасенная. – Мы ж даже еще ничего не кушали. Тебя ждем. Вот садись, что ты будешь? Вот меню. Возьми салатик себе.
В голосе бывшей певуньи вовсю трезвонили местечковые нотки. Если б не привык к ее изменчивости, заржал, как стадо диких африканских ослов. А так только передразнил:
– Та шо ты хвылюешься! Йишь та йишь соби, як мий дид казав.
Не догнала. Улыбнулась – рот до ушей. Хуторянка, селяночка моя.
Надо заметить, ели служивые с исключительным энтузиазмом: кальмары, креветки, лангусты, мидии. Я с ужасом мял в кармане бумажник – на сто последних долларов особенно не разгуляешься. Слава богу, пить им по шариату нельзя – хлестали холодный каркаде. Мы же с певуньей налегали на остатки дьютифришного виски. Маня, кстати, оказалась отличным тамадой (вероятно, тоже мамкина выучка). Разливалась, мармеладная, тостами, как дойная корова-рекордсменка. Я худо-бедно переводил. «Спаситель», в чью честь выпивали, после каждой здравицы хохотал и утирал слезы. Офицерье же дружно вставало: троекратное «ура» – и чашка ледяного чая в глотку.
Ужин длился долго, около четырех часов. Я с горя наклюкался и стал терзать Мавра провокационными вопросами из египетской истории. Типа кем все-таки была Хатшепсут [16]– мужчиной или женщиной? Коп не расслышал, а то бы, местный Геродот, закатал в кандалы.
Наконец решили проветриться. Окруженная офицерами, под ручку с Мавром, Маня выкатилась из ресторана. И тут произошло нечто. Над пальмами проносилась стая неведомых мне птиц. Словно вражеские бомбардировщики, они накрыли темным облаком всю нашу компанию. Через секунду Маня взвизгнула: «Ой, блин!» Повозюкала рукой по голове. Куча птичьего дерьма. Не знаю, где хургадские копы набрались этих красивых жестов, но вдруг без всякой команды они рухнули на колени и схватились граблями за подол Маниной юбки. Что за оперетка такая?
Мавр тут же, торжественно улыбаясь, объяснил. Дескать, примета, знак, по египетским верованиям: если на тебя какает птица, значит, ты – избранная, ты царица Хатшепсут (про фараоншу это я уже от себя Мане перевел). Ты избранная и приносишь удачу другим, если до тебя дотронуться. Потому офицеры и преклонили колени. «И так будут стоять хоть до рассвета, если ты прикажешь, о великая и лучезарная Хатшепсут!» – провозгласил я с пафосом, ибо вся эта срань господня мне была очень даже по душе. Я надеялся, что, вывалянная в Шоколаде, непредсказуемая певунья одумается и плюнет на свою Бугульму. И самое интересное – повелась, повелась на эту туфту, звездулька моя! А вы бы не повелись? Из восьми голов птица выбрала именно Манину. Да еще попала точнехонько на заклеенную пластырем коралловую рану! Девушка действительно стала безумно верить во всякие приметы и знаки. «Я остаюсь! – завопила она. – Я остаюсь!»
Офицеры взволновались: что приказывает, что желает избранная? Я перевел: хочу стать звездой и стану.
Затем быстро стер с Маниной головы птичье дерьмо собственным носовым платком.
Однако чудеса продолжались, уже в гостинице. После того как мы вдрызг разодрали мокрые казенные простыни (Маня была в таком ударе, что у меня мелькнуло, а не является ли птичье дерьмо неким афродизиаком?), я предложил певунье выйти за меня замуж. Несмотря на обволакивающий хмель, сердце мое колотилось в тот момент, как шизофреник в период обострения.
Неожиданно Маня согласилась.
Утром в самолете певунья была настроена крайне решительно. Я же страдал от похмелья и отступал по всем фронтам.
– Хватит расслабляться, – втолковывала мне Маня. – С отдыхом покончено. С нытьем покончено, ожиданием неизвестно чего, промедлением и ничегонеделанием.
– Тебя похмелье не мучит? Может, пивка?
– И с пьянством тоже покончено! Меня, кстати, на рассвете так колбасило – две песни сочинила. И, прикинь, никакой Земфиры! Даже не пахло. Так перло, так перло! Я должна выстрелить осенью, все. Хватит, блин, расслабляться. Чуть в Бугульму не уехала, прикинь?
