Страница:
– Магнус проводит вас, – сказал Веттерстед. – Не надо рукопожатий. Я боюсь бактерий больше, чем людей.
Парень по имени Магнус открыл наружную дверь. Густой туман, казалось, стал еще гуще.
– Далеко отсюда до моря? – спросил он у парня.
– Я ведь не обязан отвечать на этот вопрос, или как?
Стефан резко остановился. В нем закипела злость.
– Я всегда представлял себе шведских нацистиков как бритоголовых ублюдков в солдатских ботинках. Теперь я вижу, что они могут выглядеть и по-другому.
Магнус усмехнулся:
– Эмиль научил меня не поддаваться на провокации.
– А что ты вообще себе вообразил? Что у нацизма в Швеции есть будущее? Что вы будете преследовать эмигрантов? Тогда вам придется выгнать за границу пару миллионов граждан. Нацизм умер вместе с Гитлером. И чем ты занят? Подтираешь зад старику, который хвалится сомнительной честью быть знакомым Геринга? И чему он тебя может научить?
Они подошли к машине. Стефан даже вспотел от ярости.
– Чему он тебя может научить? – повторил он вопрос.
– Не повторять их ошибок. Не терять выдержки. Давай вали отсюда.
Стефан развернулся и уехал. В зеркало он заметил, что парень смотрит ему вслед.
Он, не торопясь, доехал до моста, обдумывая все сказанное Веттерстедом. О нем можно больше не думать – старик просто рехнулся на политической почве. Его взгляды не представляют никакой опасности. Они просто вызывали в памяти давно прошедшие страшные времена. Он никогда и ничего не мог и не хотел понять, точно так же, как Герберт Молин и Эльза Берггрен. Другое дело – этот парень, Магнус. Он искренне верит, что нацистское учение вполне жизнеспособно.
Он уже почти въехал на мост, как в кармане зажужжал телефон. Он съехал на обочину, включил аварийный маячок и нажал кнопку.
– Это Джузеппе. Ты уже в Буросе?
Стефан быстро прикинул, стоит ли рассказывать ему про встречу с Веттерстедом, но решил подождать.
– Почти. Погода очень плохая.
– Я решил позвонить, потому что мы нашли собаку.
– Где?
– Никогда не догадаешься.
– Где?
– Угадай.
Стефан задумался, но в голову ничего не приходило.
– Сдаюсь.
– Во дворе у Герберта Молина.
– Мертвую?
– Очень даже живую. Только зверски голодную.
Джузеппе весело засмеялся.
– Кто-то уводит собаку Авраама Андерссона ночью, и наша доблестная, но немного приуставшая полиция ничего не замечает. Потом этот неизвестный приводит собаку в дом Молина и оставляет ее там. Непривязанной. Что скажешь?
– Что в самой непосредственной близости от вас есть кто-то, кто хочет вам что-то сообщить.
– Именно так. Только что? Он использовал собаку как своего рода бутылочную почту. Послание. И что он хочет этим сказать? Подумай и позвони. Я сейчас возвращаюсь в Эстерсунд.
– Все это выглядит очень странно.
– Все это не только выглядит, но и в самом деле странно. И страшно. Теперь я убежден, что за всей этой историей стоит что-то, о чем мы не имеем ни малейшего понятия.
– И что преступник один?
– Разумеется. Звони. И будь осторожней за рулем.
В телефоне что-то щелкнуло, и он замолчал. Стефан посидел немного, рассеянно слушая тиканье мигалки. Мимо проехала машина, потом еще одна. Все, еду домой, решил он. Эмиль Веттерстед ничего нового не сообщил, только подтвердил то, что мы уже знали. Что Герберт Молин был нацистом, неисправимым нацистом, никогда не сомневавшимся в своей правоте.
Он въехал на мост с твердым намерением ехать в Бурос. Но еще не успев съехать с моста, он изменил план.
19
20
Парень по имени Магнус открыл наружную дверь. Густой туман, казалось, стал еще гуще.
– Далеко отсюда до моря? – спросил он у парня.
– Я ведь не обязан отвечать на этот вопрос, или как?
Стефан резко остановился. В нем закипела злость.
– Я всегда представлял себе шведских нацистиков как бритоголовых ублюдков в солдатских ботинках. Теперь я вижу, что они могут выглядеть и по-другому.
Магнус усмехнулся:
– Эмиль научил меня не поддаваться на провокации.
– А что ты вообще себе вообразил? Что у нацизма в Швеции есть будущее? Что вы будете преследовать эмигрантов? Тогда вам придется выгнать за границу пару миллионов граждан. Нацизм умер вместе с Гитлером. И чем ты занят? Подтираешь зад старику, который хвалится сомнительной честью быть знакомым Геринга? И чему он тебя может научить?
Они подошли к машине. Стефан даже вспотел от ярости.
– Чему он тебя может научить? – повторил он вопрос.
– Не повторять их ошибок. Не терять выдержки. Давай вали отсюда.
Стефан развернулся и уехал. В зеркало он заметил, что парень смотрит ему вслед.
Он, не торопясь, доехал до моста, обдумывая все сказанное Веттерстедом. О нем можно больше не думать – старик просто рехнулся на политической почве. Его взгляды не представляют никакой опасности. Они просто вызывали в памяти давно прошедшие страшные времена. Он никогда и ничего не мог и не хотел понять, точно так же, как Герберт Молин и Эльза Берггрен. Другое дело – этот парень, Магнус. Он искренне верит, что нацистское учение вполне жизнеспособно.
Он уже почти въехал на мост, как в кармане зажужжал телефон. Он съехал на обочину, включил аварийный маячок и нажал кнопку.
– Это Джузеппе. Ты уже в Буросе?
Стефан быстро прикинул, стоит ли рассказывать ему про встречу с Веттерстедом, но решил подождать.
– Почти. Погода очень плохая.
– Я решил позвонить, потому что мы нашли собаку.
– Где?
– Никогда не догадаешься.
– Где?
– Угадай.
Стефан задумался, но в голову ничего не приходило.
– Сдаюсь.
– Во дворе у Герберта Молина.
– Мертвую?
– Очень даже живую. Только зверски голодную.
Джузеппе весело засмеялся.
– Кто-то уводит собаку Авраама Андерссона ночью, и наша доблестная, но немного приуставшая полиция ничего не замечает. Потом этот неизвестный приводит собаку в дом Молина и оставляет ее там. Непривязанной. Что скажешь?
– Что в самой непосредственной близости от вас есть кто-то, кто хочет вам что-то сообщить.
– Именно так. Только что? Он использовал собаку как своего рода бутылочную почту. Послание. И что он хочет этим сказать? Подумай и позвони. Я сейчас возвращаюсь в Эстерсунд.
– Все это выглядит очень странно.
