Маркеев Олег. Угроза вторжения

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ

Неприкасаемые

   Журавлев кивнул вошедшему Максимову, ука зал на стул рядом с диваном.
   Вставать не стал, только подтянул ноги, теплый плед сбился бугром, из-под края вылезли голые ступни.
   – Гаврилов уехал?
   – Ускакал, – махнул рукой Максимов, удобно устраиваясь на стуле.
   Журавлев вытянул руку, нажал на кнопку пульта экран телевизора ожил.
   – Гаврилов запись привез. Что скажешь? Максимов несколько минут разглядывал жену и дочь Журавлева, гуляющих среди каких-то греческих развалин.
   "Дочка телом в папу пошла, проблема будет замуж выдать. А жена красивая.
   Есть такой тип красоты, от доброты идущий", – подумал Максимов, глядя на смеющихся женщин. Теперь они стояли на лестнице, круто уходящей вверх по зеленому склону.
   – Нормально. Съемка «скрытой камерой», работал профессионал. Видите, – он указал на экран: женщины шли по рынку, подолгу задерживаясь у лотков, заваленных диковинными рыбами. – На камеру они абсолютно не работают, даже не подозревают, что их снимают. Хороший признак.
   – Угу, – кивнул Журавлев, раскрывая портсигар. Кассету он, как понял Максимов, успел просмотреть не раз, и вовсе не из-за красот Средиземноморья.
   Сейчас он меньше всего походил на счастливого отца семейства, получившего весточку от наслаждающейся отдыхом семьи.
   Журавлев нажал кнопку, увеличив звук почти до максимума, комнату заполнила разноголосица южного базара и отчетливый плеск близкого моря.
   – Завтра ты страхуешь Кротова. После этого надобность в твоих услугах отпадает. До конца операции максимум две недели. – Журавлев со значением посмотрел в глаза Максимову. – Что будешь делать дальше?
   – Отлежусь, отосплюсь, погуляю на гавриловские деньги. Потом найду работу.
   Войны на мой век хватит, – как мог беззаботно сказал Максимов, показывая глазами на потолок.
   Журавлев кивнул; как ни создавай шумовой фон, а ничего не стоит отфильтровать запись, оставив только нужное. Жили они под плотным контролем и ходили по лезвию, об этом забывать не стоило.
   – Не знаю, как тебя отблагодарить за вчерашнее, – сказал Журавлев, оторвав взгляд от экрана.
   – Гаврилов уже отблагодарил, – усмехнулся Максимов. – Выписал чек на пять тысяч. Правда, их еще получить надо.
   Журавлев покосился на банковскую справку, все еще лежащую между пузырьками с лекарством. Намек Максимова он понял прекрасно – пока они жили под негласным домашним арестом, чеки можно было выписывать хоть каждый день и на любые суммы. Он посмотрел на жену, что-то выбирающую в рыбных рядах. Судя по всему, у нее-то деньги были настоящие.
   Больше всего ему сейчас хотелось оказаться там в этом белом городе, купающемся в солнечных лучах пройтись по горбатым улочкам, круто сбегающим к лазоревой воде, заглянуть в полные счастья и покоя глаза жены и хоть раз в жизни почувствовать себя безмятежно счастливым.
   – Хорошо, где нас нет, – вздохнул Журавлев.
   – Что мне надо, я увидел, можно выключать. – Максимов встал и подошел к окну.
   Журавлев с завистью отметил, что не прошло и суток после налета, а движения Максимова вновь стали легкими и крадущимися, как у большой кошки.
   Максимов ждал. Телевизор продолжал показывать картинки средиземноморского рая, звук был включен почти на полную мощность, но Журавлев молчал.
   «Зря он молчит, – подумал Максимов. – Зря. Стоит только намекнуть, что вчерашняя просьба остается в силе, и я готов поклясться, что я или наши вытянем его семью. Естественно, в обмен на материалы на Кротова. Вычислить город труда не составляет: бортовые номера шхун, две лавочки и дом на повороте к морю я запомнил четко. Что же он, дурак, молчит?»
   Он закрыл глаза и попытался настроиться на Журавлева. Перед внутренним взором тут же предстала картинка грузно развалившегося на диване человека! Его тело представилось Максимову черным, как тяже лая грозовая туча. Внутри, в верхней трети живота горел багровый светлячок, от него во все стороны тянулись тонкие алые лучики. Два самых длинных и ярких вонзились в правое легкое и в печень, наполняя их мерным багровым свечением.
   «Все! – ужаснулся Максимов. – Рак ожил. Метастазы в легком и печени. Старику конец». – Он задал себе вопрос, и в сознании сам собой эхом откликнулся ответ:
   «Меньше месяца».
   Максимов повернулся. Журавлев остановившимся взглядом уставился на экран телевизора.
   – Кирилл Алексеевич, – тихо окликнул его Максимов.
   – А? – Журавлев с трудом оторвал взгляд от экрана. Вытянул руку с пультом, остановил пленку. Пожевал толстыми губами, слизнул обметавшую их белесую пленку. – Мне еще надо кое-что уточнить. Недельку-другую придется поработать. – Он со значением посмотрел на Максимова. – А вчера...
   – Вчера был неудачный день, так? – Приходилось говорить намеками.
   – В принципе, да, – кивнул Журавлев. – Понимаешь, не привык я не доводить дело до конца...
   – Я все понял, – оборвал его Максимов. Этот человек был ему симпатичен, еще минуту назад под влиянием сострадания Максимов против собственных правил первым предложил помощь. Теперь все в прошлом. Выбор был сделан. Плох или хорош, но сделан. Самостоятельно и после здравого размышления.
   – Маленькая новость. – Максимов прошел к двери и уже взялся за ручку.Гаврилов отослал Стаса в Москву. Дачу опекает сосед напротив, ему придана тревожная группа. Пока не поступят дальнейшие распоряжения, я отвечаю за охрану и оборону этого дурдома.
   – М-да, – протянул Журавлев. – Твои акции у Гаврилова растут.
   – Еще бы и зарплата росла! – Максимов посмотрел в глаза Журавлеву. Тот отвел взгляд. – Работайте, Кирилл Алексеевич, – сказал Максимов и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Когти Орла