– Между прочим, из-за этого я так вчера и нажрался, – заметил я со вздохом.
– Да ладно, алкаш! Ты вот что, десять минут тебе. Ты мой пресс-атташе или кто? Десять минут – и две свежие идеи по поводу моей раскрутки.
– Ты сначала песни запиши.
– Неважно! Будем раскручивать заранее, без песен пока.
– Заранее? Тогда мне пива. Два.
– Бери, алкаш, – уступила Маня.
Я купил у стюардессы пару банок «Баварии». В минуту осушил.
– Сейчас и у меня попрет, – прикрыл глаза, слушая мелодию самолетных турбин. – О! Пошло. Понимаешь, женушка...
– Не называй меня, блин, женушкой!
– Хорошо. Понимаешь, Маня, если б ты уже была звездой, можно было прогнать фишку с птичьим дерьмом. «Избранная! Все офицеры Хургады стояли перед ней на коленях!..»
– Не надо с дерьмом. Прилипнет на всю жизнь.
– Согласен. Поэтому предлагаю роман с реальной звездой.
– Как это?
– Выдуманный любовный роман.
– С кем конкретно?
– Конкретно пока не знаю. Но сейчас расскажу тебе, как прокрутил эту фишку с группой «Лицей». Я там подрабатывал одно время пресс-секретарем.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Трио «Лицей» тогда пребывало в глубоком ауте. После стопроцентного хита «Осень», за который группа даже получила какую-то премию от самой Аллы Пугачевой, ничего равноценного спето не было. Пресс-атташе они сроду не держали, и я очень удивился, когда продюсер и композитор «Лицея» Алексей Макаревич предложил мне эту работу. Причина выяснилась быстро: на носу десятилетие группы и выпуск нового альбома.
На перекладных я добрался до Сетуни – сиротского района Москвы, где в низкорослом казарменного вида здании ютилась репетиционная база «Лицея». Поскольку предварительный сговор состоялся, я приехал с готовой идеей. Настя Макаревич, Аня Плетнева и Изольда Ишханишвили, запахнувшись в живописные шубы, уже ожидали меня на диванчике.
– Надо закрутить любовный роман продюсера с кем-нибудь из вас, – сказал я решительно. – Настя, как дочь, отпадает. Остается Аня или Изольда.
– Меня мой молодой человек просто убьет! – тут же воспротивилась Изольда. – Пусть Плетнева крутит романы.
Не успела Аня и рта раскрыть, заговорил Макаревич:
– Я против. У меня жена, дети. Репутация какая-никакая.
– Не, я готова принести себя в жертву, – неожиданно вставила Аня. – Но только не с Лешей, а с мегазвездой.
– Правильно, – рассмеялась Настя. – Если спать, то с королевой, воровать, так миллион.
– Можно и с королевой, – кивнул я. – Это сейчас модная фишка.
– Ага! – хихикнула Аня. – Роман с Пугачевой. Вот будет круто!
– Ну ладно, хватит, – посуровел Макаревич. – В принципе идея про роман продуктивная. Какую ты, Ань, мегазвезду реально хочешь?
– Киркорова!
– Не трогай, ради бога, семью.
Несколько минут мы напряженно думали, глядя на снежную сечу за окном. Наконец Плетнева вспомнила, что на ее первом выступлении в составе группы (она заменила скандальную Лену Перову) в клубе «Мираж» присутствовал сам Дэвид Копперфильд, гастролировавший тогда в Москве. То есть он не специально пришел на «Лицей», а после своего представления просто ужинал с какой-то минутной свитой, мимолетной, разодетой, как клоуны в шапито.
Идея поначалу показалась фантастической – свести Аню с Дэвидом. С таким же успехом можно было устроить Плетневу на стажировку в Белый дом, вашингтонский. Чтобы она ежедневно мозолила глаза Клинтону вместо оскандалившейся Моники Левински. Мы посмеялись, я заварил себе три пакетика чая, почти чифирь – чтобы прояснить мозги. Помогло. Смелая картина развернулась в моем воображении. Через минуту я ее озвучил.
Итак, подавившись оливковой косточкой, Копперфильд спешно направился в туалетную комнату. Дамская была рядом. Нос к носу они столкнулись – Анечка и Дэвид. «Вы хорошо пели», – промямлил, отхаркиваясь, маг. Плетнева присела в книксене.