– Все это не только выглядит, но и в самом деле странно. И страшно. Теперь я убежден, что за всей этой историей стоит что-то, о чем мы не имеем ни малейшего понятия.
– И что преступник один?
– Разумеется. Звони. И будь осторожней за рулем.
В телефоне что-то щелкнуло, и он замолчал. Стефан посидел немного, рассеянно слушая тиканье мигалки. Мимо проехала машина, потом еще одна. Все, еду домой, решил он. Эмиль Веттерстед ничего нового не сообщил, только подтвердил то, что мы уже знали. Что Герберт Молин был нацистом, неисправимым нацистом, никогда не сомневавшимся в своей правоте.
Он въехал на мост с твердым намерением ехать в Бурос. Но еще не успев съехать с моста, он изменил план.
19
Ему снилось, как будто он идет лесом к дому Молина. Ветер такой сильный, что сбивает с ног. В руке у него топор, он знает, что позади притаилась какая-то опасность. Он останавливается у забора. Ветер внезапно прекращается, как будто кто-то повернул выключатель. Две собаки в ярости бросаются на забор.
Он вздрогнул и пришел в себя. Это были не собаки. Перед ним стояла женщина и трогала его за плечо.
– Нам бы не хотелось, – сказала она строго, – чтобы люди спали в читальном зале. Это все же библиотека, а не ночлежка.
– Извините, – сказал Стефан.
Он сонно огляделся. Пожилой человек с тщательно закрученными усами читал «Панч»; он и сам выглядел как карикатура на британского джентльмена. Он глянул на Стефана с неодобрением. Стефан потянул к себе книгу, над которой задремал, и посмотрел на часы. Четверть седьмого. Как долго он спал? Самое большее десять минут. Он потряс головой, постарался забыть про собак и вновь склонился над книгой.
На мосту он принял решение. Сегодня ночью он должен осмотреть квартиру Веттерстеда. Но ему очень не хотелось возвращаться в гостиницу. Надо было просто дождаться ночи.
Ему оставалось только ждать. Он поставил машину в двух шагах от Лагмансгатан и пошел в центр. В скобяной лавке купил отвертку и маленькую фомку. Потом зашел в магазин мужской одежды и выбрал пару самых дешевых перчаток.
Потом просто слонялся по городу, пока не проголодался. Он зашел в пиццерию. За едой просмотрел местную газету «Барометр». Выпив две чашки кофе, он задумался. Можно было вернуться к машине и поспать пару часов. Но он предпочел еще погулять. Вдруг пришла в голову мысль зайти в городскую библиотеку. Спросив дорогу, он пошел в отдел истории. Побродив между полками, он нашел, что искал – толстенный том истории германского нацизма и сравнительно небольшую книжку о гитлеровской эпохе в Швеции. Толстый том он полистал и отложил в сторону.
Но вторая книга показалась ему интересной.
Она была написана очень доходчиво. Через час чтения ему стало ясно многое из того, о чем раньше он даже не имел представления – многое из того, что говорил и Эмиль Веттерстед и, возможно, Эльза Берггрен. Оказывается, в тридцатые годы, вплоть до сорок третьего, нацизм в Швеции был распространен куда больше, чем многие сегодня полагают. Насчитывалось несколько соперничающих нацистских партий. Но за марширующим строем мужчин и женщин угадывалась серая масса людей без имени, страстно желавших прихода немцев и установления нацистского режима и в Швеции. Он нашел обескураживающие сведения о постоянных уступках шведского правительства немцам, о том, как импорт шведской железной руды позволил немецкой военной промышленности выполнять все растущие требования Гитлера – больше танков! больше самолетов! больше пулеметов! Интересно, почему об этом ничего не говорилось, когда он учился в школе. Он с трудом припоминал, что в учебниках истории давали совсем иную картину: как Швеция, благодаря мудрости и умелому политическому балансированию руководства, сумела избежать вовлечения во Вторую мировую войну. Правительство страны соблюдало строжайший нейтралитет, спасший страну от вторжения. Никогда он не слышал, что в Швеции существовало более или менее значительное нацистское движение. Теперь ему были понятны действия Герберта Молина, его радость, когда он перешел норвежскую границу и ждал отправки в Германию. Теперь он ясно видел и Герберта Молина, и его отца и мать, и Эмиля Веттерстеда в этой серой массе, угадывающейся между строками, или в размытом фоне старых фотографий шведских нацистских демонстраций.
Где-то в этот момент он и задремал, и ему приснились разъяренные псы.
Человек с «Панчем» поднялся и ушел. Две девчушки, прижавшись друг к другу головами, шушукались и хихикали. Стефан догадался, что они из какой-то страны на Ближнем Востоке. Он вспомнил только что прочитанное – как студенты в Упсале устроили демонстрацию против решения предоставить политическое убежище еврейским врачам, подвергшимся преследованиям в Германии. Тогда врачам так и не разрешили въезд в страну.
Он поднялся и спустился в зал, где выдавались книги. Разбудившей его женщины не было. Он нашел туалет, сполоснул лицо холодной водой и вернулся в читальный зал. Девочки исчезли. Он подошел посмотреть, что они читали. Газета была на арабском языке. После них остался слабый аромат духов. Он подумал, что надо бы позвонить Елене, и сел дочитывать последнюю главу, «Нацизм в Швеции в послевоенные годы». Он читал о сектах, о различных, как правило, неуклюжих попытках организовать шведскую нацистскую партию, имеющую хоть какой-то политический вес. За этими группами и местными организациями, появляющимися и исчезающими, меняющими названия и старающимися выцарапать друг другу глаза, по-прежнему, где-то на периферии, угадывалась все та же серая масса. Эта масса не имеет ничего общего с бритоголовой шпаной. Эти люди не грабят банки, не нападают на ни в чем не повинных эмигрантов, не убивают полицейских. Стефан понимал, что между этой загадочной серой массой и теми, кто орет на улицах, прославляя Карла XII, нет ничего общего. Он отложил книгу и попытался найти в этом групповом снимке место для парня, опекающего Эмиля Веттерстеда. Может быть, все-таки существует какая-то организация, о которой никто ничего не знает? Где такие, как Герберт Молин, Эльза Берггрен и Эмиль Веттерстед, могут пропагандировать свои взгляды? Какое-то тщательно засекреченное место, куда есть вход и новому поколению, к которому принадлежал мальчишка за креслом старого портретиста? Он вспомнил, как Веттерстед сказал: «Бумаги попадут не в те руки». Парень тут же оборвал его, и старик замолчал.
Он вернул книги на полку. Когда он вышел из библиотеки, было уже темно. Он пошел к машине и позвонил Елене. Она была рада, что он позвонил, но голос звучал обиженно.
– Ты где? – спросила она.
– Еду домой.
– Почему так долго?
– Машина сломалась.
– Что случилось?
– Что-то с коробкой. Я приеду завтра.
– А почему ты так раздражен?
– Я очень устал.
– А как ты себя чувствуешь?
– Я сейчас не в состоянии об этом говорить. Я просто хотел сказать, что я возвращаюсь.
– Неужели ты не понимаешь, что я беспокоюсь?
– Завтра буду в Буросе. Обещаю.
– Так ты так и не хочешь сказать, чем ты раздражен?
– Я же сказал – устал.
– Не гони машину.
– Я никогда не гоню.
– Ты гонишь всегда.
Она положила трубку. Стефан вздохнул, но не стал перезванивать – выключил телефон. Часы в машине показывали двадцать пять минут восьмого. В полночь он попытается проникнуть в квартиру Веттерстеда. Не надо этого, подумал он. Надо ехать домой. Что, если меня накроют? С позором выгонят с работы. Полицейский, взламывающий квартиру, – ни один прокурор не найдет для этого оправдания. Я не только подвергаю себя самого опасности, я ставлю под удар своих коллег. Джузеппе решит, что он имел дело с психом. Олауссон больше никогда в жизни не засмеется.
Может быть, я сам хочу, чтобы меня застукали? Может быть, это просто проявление инстинкта саморазрушения? У меня рак, и мне нечего терять…
Может быть, и так. Он не знал. Он поплотнее запахнул куртку и закрыл глаза.
Когда он проснулся, на часах было полдевятого. Собаки ему больше не снились. Он еще раз попытался убедить себя, что надо уезжать из Кальмара, и как можно скорее, – но безуспешно.
В доме на Лагмансгатан погасло последнее окно. Стефан стоял в тени под деревом и смотрел на фасад. Налетел ветер с дождем. Стефан быстро перебежал улицу и потрогал входную дверь. К его удивлению, она, как и утром, была не заперта. Он скользнул в подъезд и прислушался. Инструменты были в кармане. Он зажег фонарик и поднялся на третий этаж. Осветив замки на двери в квартиру Веттерстеда, он убедился, что был прав. Утром он, в ожидании, что кто-то откроет дверь, обратил внимание, что хотя замка и два, но оба обычные, без дополнительной защиты. Поразительно – такой человек, как Веттерстед, должен бы соблюдать все возможные меры предосторожности. В худшем случае квартира может оказаться на сигнализации, но на этот риск он шел.
Он приоткрыл щель почтового ящика и прислушался. Полной уверенности, что в квартире никого нет, у него не было. Но все было тихо. Он вытащил фомку. Фонарик у него был как раз такого размера, какой удобно держать в зубах. Он знал, что у него есть только одна попытка. Если он не откроет дверь сразу, придется уйти. Еще в самом начале своей полицейской службы он постиг элементарные приемы, используемые взломщиками. Только одна попытка, не больше. Один необычный звук почти никогда не вызывает подозрений. Но если он повторяется, наверняка кто-то насторожится. Он присел на корточки, положил фомку на пол и просунул отвертку как можно глубже. Когда она уперлась во что-то, он начал отжимать дверь. Дверь подалась. Он нажал на отвертку и продвинул ее как можно выше. Теперь она была как раз под нижним замком. Он нагнулся за фомкой и, нажимая изо всех сил ногой на отвертку, чтобы расширить щель как можно больше, втиснул фомку между двумя замками. Он даже вспотел от напряжения. Но пока этого было недостаточно. Если он попытается взломать замок сейчас, скорее всего, треснет рама, а замок останется на месте. Он надавил на отвертку еще сильнее. Теперь ему удалось всунуть фомку довольно глубоко в щель между косяком и дверью. Он задержал дыхание и пошевелил фомку. Продвинуть ее глубже было невозможно.
Он вытер пот со лба. Потом собрался с духом и взломал замок, давя изо всех сил одновременно на отвертку и фомку. Дверь открылась. Ничего, кроме короткого хруста и глухого звука упавшей ему на ногу отвертки. Он погасил фонарик и подождал, готовый в любую минуту скрыться. Но все было тихо. Он осторожно зашел в прихожую и тихо прикрыл за собой дверь. Воздух в квартире был затхлым, запах слабо напомнил ему бабушкин дом в Вернаму, куда он иногда приезжал еще ребенком. Запах старой мебели. Он снова зажег фонарик, стараясь, чтобы луч света на попадал на окна. У него не было никакого плана, он понятия не имел, что именно он собирается искать. Будь он обычным взломщиком, все было бы проще – он бы сразу приступил к поискам ценностей. Он первым делом посмотрел на стопку газет на столике в прихожей – нет ли среди них тех, что приносят по ночам и бросают в щель ящика. Нет, таких газет не было. Почтальона можно не опасаться.
Он двинулся вперед. Квартира была небольшой, три комнаты. В отличие от спартански обставленной дачи здесь было очень много мебели. Он заглянул в спальню и прошел в гостиную, служившую, по-видимому, также и студией. Здесь стоял пустой мольберт. Он выдвинул ящик в шифоньере у стены.
Старые очки, колоды карт, газетные вырезки. «Портретисту Эмилю Веттерстеду – пятьдесят лет». Фотография поблекла, но холодные глаза Веттерстедта, уставившегося в камеру, узнать было нетрудно. Текст был панегирическим: «Известный как в нашей стране, так и за рубежом мастер портрета никогда не покидал родной Кальмар, несмотря на то, что возможностей прославиться на чужбине было очень много… Ходят слухи, что наш знаменитый мастер получил приглашение поселиться на Ривьере среди богатых и знаменитых заказчиков». Он отложил вырезку, подумав, что заметка написана на редкость скверным слогом. Что сказал ему Веттерстед? Что он не любит писать письма, только короткие послания, умещающиеся на открытке. Может быть, он сам и сочинил помещенные в газете хвалебные пассажи, но получилось плохо, потому что у него за всю жизнь так и не выработался стиль. Он начал перебирать содержимое ящиков, не зная, что ищет. Оставив шифоньер, он перешел в последнюю комнату, по-видимому кабинет. Шторы были задернуты. Он на всякий случай накинул на стоящую на письменном столе лампу куртку, прежде чем ее зажечь.
На столе лежали две кипы бумаг. Он просмотрел ближнюю – там были счета и брошюры из Тосканы и Прованса. Может быть, Веттерстед все-таки любил путешествия, хотя и утверждал обратное. Он подвинул к себе вторую стопку. Здесь в основном были вырванные из газет кроссворды. Часть из них была решена, нигде не было зачеркиваний и исправлений. Он опять вспомнил слова Веттерстеда, что он не любит писать. Писать он, может быть, и не любил, но со словарным запасом у него все было в порядке.
В самом низу лежал распечатанный конверт. Он вытащил пригласительную открытку. Шрифт напоминал древние скандинавские руны. Открытка напоминала: «30 ноября встречаемся, как обычно, в Большом зале. После ужина, обмена мнениями и музыки мы послушаем рассказ нашего товарища, капитана Акана Форбса, о его борьбе за белую Родезию. После выступления – обсуждение ежегодной встречи». Подпись на открытке гласила: «Старший церемониймейстер». Стефан посмотрел на штемпель. Открытка послана из Хесслехольма. Он пододвинул лампу поближе и прочитал текст еще раз. Куда его приглашают? И что это за Большой зал? Он сунул открытку назад в конверт и положил стопку бумаг на место.
Потом начал рыться в ящиках – они были не заперты. Он все время прислушивался. В самом нижнем ящике левой тумбы лежала коричневая папка. Она занимала весь ящик. Он вынул ее и положил на стол. На кожаном переплете была вытиснена свастика. Он аккуратно открыл папку – корешок был порван. В папке лежала толстая пачка машинописных документов, напечатанных на тонкой бумаге. Все – копии, не оригиналы. Машинка была не новая – буквы «а» и «е» располагались в строке чуть выше остальных.
Это были, насколько он мог понять, какие-то отчеты. На первой странице от руки было написано: «Ушедшие от нас товарищи выполняют свое клятвенное обещание». И ничего больше. Далее – длинный ряд фамилий в алфавитном порядке. Перед каждой фамилией – номер. Стефан осторожно перевернул страницу. Только фамилии. Он быстро просмотрел – знакомых не было. Но фамилии были шведскими. Он заглянул в середину.
На букву «Д», напротив фамилии Карл-Эверт Даниельссон, той же рукой сделано примечание: «Скончался. Завещал тридцатилетний годовой взнос». Годовой взнос куда? – подумал Стефан. Названия организации не было. Только фамилии. Многие умерли. В нескольких местах стояли рукописные примечания – пожертвовал столько-то годовых взносов. Напротив других фамилий стояло: «Платят наследники» или «Платит сын или дочь», без имени. Он нашел букву «Б». Она была здесь, Эльза Берггрен. Открыл «М» и нашел фамилию Герберта Молина. Буква «А». Нет, Авраама Андерссона не было. Он заглянул в конец. Последним в списке был некий Эксе, Ханс Эксе, номер 1430.
Он аккуратно закрыл папку и сунул ее назад в ящик. Не об этих ли бумагах говорил Веттерстед? Что это – общество друзей наци или политическая организация? Он так и не мог толком сообразить, что он нашел. Кому-то надо это показать, думал он. Это должно стать известно. Но я не могу взять эту папку, потому что я – взломщик Он погасил лампу и некоторое время сидел в темноте. Ему было настолько не по себе, что он задыхался. Дело не в старых коврах или обивке – это из-за этих списков воздух в квартире такой тяжелый. Все эти живые и мертвые, вносящие свои годовые взносы, сами или через детей, в какую-то организацию, у которой даже и имени нет. 1430 человек, по-прежнему исповедующих идеологию, которую, как казалось, давно обезвредили и выкинули на свалку. Но это было не так. За спиной Веттерстеда стоял молодой парень как напоминание о том, что ничто не умерло.
Он сидел неподвижно, хотя ему давно надо было уходить. Но что-то его удерживало. Наконец, он снова достал папку и открыл букву «Л». Внизу стояло имя: «Леннартссон, Давид. Годовой взнос выплачивает жена». Он перевернул страницу.
Он гнал, нарушая все правила, в Бурос. Его окружала ночная тьма. К этому удару он не был готов. Как будто кто-то подкрался сзади. Но сомнений не было – в списках значилось имя его отца: «Эверт Линдман, скончался, пожертвовал взнос за двадцать пять лет». Была и дата, дата смерти его отца семь лет назад. Помимо этого, было еще одно, что не оставляло места для сомнений. Он помнил совершенно ясно, как сидел с одним из друзей отца, адвокатом по профессии, и просматривал бумаги по наследству. В завещании, написанном за несколько лет до смерти, был вписан некий дар. Не такая большая сумма, но все-таки заметная. Пятнадцать тысяч крон были предназначены в дар организации, называвшей себя «общество «Благо Швеции». Стефан помнил, что там был только номер для почтового перевода, ни имени, ни адреса. Стефан тогда поинтересовался, что это за общество, но адвокат сказал, что никаких сомнений здесь быть не может, его отец очень настаивал именно на этом пункте завещания, а Стефан, подавленный и убитый горем, был просто не в состоянии думать об этом.
Теперь, в затхлой квартире Веттерстеда, этот таинственный дар настиг его. От фактов никуда не денешься – отец его был нацистом. Одним из тех, кто скрывал свои взгляды, никогда не говорил о них вслух. Это было совершенно непостижимо, но это была правда. Стефан теперь понял, почему Веттерстед спрашивал, как его зовут и откуда он родом. Он знал то, чего не знал Стефан – что его собственный отец принадлежал к тем, кто в глазах Веттерстеда стоял выше других. Его отец был таким же, как Герберт Молин или Эльза Берггрен.
Он закрыл все ящики, поставил лампу на место. Рука его дрожала. Внимательно осмотрел комнату. Было уже без четверти два ночи. Ему хотелось быстрее уйти отсюда, подальше от этой проклятой папки, спрятанной в письменном столе Веттерстеда. В прихожей он остановился и прислушался. Потом осторожно вышел на лестничную площадку и закрыл за собой дверь как можно плотнее.
В этот момент хлопнула входная дверь. Кто-то вышел из подъезда или, может быть, вошел. Стефан стоял в темноте, не шевелясь, почти не дыша, и прислушивался. Шагов слышно не было. Кто-то может там стоять, подумал он, и снова прислушался. Он знал, что захватил все – фонарик, отвертку, фомку. Все было на месте. Он медленно, крадучись спустился на второй этаж. Нелепость всей затеи была совершенно очевидна. Он не только совершил бессмысленный взлом, но и узнал то, что ему совершенно не нужно было знать.
Он остановился, еще раз прислушался и зажег свет на площадке. Все было тихо. Он спустился в подъезд. Выйдя на улицу, осмотрелся – улица была совершенно безлюдной. Прижимаясь к стене, он дошел до конца дома и перебежал улицу. У машины помедлил и осмотрелся еще раз. Никого. И все же Стефан был уверен – кто-то вышел из дома как раз в ту секунду, когда он закрывал взломанную дверь.
Он завел мотор и дал задний ход, выезжая со стоянки.
Он так и не заметил человека в тени, записавшего номер его машины.
Он выехал из Кальмара и поехал на Вестервик. По дороге завернул в ночное кафе. Рядом стоял одинокий грузовик. В кафе, прислонившись к стене, сидел водитель и спал с открытым ртом. Здесь тебя никто не разбудит, подумал он. Это не библиотека.
Женщина за прилавком улыбнулась ему. На груди у нее была табличка с именем «Эрика». Он попросил чашку кофе.
– А вы водитель? – спросила она.
– Вообще говоря, нет.
– Профессиональным водителям не надо платить за кофе ночью.
– Подумаю, не сменить ли профессию.
Он хотел заплатить, но она покачала головой. Он отметил, что у нее красивое лицо, несмотря на мертвенный свет ламп дневного света на потолке.
Сев за столик, он понял, что очень устал. Он не мог забыть эту папку в квартире Веттерстеда, не мог разобраться в своих чувствах. Это придет позже.
Он выпил кофе, отказался от предложенной добавки и поехал на север. Потом свернул на запад, проехал Ёнчёпинг и в девять часов утра был в Буросе. По дороге он пару раз ненадолго останавливался – поспать. Сон был глубоким, без сновидений. Оба раза он просыпался от мощных фар грузовиков.
Он разделся и повалился на постель. Я улизнул, подумал он. Никто не может доказать, что я там был. Никто меня не видел.
Засыпая, он попытался сосчитать, сколько дней он отсутствовал. Но даты не сходились. Ничто не сходилось.
Он закрыл глаза и вспомнил женщину, отказавшуюся взять деньги за кофе. То, что ее звали Эрика, он уже забыл.
Он вздрогнул и пришел в себя. Это были не собаки. Перед ним стояла женщина и трогала его за плечо.
– Нам бы не хотелось, – сказала она строго, – чтобы люди спали в читальном зале. Это все же библиотека, а не ночлежка.
– Извините, – сказал Стефан.
Он сонно огляделся. Пожилой человек с тщательно закрученными усами читал «Панч»; он и сам выглядел как карикатура на британского джентльмена. Он глянул на Стефана с неодобрением. Стефан потянул к себе книгу, над которой задремал, и посмотрел на часы. Четверть седьмого. Как долго он спал? Самое большее десять минут. Он потряс головой, постарался забыть про собак и вновь склонился над книгой.
На мосту он принял решение. Сегодня ночью он должен осмотреть квартиру Веттерстеда. Но ему очень не хотелось возвращаться в гостиницу. Надо было просто дождаться ночи.
Ему оставалось только ждать. Он поставил машину в двух шагах от Лагмансгатан и пошел в центр. В скобяной лавке купил отвертку и маленькую фомку. Потом зашел в магазин мужской одежды и выбрал пару самых дешевых перчаток.
Потом просто слонялся по городу, пока не проголодался. Он зашел в пиццерию. За едой просмотрел местную газету «Барометр». Выпив две чашки кофе, он задумался. Можно было вернуться к машине и поспать пару часов. Но он предпочел еще погулять. Вдруг пришла в голову мысль зайти в городскую библиотеку. Спросив дорогу, он пошел в отдел истории. Побродив между полками, он нашел, что искал – толстенный том истории германского нацизма и сравнительно небольшую книжку о гитлеровской эпохе в Швеции. Толстый том он полистал и отложил в сторону.
Но вторая книга показалась ему интересной.
Она была написана очень доходчиво. Через час чтения ему стало ясно многое из того, о чем раньше он даже не имел представления – многое из того, что говорил и Эмиль Веттерстед и, возможно, Эльза Берггрен. Оказывается, в тридцатые годы, вплоть до сорок третьего, нацизм в Швеции был распространен куда больше, чем многие сегодня полагают. Насчитывалось несколько соперничающих нацистских партий. Но за марширующим строем мужчин и женщин угадывалась серая масса людей без имени, страстно желавших прихода немцев и установления нацистского режима и в Швеции. Он нашел обескураживающие сведения о постоянных уступках шведского правительства немцам, о том, как импорт шведской железной руды позволил немецкой военной промышленности выполнять все растущие требования Гитлера – больше танков! больше самолетов! больше пулеметов! Интересно, почему об этом ничего не говорилось, когда он учился в школе. Он с трудом припоминал, что в учебниках истории давали совсем иную картину: как Швеция, благодаря мудрости и умелому политическому балансированию руководства, сумела избежать вовлечения во Вторую мировую войну. Правительство страны соблюдало строжайший нейтралитет, спасший страну от вторжения. Никогда он не слышал, что в Швеции существовало более или менее значительное нацистское движение. Теперь ему были понятны действия Герберта Молина, его радость, когда он перешел норвежскую границу и ждал отправки в Германию. Теперь он ясно видел и Герберта Молина, и его отца и мать, и Эмиля Веттерстеда в этой серой массе, угадывающейся между строками, или в размытом фоне старых фотографий шведских нацистских демонстраций.
Где-то в этот момент он и задремал, и ему приснились разъяренные псы.
Человек с «Панчем» поднялся и ушел. Две девчушки, прижавшись друг к другу головами, шушукались и хихикали. Стефан догадался, что они из какой-то страны на Ближнем Востоке. Он вспомнил только что прочитанное – как студенты в Упсале устроили демонстрацию против решения предоставить политическое убежище еврейским врачам, подвергшимся преследованиям в Германии. Тогда врачам так и не разрешили въезд в страну.
Он поднялся и спустился в зал, где выдавались книги. Разбудившей его женщины не было. Он нашел туалет, сполоснул лицо холодной водой и вернулся в читальный зал. Девочки исчезли. Он подошел посмотреть, что они читали. Газета была на арабском языке. После них остался слабый аромат духов. Он подумал, что надо бы позвонить Елене, и сел дочитывать последнюю главу, «Нацизм в Швеции в послевоенные годы». Он читал о сектах, о различных, как правило, неуклюжих попытках организовать шведскую нацистскую партию, имеющую хоть какой-то политический вес. За этими группами и местными организациями, появляющимися и исчезающими, меняющими названия и старающимися выцарапать друг другу глаза, по-прежнему, где-то на периферии, угадывалась все та же серая масса. Эта масса не имеет ничего общего с бритоголовой шпаной. Эти люди не грабят банки, не нападают на ни в чем не повинных эмигрантов, не убивают полицейских. Стефан понимал, что между этой загадочной серой массой и теми, кто орет на улицах, прославляя Карла XII, нет ничего общего. Он отложил книгу и попытался найти в этом групповом снимке место для парня, опекающего Эмиля Веттерстеда. Может быть, все-таки существует какая-то организация, о которой никто ничего не знает? Где такие, как Герберт Молин, Эльза Берггрен и Эмиль Веттерстед, могут пропагандировать свои взгляды? Какое-то тщательно засекреченное место, куда есть вход и новому поколению, к которому принадлежал мальчишка за креслом старого портретиста? Он вспомнил, как Веттерстед сказал: «Бумаги попадут не в те руки». Парень тут же оборвал его, и старик замолчал.
Он вернул книги на полку. Когда он вышел из библиотеки, было уже темно. Он пошел к машине и позвонил Елене. Она была рада, что он позвонил, но голос звучал обиженно.
– Ты где? – спросила она.
– Еду домой.
– Почему так долго?
– Машина сломалась.
– Что случилось?
– Что-то с коробкой. Я приеду завтра.
– А почему ты так раздражен?
– Я очень устал.
– А как ты себя чувствуешь?
– Я сейчас не в состоянии об этом говорить. Я просто хотел сказать, что я возвращаюсь.
– Неужели ты не понимаешь, что я беспокоюсь?
– Завтра буду в Буросе. Обещаю.
– Так ты так и не хочешь сказать, чем ты раздражен?
– Я же сказал – устал.
– Не гони машину.
– Я никогда не гоню.
– Ты гонишь всегда.
Она положила трубку. Стефан вздохнул, но не стал перезванивать – выключил телефон. Часы в машине показывали двадцать пять минут восьмого. В полночь он попытается проникнуть в квартиру Веттерстеда. Не надо этого, подумал он. Надо ехать домой. Что, если меня накроют? С позором выгонят с работы. Полицейский, взламывающий квартиру, – ни один прокурор не найдет для этого оправдания. Я не только подвергаю себя самого опасности, я ставлю под удар своих коллег. Джузеппе решит, что он имел дело с психом. Олауссон больше никогда в жизни не засмеется.
Может быть, я сам хочу, чтобы меня застукали? Может быть, это просто проявление инстинкта саморазрушения? У меня рак, и мне нечего терять…
Может быть, и так. Он не знал. Он поплотнее запахнул куртку и закрыл глаза.
Когда он проснулся, на часах было полдевятого. Собаки ему больше не снились. Он еще раз попытался убедить себя, что надо уезжать из Кальмара, и как можно скорее, – но безуспешно.
В доме на Лагмансгатан погасло последнее окно. Стефан стоял в тени под деревом и смотрел на фасад. Налетел ветер с дождем. Стефан быстро перебежал улицу и потрогал входную дверь. К его удивлению, она, как и утром, была не заперта. Он скользнул в подъезд и прислушался. Инструменты были в кармане. Он зажег фонарик и поднялся на третий этаж. Осветив замки на двери в квартиру Веттерстеда, он убедился, что был прав. Утром он, в ожидании, что кто-то откроет дверь, обратил внимание, что хотя замка и два, но оба обычные, без дополнительной защиты. Поразительно – такой человек, как Веттерстед, должен бы соблюдать все возможные меры предосторожности. В худшем случае квартира может оказаться на сигнализации, но на этот риск он шел.
Он приоткрыл щель почтового ящика и прислушался. Полной уверенности, что в квартире никого нет, у него не было. Но все было тихо. Он вытащил фомку. Фонарик у него был как раз такого размера, какой удобно держать в зубах. Он знал, что у него есть только одна попытка. Если он не откроет дверь сразу, придется уйти. Еще в самом начале своей полицейской службы он постиг элементарные приемы, используемые взломщиками. Только одна попытка, не больше. Один необычный звук почти никогда не вызывает подозрений. Но если он повторяется, наверняка кто-то насторожится. Он присел на корточки, положил фомку на пол и просунул отвертку как можно глубже. Когда она уперлась во что-то, он начал отжимать дверь. Дверь подалась. Он нажал на отвертку и продвинул ее как можно выше. Теперь она была как раз под нижним замком. Он нагнулся за фомкой и, нажимая изо всех сил ногой на отвертку, чтобы расширить щель как можно больше, втиснул фомку между двумя замками. Он даже вспотел от напряжения. Но пока этого было недостаточно. Если он попытается взломать замок сейчас, скорее всего, треснет рама, а замок останется на месте. Он надавил на отвертку еще сильнее. Теперь ему удалось всунуть фомку довольно глубоко в щель между косяком и дверью. Он задержал дыхание и пошевелил фомку. Продвинуть ее глубже было невозможно.
Он вытер пот со лба. Потом собрался с духом и взломал замок, давя изо всех сил одновременно на отвертку и фомку. Дверь открылась. Ничего, кроме короткого хруста и глухого звука упавшей ему на ногу отвертки. Он погасил фонарик и подождал, готовый в любую минуту скрыться. Но все было тихо. Он осторожно зашел в прихожую и тихо прикрыл за собой дверь. Воздух в квартире был затхлым, запах слабо напомнил ему бабушкин дом в Вернаму, куда он иногда приезжал еще ребенком. Запах старой мебели. Он снова зажег фонарик, стараясь, чтобы луч света на попадал на окна. У него не было никакого плана, он понятия не имел, что именно он собирается искать. Будь он обычным взломщиком, все было бы проще – он бы сразу приступил к поискам ценностей. Он первым делом посмотрел на стопку газет на столике в прихожей – нет ли среди них тех, что приносят по ночам и бросают в щель ящика. Нет, таких газет не было. Почтальона можно не опасаться.
Он двинулся вперед. Квартира была небольшой, три комнаты. В отличие от спартански обставленной дачи здесь было очень много мебели. Он заглянул в спальню и прошел в гостиную, служившую, по-видимому, также и студией. Здесь стоял пустой мольберт. Он выдвинул ящик в шифоньере у стены.
Старые очки, колоды карт, газетные вырезки. «Портретисту Эмилю Веттерстеду – пятьдесят лет». Фотография поблекла, но холодные глаза Веттерстедта, уставившегося в камеру, узнать было нетрудно. Текст был панегирическим: «Известный как в нашей стране, так и за рубежом мастер портрета никогда не покидал родной Кальмар, несмотря на то, что возможностей прославиться на чужбине было очень много… Ходят слухи, что наш знаменитый мастер получил приглашение поселиться на Ривьере среди богатых и знаменитых заказчиков». Он отложил вырезку, подумав, что заметка написана на редкость скверным слогом. Что сказал ему Веттерстед? Что он не любит писать письма, только короткие послания, умещающиеся на открытке. Может быть, он сам и сочинил помещенные в газете хвалебные пассажи, но получилось плохо, потому что у него за всю жизнь так и не выработался стиль. Он начал перебирать содержимое ящиков, не зная, что ищет. Оставив шифоньер, он перешел в последнюю комнату, по-видимому кабинет. Шторы были задернуты. Он на всякий случай накинул на стоящую на письменном столе лампу куртку, прежде чем ее зажечь.
На столе лежали две кипы бумаг. Он просмотрел ближнюю – там были счета и брошюры из Тосканы и Прованса. Может быть, Веттерстед все-таки любил путешествия, хотя и утверждал обратное. Он подвинул к себе вторую стопку. Здесь в основном были вырванные из газет кроссворды. Часть из них была решена, нигде не было зачеркиваний и исправлений. Он опять вспомнил слова Веттерстеда, что он не любит писать. Писать он, может быть, и не любил, но со словарным запасом у него все было в порядке.
В самом низу лежал распечатанный конверт. Он вытащил пригласительную открытку. Шрифт напоминал древние скандинавские руны. Открытка напоминала: «30 ноября встречаемся, как обычно, в Большом зале. После ужина, обмена мнениями и музыки мы послушаем рассказ нашего товарища, капитана Акана Форбса, о его борьбе за белую Родезию. После выступления – обсуждение ежегодной встречи». Подпись на открытке гласила: «Старший церемониймейстер». Стефан посмотрел на штемпель. Открытка послана из Хесслехольма. Он пододвинул лампу поближе и прочитал текст еще раз. Куда его приглашают? И что это за Большой зал? Он сунул открытку назад в конверт и положил стопку бумаг на место.
Потом начал рыться в ящиках – они были не заперты. Он все время прислушивался. В самом нижнем ящике левой тумбы лежала коричневая папка. Она занимала весь ящик. Он вынул ее и положил на стол. На кожаном переплете была вытиснена свастика. Он аккуратно открыл папку – корешок был порван. В папке лежала толстая пачка машинописных документов, напечатанных на тонкой бумаге. Все – копии, не оригиналы. Машинка была не новая – буквы «а» и «е» располагались в строке чуть выше остальных.
Это были, насколько он мог понять, какие-то отчеты. На первой странице от руки было написано: «Ушедшие от нас товарищи выполняют свое клятвенное обещание». И ничего больше. Далее – длинный ряд фамилий в алфавитном порядке. Перед каждой фамилией – номер. Стефан осторожно перевернул страницу. Только фамилии. Он быстро просмотрел – знакомых не было. Но фамилии были шведскими. Он заглянул в середину.
На букву «Д», напротив фамилии Карл-Эверт Даниельссон, той же рукой сделано примечание: «Скончался. Завещал тридцатилетний годовой взнос». Годовой взнос куда? – подумал Стефан. Названия организации не было. Только фамилии. Многие умерли. В нескольких местах стояли рукописные примечания – пожертвовал столько-то годовых взносов. Напротив других фамилий стояло: «Платят наследники» или «Платит сын или дочь», без имени. Он нашел букву «Б». Она была здесь, Эльза Берггрен. Открыл «М» и нашел фамилию Герберта Молина. Буква «А». Нет, Авраама Андерссона не было. Он заглянул в конец. Последним в списке был некий Эксе, Ханс Эксе, номер 1430.
Он аккуратно закрыл папку и сунул ее назад в ящик. Не об этих ли бумагах говорил Веттерстед? Что это – общество друзей наци или политическая организация? Он так и не мог толком сообразить, что он нашел. Кому-то надо это показать, думал он. Это должно стать известно. Но я не могу взять эту папку, потому что я – взломщик Он погасил лампу и некоторое время сидел в темноте. Ему было настолько не по себе, что он задыхался. Дело не в старых коврах или обивке – это из-за этих списков воздух в квартире такой тяжелый. Все эти живые и мертвые, вносящие свои годовые взносы, сами или через детей, в какую-то организацию, у которой даже и имени нет. 1430 человек, по-прежнему исповедующих идеологию, которую, как казалось, давно обезвредили и выкинули на свалку. Но это было не так. За спиной Веттерстеда стоял молодой парень как напоминание о том, что ничто не умерло.
Он сидел неподвижно, хотя ему давно надо было уходить. Но что-то его удерживало. Наконец, он снова достал папку и открыл букву «Л». Внизу стояло имя: «Леннартссон, Давид. Годовой взнос выплачивает жена». Он перевернул страницу.
Он гнал, нарушая все правила, в Бурос. Его окружала ночная тьма. К этому удару он не был готов. Как будто кто-то подкрался сзади. Но сомнений не было – в списках значилось имя его отца: «Эверт Линдман, скончался, пожертвовал взнос за двадцать пять лет». Была и дата, дата смерти его отца семь лет назад. Помимо этого, было еще одно, что не оставляло места для сомнений. Он помнил совершенно ясно, как сидел с одним из друзей отца, адвокатом по профессии, и просматривал бумаги по наследству. В завещании, написанном за несколько лет до смерти, был вписан некий дар. Не такая большая сумма, но все-таки заметная. Пятнадцать тысяч крон были предназначены в дар организации, называвшей себя «общество «Благо Швеции». Стефан помнил, что там был только номер для почтового перевода, ни имени, ни адреса. Стефан тогда поинтересовался, что это за общество, но адвокат сказал, что никаких сомнений здесь быть не может, его отец очень настаивал именно на этом пункте завещания, а Стефан, подавленный и убитый горем, был просто не в состоянии думать об этом.
Теперь, в затхлой квартире Веттерстеда, этот таинственный дар настиг его. От фактов никуда не денешься – отец его был нацистом. Одним из тех, кто скрывал свои взгляды, никогда не говорил о них вслух. Это было совершенно непостижимо, но это была правда. Стефан теперь понял, почему Веттерстед спрашивал, как его зовут и откуда он родом. Он знал то, чего не знал Стефан – что его собственный отец принадлежал к тем, кто в глазах Веттерстеда стоял выше других. Его отец был таким же, как Герберт Молин или Эльза Берггрен.
Он закрыл все ящики, поставил лампу на место. Рука его дрожала. Внимательно осмотрел комнату. Было уже без четверти два ночи. Ему хотелось быстрее уйти отсюда, подальше от этой проклятой папки, спрятанной в письменном столе Веттерстеда. В прихожей он остановился и прислушался. Потом осторожно вышел на лестничную площадку и закрыл за собой дверь как можно плотнее.
В этот момент хлопнула входная дверь. Кто-то вышел из подъезда или, может быть, вошел. Стефан стоял в темноте, не шевелясь, почти не дыша, и прислушивался. Шагов слышно не было. Кто-то может там стоять, подумал он, и снова прислушался. Он знал, что захватил все – фонарик, отвертку, фомку. Все было на месте. Он медленно, крадучись спустился на второй этаж. Нелепость всей затеи была совершенно очевидна. Он не только совершил бессмысленный взлом, но и узнал то, что ему совершенно не нужно было знать.
Он остановился, еще раз прислушался и зажег свет на площадке. Все было тихо. Он спустился в подъезд. Выйдя на улицу, осмотрелся – улица была совершенно безлюдной. Прижимаясь к стене, он дошел до конца дома и перебежал улицу. У машины помедлил и осмотрелся еще раз. Никого. И все же Стефан был уверен – кто-то вышел из дома как раз в ту секунду, когда он закрывал взломанную дверь.
Он завел мотор и дал задний ход, выезжая со стоянки.
Он так и не заметил человека в тени, записавшего номер его машины.
Он выехал из Кальмара и поехал на Вестервик. По дороге завернул в ночное кафе. Рядом стоял одинокий грузовик. В кафе, прислонившись к стене, сидел водитель и спал с открытым ртом. Здесь тебя никто не разбудит, подумал он. Это не библиотека.
Женщина за прилавком улыбнулась ему. На груди у нее была табличка с именем «Эрика». Он попросил чашку кофе.
– А вы водитель? – спросила она.
– Вообще говоря, нет.
– Профессиональным водителям не надо платить за кофе ночью.
– Подумаю, не сменить ли профессию.
Он хотел заплатить, но она покачала головой. Он отметил, что у нее красивое лицо, несмотря на мертвенный свет ламп дневного света на потолке.
Сев за столик, он понял, что очень устал. Он не мог забыть эту папку в квартире Веттерстеда, не мог разобраться в своих чувствах. Это придет позже.
Он выпил кофе, отказался от предложенной добавки и поехал на север. Потом свернул на запад, проехал Ёнчёпинг и в девять часов утра был в Буросе. По дороге он пару раз ненадолго останавливался – поспать. Сон был глубоким, без сновидений. Оба раза он просыпался от мощных фар грузовиков.
Он разделся и повалился на постель. Я улизнул, подумал он. Никто не может доказать, что я там был. Никто меня не видел.
Засыпая, он попытался сосчитать, сколько дней он отсутствовал. Но даты не сходились. Ничто не сходилось.
Он закрыл глаза и вспомнил женщину, отказавшуюся взять деньги за кофе. То, что ее звали Эрика, он уже забыл.
20
Он выкинул инструменты по дороге. Но, проснувшись через несколько часов, начал сомневаться. Посмотрел вокруг – инструментов не было. Где-то под Ёнчёпингом, в самый глухой ночной час, он остановился поспать. Но перед тем, как продолжить путь, он закопал фомку и отвертку во мху. Он помнил это совершенно точно. И все равно не был уверен. Он уже ни в чем не был уверен.
Он стоял у окна и смотрел на Аллегатан. В квартире под ним старенькая фру Хоканссон играла на пианино. Это повторялось ежедневно, кроме воскресений. Ровно час, между четвертью двенадцатого и четвертью первого, она играла на пианино. Всегда одну и ту же пьесу. У них в полиции был следователь, интересовавшийся классической музыкой. Когда Стефан попытался напеть ему пьесу из репертуара фру Хоканссон, он тут же сказал, что это Шопен. Потом Стефан купил компакт-диск, где среди прочего была эта самая мазурка. Несколько раз, днем, приходя с ночного дежурства, Стефан пытался поставить диск как раз в тот момент, когда фру Хоканссон садилась за пианино. Но ни разу ему не удалось добиться, чтобы обе интерпретации совпали.
Теперь она снова сидела за пианино. В моем сумбурном мире фру Хоканссон – единственная опора, она надежна и постоянна, подумал он. Он снова глянул на улицу. Самодисциплина, которую он всегда рассматривал как нечто само собой разумеющееся, куда-то исчезла. Как мог он пуститься на это безумное предприятие – забраться в квартиру Веттерстеда? Даже если он не оставил никаких следов, даже если он ничего оттуда не вынес. Кроме, конечно, фактов, которых ему лучше было бы не знать.
Он позавтракал и собрал грязное белье, чтобы захватить его к Елене. В подвале его дома тоже была прачечная, но он ею почти никогда не пользовался. Потом он достал из комода фотоальбом и сел на диван. Этот альбом подарила ему мать, когда ему исполнился двадцать один год. С самого детства Стефан помнил старинный деревянный фотоаппарат у них в доме. Потом отец покупал новые камеры, и последние снимки в альбоме были сделаны уже «минолтой». Снимал всегда отец, мать к фотоаппарату не притрагивалась. Но отец при всякой возможности пользовался автоспуском. На снимках всегда Стефан в середине, мать слева, отец справа. У отца всегда немного напряженное лицо – он торопился успеть занять место, пока не сработал автоспуск. Иногда это ему не удавалось – Стефан запомнил эпизод из детства, когда на пленке оставался только один кадр, отец нажал автоспуск, побежал к ним – и споткнулся. Он перелистал альбом. Тут были и сестры, они всегда стояли рядом, и мать, она на всех снимках смотрит прямо в объектив.
Он стоял у окна и смотрел на Аллегатан. В квартире под ним старенькая фру Хоканссон играла на пианино. Это повторялось ежедневно, кроме воскресений. Ровно час, между четвертью двенадцатого и четвертью первого, она играла на пианино. Всегда одну и ту же пьесу. У них в полиции был следователь, интересовавшийся классической музыкой. Когда Стефан попытался напеть ему пьесу из репертуара фру Хоканссон, он тут же сказал, что это Шопен. Потом Стефан купил компакт-диск, где среди прочего была эта самая мазурка. Несколько раз, днем, приходя с ночного дежурства, Стефан пытался поставить диск как раз в тот момент, когда фру Хоканссон садилась за пианино. Но ни разу ему не удалось добиться, чтобы обе интерпретации совпали.
Теперь она снова сидела за пианино. В моем сумбурном мире фру Хоканссон – единственная опора, она надежна и постоянна, подумал он. Он снова глянул на улицу. Самодисциплина, которую он всегда рассматривал как нечто само собой разумеющееся, куда-то исчезла. Как мог он пуститься на это безумное предприятие – забраться в квартиру Веттерстеда? Даже если он не оставил никаких следов, даже если он ничего оттуда не вынес. Кроме, конечно, фактов, которых ему лучше было бы не знать.
Он позавтракал и собрал грязное белье, чтобы захватить его к Елене. В подвале его дома тоже была прачечная, но он ею почти никогда не пользовался. Потом он достал из комода фотоальбом и сел на диван. Этот альбом подарила ему мать, когда ему исполнился двадцать один год. С самого детства Стефан помнил старинный деревянный фотоаппарат у них в доме. Потом отец покупал новые камеры, и последние снимки в альбоме были сделаны уже «минолтой». Снимал всегда отец, мать к фотоаппарату не притрагивалась. Но отец при всякой возможности пользовался автоспуском. На снимках всегда Стефан в середине, мать слева, отец справа. У отца всегда немного напряженное лицо – он торопился успеть занять место, пока не сработал автоспуск. Иногда это ему не удавалось – Стефан запомнил эпизод из детства, когда на пленке оставался только один кадр, отец нажал автоспуск, побежал к ним – и споткнулся. Он перелистал альбом. Тут были и сестры, они всегда стояли рядом, и мать, она на всех снимках смотрит прямо в объектив.