   Он быстро сбежал по лестнице, прошел через гостиную на веранду. Любимое кресло Кротова пустовало, его хозяин после отъезда Гаврилова из своей комнаты еще не выходил. Инга уехала с Гавриловым, ей что-то потребовалось купить в Одинцове.
   Максимов толкнул дверь на кухню. Инга успела помыть посуду после завтрака, тарелки аккуратной стопочкой стояли на столе. Но ведро с мусором, как и надеялся Максимов, было полным. Выносить его было обязанностью Стаса, но тот. теперь навсегда был избавлен от этой позорной повинности.
   Максимов взял с подоконника старый номер «Московского комсомольца», постелил на полу и осторожно высыпал на газету содержимое ведра. Инга от природы была чистюлей, плюс искусно скрываемые признаки спецподготовки, азы которой, как известней требуют не разводить вокруг себя бардака, чтобы па малейшему нарушению порядка сразу же вычислят присутствие чужих, но сегодня врожденные и благоприобретенные качества дали осечку. Нарушился привычный порядок – не стало Стаса, – ив ведре осталось то, что следовало скрыть.
   Максимов, давно отучивший себя от ненужной брезгливости, разгреб остатки завтрака и картофельные очистки и стал с интересом рассматривать ампулки с отколотыми горлышками. Судя по названиям лекарств, вчера ночью Инга вколола Журавлеву инсулин и лошадиную дозу обезболивающего. Нашел две стеклянные трубочки экспресс-тестера на сахар в крови. Колешь в палец, по изменению окраски реактива в трубочке определяешь уровень сахара. Если судить по цвету реактива, в крови Журавлева сахара было, как в сахарнице.
   Он развернул комок вощеной бумаги и тихо присвистнул. В нем лежали три ватных катышка, пропитанных кровью, и тонкая никелированная пластинка с острым шипом на конце, такой пользуются при взятии крови из пальца. Максимов закрыл глаза и на секунду сосредоточился: тут же вспомнил, что несколько раз во время разговора Журавлев машинально поглаживал безымянный палец на левой руке.
   «Ай-яй-яй, Инга! усмехнулся Максимов. – Анализы у Журавлева взяла. Вот зачем с Гавриловым уехала. Та-ак! Мне-то и без рентгена ясно, что у Журавлева рак, а им анализа крови может и не хватить. Или уже знают?»
   Он сгреб газету, бросил мусор в ведро, быстро вымыл руки под краном.
   Наскоро протерев пальцы полотенцем, распахнул холодильник. Одно из отделений на двери было полностью заполнено коробками с лекарствами. Максимов перебрал все.
   Антидиабетические препараты, полный набор обезболивающих, витамины для инъекций. Одна из упаковок была надорвана. Максимов вытряс ампулку на ладонь.
   По маркировке на стекле определил, что это были не витамины, а морфин.
   "Все ясно. О болезни Журавлева знали заранее. Он еще на что-то надеется, что-то там крутит, а они его уже похоронили. Стресс убыстряет течение болезни, Журавлев вчера поимел такой стресс, что едва жив остался. Вот Инга и встрепенулась. Нашептала Гаврилову, сестра милосердия, на фиг, вот и поехали с кровушкой Журавлева туда, где лежит его история болезни. По анализу вполне можно установить, спровоцировал стресс ускорение болезни или нет. Та-ак. Вывод прост: перспектив у дела нет. Гаврилов проболтался, что Журавлев просил о встрече с неким Подседерцевым. Очевидно, с куратором операции. Судя по тону, Гаврилов на просьбу плевал с высокой колокольни. Теперь понятно, почему:
   Журавлев – не жилец, и это с самого начала учитывали. А вместе с ним и все мы:
   Кротов, Костик и я. Ингу Гаврилов уберет последней. Вот и весь расклад на ближайшую неделю".
   Он подхватил ведро, толкнул дверь на улицу. Конвой, спавший на крыльце, радостно забарабанил хвостом.
   – А вставать в присутствии начальства уже не обязательно? – строгим голосом спросил его Максимов. – Да будет тебе, обормот, известно, я назначен старшим сторожем этого лепрозория.
   Пес наклонил голову набок, прислушиваясь к словам своего вожака. Смысла их он, естественно, не понял. Но за наигранной веселостью интонации уловил что-то, что заставило его вскочить и уткнуться носом в колено вожака. Он поднял полные грусти глаза и тихо заскулил.
   – Да брось ты, псина. Прорвемся! – Вожак потрепал его крепкой ладонью по холке, и пес блаженно закрыл глаза.
   Максимов сбежал с крыльца и, размахивая полупустым ведром, пошел к мусорному ящику у ворот.
   Конвой вздохнул и улегся на крыльце. Пока у вожака в пальцах оставалась стальная пружинная сила, ни за него, ни за свою жизнь можно не опасаться.

Глава двадцать восьмая
ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ, КОРОТКИЕ ВСТРЕЧИ

Цель оправдывает средства

   Толстые стекла глушили рев взлетающих самолетов. За окнами быстро стемнело. Ему показалось, что ресторан превратился в огромный аквариум с черными стеклами. В мутном свете настольных ламп колыхались люди-водоросли.
   Официантки белыми рыбками скользили в густом, как теплая стоячая вода, воздухе.
   Гога стал похож на большого лупоглазого осьминога. Сидевший с ним рядом Самвел водил острой, как у мурены, мордочкой. Глаза были по-рыбьи равнодушными и хищными одновременно.
   Ашкенази вытер холодную испарину со лба. В горле пересохло, перед глазами плыли цветные облачка. Он сделал еще глоток. Апельсиновый сок показался кислотой, Ашкенази закашлялся, зажав рот салфеткой. От кашля ножом резануло под сердцем. Он охнул и прижал ладонь к груди, где вялым комочком все слабее и слабее билось сердце.
   – Ах! – Гога проводил взглядом пошедший на взлет мерцающий строчкой иллюминаторов огромный «Боинг». – Красавец, просто красавец! – Он вы тер салфеткой маслянистые губы. – Слушай, что скажу. дорогой Самвел. Есть вещи, которые, как ни объясняй, никогда не поймешь. Вот этот самолет. – Он ткнул вилкой вслед круто набиравшему высоту «Боингу». – Кусок железа, фаршированный приборами. Но летает, как птица! И не надо мне объяснять всякую аэродинамику-хренамику. Ни ты, ни я ни черта в ней не понимаем, да? Мы восхищаемся красотой. А как ее объяснить, Самвел? Нельзя же объяснить красоту женщины анатомией. Ну там печень, почки и прочий ливер... Все одинаково. Но одна – красавица, а на вторую – домкратом не поднять. К чему это я? А к тому, Самвел, что я хочу поднять этот бокал за то, чтобы мы никогда не разучились восхищаться красотой и не учились задавать дурацкие вопросы.
   – Хорошо сказал, Гога. Очень хорошо! – Самвел поднял свой бокал, посмотрел вино на свет. Успел стрельнуть глазами по углам зала.
   – Э, дорогой. – Гога широко улыбнулся. – Со мной так не надо. Что тебя беспокоит? Сидим, пьем, кушаем. Люди кругом приличные. Зачем волнуешься, меня волноваться заставляешь?
   Он в который раз поймал себя на мысли, что подозрительность Самвела начала приобретать маниакальный характер. Гоге Осташвили Самвел достался по наследству. С детства привык, что остролицый, всегда настороженный Самвел находился рядом с отцом. Рядом, но чуть сзади. Отец завещал ему беречь своих сыновей. Старшего год назад нашла пуля. Гога остался единственным в роду мужчиной, и Самвел занял место у него за спиной. Через него шли связи по всему Кавказу. Двоюродный брат Самвела стал начальником штаба отрядов «Мхендриони», с таким родственником никаких проблем в Грузии иметь не будешь. О подозрительности и жестокости Самвела знал весь преступный мир бывшего Союза.
   Но опека, благодаря которой удалось сохранить наработанное отцом и старшим братом, все больше и больше тяготила Гогу. Самвел был старшим во всех смыслах этого слова, открыто выступить против его авторитета Гога не решался. Он окольными путями добыл данные медицинского обследования Самвела, оказалось, что тот здоров, как бык. Оставалась одна надежда – на случай, произошедший по божьей воле или хорошо организованный.
   – Береженого бог бережет. – Самвел покачал бокал в руке. Острые разноцветные блики больно ударили по глазам Ашкенази, сосредоточенно пережевывающего кусок антрекота. Всем своим видом Ашкенази показывал, что к разговору никакого отношения не имеет и иметь не желает.
   – Слушай, давай я денег дам, всех отсюда попросят?! – Гога едва сдерживал рвавшееся наружу раздражение. – Посидим последние полчаса, как люди. Тогда ты не будешь зыркать по сторонам? – Гога уже вскинул было руку, но Самвел отрицательно покачал головой.
   – Не надо, Гога. Нельзя обижать всех подряд. Врагов надо помнить в лицо.
   Вокруг большого человека – а ты стал большим, отец, пусть земля ему будет пухом, мог бы тобой гордиться – крутится слишком много людей. Надо быть осторожным и не отдавить кому-нибудь лапку. Маленькие – они обидчивые. А если это умный человечек, то понимает, что стать большим можно, повалив того, кто уже состоялся. Закон природы.
   – Что-то я тебя не пойму?
   – Алаверды, Гога. Ты мне как сын. Хочу выпить, чтобы мы никогда не научились забывать своих близких и прощать своих врагов.
   – Хорошо сказал. – Гога пригубил вино. Пил всегда мало. Мяса практически не ел. Но никогда не позволял себе давить на других – пусть пьют и едят, что заблагорассудится, сколько жить, болеть или нет – каждый выбирает сам.
   Проследил за Самвелом, тот пил правильно, так и надо пить сухое вино: медленно, сквозь зубы, втягивая в себя острую, щекочущую горло холодком струю. – Я понял тебя, дядя Самвел. – Отставил бокал. – Вернусь из Вены, поговорим. Потерпи пару дней.
   – Что мне ждать, пока ты там своих гимнасток по тощим задницам хлопаешь?
   Без тебя чемпионками станут, можешь не беспокоиться. Не хочу ждать. – Самвел тряхнул головой. – Скажу сейчас, а ты подумай. Время будет. – Он уже не таясь осмотрел зал. Поймав его тревожный взгляд, мальчики-крепыши из охраны, оккупировавшие два соседних стола, закрутили головами на толстых боксерских шеях.
   – Ладно, говори. – Гога положил локти на стол. Жалобно пискнули швы у натянувшегося на его мощных плечах темно-бордового пиджака.
   – Не споткнись, Гога. Ты растешь, стал совсем крутым. Тебя отовсюду видно.
   А это не всем нравится. Вспомни о брате. – Самвел понизил голос. – Он посчитал, что достиг всего. И через месяц его убили. Не повторяй его ошибки. Не торопись взять от жизни все. Оставь немного на завтра. Или этого завтра у тебя не будет.
   – А что у меня есть? – повысил голос Гога. – Деньги? Этой грязи сейчас у всех полно. В Кремль пустили? Потому что уважают. У меня сила, Самвел. А сейчас время сильных. Хватит, поползали на брюхе. Вспомни, колбасу жрали – шторы закрывали! Как бы кто не заметил, что ты лишнюю пайку схавал. А я не хочу горбатым ходить, если всех перекосило.
   – Да, Кремль... – Самвел подцепил пальцами листик зелени, отправил в рот.
   – Что, не нравится? – зло прищурился Гога.
   – И очень многим. – Самвел пожевал тонкими бледными губами. – Плохие слова говорить стали. А это нехорошо.
   – Что именно?
   – Про то, что отец тебе «закон» купил, вдруг вспомнили. Говорят, что «лаврушечники» вечно все за бабки делают и о них только и думают.
   – Кто говорит?
   – Менты подлянки строят, трудно догадаться? Стариков с молодняком стравливают, беспредельщиков, сук немытых, на порядочных науськивают. Теперь решили в национализм поиграть. А ты со своей партией лезешь. На кой она тебе?
   – Хочу сильных в один кулак собрать. Слабыми этим жирным легче верховодить. Так нас доить и будут, пока не надоест. Я не хочу по их разрешению на толчок ходить. Кто сильный, пусть и правит. Наймем чиновников, кто поумней.
   А то все горазды хапать, а работать как не умели, так и не умеют. Союз просрали! Сейчас под каждым забором – по президенту. И при нем орда голодных.
   Мне же за себя иногда стыдно... Сколько мы денег вгрохали, чтобы нас хоть .в спорте уважать начали! А меня доят – дай денег на выборы, дай заткнуть глотки шахтерам. А то, представляешь, под конфискацию, говорят, подведем! Ну не суки, а? – Он плеснул себе вина, выпил одним махом.
   – Я все понимаю, Гога. Но другие? Ты же – вор в законе, – понизив голос сказал Самвел. – И они хотят, чтобы ты им оставался.
   – Хм! – Глаза Осташвили превратились в хищные щелочки. – Согласен, вор.
   Только не тот, что кроме шконки лагерной и «малины» ничего знать не хочет.
   Таким не хотел быть и никогда не буду. Книжки надо читать, Самвел. Вор – от «врага» пошло. Тот, кто по общим законам, писаным для слабаков, жить не мог и не хотел, вот того вором называли. И здесь, – он смазал себя ладонью по широкому выпуклому лбу, – каленым железом эти буковки выжигали. Стеньку Разина тоже вором называли. – Он неожиданно широко улыбнулся. – Вот таким вором я хотел стать. И стану.
   Самвел ничего не успел ответить. Ашкенази, до этого затравленно молчавший, как пудель, оказавшийся рядом со сцепившимися волкодавами, вдруг тяжело захрипел и плюхнулся лицом в стол.
   Следивший за ними из темного угла Гаврилов непринужденно достал сотовый телефон – штука обычная, не рация, подозрений никаких – набрал номер.
   Дождавшись соединения, коротко бросил: «Объявили посадку».

* * *

   В маленькой, пополам перегороженной белой ширмой комнатке остро пахло медикаментами. Полусонный врач, совсем молодой, бородку отпустил для солидности, хлопотал над надсадно дышавшим Ашкенази. Девочка-медсестра испуганно таращила глазки на толпящихся в комнате мужчин. У охранников под левыми лацканами одинаковых пиджаков заметно выпирали рукоятки пистолетов.
   Гога Осташвили щелкнул над плечом пальцами, и комната в миг опустела.
   Остались лишь врач, он и Самвел.
   – Доктор, что с ним? – Он похлопал по плечу врача. Тот повернулся.
   На груди Ашкенази распахнули рубашку. Грудь ходила ходуном, судорожно вздрагивал покрытый темной порослью живот. Гога отвел взгляд.
   – Он что-нибудь пил? – Врач повесил на шею дужки стетоскопа.
   – Он вообще ничего не пьет, – подал голос Самвел. – Сок он пил.
   Апельсиновый. Гога, уже посадку объявили.
   – Подождут! – нервно дернул головой Осташвили. – Что с ним?
   – Аритмия. Бешеная. – Врач пощипал бородку. – Сейчас сделаем кардиограмму.
   – В больницу надо. – Самвел окинул взглядом врача. На девочку даже не посмотрел. – Что этот лепила может? Он тут только пальцы бинтовать умеет.
   – Погоди, Самвел. Пусть человек слово скажет.
   – Можете забирать. – Врач пожал плечами. – но, предупреждаю, не довезете.
   Мне только расписку оставьте.
   – Так! – