Страница:
– Медсестру вызывали?
Ах, вот оно что! Ее перевоплощение, впрочем, было уместно: в отличие от Мани Ксюха любила театр, и мы часто ходили с ней на модные спектакли. Да и расстались в первый раз, как я уже говорил, после экспериментального «Гамлета» в Театре Ермоловой. Это была пьеса скандального Владимира Сорокина, и там Офелия все время с удивлением вопрошала: «Это я-то – честная?!» Потом был мексиканский ресторанчик, я слизывал соль с Ксюхиных запястий, шейки, верхней губы. Затем она ушла в текиловую метель...
– Вы меня узнали, сударь?
Еще не проснувшись окончательно, я вяло пошутил:
– «Человек, человек! Официант, почки один раз царице!»
– Ну, слава богу. А то я думала, вы вместе с Надеждой Борисовной наклюкались.
Она зашла, и тут – странное совпадение! – полыхнула и погасла лампочка в коридоре. Я резко обернулся: неужели второй дубль мамкиных страшилок? Нет, все так же спит на столе (правда, вместо холодца я ей подушечку-пердушечку под голову подложил).
– Как она? – спросила Ксюха. – Не очень буянила?
Я рассказал и про подушечку, и про кровавый палец, и про отрезанную руку в ванной.
– Слушай, а где сейчас Антон? Сидит?
– Какой Антон? – Ксюха вынула из сумочки белую пачку «Vogue».
– Брат родной Мани. Ну ты знаешь эту историю о «мертвой руке»? Об убийстве Лены. Или самоубийстве.
– Бред какой-то. Какой Лены? Вы ничего не путаете? У Мани никогда не было брата.
– Здрасьте-пожалуйста! Мне Надежда Борисовна тут целую телегу о нем прогнала. Мол, руку отрезал у повесившейся колдуньи, потом злоба какая-то, хрясь, хрясь... Смотрит – Ленка уже внизу лежит, в луже крови.
– И вы поверили?
Я потрогал небритую правую щеку – она горела.
– Честно говоря, нет. Не до конца. Но я не думал, что все это – полный бред. Правда, бред? И что, действительно нет никакого брата?
– Надежда Борисовна просто всегда сына хотела. Вот и выдумывает истории.
– Но ты понимаешь, что она... слегка не в себе?
– Это мягко сказано. Но ничего, завтра поедем в клинику. Там какой-то знаменитый доктор. Лечит по методу «двадцать пятого кадра». Дома она уже и кодировалась, и зашивалась, и гипноз – ничего не помогает... Вы извините, что сеструха так ее на вас скинула. Как снег на голову.
Ксюха закурила.
– Я чего-то не понял. Мы на «вы» с тобой?
– А почему мы должны быть на «ты»?
Я усмехнулся.
– Старые обиды? Понимаю. Я на тебя, между прочим, тоже сильно обижен. Не знаю, как Маня тебя простила, но я...
– Это на что же ты обижен? – Ксюха приподняла пустую бутылку из-под бражки, двумя пальчиками, будто грязный носовой платок. – Она одну выпила? Две?
– Две. Это ведь ты Димке про нас настучала? Он приехал, и знаешь, что тут устроил?
– Знаю. Маня рассказывала. Разбил гитару, тебя хотел на куски порезать. Но что говорить? О покойнике либо хорошо, либо ничего.
– Так ты в курсе?
– Да, Маня говорила. И мне его ни чуточки не жаль. Порядочное дерьмо был. А заложила я вас в порыве, так сказать, ревности. Ревность, мой друг, женская ревность. Ты же меня бросил, как Герасим Муму. А почему, простите, что в рифму? Чем я хуже Мани? Ну чем? Вот, посмотри.
И Ксюха, привстав, очень эротично огладила свою плодоносную грудь, талию, бедра. Как Светличная в знаменитой сцене с Никулиным в отеле «Атлантик». Стала с усмешкой расстегивать кофточку.
– Ты переигрываешь, – остановил я ее. Не зная, что сказать, спросил: – Как твоя Светочка? Ты ее с кем сейчас оставила?
– Сонечка, – поправила Ксюха. – У соседки сидит. А что? Хочешь удочерить?
– Не смешно.
– Не смешно. Так ты не увиливай от вопроса. Чем я хуже Мани? Или, скажем так, чем она лучше?
– Не знаю.
– А ты порассуждай. Она, вероятно, заботливее, внимательнее, добрее. Более предсказуема, чем я. И в постели с ней, вероятно, намного лучше!
– Это уж нет, – вырвалось у меня опрометчиво. – В постели с ней... сложно.
– Да, Маня вообще будто яблочная бражка: простой с виду напиток, но сложная рецептура, – философски заметила «Маха».
– Что же в ней сложного?
– В Мане или в рецептуре?
– В рецептуре. – Я с неохотой включился в игру.
Ксюха с серьезным видом стала рассказывать:
– Берем килограмм сахара и один пакетик сухих дрожжей на три литра воды, Крупно нарезанные яблоки добавляем по вкусу. Весь этот компот надо настаивать под плотной, но понемногу пропускающей воздух крышкой около трех недель. Можно вместо крышки использовать резиновую перчатку с дырочками.
– Или презерватив, – вставил я.
– Можно и презерватив. Самое важное – это соблюсти пропорции. Потому что, если будет слишком много воды и недостаток дрожжей и сахара, получится ядреный яблочный уксус. Далее наступает время перегонки...
– Не надо про перегонку, – оборвал я Ксюху. – Я знаю: две кастрюли, влажное полотенце, этот... тазик. Сам когда-то гнал бражку из рябины, когда жил в общаге.
– Ты жил в общаге?
– Когда учился в Литинституте.
– Интересно... И все-таки, чем тебя зацепила Маня?
И действительно – чем?
Я сделал вид, что задумался. Хотя ответ был очевиден: меня «зацепило» маниакальное желание певуньи стать звездой, «затмить Земфиру». (Потом уже – совершенное тело, похожее на паркер, узкое запястье с выпуклой косточкой, утиный носик). Ради этой высокой цели девушка спрятала в некий потаенный сундучок целый ворох жизненных удовольствий. Чтобы через энное количество лет открыть его и уже в том, другом, звездном мире зажигать по полной. (Так в Древнем Египте клали в могилу знатного вельможи фигурки слуг и рабов, которые «оживали» на том свете вместе с господином и служили ему.) В тот же сундучок была заперта и любовь – Маня не любила меня, я не тешил себя иллюзиями. Но ведь и мое чувство к ней (что греха таить) зависело от соблюдения, так сказать, пропорций. Как при изготовлении бражки. Слишком много «воды» и недостаток звездности – получайте уксус вместо любви. Эту кислятину я уже ощутил на губах в том же Египте, когда певунья, ударившись головой о рифы, решила вернуться в Бугульму.
Но как-то глупо говорить Ксюхе: Маня-де зацепила меня тем, что хочет «затмить Земфиру». Ксюхе будет обидно. Да и я буду выглядеть наивным доверчивым простачком.
– Чем зацепила? «Чей туфля? Моё. Спасибо». – Цитата не к месту – самое время выпить. – Там осталось немного бражки. Выпьем?
Ксюха покраснела. Кажется, рассердилась.
– Ну, не хочешь, не говори. А как ты, кстати, относишься к Маниной бисексуальности? Терпимо? Может, ты тоже «двустволка»?
– Ай-ай-ай, Ксения. Обидеть ребенка может каждый.
– Нет, правда. Она же перетрахала всех моих подруг. Рассказать пикантные подробности?
Теперь уже покраснел я.
– Где же ваша образованность и утонченность, герцогиня?
– Нет, рассказать?
– Ничего не хочу об этом слышать.
– Ясно. Ну и закрывай глазки. Удлиняй шею.
– Чего?
– Ты как Энгр [35]. – Ксюха наконец блеснула эрудицией. – Чтобы создать некий идеальный образ, берешь и удлиняешь девушке шею.
– Не умничай. Вообще ум женщины, чтоб ты знала, проявляется во взгляде, в коротких фразах, а не в глубокомысленных изречениях и бессмысленных улыбках.
– Это кто умничает-то? И потом, я вовсе не улыбаюсь.
– И шею удлинял Модильяни [36], по-моему. А не Энгр.
– И Модильяни тоже, – кивнула «Маха». – Сильное чувство изменяет пропорции.
– Да какое сильное чувство! – снова опрометчиво вырвалось у меня.
– Даже так? Хочешь, я расскажу тебе одну историю? Нет-нет, это не про лесбийские дела... Про смерть одного Маниного друга.
– Про Димку, что ли?
– Про другого. До Димки.
– Боже, залежи трупов вокруг девушки.
– Вот я об этом же. Только сначала давай действительно выпьем. И, кстати, может, Надежду Борисовну куда-то переложить?
– Вспомнила! Мы ее не поднимем.
– Верно.
Дерябнули, и Ксюха начала свою печальную повесть.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ах, вот оно что! Ее перевоплощение, впрочем, было уместно: в отличие от Мани Ксюха любила театр, и мы часто ходили с ней на модные спектакли. Да и расстались в первый раз, как я уже говорил, после экспериментального «Гамлета» в Театре Ермоловой. Это была пьеса скандального Владимира Сорокина, и там Офелия все время с удивлением вопрошала: «Это я-то – честная?!» Потом был мексиканский ресторанчик, я слизывал соль с Ксюхиных запястий, шейки, верхней губы. Затем она ушла в текиловую метель...
– Вы меня узнали, сударь?
Еще не проснувшись окончательно, я вяло пошутил:
– «Человек, человек! Официант, почки один раз царице!»
– Ну, слава богу. А то я думала, вы вместе с Надеждой Борисовной наклюкались.
Она зашла, и тут – странное совпадение! – полыхнула и погасла лампочка в коридоре. Я резко обернулся: неужели второй дубль мамкиных страшилок? Нет, все так же спит на столе (правда, вместо холодца я ей подушечку-пердушечку под голову подложил).
– Как она? – спросила Ксюха. – Не очень буянила?
Я рассказал и про подушечку, и про кровавый палец, и про отрезанную руку в ванной.
– Слушай, а где сейчас Антон? Сидит?
– Какой Антон? – Ксюха вынула из сумочки белую пачку «Vogue».
– Брат родной Мани. Ну ты знаешь эту историю о «мертвой руке»? Об убийстве Лены. Или самоубийстве.
– Бред какой-то. Какой Лены? Вы ничего не путаете? У Мани никогда не было брата.
– Здрасьте-пожалуйста! Мне Надежда Борисовна тут целую телегу о нем прогнала. Мол, руку отрезал у повесившейся колдуньи, потом злоба какая-то, хрясь, хрясь... Смотрит – Ленка уже внизу лежит, в луже крови.
– И вы поверили?
Я потрогал небритую правую щеку – она горела.
– Честно говоря, нет. Не до конца. Но я не думал, что все это – полный бред. Правда, бред? И что, действительно нет никакого брата?
– Надежда Борисовна просто всегда сына хотела. Вот и выдумывает истории.
– Но ты понимаешь, что она... слегка не в себе?
– Это мягко сказано. Но ничего, завтра поедем в клинику. Там какой-то знаменитый доктор. Лечит по методу «двадцать пятого кадра». Дома она уже и кодировалась, и зашивалась, и гипноз – ничего не помогает... Вы извините, что сеструха так ее на вас скинула. Как снег на голову.
Ксюха закурила.
– Я чего-то не понял. Мы на «вы» с тобой?
– А почему мы должны быть на «ты»?
Я усмехнулся.
– Старые обиды? Понимаю. Я на тебя, между прочим, тоже сильно обижен. Не знаю, как Маня тебя простила, но я...
– Это на что же ты обижен? – Ксюха приподняла пустую бутылку из-под бражки, двумя пальчиками, будто грязный носовой платок. – Она одну выпила? Две?
– Две. Это ведь ты Димке про нас настучала? Он приехал, и знаешь, что тут устроил?
– Знаю. Маня рассказывала. Разбил гитару, тебя хотел на куски порезать. Но что говорить? О покойнике либо хорошо, либо ничего.
– Так ты в курсе?
– Да, Маня говорила. И мне его ни чуточки не жаль. Порядочное дерьмо был. А заложила я вас в порыве, так сказать, ревности. Ревность, мой друг, женская ревность. Ты же меня бросил, как Герасим Муму. А почему, простите, что в рифму? Чем я хуже Мани? Ну чем? Вот, посмотри.
И Ксюха, привстав, очень эротично огладила свою плодоносную грудь, талию, бедра. Как Светличная в знаменитой сцене с Никулиным в отеле «Атлантик». Стала с усмешкой расстегивать кофточку.
– Ты переигрываешь, – остановил я ее. Не зная, что сказать, спросил: – Как твоя Светочка? Ты ее с кем сейчас оставила?
– Сонечка, – поправила Ксюха. – У соседки сидит. А что? Хочешь удочерить?
– Не смешно.
– Не смешно. Так ты не увиливай от вопроса. Чем я хуже Мани? Или, скажем так, чем она лучше?
– Не знаю.
– А ты порассуждай. Она, вероятно, заботливее, внимательнее, добрее. Более предсказуема, чем я. И в постели с ней, вероятно, намного лучше!
– Это уж нет, – вырвалось у меня опрометчиво. – В постели с ней... сложно.
– Да, Маня вообще будто яблочная бражка: простой с виду напиток, но сложная рецептура, – философски заметила «Маха».
– Что же в ней сложного?
– В Мане или в рецептуре?
– В рецептуре. – Я с неохотой включился в игру.
Ксюха с серьезным видом стала рассказывать:
– Берем килограмм сахара и один пакетик сухих дрожжей на три литра воды, Крупно нарезанные яблоки добавляем по вкусу. Весь этот компот надо настаивать под плотной, но понемногу пропускающей воздух крышкой около трех недель. Можно вместо крышки использовать резиновую перчатку с дырочками.
– Или презерватив, – вставил я.
– Можно и презерватив. Самое важное – это соблюсти пропорции. Потому что, если будет слишком много воды и недостаток дрожжей и сахара, получится ядреный яблочный уксус. Далее наступает время перегонки...
– Не надо про перегонку, – оборвал я Ксюху. – Я знаю: две кастрюли, влажное полотенце, этот... тазик. Сам когда-то гнал бражку из рябины, когда жил в общаге.
– Ты жил в общаге?
– Когда учился в Литинституте.
– Интересно... И все-таки, чем тебя зацепила Маня?
И действительно – чем?
Я сделал вид, что задумался. Хотя ответ был очевиден: меня «зацепило» маниакальное желание певуньи стать звездой, «затмить Земфиру». (Потом уже – совершенное тело, похожее на паркер, узкое запястье с выпуклой косточкой, утиный носик). Ради этой высокой цели девушка спрятала в некий потаенный сундучок целый ворох жизненных удовольствий. Чтобы через энное количество лет открыть его и уже в том, другом, звездном мире зажигать по полной. (Так в Древнем Египте клали в могилу знатного вельможи фигурки слуг и рабов, которые «оживали» на том свете вместе с господином и служили ему.) В тот же сундучок была заперта и любовь – Маня не любила меня, я не тешил себя иллюзиями. Но ведь и мое чувство к ней (что греха таить) зависело от соблюдения, так сказать, пропорций. Как при изготовлении бражки. Слишком много «воды» и недостаток звездности – получайте уксус вместо любви. Эту кислятину я уже ощутил на губах в том же Египте, когда певунья, ударившись головой о рифы, решила вернуться в Бугульму.
Но как-то глупо говорить Ксюхе: Маня-де зацепила меня тем, что хочет «затмить Земфиру». Ксюхе будет обидно. Да и я буду выглядеть наивным доверчивым простачком.
– Чем зацепила? «Чей туфля? Моё. Спасибо». – Цитата не к месту – самое время выпить. – Там осталось немного бражки. Выпьем?
Ксюха покраснела. Кажется, рассердилась.
– Ну, не хочешь, не говори. А как ты, кстати, относишься к Маниной бисексуальности? Терпимо? Может, ты тоже «двустволка»?
– Ай-ай-ай, Ксения. Обидеть ребенка может каждый.
– Нет, правда. Она же перетрахала всех моих подруг. Рассказать пикантные подробности?
Теперь уже покраснел я.
– Где же ваша образованность и утонченность, герцогиня?
– Нет, рассказать?
– Ничего не хочу об этом слышать.
– Ясно. Ну и закрывай глазки. Удлиняй шею.
– Чего?
– Ты как Энгр [35]. – Ксюха наконец блеснула эрудицией. – Чтобы создать некий идеальный образ, берешь и удлиняешь девушке шею.
– Не умничай. Вообще ум женщины, чтоб ты знала, проявляется во взгляде, в коротких фразах, а не в глубокомысленных изречениях и бессмысленных улыбках.
– Это кто умничает-то? И потом, я вовсе не улыбаюсь.
– И шею удлинял Модильяни [36], по-моему. А не Энгр.
– И Модильяни тоже, – кивнула «Маха». – Сильное чувство изменяет пропорции.
– Да какое сильное чувство! – снова опрометчиво вырвалось у меня.
– Даже так? Хочешь, я расскажу тебе одну историю? Нет-нет, это не про лесбийские дела... Про смерть одного Маниного друга.
– Про Димку, что ли?
– Про другого. До Димки.
– Боже, залежи трупов вокруг девушки.
– Вот я об этом же. Только сначала давай действительно выпьем. И, кстати, может, Надежду Борисовну куда-то переложить?
– Вспомнила! Мы ее не поднимем.
– Верно.
Дерябнули, и Ксюха начала свою печальную повесть.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Оказывается, Марину, Маню, из Бугульмы, из этой глухомани (Маню из глухомани – хорошая рифма), вытащил на свет божий, в Казань, некий Сергей Сноровский. В Бугульме проходил конкурс молодых исполнителей, и Сергей прибыл в райцентр вместе с отцом, известным республиканским композитором, автором патетических кантат и двух комических оперетт. Отец сидел в жюри, а сын болтался за кулисами Дома культуры, высматривал участниц посимпатичней.
Маня тогда была такая же светленькая, с челочкой, но с выбритым наполовину затылком – ноу-хау мамки, наказание за позднее возвращение домой под Рождество. На конкурсе она пела народный хит «Ой, едет тут собака крымский хан, крымский хан...» Но не песней, а своим экзотическим затылком срубила девушка мажора из Казани.
После конкурса он пригласил ее в кафе. В тот же вечер, в гостиничном номере, певунья ему отдалась...
– Да ладно! – перебил я Ксюху. – Маня в первый же вечер отдалась? Туфта это!
– Не просто отдалась. Лишилась невинности. Она уже окончила школу, но под бдительным оком Надежды Борисовны до сих пор ходила в девственницах.
– Тихий ужас!
– За бритый затылок, я подозреваю, она таким образом мамке и «отомстила». Утром нашла Сноровского-старшего и все ему рассказала. Тот предложил первое место на конкурсе, деньги какие-то. Но Маня очень хотела смотаться из Бугульмы, сбежать из-под мамкиной опеки. Мол, ничего мне не надо, я люблю вашего сына и хочу только одного: выйти за него замуж и родить ребеночка.
– Ты не привираешь, Ксюх? Неужели Маня на такое способна?
– Ох, Модильяни ты наш! Способна, способна. Деньги же она у Димки брала, хотя уже тусовалась в Москве и в Казань обратно не собиралась.
– Ну, не знаю. Вообще-то я думал: «Русо туристо, облико морале, ферштейн?»
– Ферштейн, ферштейн. Но на самом деле я в том случае за сестренку – ты не представляешь, какая тоска в Бугульме и как над ней мамка там издевалась.
– Да представляю, она рассказывала. А теперь, после личного знакомства с Надеждой Борисовной...
Ксюха проявила инициативу – разлила в две розовые пиалы по капле бражки. Мы чокнулись.
– За что пьем?
– За что? За Москву! – «Маха» утерлась белым платочком и продолжила: – И вот, значит, переехала Маня в Казань. Стали они жить втроем. Мать Сереги давно умерла, когда он еще пацаненком бегал. Была я в их квартире казанской. С размахом хоромы, целый народный хор, простите за каламбур, можно поселить. Отец через полгода умер. Скоропостижно. В наследство Сереге отошла квартира и шкаф неозвученных партитур. Денег же товарищ композитор молодым ни копейки не оставил.
– Так они официально расписались?
– Нет. Гражданский брак. Суть в том, что Серега всю жизнь бездельничал, денег зарабатывать не умел. Маня-то хоть тексты одно время пристроилась сочинять...
– Какие тексты?
– Ну, композитор еще песенки писал, для всяких местных исполнителей. Давал Мане кассету с наигранными на фоно мелодиями. А она стишки стряпала типа: «Мне уже двадцать пять, а любимого заиньки нету...»
– Фу, какой пассаж!
– Долларов по сто Сноровский-старший ей платил. На эти бабки они с Сергеем и жили, сестренка еще умудрялась уроки игры на гитаре брать. Но вот классик скончался, все деньги проели...
– А мамка им совсем не помогала?
– Бегство Мани ее просто взбесило. Потом, правда, она успокоилась, думала, дело к свадьбе идет. Звонила Сереге и намекала: мол, засылайте сватов. Давайте сделаем все по-людски. Но они все чего-то тянули. Потом отец умер, не до свадьбы было. В общем, мамка плюнула на дочь, прокляла, можно сказать. И только когда уже Димка появился, она Маню простила.
– Прямо мексиканский сериал, – я снова потянулся к бутылке. – Дай передохнуть.
Мы дерябнули бражки, и я стал в сотый раз рассматривать портрет Одри Хепберн, висевший над головой Ксюхи. Какая четкость линий, ювелирный носик, глаза-махаоны, ясная цветовая гамма – черное, белое. Никакого импрессионизма. («Никакого модернизьма, никакого абстракционизьма!» – как орал Вицин, продавая коврики с русалками.) Отсутствие размытости, расплывчатости, дрожащих красноватых оттенков. И главное в божественной Одри – чистый незамутненный взгляд. Ну, бог с ними, с Моне и Ренуаром, но ведь Маню я действительно иногда рисую в своем воображении («Маха» права) – изменяя пропорции. Модильяни хренов. Хотя шея у певуньи и так, по жизни, длинная.
Ксюха, кажется, прочувствовала мои внутренние терзания и даже посветлела личиком. С вдохновением начала рассказывать, в какую аферу вляпалась ее сестренка вместе со своим гражданским мужем.
Проели последние деньги, и Маня стала уговаривать Сергея обменять квартиру. Четырехкомнатную на двухкомнатную. А на разницу жить, пока она не устроится петь в какой-нибудь клуб или кабак («Прямо с малолетства по стопам Земфиры», – подумал я с иронией.)
Сергей согласился – в общем, это был разумный ход. Зачем им на двоих такие хоромы? Но время было скользкое, время отморозков и беспредельщиков. Маня нашла какого-то «черного» маклера. «Двушку» им предоставили – и растворились с доплатой без следа.
– А что за маклер был? – спросил я. – «Ловят?! Как поймают, Якина на кол посадить! Это первое дело!»
– Очень смешно. Будешь слушать дальше?
– Конечно. Но скажи, зачем ты мне все это рассказываешь? Да еще с таким воодушевлением.
Ксюха усмехнулась, красные пятна пошли по мучной шее.
– Ревность, мой друг, обычная женская ревность. И потом, я, может, не хочу, чтоб ты стал третьей жертвой.
– А я хочу. «Может, меня даже наградят. Посмертно», – отшутился я очередной цитатой. – Ну ладно, что было дальше?
– Какая-то мутная ситуация. Маня от Сереги ушла – свинство с ее стороны, конечно. Но и он хорош – мало того что на шее сидел, стал пить. Мебель, картины, сервизы – все пропил. Она и ушла. Потом дело дошло до партитур отца. Сергей хотел загнать их какому-нибудь коллекционеру. Понес к эксперту из местного отделения Союза композиторов, для оценки. Тот посмотрел, послюнявил страницы и сказал без обиняков, что все симфонические потуги папаши – дерьмо на дирижерской палочке. Так в лоб и бабахнул. В общем, никакой ценности эти бумаги не представляли.
Серега тем же вечером по обыкновению напился. Вусмерть. Что было дальше, можно только предполагать. Видимо, он решил сжечь рукописи отца в огромной кастрюле для хаша. Запылало жарко, огонь перебросился на пластиковые жалюзи, пошел едкий дым, затем вспыхнула мебель... В общем, когда потушили, нашли труп. Совершенно обугленный. Словно мумия тысячелетняя...
«Словно мумия», – повторил я про себя и вспомнил Египет. После утомительной экскурсии в Луксор мы как-то поспорили с Маней о том, почему в гробницах местной знати рядом с саркофагом стоит каменная статуя покойного. Гид говорил, что, по верованиям древних египтян, душа человека может существовать и после смерти – при условии нормального сохранения тела.
– Возможно, статуя, – сидя под пальмой, начал рассуждать я, – отражая лучшие черты и качества покойного, каким-то магическим образом замедляла тление. Гид рассказывал, помнишь, что ранние способы бальзамирования были все же несовершенны. Душа мумии, если так можно выразиться, держала равнение на статую.
– Не совсем поняла, – пробормотала певунья.
– Ну вот говорят: стареющая женщина, глядя в зеркало, должна видеть себя молодой и красивой, как прежде. И тогда стареть она будет медленнее.
– Интересная мысль. Но мне кажется, статуя – это просто замена тела в случае его неизбежной порчи. Новое прибежище души!
Оба наши предположения были фантастичны, «за гранью», но в то время я охотно «изменял пропорции», и Манина версия показалась мне более концептуальной...
– И куда же перелетела душа певуньи после гибели Сергея? – спросил я Ксюху. – Э-э-э, я хотел сказать, что с Маней было дальше? Она встретила Димку, еще кого-то?
– А, да, встретила Димку. И хорошо, что встретила. После таких потрясений у нее слегка поехала крыша. А Димка прочно стоял на земле и держал ее крепко, чтоб далеко не улетела. Как раз тогда, после смерти Сергея, и замаячил на горизонте этот лозунг – «затмить Земфиру». Впрочем, поначалу Маня организовала в Казани один из первых ее фан-клубов, стала во всем подражать Земе – прическа, одежда, очечки затемненные. Где-то с полгода откликалась только на имя Земфира.
– Что, она совсем там с ума сошла?
– Я и говорю, сошла бы совсем, если б не Димка. Он ее фанатизма не понимал, даже поколачивал порой за это. Он, повторяю, порядочное дерьмо. Но тогда, в то время, если б не он, искать нам Маринку по психушкам.
– Концовку я знаю. Димка сбросил Маню с третьего этажа. Приблудным шавкам сломали хребты. И девушка дернула в Москву.
Бражка кончилась, проникала полночь, да тут еще Надежда Борисовна зашевелилась. Мы с Ксюхой, напрягшись, оттащили мамку на французский диван. Не раздеваясь, она рухнула. Ситуация была щекотливой – «Маха» с утра намеревалась отвезти тетку в больницу. Я предложил остаться. В кисельном свете луны мы осторожно посмотрели в глаза друг другу.
О сексе не могло быть и речи.
Маня тогда была такая же светленькая, с челочкой, но с выбритым наполовину затылком – ноу-хау мамки, наказание за позднее возвращение домой под Рождество. На конкурсе она пела народный хит «Ой, едет тут собака крымский хан, крымский хан...» Но не песней, а своим экзотическим затылком срубила девушка мажора из Казани.
После конкурса он пригласил ее в кафе. В тот же вечер, в гостиничном номере, певунья ему отдалась...
– Да ладно! – перебил я Ксюху. – Маня в первый же вечер отдалась? Туфта это!
– Не просто отдалась. Лишилась невинности. Она уже окончила школу, но под бдительным оком Надежды Борисовны до сих пор ходила в девственницах.
– Тихий ужас!
– За бритый затылок, я подозреваю, она таким образом мамке и «отомстила». Утром нашла Сноровского-старшего и все ему рассказала. Тот предложил первое место на конкурсе, деньги какие-то. Но Маня очень хотела смотаться из Бугульмы, сбежать из-под мамкиной опеки. Мол, ничего мне не надо, я люблю вашего сына и хочу только одного: выйти за него замуж и родить ребеночка.
– Ты не привираешь, Ксюх? Неужели Маня на такое способна?
– Ох, Модильяни ты наш! Способна, способна. Деньги же она у Димки брала, хотя уже тусовалась в Москве и в Казань обратно не собиралась.
– Ну, не знаю. Вообще-то я думал: «Русо туристо, облико морале, ферштейн?»
– Ферштейн, ферштейн. Но на самом деле я в том случае за сестренку – ты не представляешь, какая тоска в Бугульме и как над ней мамка там издевалась.
– Да представляю, она рассказывала. А теперь, после личного знакомства с Надеждой Борисовной...
Ксюха проявила инициативу – разлила в две розовые пиалы по капле бражки. Мы чокнулись.
– За что пьем?
– За что? За Москву! – «Маха» утерлась белым платочком и продолжила: – И вот, значит, переехала Маня в Казань. Стали они жить втроем. Мать Сереги давно умерла, когда он еще пацаненком бегал. Была я в их квартире казанской. С размахом хоромы, целый народный хор, простите за каламбур, можно поселить. Отец через полгода умер. Скоропостижно. В наследство Сереге отошла квартира и шкаф неозвученных партитур. Денег же товарищ композитор молодым ни копейки не оставил.
– Так они официально расписались?
– Нет. Гражданский брак. Суть в том, что Серега всю жизнь бездельничал, денег зарабатывать не умел. Маня-то хоть тексты одно время пристроилась сочинять...
– Какие тексты?
– Ну, композитор еще песенки писал, для всяких местных исполнителей. Давал Мане кассету с наигранными на фоно мелодиями. А она стишки стряпала типа: «Мне уже двадцать пять, а любимого заиньки нету...»
– Фу, какой пассаж!
– Долларов по сто Сноровский-старший ей платил. На эти бабки они с Сергеем и жили, сестренка еще умудрялась уроки игры на гитаре брать. Но вот классик скончался, все деньги проели...
– А мамка им совсем не помогала?
– Бегство Мани ее просто взбесило. Потом, правда, она успокоилась, думала, дело к свадьбе идет. Звонила Сереге и намекала: мол, засылайте сватов. Давайте сделаем все по-людски. Но они все чего-то тянули. Потом отец умер, не до свадьбы было. В общем, мамка плюнула на дочь, прокляла, можно сказать. И только когда уже Димка появился, она Маню простила.
– Прямо мексиканский сериал, – я снова потянулся к бутылке. – Дай передохнуть.
Мы дерябнули бражки, и я стал в сотый раз рассматривать портрет Одри Хепберн, висевший над головой Ксюхи. Какая четкость линий, ювелирный носик, глаза-махаоны, ясная цветовая гамма – черное, белое. Никакого импрессионизма. («Никакого модернизьма, никакого абстракционизьма!» – как орал Вицин, продавая коврики с русалками.) Отсутствие размытости, расплывчатости, дрожащих красноватых оттенков. И главное в божественной Одри – чистый незамутненный взгляд. Ну, бог с ними, с Моне и Ренуаром, но ведь Маню я действительно иногда рисую в своем воображении («Маха» права) – изменяя пропорции. Модильяни хренов. Хотя шея у певуньи и так, по жизни, длинная.
Ксюха, кажется, прочувствовала мои внутренние терзания и даже посветлела личиком. С вдохновением начала рассказывать, в какую аферу вляпалась ее сестренка вместе со своим гражданским мужем.
Проели последние деньги, и Маня стала уговаривать Сергея обменять квартиру. Четырехкомнатную на двухкомнатную. А на разницу жить, пока она не устроится петь в какой-нибудь клуб или кабак («Прямо с малолетства по стопам Земфиры», – подумал я с иронией.)
Сергей согласился – в общем, это был разумный ход. Зачем им на двоих такие хоромы? Но время было скользкое, время отморозков и беспредельщиков. Маня нашла какого-то «черного» маклера. «Двушку» им предоставили – и растворились с доплатой без следа.
– А что за маклер был? – спросил я. – «Ловят?! Как поймают, Якина на кол посадить! Это первое дело!»
– Очень смешно. Будешь слушать дальше?
– Конечно. Но скажи, зачем ты мне все это рассказываешь? Да еще с таким воодушевлением.
Ксюха усмехнулась, красные пятна пошли по мучной шее.
– Ревность, мой друг, обычная женская ревность. И потом, я, может, не хочу, чтоб ты стал третьей жертвой.
– А я хочу. «Может, меня даже наградят. Посмертно», – отшутился я очередной цитатой. – Ну ладно, что было дальше?
– Какая-то мутная ситуация. Маня от Сереги ушла – свинство с ее стороны, конечно. Но и он хорош – мало того что на шее сидел, стал пить. Мебель, картины, сервизы – все пропил. Она и ушла. Потом дело дошло до партитур отца. Сергей хотел загнать их какому-нибудь коллекционеру. Понес к эксперту из местного отделения Союза композиторов, для оценки. Тот посмотрел, послюнявил страницы и сказал без обиняков, что все симфонические потуги папаши – дерьмо на дирижерской палочке. Так в лоб и бабахнул. В общем, никакой ценности эти бумаги не представляли.
Серега тем же вечером по обыкновению напился. Вусмерть. Что было дальше, можно только предполагать. Видимо, он решил сжечь рукописи отца в огромной кастрюле для хаша. Запылало жарко, огонь перебросился на пластиковые жалюзи, пошел едкий дым, затем вспыхнула мебель... В общем, когда потушили, нашли труп. Совершенно обугленный. Словно мумия тысячелетняя...
«Словно мумия», – повторил я про себя и вспомнил Египет. После утомительной экскурсии в Луксор мы как-то поспорили с Маней о том, почему в гробницах местной знати рядом с саркофагом стоит каменная статуя покойного. Гид говорил, что, по верованиям древних египтян, душа человека может существовать и после смерти – при условии нормального сохранения тела.
– Возможно, статуя, – сидя под пальмой, начал рассуждать я, – отражая лучшие черты и качества покойного, каким-то магическим образом замедляла тление. Гид рассказывал, помнишь, что ранние способы бальзамирования были все же несовершенны. Душа мумии, если так можно выразиться, держала равнение на статую.
– Не совсем поняла, – пробормотала певунья.
– Ну вот говорят: стареющая женщина, глядя в зеркало, должна видеть себя молодой и красивой, как прежде. И тогда стареть она будет медленнее.
– Интересная мысль. Но мне кажется, статуя – это просто замена тела в случае его неизбежной порчи. Новое прибежище души!
Оба наши предположения были фантастичны, «за гранью», но в то время я охотно «изменял пропорции», и Манина версия показалась мне более концептуальной...
– И куда же перелетела душа певуньи после гибели Сергея? – спросил я Ксюху. – Э-э-э, я хотел сказать, что с Маней было дальше? Она встретила Димку, еще кого-то?
– А, да, встретила Димку. И хорошо, что встретила. После таких потрясений у нее слегка поехала крыша. А Димка прочно стоял на земле и держал ее крепко, чтоб далеко не улетела. Как раз тогда, после смерти Сергея, и замаячил на горизонте этот лозунг – «затмить Земфиру». Впрочем, поначалу Маня организовала в Казани один из первых ее фан-клубов, стала во всем подражать Земе – прическа, одежда, очечки затемненные. Где-то с полгода откликалась только на имя Земфира.
– Что, она совсем там с ума сошла?
– Я и говорю, сошла бы совсем, если б не Димка. Он ее фанатизма не понимал, даже поколачивал порой за это. Он, повторяю, порядочное дерьмо. Но тогда, в то время, если б не он, искать нам Маринку по психушкам.
– Концовку я знаю. Димка сбросил Маню с третьего этажа. Приблудным шавкам сломали хребты. И девушка дернула в Москву.
Бражка кончилась, проникала полночь, да тут еще Надежда Борисовна зашевелилась. Мы с Ксюхой, напрягшись, оттащили мамку на французский диван. Не раздеваясь, она рухнула. Ситуация была щекотливой – «Маха» с утра намеревалась отвезти тетку в больницу. Я предложил остаться. В кисельном свете луны мы осторожно посмотрели в глаза друг другу.
О сексе не могло быть и речи.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Я проснулся с удивительным душевным равновесием. Вот что значит не выйти за пределы 200 грамм. Не стал прикасаться к Далю, выпил только кружку аргентинского мате. Ксюха с мамкой уехали в самую рань. Даже записки не оставили – свалили по-английски. Тут зазвонил телефон, и я подумал – они. Но это был Кир. В охотку я начал отчитывать его за бред про питонов, за близорукость импрессионистов, но быстро сменил гнев на милость. Душевное равновесие вновь поглотило меня, как тот питон кошку Марли.
Конечно, дело было не только во вчерашних малых дозах. Просто в кисельном свете луны я твердо решил про себя: будут песни, буду заниматься Маниной карьерой. Ведь пока я ни одного ее хита так и не слышал. Может, по девушке действительно плачет психушка? А что? Откликалась с полгода только на имя Земфира, этот маниакальный лозунг «затмить», ритуал изгнания дьявола в Египте, да и наследственность дурная – мамка.
Я слишком погрузился в нашу «небесную историю». Забросил, по сути, все свои дела. «Этот, как его... волюнтаризм!» – золотые слова Никулина-Балбеса.
Выпив еще кружку мате, я рванул на «Мосфильм». Таксист-тараторка рассказывал по дороге, какое это увлекательное дело – декоративное птицеводство, которым он на старости лет занялся:
– Всего есть в природе, например, двести пород кур. По теории Дарвина, все они произошли от одной дикой банкивской курицы. Возможно, спорить здесь не буду. Каждая порода обычно названа, откуда есть родом сама птица. Скажем, минорка – с острова Минорка, кохинхин – курица из Китая, малайская из Малайзии.
– А что значит «кохинхин» по-китайски? – Просветительская речь водилы убаюкивала, клонила в сладостный сон.
– Не знаю, вот этого не знаю... Слушай дальше. У каждой породы, скажем, свой стандарт по экстерьеру и цвету. Есть курицы махонькие, кругленькие, как шарики, к земле прижатые. А есть, наоборот, длинноногие, вытянутые, словно жирафы...
Тут раздался фальшивый визг тормозов, и шофер заорал что есть мочи:
– Ты куда же, сука, прешь?
Предсмертный всхлип тела под колесами. Белое лицо тараторки – белее белых леггорнов [37], о которых он сам с минуту назад и рассказывал. Малобюджетный ужастик в трех шагах от «Мосфильма». Оставляя кровавый след за кормой, мы свернули направо, к шлагбауму перед студией. Тараторка безостановочно матерился. Перестал только тогда, когда я сунул ему 100 рублей.
– Жалко котяру, – выдохнул он, рассеянно промокая лоб купюрой. – Хотя это опять же как посмотреть: вон у меня вчера соседский кошак, Барсик, двух фаверолей [38]в клочья разодрал. А тут еще под колеса лезут... Ненавижу котов!
Я усмехнулся и двинул в отдел пропусков «Мосфильма». Проскочил через охрану, вот и архив. Не был здесь всего пару дней, а кажется, месяц пролетел. Если вспомнить старую метафору: концентрация событий в эти дни была просто запредельной, как у Джойса в «Улиссе».
Архивистка Елена пила свой неизменный чай с сухариками. По установившейся традиции я поцеловал ей ручку. Извинился, что не пришел тогда, когда Маня огорошила своим отъездом в Уфу (ну, Елене, конечно, сказал другое – завис у зубного). Документы «Операции „Ы“ уже ожидали меня на столе в „гимнастическом зале“. В картонных коробках бумаги шуршали все так же – словно змеи. Все было по-прежнему, чинно и спокойно, как в колумбарии.
Поначалу я уткнулся в бухгалтерские счета. Всегда интересно узнать, кто сколько деньжат отхватил за свою работу. Гонорары были просто «голливудские»! Владимир Басов, к примеру, за роль «сурового милиционера» получил 263 рубля. Юрий Никулин за Балбеса – 371 р. 55 к., Вицин за Труса – 327 р. 99 к., Виктор Павлов за роль Дуба («Экзамен для меня всегда праздник, профессор!») и Михаил Пуговкин (Прораб) – 55 р. 50 к. и 44 р. 53 к. соответственно. А вот и мои второстепенные персонажи. Владимир Владиславский (Завскладом) обогатился на 130 р. 48 к. Для эпизодической роли, впрочем, недурно. Переплюнул в этом смысле и Пуговкина, и Павлова. Мария Кравчуновская заработала за Бабулю 67 р. 37 к. Других своих подопечных я в бухгалтерских бумажках не обнаружил.
Под руку попалась творческая карточка Марии Александровны Кравчуновской: темно-коричневая картонка, напоминающая разделочную доску. Разделывали, начиная от корней. Родилась в 1898 году. В двусмысленной графе «фигура» – полная, «цвет волос, глаз» – седая, серые. Карточка, похоже, заполнялась на излете карьеры Марии Александровны. Заслуженная артистка РСФСР, в театре с 1923 года, в кино – с 1938-го. Ставка за съемочный день (я только не понял – на протяжении всей жизни или тогда, на «излете»?) – 16 р. 50 к.
В театре, во 2-м МХАТе, Кравчуновская играла бабку в «Овраге», мальчишку в «Бабьих сплетнях». В Театре Станиславского – некую Мотю в «Машеньке». В кино, кроме фильмов Гайдая, роли в картинах «1919», «Ленин в 1918 году», «Карнавальная ночь» и др.
«А где бабуля?» – как вопрошал у Шурика Трус. Информации было негусто.
Та же история с Владимиром Александровичем Владиславским. В творческой карточке скудные сведения. Родился в Киеве в 1891 году. Русский, рост средний, цвет волос седой, глаза – серые (все как у бабули божий одуванчик). Дополнительная информация: имеет низкий баритон. Народный артист РСФСР. Работал в Малом театре, играл Юсова в «Доходном месте», Мамаева – «На всякого мудреца довольно простоты», Землянику в «Ревизоре». В кино – роль некоего Лаврова в «Адмирале Нахимове», сыщика в «Якове Свердлове», Либермана в популярной картине «Далеко от Москвы». Нина Павловна Гребешкова, помнится, говорила, что Владиславский «...все больше иностранцев, немцев и шпионов играл. Такой вот у него был типаж». Интересно, Либерман – это немец или шпион?
Умер В. А. Владиславский в 1970 году.
Только я заглянул в карточку Владимира Иосифовича Раутбарта (Профессор), Маня позвонила на мобильник.
– Привет. Звоню тебе, звоню.
– Неужели?
– Что неужели?
– Я мобильник не выключал.
– Ну не знаю. Обрыв на линии. Как там мамка?
– Уехали с Ксюхой в больницу. С утра. – Я разговаривал подчеркнуто холодно.
– Она не слишком себя это... буйно вела?
Я покорябал ногтем творческую карточку Профессора. Хмыкнул.
– У меня денег на мобильнике не хватит, если начну рассказывать. Тут такое было – про «мертвую руку», про брата Антона...
– Ну да, известная страшилка. Сильно испугался?
– Прямо в штаны наложил.
– Поэтому такой важный и суровый?
– Не только. Ксюха кое-что про тебя рассказала. Интересное, очень.
Маня вздохнула, но как-то с хохотком.
– И ты пьяной Ксюхе поверил?
– Да не была она особо пьяной. В том-то и дело.
– Ох эта сестренка. Ревнивица моя. «Ядро ревности – отсутствие любви», как сказал один концептуальный философ. Ладно, приеду, все тебе объясню.
– А когда ты приедешь?
– Скоро. Послезавтра.
Я почувствовал, что лед, скопившийся у меня под языком, медленно, но верно тает.
– Послезавтра? А как же запись?
– Запись была вчера, ну и сегодня еще. Что тут долго мучиться. Да я уже большую часть записала. Четыре песни.
– Ты давай, давай. Потому что я по клубам звонил – там без материала и разговаривать не хотят. Клевый материал-то?
– Убойный.
– «Я бросаю мужа, этого святого человека со всеми удобствами!» – глупо хихикнул я, пакуя свое раскаяние в очередную гайдаевскую цитату.
– Не поняла? Тебя плохо слышно.
– Говорю, уже и фишки про тебя придумал. Про питона. Про близорукого Сезанна. Суперфишки!
– Ну хорошо, хорошо. Приеду – расскажешь.
– А вечером иду к Бурлакову, – определился я напоследок. – Отслеживать путь Земфиры.
Целую, пока, скоро приеду, приезжай скорей.
С небывалым подъемом я читал затем творческую характеристику В. И. Раутбарта. Будто пословицы Даля с похмелья (впрочем, про себя, про себя). Ставка за съемочный день достигала у актера 20 рубликов (заслуженный артист РСФСР, как он относился к дискриминации по половому признаку – скажем, с тем же званием М. Кравчуновская – Бабуля получала за съемочный день всего 16 р. 50 к.?). Родился Владимир Иосифович в 1929 году в Николаеве, рост 183 см , вес – 80 кг . Цвет волос – шатен, глаза серые. «Профессор» – а образование 10 классов, в графе «специальность» странная формулировка: «актер по опыту работы». Зато умеет танцевать. В Театре Пушкина играл председателя колхоза в пьесе с названием – обхохочешься – «Свиные хвостики»... Тут я действительно громко расхохотался. Даже Елена Прекрасная встрепенулась и прибежала. Взгляд настороженный. Я чуть не приобнял ее на радостях. Чудом сдержался, галантно поцеловал ручку.
Конечно, дело было не только во вчерашних малых дозах. Просто в кисельном свете луны я твердо решил про себя: будут песни, буду заниматься Маниной карьерой. Ведь пока я ни одного ее хита так и не слышал. Может, по девушке действительно плачет психушка? А что? Откликалась с полгода только на имя Земфира, этот маниакальный лозунг «затмить», ритуал изгнания дьявола в Египте, да и наследственность дурная – мамка.
Я слишком погрузился в нашу «небесную историю». Забросил, по сути, все свои дела. «Этот, как его... волюнтаризм!» – золотые слова Никулина-Балбеса.
Выпив еще кружку мате, я рванул на «Мосфильм». Таксист-тараторка рассказывал по дороге, какое это увлекательное дело – декоративное птицеводство, которым он на старости лет занялся:
– Всего есть в природе, например, двести пород кур. По теории Дарвина, все они произошли от одной дикой банкивской курицы. Возможно, спорить здесь не буду. Каждая порода обычно названа, откуда есть родом сама птица. Скажем, минорка – с острова Минорка, кохинхин – курица из Китая, малайская из Малайзии.
– А что значит «кохинхин» по-китайски? – Просветительская речь водилы убаюкивала, клонила в сладостный сон.
– Не знаю, вот этого не знаю... Слушай дальше. У каждой породы, скажем, свой стандарт по экстерьеру и цвету. Есть курицы махонькие, кругленькие, как шарики, к земле прижатые. А есть, наоборот, длинноногие, вытянутые, словно жирафы...
Тут раздался фальшивый визг тормозов, и шофер заорал что есть мочи:
– Ты куда же, сука, прешь?
Предсмертный всхлип тела под колесами. Белое лицо тараторки – белее белых леггорнов [37], о которых он сам с минуту назад и рассказывал. Малобюджетный ужастик в трех шагах от «Мосфильма». Оставляя кровавый след за кормой, мы свернули направо, к шлагбауму перед студией. Тараторка безостановочно матерился. Перестал только тогда, когда я сунул ему 100 рублей.
– Жалко котяру, – выдохнул он, рассеянно промокая лоб купюрой. – Хотя это опять же как посмотреть: вон у меня вчера соседский кошак, Барсик, двух фаверолей [38]в клочья разодрал. А тут еще под колеса лезут... Ненавижу котов!
Я усмехнулся и двинул в отдел пропусков «Мосфильма». Проскочил через охрану, вот и архив. Не был здесь всего пару дней, а кажется, месяц пролетел. Если вспомнить старую метафору: концентрация событий в эти дни была просто запредельной, как у Джойса в «Улиссе».
Архивистка Елена пила свой неизменный чай с сухариками. По установившейся традиции я поцеловал ей ручку. Извинился, что не пришел тогда, когда Маня огорошила своим отъездом в Уфу (ну, Елене, конечно, сказал другое – завис у зубного). Документы «Операции „Ы“ уже ожидали меня на столе в „гимнастическом зале“. В картонных коробках бумаги шуршали все так же – словно змеи. Все было по-прежнему, чинно и спокойно, как в колумбарии.
Поначалу я уткнулся в бухгалтерские счета. Всегда интересно узнать, кто сколько деньжат отхватил за свою работу. Гонорары были просто «голливудские»! Владимир Басов, к примеру, за роль «сурового милиционера» получил 263 рубля. Юрий Никулин за Балбеса – 371 р. 55 к., Вицин за Труса – 327 р. 99 к., Виктор Павлов за роль Дуба («Экзамен для меня всегда праздник, профессор!») и Михаил Пуговкин (Прораб) – 55 р. 50 к. и 44 р. 53 к. соответственно. А вот и мои второстепенные персонажи. Владимир Владиславский (Завскладом) обогатился на 130 р. 48 к. Для эпизодической роли, впрочем, недурно. Переплюнул в этом смысле и Пуговкина, и Павлова. Мария Кравчуновская заработала за Бабулю 67 р. 37 к. Других своих подопечных я в бухгалтерских бумажках не обнаружил.
Под руку попалась творческая карточка Марии Александровны Кравчуновской: темно-коричневая картонка, напоминающая разделочную доску. Разделывали, начиная от корней. Родилась в 1898 году. В двусмысленной графе «фигура» – полная, «цвет волос, глаз» – седая, серые. Карточка, похоже, заполнялась на излете карьеры Марии Александровны. Заслуженная артистка РСФСР, в театре с 1923 года, в кино – с 1938-го. Ставка за съемочный день (я только не понял – на протяжении всей жизни или тогда, на «излете»?) – 16 р. 50 к.
В театре, во 2-м МХАТе, Кравчуновская играла бабку в «Овраге», мальчишку в «Бабьих сплетнях». В Театре Станиславского – некую Мотю в «Машеньке». В кино, кроме фильмов Гайдая, роли в картинах «1919», «Ленин в 1918 году», «Карнавальная ночь» и др.
«А где бабуля?» – как вопрошал у Шурика Трус. Информации было негусто.
Та же история с Владимиром Александровичем Владиславским. В творческой карточке скудные сведения. Родился в Киеве в 1891 году. Русский, рост средний, цвет волос седой, глаза – серые (все как у бабули божий одуванчик). Дополнительная информация: имеет низкий баритон. Народный артист РСФСР. Работал в Малом театре, играл Юсова в «Доходном месте», Мамаева – «На всякого мудреца довольно простоты», Землянику в «Ревизоре». В кино – роль некоего Лаврова в «Адмирале Нахимове», сыщика в «Якове Свердлове», Либермана в популярной картине «Далеко от Москвы». Нина Павловна Гребешкова, помнится, говорила, что Владиславский «...все больше иностранцев, немцев и шпионов играл. Такой вот у него был типаж». Интересно, Либерман – это немец или шпион?
Умер В. А. Владиславский в 1970 году.
Только я заглянул в карточку Владимира Иосифовича Раутбарта (Профессор), Маня позвонила на мобильник.
– Привет. Звоню тебе, звоню.
– Неужели?
– Что неужели?
– Я мобильник не выключал.
– Ну не знаю. Обрыв на линии. Как там мамка?
– Уехали с Ксюхой в больницу. С утра. – Я разговаривал подчеркнуто холодно.
– Она не слишком себя это... буйно вела?
Я покорябал ногтем творческую карточку Профессора. Хмыкнул.
– У меня денег на мобильнике не хватит, если начну рассказывать. Тут такое было – про «мертвую руку», про брата Антона...
– Ну да, известная страшилка. Сильно испугался?
– Прямо в штаны наложил.
– Поэтому такой важный и суровый?
– Не только. Ксюха кое-что про тебя рассказала. Интересное, очень.
Маня вздохнула, но как-то с хохотком.
– И ты пьяной Ксюхе поверил?
– Да не была она особо пьяной. В том-то и дело.
– Ох эта сестренка. Ревнивица моя. «Ядро ревности – отсутствие любви», как сказал один концептуальный философ. Ладно, приеду, все тебе объясню.
– А когда ты приедешь?
– Скоро. Послезавтра.
Я почувствовал, что лед, скопившийся у меня под языком, медленно, но верно тает.
– Послезавтра? А как же запись?
– Запись была вчера, ну и сегодня еще. Что тут долго мучиться. Да я уже большую часть записала. Четыре песни.
– Ты давай, давай. Потому что я по клубам звонил – там без материала и разговаривать не хотят. Клевый материал-то?
– Убойный.
– «Я бросаю мужа, этого святого человека со всеми удобствами!» – глупо хихикнул я, пакуя свое раскаяние в очередную гайдаевскую цитату.
– Не поняла? Тебя плохо слышно.
– Говорю, уже и фишки про тебя придумал. Про питона. Про близорукого Сезанна. Суперфишки!
– Ну хорошо, хорошо. Приеду – расскажешь.
– А вечером иду к Бурлакову, – определился я напоследок. – Отслеживать путь Земфиры.
Целую, пока, скоро приеду, приезжай скорей.
С небывалым подъемом я читал затем творческую характеристику В. И. Раутбарта. Будто пословицы Даля с похмелья (впрочем, про себя, про себя). Ставка за съемочный день достигала у актера 20 рубликов (заслуженный артист РСФСР, как он относился к дискриминации по половому признаку – скажем, с тем же званием М. Кравчуновская – Бабуля получала за съемочный день всего 16 р. 50 к.?). Родился Владимир Иосифович в 1929 году в Николаеве, рост 183 см , вес – 80 кг . Цвет волос – шатен, глаза серые. «Профессор» – а образование 10 классов, в графе «специальность» странная формулировка: «актер по опыту работы». Зато умеет танцевать. В Театре Пушкина играл председателя колхоза в пьесе с названием – обхохочешься – «Свиные хвостики»... Тут я действительно громко расхохотался. Даже Елена Прекрасная встрепенулась и прибежала. Взгляд настороженный. Я чуть не приобнял ее на радостях. Чудом сдержался, галантно поцеловал ручку.