– Куда присела? – не расслышала Аня.
Я показал, что такое книксен, – неуклюже, как трехлетняя ясельная балерина.
Вечер в «Мираже» продолжался. «Лицеистки» отмечали дебют Плетневой. И только Аня подумала, хорошо бы шампанского, – бух перед ней серебряное ведерко. Правда, пустое. Что за шуточки? Девчонки шеи свернули от любопытства. Дэвид, конечно. Его проделки. Ну. Точно. Копперфильд улыбнулся, не вставая, сделал круговые пассы руками, словно плыл в неоновом свете брассом. Бух – и в ведерке появилось шампанское. Само по себе открылось. Затем к Ане подкатил кто-то из цирковых и сказал, что Копперфильд просто голову потерял и очень хочет пригласить русскую певицу в Лос-Анджелес, в гости.
На перекладных я добрался до Сетуни – сиротского района Москвы, где в низкорослом казарменного вида здании ютилась репетиционная база «Лицея». Поскольку предварительный сговор состоялся, я приехал с готовой идеей. Настя Макаревич, Аня Плетнева и Изольда Ишханишвили, запахнувшись в живописные шубы, уже ожидали меня на диванчике.
– Надо закрутить любовный роман продюсера с кем-нибудь из вас, – сказал я решительно. – Настя, как дочь, отпадает. Остается Аня или Изольда.
– Меня мой молодой человек просто убьет! – тут же воспротивилась Изольда. – Пусть Плетнева крутит романы.
Не успела Аня и рта раскрыть, заговорил Макаревич:
– Я против. У меня жена, дети. Репутация какая-никакая.
– Не, я готова принести себя в жертву, – неожиданно вставила Аня. – Но только не с Лешей, а с мегазвездой.
– Правильно, – рассмеялась Настя. – Если спать, то с королевой, воровать, так миллион.
– Можно и с королевой, – кивнул я. – Это сейчас модная фишка.
– Ага! – хихикнула Аня. – Роман с Пугачевой. Вот будет круто!
– Ну ладно, хватит, – посуровел Макаревич. – В принципе идея про роман продуктивная. Какую ты, Ань, мегазвезду реально хочешь?
– Киркорова!
– Не трогай, ради бога, семью.
Несколько минут мы напряженно думали, глядя на снежную сечу за окном. Наконец Плетнева вспомнила, что на ее первом выступлении в составе группы (она заменила скандальную Лену Перову) в клубе «Мираж» присутствовал сам Дэвид Копперфильд, гастролировавший тогда в Москве. То есть он не специально пришел на «Лицей», а после своего представления просто ужинал с какой-то минутной свитой, мимолетной, разодетой, как клоуны в шапито.
Идея поначалу показалась фантастической – свести Аню с Дэвидом. С таким же успехом можно было устроить Плетневу на стажировку в Белый дом, вашингтонский. Чтобы она ежедневно мозолила глаза Клинтону вместо оскандалившейся Моники Левински. Мы посмеялись, я заварил себе три пакетика чая, почти чифирь – чтобы прояснить мозги. Помогло. Смелая картина развернулась в моем воображении. Через минуту я ее озвучил.
Итак, подавившись оливковой косточкой, Копперфильд спешно направился в туалетную комнату. Дамская была рядом. Нос к носу они столкнулись – Анечка и Дэвид. «Вы хорошо пели», – промямлил, отхаркиваясь, маг. Плетнева присела в книксене.
– Куда присела? – не расслышала Аня.
Я показал, что такое книксен, – неуклюже, как трехлетняя ясельная балерина.
Вечер в «Мираже» продолжался. «Лицеистки» отмечали дебют Плетневой. И только Аня подумала, хорошо бы шампанского, – бух перед ней серебряное ведерко. Правда, пустое. Что за шуточки? Девчонки шеи свернули от любопытства. Дэвид, конечно. Его проделки. Ну. Точно. Копперфильд улыбнулся, не вставая, сделал круговые пассы руками, словно плыл в неоновом свете брассом. Бух – и в ведерке появилось шампанское. Само по себе открылось. Затем к Ане подкатил кто-то из цирковых и сказал, что Копперфильд просто голову потерял и очень хочет пригласить русскую певицу в Лос-Анджелес, в гости.