Страница:
– Мало что не встретил, еще и хамит.
– Да кто вы, ей-богу? Я Деда Мороза не вызывал!
– Я мама Маринки. Вам что, Маринка не звонила? Я из Бугульмы. Ну, лопата сутулая, это в ее духе. Ну я ей покажу!
– Так вы мамка? В смысле Манина мама? – Я слегка растерялся. – Нет, Маня не звонила. Вообще. Она вчера утром улетела в Уфу.
– В Уфу? Зачем ей в Уфу? Вот сволота казанская. Я же ее предупреждала. У меня же консультация в клинике. Ничего эту лопату сутулую не интересует. Эгоистка проклятая! Дала этот адрес.
Я наконец улыбнулся:
– Вы не нервничайте. Вам остановиться негде? Проходите, ничего. Поживете у меня. А то, что Маня забыла позвонить, это действительно в ее духе. Я уже почти привык.
Мамка зашла в прихожую, ловко сняла пальто, по крою больше похожее на офицерскую шинель.
– Мне всегда кажется, что она это нарочно, назло мне делает.
– Да нет, не назло. У нее, конечно, много недостатков, но она не мелочная. Мыслит всегда концептуально. И не мстительная.
– Надежда Борисовна меня зовут. – Мамка подхватила свою челночную, в крупную клетку, сумку. – Ну, зятек, куда селиться?
Выбор был невелик. Мой кабинет и гостиная, с широким французским диваном и допотопным шкафом, живущим инфернальной жизнью: поскрипывающим по ночам, дверцу открывающим по собственному усмотрению. Но мамка, видимо, ничего не боится – сама любит пугать, судя по зловещей псиной маске.
– А что это за морда у вас, ну, собачья? Сувенир из Бугульмы? Очень страшная!
Надежда Борисовна щупала пупырчатые обои, терла ступней ковролин, внимательно разглядывала потолок и люстру. Музейный нос ее (подобный можно увидеть в Лувре [30]) оценивающе морщился.
– Давно ремонт делал, зятек?
– Не помню. Лет восемь назад. Так что за маска? Из магазина ужасов?
Мамка усмехнулась:
– Угадал. Я в Бугульме магазин держу. Хозяйничаю помаленьку. Жить-то надо. Детям помогать. «Страшилка» называется. Магазин ужасных вещей. Из Турции таскаю. Сама, ага... Восемь лет, говоришь? Оно и видно, оно и видно. Халупа, а не квартира.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
– Да кто вы, ей-богу? Я Деда Мороза не вызывал!
– Я мама Маринки. Вам что, Маринка не звонила? Я из Бугульмы. Ну, лопата сутулая, это в ее духе. Ну я ей покажу!
– Так вы мамка? В смысле Манина мама? – Я слегка растерялся. – Нет, Маня не звонила. Вообще. Она вчера утром улетела в Уфу.
– В Уфу? Зачем ей в Уфу? Вот сволота казанская. Я же ее предупреждала. У меня же консультация в клинике. Ничего эту лопату сутулую не интересует. Эгоистка проклятая! Дала этот адрес.
Я наконец улыбнулся:
– Вы не нервничайте. Вам остановиться негде? Проходите, ничего. Поживете у меня. А то, что Маня забыла позвонить, это действительно в ее духе. Я уже почти привык.
Мамка зашла в прихожую, ловко сняла пальто, по крою больше похожее на офицерскую шинель.
– Мне всегда кажется, что она это нарочно, назло мне делает.
– Да нет, не назло. У нее, конечно, много недостатков, но она не мелочная. Мыслит всегда концептуально. И не мстительная.
– Надежда Борисовна меня зовут. – Мамка подхватила свою челночную, в крупную клетку, сумку. – Ну, зятек, куда селиться?
Выбор был невелик. Мой кабинет и гостиная, с широким французским диваном и допотопным шкафом, живущим инфернальной жизнью: поскрипывающим по ночам, дверцу открывающим по собственному усмотрению. Но мамка, видимо, ничего не боится – сама любит пугать, судя по зловещей псиной маске.
– А что это за морда у вас, ну, собачья? Сувенир из Бугульмы? Очень страшная!
Надежда Борисовна щупала пупырчатые обои, терла ступней ковролин, внимательно разглядывала потолок и люстру. Музейный нос ее (подобный можно увидеть в Лувре [30]) оценивающе морщился.
– Давно ремонт делал, зятек?
– Не помню. Лет восемь назад. Так что за маска? Из магазина ужасов?
Мамка усмехнулась:
– Угадал. Я в Бугульме магазин держу. Хозяйничаю помаленьку. Жить-то надо. Детям помогать. «Страшилка» называется. Магазин ужасных вещей. Из Турции таскаю. Сама, ага... Восемь лет, говоришь? Оно и видно, оно и видно. Халупа, а не квартира.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
С целлофановым пакетом Надежда Борисовна двинулась на кухню. К нечищеной плите, к раковине, забитой посудой. Бесцеремонно распахнула холодильник – в нормальных семьях это градусник, который определяет «погоду в доме». Смачно выругалась, кажется, по-татарски. Я сострил:
– Сижу на диете.
– Ага. – Мамка посмотрела на меня с подозрением, как управдом Бунша на вора Милославского.
Я ответил цитатой:
– «Вот вы говорите – царь, царь. А вы думаете, Марфа Васильевна, нам, царям, легко?»
– Пропил, зятек, память, что ли? Меня Надеждой Борисовной зовут.
– Шутка. Цитата из Гайдая.
– Цитата... Мышь вон у тебя в холодильнике сдохла. «Царь...» Что же ты Маринку в черном теле держишь? Она и так худющая!
– Маринка ест о-го-го. У нее аппетит отменный. Это я на диете сижу, я.
– На диете... Все диеты придумали американцы.
– Ну да – Поль Брэгг, Роберт Аткинс [31], —заметил я с умным видом.
– Знаешь, зачем? Скоро людей на планете будет столько, что всем продуктов не хватит. Подыхать будем с голоду. Вот американцы и придумали диеты, чтоб им больше досталось.
– Оригинальная идея.
– Ты посмотри, какие они сами жирные! Задницы у школьниц-соплюшек – у меня меньше!
Расхохоталась, ее музейный нос покатился по лицу, будто яблочко по блюдечку. Затихнув, нырнула чуть ли не с головой в свой пакет. Вытаскивала содержимое медленно, с шутками-прибаутками. Это были (по крайней мере на первый взгляд) шедевры кулинарии. Я тут же вспомнил оду украинскому борщу, поэму о говяжьем соте – все то, что нараспев читала мне Маня в благословенную египетскую пору.
– Борщец-то Маринка варит тебе?
– Конечно, – соврал я.
– Борщец она великолепный делает. Великолепный, почти как у меня. Сейчас попробуешь.
Последней Надежда Борисовна выставила на стол поллитровую бутылку с мутной жижей.
– Яблочная бражка, – с гордостью сообщила. – Яблок в прошлом году было – завались. Из-за жары, наверное. Понюхай, как пахнет.
Она открутила пробку, нахально сунула мне под нос.
– Приятный запах.
– Давай по маленькой за приезд.
– Не-не-не, – меня чуть не стошнило. – На работу скоро. У нас там строго.
– Полдень уже. Что это за работа такая? В ночную?
– Я в газете тружусь. У нас вольный график.
– Везет. Повезло тебе, зятек. Ну, присядь хотя бы ненадолго, я чуточку выпью, перекушу. – И с этими словами она вдруг протянула мне небольшую подушечку, бордовую, с какими-то восточными узорами. – На вот, подложи под попку.
Недолго думая подложил. Подушка издала протяжный неприличный стон.
– Подушечка-пердушечка! – захохотала мамка, крутя носом. – Подушечка-пердушечка! Презент из Бугульмы!
Я промолчал, кисло улыбнувшись. Но на разогретый борщ смотрел уже с некоторой опаской, елозя ложкой между бугристой свеклой и волокнистой капустой.
Надежда Борисовна, выпив бражки, мою осторожность заметила.
– Ты ешь, не бойся. Я же ем, я с едой никогда не шучу, запомни. Котлеты сейчас разогрею.
Она хлебала свой борщ с жадностью осужденного на 15 суток Верзилы, и я опять не сдержался, пошутил:
– «А компот?»
Банку выставили на стол. Знаменитое хокку о персиковом компоте. Помню, помню египетскую Маню.
– Я думаю, Маринка сегодня должна позвонить.
– А чего ты сам не позвонишь? – Мамка цедила в розовую пиалу бугульминский кальвадос [32] . —Чудно из пиалы бражку пить. У тебя что, рюмок нет?
– Разбил.
– Босяк.
Я пропустил ее колкость мимо ушей.
– Я бы уже давно сам позвонил. Но она роуминг на мобилке не сделала. А уфимских телефонов у меня нет.
– Вот бестолочь! Вот лопата сутулая!
Мамка вальсом, твистом и вприсядку упорно летела к заветным 200 граммам. В принципе это мой шлагбаум, за которым начинается мятежный спуск. Возможно, Надежда Борисовна крепче стоит на лыжах. Но некоторые признаки бесконтрольного скольжения были все же налицо.
– Где у тебя, зятек, сортир? – вдруг весело закричала она. – У тебя сортир чистый? Я люблю чистый. Я никогда не сяду на грязный унитаз. Где он? Проводи, зятек!
И только мамка закрылась в санузле – телефонный звонок. Маня, пропащая душа. Привет, как дела, хорошо, как у тебя.
– Мамка моя приехала?
– Ну да. Ты чего ж не предупредила – я бы встретил.
– Да, представляешь, вылетело из башки перед отъездом. Напрочь. А потом пока доехали, пока разместились, до утра репетировали. Тут, в боксерском зале.
– В каком зале?
– В боксерском. Замоталась совсем. Вот только проснулись. Ты дай мне мамку, я с ней поговорю. Слушай, ничего, если она пару дней у тебя поживет? У нее консультация – и сразу домой. Ну, или ее в клинику положат.
– Даже так? Все так серьезно? А что с ней?
– Потом. Я с чужого мобильника. Дай мамку!
– Она в туалете. Если подождешь...
– Да ладно, ладно. Она там как себя ведет?
– В смысле?
– Ну, она у меня шумная, буйная даже.
– Буйная? Да нет, так, веселимся.
– Слушай, это... Ты выпить ей не предлагай, хорошо?
– Я? Да я-то что. Она сама, правда. Бражку привезла. Выпила.
– Сколько?
– Грамм двести. Слушай, как там у тебя вообще? Прет? Когда запись?
– Прет, прет. Ты это, – голос Мани потускнел, – не давай ей больше пить. Спрячь куда-нибудь бутылку.
– А что такое? У нее проблемы с алкоголем?
– Ну да. В общем, она... в наркологическую клинику приехала. Черт, надо было тебя раньше предупредить! Ты спрячь пока бутылку, а я сейчас Ксюхе позвоню. Она приедет, поможет тебе.
– Да зачем Ксюха? Сам справлюсь. Тут я с Бурлаковым...
– Да подожди ты! Мамка тебе всякие страшилки еще не рассказывала?
– Я бы сказал – показывала.
– Будет рассказывать, не пугайся. Главное, не ори, тихо соглашайся со всем. А я сейчас тебе Ксюху подгоню.
– Да мне вообще-то на работу скоро.
– Дождись Ксюху. Мамку одну не оставляй, понял?
– Понял-понял.
Пока, буду звонить, звони чаще.
Шумный слив воды в унитазе и заполошный крик. Господи, неужели началось? Я быстро сунул бражку в жерло стиральной машины, заткнул простыней, кухонным полотенцем, трусами. Мамка наконец вышла.
– Что случилось, Надежда Борисовна?
Со слезами, музейный нос словно облили кислотой, тянет ко мне указательный палец. Рваная рана, до невероятно белой кости.
– Боль-но. Боль-но, – лепечет, с ужасом глядя мимо меня.
– Как вы умудрились? Обо что? – Я в панике лезу в аптечку, хватаю йод, бинт, все, что попадется. Бросаюсь к ней, ускользающей в затененный уголок.. Ржет! Заливистый издевательский смех. С теми же слезами, с ходуном ходящим, будто избушка на курьих ножках, носом... «Рана» снята с пальца и демонстрируется мне, как дождевой червяк. Господи, на какую туфту я купился!
Слов нет, одни ругательства, но певунья просила не орать на больного. Вымученно улыбаюсь:
– Вы не хотите поспать? Вы же с поезда, устали. А мне на работу. Кстати, Маня только что звонила.
– Звонила, лопата сутулая? Чего хотела? Извинялась?
– Вам большой привет. Извинялась, конечно. Замоталась с этим отъездом. Но сейчас у нее все хорошо.
– Да мне плевать. Давай выпьем по чуть-чуть.
– Нет-нет, я же сказал.
– Как хочешь. Где бутылка?
– Марина просила...
– Да плевать я на нее хотела!
Повертела своим носом-локатором и буквально через минуту обнаружила «объект». Трусы с простынями отлетели к холодильнику. Пиала тут же наполнилась до краев. Такой затяжной одиночный глоток я наблюдал только у Паши Цушкевича, лилипута. Общий вес выпитого уже зашкаливал за отметку «300». Шлагбаум был поднят.
– Иди посмотри, там у тебя кран в ванной сильно течет. Может, это я перекрутила.
Я пошел – я очень щепетилен в подобных вещах. Включил свет и густо выматерился. Зацепленная крюком за вентиляционную решетку, перед моей физией качалась черноватая, отрезанная по локоть человеческая рука. Кровяные пятна вместо ногтей. Муляж, но как искусно сделан!
– Что случилось, зятек? – похоже передразнивая меня, прокричала из кухни мамка.
И вдруг я услышал сдавленные рыдания, а через секунду – вой подстреленной волчицы.
Кажется, спуск начался.
– Сижу на диете.
– Ага. – Мамка посмотрела на меня с подозрением, как управдом Бунша на вора Милославского.
Я ответил цитатой:
– «Вот вы говорите – царь, царь. А вы думаете, Марфа Васильевна, нам, царям, легко?»
– Пропил, зятек, память, что ли? Меня Надеждой Борисовной зовут.
– Шутка. Цитата из Гайдая.
– Цитата... Мышь вон у тебя в холодильнике сдохла. «Царь...» Что же ты Маринку в черном теле держишь? Она и так худющая!
– Маринка ест о-го-го. У нее аппетит отменный. Это я на диете сижу, я.
– На диете... Все диеты придумали американцы.
– Ну да – Поль Брэгг, Роберт Аткинс [31], —заметил я с умным видом.
– Знаешь, зачем? Скоро людей на планете будет столько, что всем продуктов не хватит. Подыхать будем с голоду. Вот американцы и придумали диеты, чтоб им больше досталось.
– Оригинальная идея.
– Ты посмотри, какие они сами жирные! Задницы у школьниц-соплюшек – у меня меньше!
Расхохоталась, ее музейный нос покатился по лицу, будто яблочко по блюдечку. Затихнув, нырнула чуть ли не с головой в свой пакет. Вытаскивала содержимое медленно, с шутками-прибаутками. Это были (по крайней мере на первый взгляд) шедевры кулинарии. Я тут же вспомнил оду украинскому борщу, поэму о говяжьем соте – все то, что нараспев читала мне Маня в благословенную египетскую пору.
– Борщец-то Маринка варит тебе?
– Конечно, – соврал я.
– Борщец она великолепный делает. Великолепный, почти как у меня. Сейчас попробуешь.
Последней Надежда Борисовна выставила на стол поллитровую бутылку с мутной жижей.
– Яблочная бражка, – с гордостью сообщила. – Яблок в прошлом году было – завались. Из-за жары, наверное. Понюхай, как пахнет.
Она открутила пробку, нахально сунула мне под нос.
– Приятный запах.
– Давай по маленькой за приезд.
– Не-не-не, – меня чуть не стошнило. – На работу скоро. У нас там строго.
– Полдень уже. Что это за работа такая? В ночную?
– Я в газете тружусь. У нас вольный график.
– Везет. Повезло тебе, зятек. Ну, присядь хотя бы ненадолго, я чуточку выпью, перекушу. – И с этими словами она вдруг протянула мне небольшую подушечку, бордовую, с какими-то восточными узорами. – На вот, подложи под попку.
Недолго думая подложил. Подушка издала протяжный неприличный стон.
– Подушечка-пердушечка! – захохотала мамка, крутя носом. – Подушечка-пердушечка! Презент из Бугульмы!
Я промолчал, кисло улыбнувшись. Но на разогретый борщ смотрел уже с некоторой опаской, елозя ложкой между бугристой свеклой и волокнистой капустой.
Надежда Борисовна, выпив бражки, мою осторожность заметила.
– Ты ешь, не бойся. Я же ем, я с едой никогда не шучу, запомни. Котлеты сейчас разогрею.
Она хлебала свой борщ с жадностью осужденного на 15 суток Верзилы, и я опять не сдержался, пошутил:
– «А компот?»
Банку выставили на стол. Знаменитое хокку о персиковом компоте. Помню, помню египетскую Маню.
– Я думаю, Маринка сегодня должна позвонить.
– А чего ты сам не позвонишь? – Мамка цедила в розовую пиалу бугульминский кальвадос [32] . —Чудно из пиалы бражку пить. У тебя что, рюмок нет?
– Разбил.
– Босяк.
Я пропустил ее колкость мимо ушей.
– Я бы уже давно сам позвонил. Но она роуминг на мобилке не сделала. А уфимских телефонов у меня нет.
– Вот бестолочь! Вот лопата сутулая!
Мамка вальсом, твистом и вприсядку упорно летела к заветным 200 граммам. В принципе это мой шлагбаум, за которым начинается мятежный спуск. Возможно, Надежда Борисовна крепче стоит на лыжах. Но некоторые признаки бесконтрольного скольжения были все же налицо.
– Где у тебя, зятек, сортир? – вдруг весело закричала она. – У тебя сортир чистый? Я люблю чистый. Я никогда не сяду на грязный унитаз. Где он? Проводи, зятек!
И только мамка закрылась в санузле – телефонный звонок. Маня, пропащая душа. Привет, как дела, хорошо, как у тебя.
– Мамка моя приехала?
– Ну да. Ты чего ж не предупредила – я бы встретил.
– Да, представляешь, вылетело из башки перед отъездом. Напрочь. А потом пока доехали, пока разместились, до утра репетировали. Тут, в боксерском зале.
– В каком зале?
– В боксерском. Замоталась совсем. Вот только проснулись. Ты дай мне мамку, я с ней поговорю. Слушай, ничего, если она пару дней у тебя поживет? У нее консультация – и сразу домой. Ну, или ее в клинику положат.
– Даже так? Все так серьезно? А что с ней?
– Потом. Я с чужого мобильника. Дай мамку!
– Она в туалете. Если подождешь...
– Да ладно, ладно. Она там как себя ведет?
– В смысле?
– Ну, она у меня шумная, буйная даже.
– Буйная? Да нет, так, веселимся.
– Слушай, это... Ты выпить ей не предлагай, хорошо?
– Я? Да я-то что. Она сама, правда. Бражку привезла. Выпила.
– Сколько?
– Грамм двести. Слушай, как там у тебя вообще? Прет? Когда запись?
– Прет, прет. Ты это, – голос Мани потускнел, – не давай ей больше пить. Спрячь куда-нибудь бутылку.
– А что такое? У нее проблемы с алкоголем?
– Ну да. В общем, она... в наркологическую клинику приехала. Черт, надо было тебя раньше предупредить! Ты спрячь пока бутылку, а я сейчас Ксюхе позвоню. Она приедет, поможет тебе.
– Да зачем Ксюха? Сам справлюсь. Тут я с Бурлаковым...
– Да подожди ты! Мамка тебе всякие страшилки еще не рассказывала?
– Я бы сказал – показывала.
– Будет рассказывать, не пугайся. Главное, не ори, тихо соглашайся со всем. А я сейчас тебе Ксюху подгоню.
– Да мне вообще-то на работу скоро.
– Дождись Ксюху. Мамку одну не оставляй, понял?
– Понял-понял.
Пока, буду звонить, звони чаще.
Шумный слив воды в унитазе и заполошный крик. Господи, неужели началось? Я быстро сунул бражку в жерло стиральной машины, заткнул простыней, кухонным полотенцем, трусами. Мамка наконец вышла.
– Что случилось, Надежда Борисовна?
Со слезами, музейный нос словно облили кислотой, тянет ко мне указательный палец. Рваная рана, до невероятно белой кости.
– Боль-но. Боль-но, – лепечет, с ужасом глядя мимо меня.
– Как вы умудрились? Обо что? – Я в панике лезу в аптечку, хватаю йод, бинт, все, что попадется. Бросаюсь к ней, ускользающей в затененный уголок.. Ржет! Заливистый издевательский смех. С теми же слезами, с ходуном ходящим, будто избушка на курьих ножках, носом... «Рана» снята с пальца и демонстрируется мне, как дождевой червяк. Господи, на какую туфту я купился!
Слов нет, одни ругательства, но певунья просила не орать на больного. Вымученно улыбаюсь:
– Вы не хотите поспать? Вы же с поезда, устали. А мне на работу. Кстати, Маня только что звонила.
– Звонила, лопата сутулая? Чего хотела? Извинялась?
– Вам большой привет. Извинялась, конечно. Замоталась с этим отъездом. Но сейчас у нее все хорошо.
– Да мне плевать. Давай выпьем по чуть-чуть.
– Нет-нет, я же сказал.
– Как хочешь. Где бутылка?
– Марина просила...
– Да плевать я на нее хотела!
Повертела своим носом-локатором и буквально через минуту обнаружила «объект». Трусы с простынями отлетели к холодильнику. Пиала тут же наполнилась до краев. Такой затяжной одиночный глоток я наблюдал только у Паши Цушкевича, лилипута. Общий вес выпитого уже зашкаливал за отметку «300». Шлагбаум был поднят.
– Иди посмотри, там у тебя кран в ванной сильно течет. Может, это я перекрутила.
Я пошел – я очень щепетилен в подобных вещах. Включил свет и густо выматерился. Зацепленная крюком за вентиляционную решетку, перед моей физией качалась черноватая, отрезанная по локоть человеческая рука. Кровяные пятна вместо ногтей. Муляж, но как искусно сделан!
– Что случилось, зятек? – похоже передразнивая меня, прокричала из кухни мамка.
И вдруг я услышал сдавленные рыдания, а через секунду – вой подстреленной волчицы.
Кажется, спуск начался.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Впрочем, поначалу она говорила достаточно внятно. Мол, о «мертвой руке» ее сын Антон (я и не знал, что у Мани есть брат!) впервые услышал от своей соседки Ангелины Такташовой.
– О какой «мертвой руке»? – спросил я как можно ласковее. – О той, что над ванной болтается?
– То муляж, – высокомерно ответила мамка. – И не перебивай меня.
– «Они совершенно не говорят по-русски Но все понимают». – В последующие полчаса я не проронил ни слова.
Ангелине было за сорок, такая баба-кастрюлька, все в ней клокотало, бурлило, она непрерывно икала, шмыгала носом и похрюкивала. Любила выпить, но не в одиночестве, а с Антоном и с Ленкой, за которой сын ухаживал. Вечерами троица частенько засиживалась на кухне, Антон балдел от рассказов Ангелины о ее лихой колдовской молодости.
– Заслуженная, бля, черная колдунья Липецкой губернии! – хохотнула мамка, опрокидывая в рот очередную пиалу бражки.
Так вот, однажды соседка рассказала о «мертвой руке» – первейшем средстве из обширного колдовского арсенала.
Чтобы заиметь у себя «мертвую руку», нужно было, во-первых, найти труп повесившегося (или повешенного – это не важно) и тайно отрезать у него правую кисть. Во-вторых, эту кисть нужно было правильно обработать. Ее заворачивали в саван и отжимали из нее кровь на манер того, как отжимают белье. После руку погружали в смесь из мелко истолченных мух, тараканов, поваренной соли и перца и оставляли там на две недели. Затем кисть вывешивали на солнцепеке, а зимой ее можно было сушить и на печи, однако печь в таком случае топили исключительно папоротником.
«Мертвую руку» использовали как своеобразную магическую свечу. Куда бы ни вошел с ней, зажженной, черный колдун или любой другой человек, все окружающие падали замертво. А незажженная «свеча», если сжать ее в кулаке, вызывала у человека приступ беспричинного гнева и ненависти... Антон спросил икающую и похрюкивающую Ангелину со сдержанным смешком: мол, все ли конечности годятся для таких «свеч»? Намекая, обнаглев по пьяни, на ее собственную правую кисть, на которой отсутствовал мизинец. Громко хрюкнув, экс-колдунья ответила:
– Пальцем больше, пальцем меньше – один хрен.
Через пару недель Ангелину Такташову нашли повесившейся в своей квартире. У покойной была отрублена правая кисть.
...Мамка почесала куском хлеба свой музейный нос – сильно, будто пемзой огрубевшую пятку. Мутный взгляд, мутный, как яблочная бражка, которую она сейчас с трудом выцеживала из бутылки в розовую пиалу.
– Догадался, кто руку паршивке отрезал? А для чего? Правильно, Антошка.
Хлебнув, мамка вдруг переменилась в лице и заговорила искаженным до неузнаваемости голосом. Словно несчастная Регана, в которую вселился дьявол. Минуту спустя я понял, кого она имитировала: сына Антона. Сцена допроса, Дубль первый...
– «...Ужасно об этом вспоминать, но просто я и для себя хочу еще раз понять. Получается, что, когда я касался этой „мертвой руки“, я превращался в какого-то маньяка, в Чикатило...
Мы с Леной познакомились на мосту, мост возле ДК. Стали встречаться, часто. Были в парке, в кино, на танцы ходили. Но больше сидели дома у Ангелины, слушали ее рассказы о колдовстве, всякие амулетные формулы – «абракадабра», «абрахас» я заучивал. Потом вот Ангелина повесилась. Я случайно зашел, дверь была открыта. Смотрю – висит. И я руку ей, значит, отрезал. Правую, без мизинца. Она нам недавно как раз о «мертвой руке» рассказывала. Очень интересно...
Ну, в общем, ничего у нас с Ленкой не было, о жизни говорили, у нее собака недавно умерла – о собаках. Болтали, но ничем я ее удивить не мог, и так вроде роман не вязался, а мне было жалко. Поэтому я, наверное, эту «мертвую руку» однажды и взял, она в гости пригласила как раз. Я подумал, будет скучно, она увидит руку – и в шок.
Взял ее, короче, из коробки, положил в карман. Только, представляете, вышел из квартиры – чувствую, вдруг просто какая-то физическая злоба... ну вот у горла прямо. И причем четко на Ленку. Без причины, совершенно. В голове стучит: сейчас зайду, бля, и с порога просто в рыло со всей силы. Иду, сжимаю машинально «мертвую руку», как мячик, – и вдруг как вспышка передо мной, ничего не пойму: вижу ее лицо, Ленкино, крупно так лицо... Все изодрано, клочья кожи свисают прямо на шею, как лохмотья, и.. представляете, язык натянут, как тетива, и прибит к гортани таким огромным, с огромной шляпкой, золотым гвоздем. А на шляпке самой... я чуть не заорал... такие крупно слова проступают: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». Куда она зашла, что такое? Но тут все раз – и исчезло!
Перед дверью ее стою и жму эту, как мячик, «мертвую руку», как допинг. Ленка открывает. В халатике таком, знаете, легком, босиком – ну типа я вся готова, я горю, я твоя... Ну, мне бы радоваться, да? А я с разворота так, не глядя —ка-ак врежу!.. Она аж в кухню отлетела. Чуть башкой стекло не высадила. Я подхожу и смотрю – кусочек сахара она выронила, лежит на голой ляжке. Думаю, через секунду не уберет сахар с ляжки, дам ботинком в подбородок А Ленка смотрит на меня, выпучив глаза, – вообще ничего не понимает. И я «руку» так в кармане все сжимаю нервно. И вдруг чувствую, у меня уже желание не просто дать ей ботинком... вижу, нож на столе лежит и прямо на меня смотрит. Но, слава богу, у меня такой финт – вместо ножа хватаю табуретку и сзади Ленке по голове... хрясь, хрясь!.. У нее кровь, и вдруг опять у меня что-то в глазах, и я вижу: на голове у Ленки возникает огромный нарыв, и на этом нарыве, представляете, проступают те же слова: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». И вдруг эти слова исчезают, и из этого нарыва лезет моя «мертвая рука». Я хвать за карман... Бля, руки нет! Кричу: «Сволочь, отдай руку! Отдай руку!» Ленка, конечно, ничего не говорит, я уже думал – труп... Моя «мертвая рука» у нее, как корона, на голове торчит. Я дерг, дерг – застыла, как бетон! У меня опять такая злобища на Ленку! Беру ее за волосы – и в стекло с размаха... хрясь, хрясь! Нос у нее так – хык, ноздри вразлет, обрезалась вся... кровища фонтаном... Смотрю, рожа – точно как в том видении: в лохмотьях, только язык осталось прибить... А Ленка дышит еще. Ну, думаю, падла живучая, – мочить надо, мочить! Хватаюсь за «мертвую руку», зажигалку подношу к ней, думаю, подожгу к чертовой матери – и пусть сдохнет. Чирк, чирк – зажигалка гаснет. Я к плите за спичками. Искал, искал, нашел. Возвращаюсь – Ленки нет. Смотрю, кровь к балкону тянется. Подбегаю – нету. Смотрю вниз: Ленка лежит на асфальте, девятый этаж, вдребезги. Я машинально свою руку в карман – бац, «мертвая рука» моя там лежит, на месте, в кармане у меня...»
Внезапно мамка затихла. Ритуал изгнания дьявола, похоже, свершился. Я был ошеломлен до такой степени, что ни с того ни с сего начал цитировать Шекспира:
– «Не знаю я, как шествуют богини. Но милая ступает по земле» [33] .
Ленку-покойницу я, что ли, имел в виду? Боже, да мамка не просто алкоголичка, она сумасшедшая! Тут же по-другому высветилось Манино детство: растянутое на шестнадцать лет распятие, стук молотка, стальные гвозди медленно входят в тело, влажная губка, изредка смачивающая пересохшие губы... И почему Маня никогда не говорила о своем брате? Стеснялась? Позор семьи? Интересно, его посадили? И на сколько?
Мои мысли прервала песня. Пела мамка. И как – чистое меццо-сопрано! [34]
– О какой «мертвой руке»? – спросил я как можно ласковее. – О той, что над ванной болтается?
– То муляж, – высокомерно ответила мамка. – И не перебивай меня.
– «Они совершенно не говорят по-русски Но все понимают». – В последующие полчаса я не проронил ни слова.
Ангелине было за сорок, такая баба-кастрюлька, все в ней клокотало, бурлило, она непрерывно икала, шмыгала носом и похрюкивала. Любила выпить, но не в одиночестве, а с Антоном и с Ленкой, за которой сын ухаживал. Вечерами троица частенько засиживалась на кухне, Антон балдел от рассказов Ангелины о ее лихой колдовской молодости.
– Заслуженная, бля, черная колдунья Липецкой губернии! – хохотнула мамка, опрокидывая в рот очередную пиалу бражки.
Так вот, однажды соседка рассказала о «мертвой руке» – первейшем средстве из обширного колдовского арсенала.
Чтобы заиметь у себя «мертвую руку», нужно было, во-первых, найти труп повесившегося (или повешенного – это не важно) и тайно отрезать у него правую кисть. Во-вторых, эту кисть нужно было правильно обработать. Ее заворачивали в саван и отжимали из нее кровь на манер того, как отжимают белье. После руку погружали в смесь из мелко истолченных мух, тараканов, поваренной соли и перца и оставляли там на две недели. Затем кисть вывешивали на солнцепеке, а зимой ее можно было сушить и на печи, однако печь в таком случае топили исключительно папоротником.
«Мертвую руку» использовали как своеобразную магическую свечу. Куда бы ни вошел с ней, зажженной, черный колдун или любой другой человек, все окружающие падали замертво. А незажженная «свеча», если сжать ее в кулаке, вызывала у человека приступ беспричинного гнева и ненависти... Антон спросил икающую и похрюкивающую Ангелину со сдержанным смешком: мол, все ли конечности годятся для таких «свеч»? Намекая, обнаглев по пьяни, на ее собственную правую кисть, на которой отсутствовал мизинец. Громко хрюкнув, экс-колдунья ответила:
– Пальцем больше, пальцем меньше – один хрен.
Через пару недель Ангелину Такташову нашли повесившейся в своей квартире. У покойной была отрублена правая кисть.
...Мамка почесала куском хлеба свой музейный нос – сильно, будто пемзой огрубевшую пятку. Мутный взгляд, мутный, как яблочная бражка, которую она сейчас с трудом выцеживала из бутылки в розовую пиалу.
– Догадался, кто руку паршивке отрезал? А для чего? Правильно, Антошка.
Хлебнув, мамка вдруг переменилась в лице и заговорила искаженным до неузнаваемости голосом. Словно несчастная Регана, в которую вселился дьявол. Минуту спустя я понял, кого она имитировала: сына Антона. Сцена допроса, Дубль первый...
– «...Ужасно об этом вспоминать, но просто я и для себя хочу еще раз понять. Получается, что, когда я касался этой „мертвой руки“, я превращался в какого-то маньяка, в Чикатило...
Мы с Леной познакомились на мосту, мост возле ДК. Стали встречаться, часто. Были в парке, в кино, на танцы ходили. Но больше сидели дома у Ангелины, слушали ее рассказы о колдовстве, всякие амулетные формулы – «абракадабра», «абрахас» я заучивал. Потом вот Ангелина повесилась. Я случайно зашел, дверь была открыта. Смотрю – висит. И я руку ей, значит, отрезал. Правую, без мизинца. Она нам недавно как раз о «мертвой руке» рассказывала. Очень интересно...
Ну, в общем, ничего у нас с Ленкой не было, о жизни говорили, у нее собака недавно умерла – о собаках. Болтали, но ничем я ее удивить не мог, и так вроде роман не вязался, а мне было жалко. Поэтому я, наверное, эту «мертвую руку» однажды и взял, она в гости пригласила как раз. Я подумал, будет скучно, она увидит руку – и в шок.
Взял ее, короче, из коробки, положил в карман. Только, представляете, вышел из квартиры – чувствую, вдруг просто какая-то физическая злоба... ну вот у горла прямо. И причем четко на Ленку. Без причины, совершенно. В голове стучит: сейчас зайду, бля, и с порога просто в рыло со всей силы. Иду, сжимаю машинально «мертвую руку», как мячик, – и вдруг как вспышка передо мной, ничего не пойму: вижу ее лицо, Ленкино, крупно так лицо... Все изодрано, клочья кожи свисают прямо на шею, как лохмотья, и.. представляете, язык натянут, как тетива, и прибит к гортани таким огромным, с огромной шляпкой, золотым гвоздем. А на шляпке самой... я чуть не заорал... такие крупно слова проступают: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». Куда она зашла, что такое? Но тут все раз – и исчезло!
Перед дверью ее стою и жму эту, как мячик, «мертвую руку», как допинг. Ленка открывает. В халатике таком, знаете, легком, босиком – ну типа я вся готова, я горю, я твоя... Ну, мне бы радоваться, да? А я с разворота так, не глядя —ка-ак врежу!.. Она аж в кухню отлетела. Чуть башкой стекло не высадила. Я подхожу и смотрю – кусочек сахара она выронила, лежит на голой ляжке. Думаю, через секунду не уберет сахар с ляжки, дам ботинком в подбородок А Ленка смотрит на меня, выпучив глаза, – вообще ничего не понимает. И я «руку» так в кармане все сжимаю нервно. И вдруг чувствую, у меня уже желание не просто дать ей ботинком... вижу, нож на столе лежит и прямо на меня смотрит. Но, слава богу, у меня такой финт – вместо ножа хватаю табуретку и сзади Ленке по голове... хрясь, хрясь!.. У нее кровь, и вдруг опять у меня что-то в глазах, и я вижу: на голове у Ленки возникает огромный нарыв, и на этом нарыве, представляете, проступают те же слова: «Я зашла слишком далеко. Убей меня». И вдруг эти слова исчезают, и из этого нарыва лезет моя «мертвая рука». Я хвать за карман... Бля, руки нет! Кричу: «Сволочь, отдай руку! Отдай руку!» Ленка, конечно, ничего не говорит, я уже думал – труп... Моя «мертвая рука» у нее, как корона, на голове торчит. Я дерг, дерг – застыла, как бетон! У меня опять такая злобища на Ленку! Беру ее за волосы – и в стекло с размаха... хрясь, хрясь! Нос у нее так – хык, ноздри вразлет, обрезалась вся... кровища фонтаном... Смотрю, рожа – точно как в том видении: в лохмотьях, только язык осталось прибить... А Ленка дышит еще. Ну, думаю, падла живучая, – мочить надо, мочить! Хватаюсь за «мертвую руку», зажигалку подношу к ней, думаю, подожгу к чертовой матери – и пусть сдохнет. Чирк, чирк – зажигалка гаснет. Я к плите за спичками. Искал, искал, нашел. Возвращаюсь – Ленки нет. Смотрю, кровь к балкону тянется. Подбегаю – нету. Смотрю вниз: Ленка лежит на асфальте, девятый этаж, вдребезги. Я машинально свою руку в карман – бац, «мертвая рука» моя там лежит, на месте, в кармане у меня...»
Внезапно мамка затихла. Ритуал изгнания дьявола, похоже, свершился. Я был ошеломлен до такой степени, что ни с того ни с сего начал цитировать Шекспира:
– «Не знаю я, как шествуют богини. Но милая ступает по земле» [33] .
Ленку-покойницу я, что ли, имел в виду? Боже, да мамка не просто алкоголичка, она сумасшедшая! Тут же по-другому высветилось Манино детство: растянутое на шестнадцать лет распятие, стук молотка, стальные гвозди медленно входят в тело, влажная губка, изредка смачивающая пересохшие губы... И почему Маня никогда не говорила о своем брате? Стеснялась? Позор семьи? Интересно, его посадили? И на сколько?
Мои мысли прервала песня. Пела мамка. И как – чистое меццо-сопрано! [34]
Песня прервалась. Мамка заснула на тарелке свиного холодца.
– Ой да не вечер, да не вечер.
Мне малым-мало спалось.
Мне малым-мало спалось,
Ой да во сне привиделось.
Мне во сне привиделось —
Будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался,
Разрезвился подо мной...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В глубоком ступоре я жевал персики из бугульминского компота. Мне нужно было отвезти статью в редакцию – интервью с одним модным дизайнером, шьющим костюмы из парашютов. Но сил не было никаких: мамка выпила из меня всю энергию, словно яблочную бражку. Пустой бутылкой из-под кальвадоса я сидел в кресле и тупо пялился на факс. «Надо дождаться Ксюху, – бормотал я про себя. – Нужно отправить факсом статью». Агрегат под моим назойливым взглядом внезапно ожил. Поползли листочки. Что за хренотень? Я взял первый, стал читать:
«Высылаю, как и договаривались, фишки для твоей ненаглядной Мани. Помни, что за это ты прощаешь мне остаток долга! Кирилл».
Когда мы договаривались? Какие фишки? Я ничего не помнил. Наверное, дело было на семинаре молодых продюсеров.
Стал читать второй лист:
«Новая коллекция блюд
(Дегустационный ужин):
– Тысячелистник из крабов и авокадо (Costes style).
– Зеленая тонкая фасоль (Costes style).
– Говядина «плачущий тигр» (Costes style).
– Суп щавелевый.
– Суфле из дичи».
А это что за хренотень? Может, он еще счет пришлет, придурок? И что значит «Costes style»? Халявщик чертов!
Тут полез третий листок.
«Извини, дружище, я перепутал странички».
– Халявщик!
Далее шел следующий текст:
«1. Маня хочет призвать к порядку каннибалов.
Молодая, но стремительно набирающая популярность певица Маня выступила с призывом направить ограниченный воинский контингент под эгидой ООН в Африку, чтобы усмирить племя людоедов, сожравших более ста человек.
В одном 143 городов государства Конго целую неделю длились ритуальные убийства и поедание людей. Обезумевшие члены племени ленду устроили резню на улицах, вырывая из груди своих жертв сердце, легкие, печень и почки. Очевидцы рассказывают, что людоеды питались еще теплой человечиной. Наблюдается массовое бегство населения из этого района.
Пока мировое сообщество раздумывает, певица Маня решила дать благотворительный концерт в одном из московских ночных клубов, все средства от которого пойдут в фонд помощи жертвам африканского каннибализма.
2.Из-за Мани пустили кровь милиционеру.
Кровопролитием закончился досмотр личного автомобиля Мани сотрудниками ГИБДД. Остановив машину певицы, гаишники попросили ее показать документы и начали осматривать вещи. Их внимание привлекла пачка цветных календарей, на которых была запечатлена Маня, одетая в звериные шкуры. Один из ментов выдвинул версию, что это реклама мехов, которые распространяются контрабандным путем. Мол, есть тут над чем поработать отделу по экономическим преступлениям. Однако его напарник заметил, что на календарях изображена уже достаточно популярная певица и она не станет ни при каких обстоятельствах нарушать закон. Милиционеры заспорили, и один из них, крикнув: «Не мешай!» – резко оттолкнул коллегу. Постовой упал на асфальт, больно ударившись затылком.
Маня, вытащив из багажника аптечку, быстро оказала служивому первую медицинскую помощь. А два автографа, поставленных ею на злополучных календарях, быстро примирили рассорившихся милиционеров.
3. Звезда надела лифчик из салата.
Популярная певица Маня снялась в серии агитационных роликов зеленой организации «Пета». Теперь телезрители многих стран будут довольно часто видеть суперсексуальную Маню, призывающую к вегетарианству в лифчике, сделанном из листьев салата.
Представители «Петы» полагают, что, посмотрев на красавицу певицу, пропагандирующую здоровый образ жизни, даже самые рьяные любители мяса и рыбы перейдут на овощи и фрукты.
4. Маня наехала на импрессионистов.
На открытии выставки знаменитых художников-импрессионистов эпатажная певица Маня заявила журналистам, что Клод Моне, Огюст Ренуар, Эдгар Дега, Поль Сезанн и Камиль Писсарро страдали миопией, то есть близорукостью. Именно близорукость «виновна» в мягкости линий, отсутствии деталей и дрожащих цветовых оттенках на картинах этих художников.
«Близорукие люди, – добавила в заключение Маня, – видят то, что близко, например, холст, но более отдаленные объекты представляются им расплывчатыми. Другое следствие миопии – более ясное видение красного участка спектра, чем голубого».
По данным певицы, ко всему прочему Сезанн и Ренуар категорически отказывались носить очки.
5. Медаль за спасение кошки.
Певица Маня играла со своей кошкой Марли во дворе дома, как вдруг на киску набросился проголодавшийся питон. Змея стала заглатывать Марли прямо на глазах у звезды, но девушка не растерялась, бросилась на огромного питона, что было сил зажала ему глотку и держала до тех пор, пока злодей не выплюнул еле дышащую Марли.
Однако, потеряв добычу, голодная змея направила весь свой гнев на Маню. Та закричала от страха, но схватила бейсбольную биту и стала колотить питона по башке, пока тот не издох.
За мужество, проявленное при спасении кошки, певица Маня была награждена серебряной медалью Московского городского общества защиты животных».
...Если бы Надежда Борисовна не выпила из меня все соки, я бы, наверное, полчаса ржал над поделками Кира. Ну халявщик, ну ремесленник! Ну откуда в Москве питоны? Про каннибалов еще ладно, даже где-то смешно, про упавшего милиционера и даже про лифчик из салата – все ничего. Но вот если, к примеру, запустить фишку про импрессионистов, а потом Маню на пресс-конференции спросят... Боюсь, она и слово это – «импрессионизм» – правильно не выговорит. Помню, как-то пытался затащить ее в Третьяковку, но она категорически отказалась: мол, внешние факторы, то бишь красоты архитектуры, природы, живопись и даже кино с театром – никак не влияют на ее внутренний мир, творческое начало, на развитие ее таланта, наконец. Только музыка и книги. Я попытался оспорить тезис, но певунья снова довольно резко оборвала меня: «Ты научись сначала мыслить концептуально!» Я пробормотал: «Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем». Ну и на этом мы тему закрыли.
Вот ее сестренка Ксюха неплохо разбирается в живописи. Где она, кстати? Неужто из-за старых обид на меня откажется посидеть с больной теткой? Я протянул руку к телефону, чтобы набрать то ли ее номер, то ли номер Кирилла (высмеять пиар-потуги чудилы), но вдруг какие-то черные квадраты закружились перед глазами, зеленая страшная собачья маска, отрезанная по локоть рука. Будто мамка траванула меня – своим сумасбродным рассказом, борщом, персиковым компотом, а может, это просто похмельные судороги. Тут еще озноб накатил, как поливальная машина. Надо залезть под пуховое одеяло. Накрывшись с головой, я мгновенно уснул. Мне приснился боксерский зал, репетиция Мани. Вот она настраивает гитару, просит кого-то: «Дай мне ноту ми». Подкручивает колки. Потом облокачивается спиной на колонку, перебирает струны, вслушиваясь, как звучит инструмент. Рядом разминает руки барабанщик, вращая палочками, как ниндзя нунчаками. А сзади него колошматит по боксерской груше мальчик лет десяти. В зеленой страшной собачьей маске, которую и на Хэллоуин не наденешь.
«Высылаю, как и договаривались, фишки для твоей ненаглядной Мани. Помни, что за это ты прощаешь мне остаток долга! Кирилл».
Когда мы договаривались? Какие фишки? Я ничего не помнил. Наверное, дело было на семинаре молодых продюсеров.
Стал читать второй лист:
«Новая коллекция блюд
(Дегустационный ужин):
– Тысячелистник из крабов и авокадо (Costes style).
– Зеленая тонкая фасоль (Costes style).
– Говядина «плачущий тигр» (Costes style).
– Суп щавелевый.
– Суфле из дичи».
А это что за хренотень? Может, он еще счет пришлет, придурок? И что значит «Costes style»? Халявщик чертов!
Тут полез третий листок.
«Извини, дружище, я перепутал странички».
– Халявщик!
Далее шел следующий текст:
«1. Маня хочет призвать к порядку каннибалов.
Молодая, но стремительно набирающая популярность певица Маня выступила с призывом направить ограниченный воинский контингент под эгидой ООН в Африку, чтобы усмирить племя людоедов, сожравших более ста человек.
В одном 143 городов государства Конго целую неделю длились ритуальные убийства и поедание людей. Обезумевшие члены племени ленду устроили резню на улицах, вырывая из груди своих жертв сердце, легкие, печень и почки. Очевидцы рассказывают, что людоеды питались еще теплой человечиной. Наблюдается массовое бегство населения из этого района.
Пока мировое сообщество раздумывает, певица Маня решила дать благотворительный концерт в одном из московских ночных клубов, все средства от которого пойдут в фонд помощи жертвам африканского каннибализма.
2.Из-за Мани пустили кровь милиционеру.
Кровопролитием закончился досмотр личного автомобиля Мани сотрудниками ГИБДД. Остановив машину певицы, гаишники попросили ее показать документы и начали осматривать вещи. Их внимание привлекла пачка цветных календарей, на которых была запечатлена Маня, одетая в звериные шкуры. Один из ментов выдвинул версию, что это реклама мехов, которые распространяются контрабандным путем. Мол, есть тут над чем поработать отделу по экономическим преступлениям. Однако его напарник заметил, что на календарях изображена уже достаточно популярная певица и она не станет ни при каких обстоятельствах нарушать закон. Милиционеры заспорили, и один из них, крикнув: «Не мешай!» – резко оттолкнул коллегу. Постовой упал на асфальт, больно ударившись затылком.
Маня, вытащив из багажника аптечку, быстро оказала служивому первую медицинскую помощь. А два автографа, поставленных ею на злополучных календарях, быстро примирили рассорившихся милиционеров.
3. Звезда надела лифчик из салата.
Популярная певица Маня снялась в серии агитационных роликов зеленой организации «Пета». Теперь телезрители многих стран будут довольно часто видеть суперсексуальную Маню, призывающую к вегетарианству в лифчике, сделанном из листьев салата.
Представители «Петы» полагают, что, посмотрев на красавицу певицу, пропагандирующую здоровый образ жизни, даже самые рьяные любители мяса и рыбы перейдут на овощи и фрукты.
4. Маня наехала на импрессионистов.
На открытии выставки знаменитых художников-импрессионистов эпатажная певица Маня заявила журналистам, что Клод Моне, Огюст Ренуар, Эдгар Дега, Поль Сезанн и Камиль Писсарро страдали миопией, то есть близорукостью. Именно близорукость «виновна» в мягкости линий, отсутствии деталей и дрожащих цветовых оттенках на картинах этих художников.
«Близорукие люди, – добавила в заключение Маня, – видят то, что близко, например, холст, но более отдаленные объекты представляются им расплывчатыми. Другое следствие миопии – более ясное видение красного участка спектра, чем голубого».
По данным певицы, ко всему прочему Сезанн и Ренуар категорически отказывались носить очки.
5. Медаль за спасение кошки.
Певица Маня играла со своей кошкой Марли во дворе дома, как вдруг на киску набросился проголодавшийся питон. Змея стала заглатывать Марли прямо на глазах у звезды, но девушка не растерялась, бросилась на огромного питона, что было сил зажала ему глотку и держала до тех пор, пока злодей не выплюнул еле дышащую Марли.
Однако, потеряв добычу, голодная змея направила весь свой гнев на Маню. Та закричала от страха, но схватила бейсбольную биту и стала колотить питона по башке, пока тот не издох.
За мужество, проявленное при спасении кошки, певица Маня была награждена серебряной медалью Московского городского общества защиты животных».
...Если бы Надежда Борисовна не выпила из меня все соки, я бы, наверное, полчаса ржал над поделками Кира. Ну халявщик, ну ремесленник! Ну откуда в Москве питоны? Про каннибалов еще ладно, даже где-то смешно, про упавшего милиционера и даже про лифчик из салата – все ничего. Но вот если, к примеру, запустить фишку про импрессионистов, а потом Маню на пресс-конференции спросят... Боюсь, она и слово это – «импрессионизм» – правильно не выговорит. Помню, как-то пытался затащить ее в Третьяковку, но она категорически отказалась: мол, внешние факторы, то бишь красоты архитектуры, природы, живопись и даже кино с театром – никак не влияют на ее внутренний мир, творческое начало, на развитие ее таланта, наконец. Только музыка и книги. Я попытался оспорить тезис, но певунья снова довольно резко оборвала меня: «Ты научись сначала мыслить концептуально!» Я пробормотал: «Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем». Ну и на этом мы тему закрыли.
Вот ее сестренка Ксюха неплохо разбирается в живописи. Где она, кстати? Неужто из-за старых обид на меня откажется посидеть с больной теткой? Я протянул руку к телефону, чтобы набрать то ли ее номер, то ли номер Кирилла (высмеять пиар-потуги чудилы), но вдруг какие-то черные квадраты закружились перед глазами, зеленая страшная собачья маска, отрезанная по локоть рука. Будто мамка траванула меня – своим сумасбродным рассказом, борщом, персиковым компотом, а может, это просто похмельные судороги. Тут еще озноб накатил, как поливальная машина. Надо залезть под пуховое одеяло. Накрывшись с головой, я мгновенно уснул. Мне приснился боксерский зал, репетиция Мани. Вот она настраивает гитару, просит кого-то: «Дай мне ноту ми». Подкручивает колки. Потом облокачивается спиной на колонку, перебирает струны, вслушиваясь, как звучит инструмент. Рядом разминает руки барабанщик, вращая палочками, как ниндзя нунчаками. А сзади него колошматит по боксерской груше мальчик лет десяти. В зеленой страшной собачьей маске, которую и на Хэллоуин не наденешь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Ксюха явилась часов в восемь. Белая, как Снегурочка: белый костюм, туфли, сумка через плечо. Похудевшая и похорошевшая. Я снова вспомнил о герцогине Альба, позировавшей для «Обнаженной Махи».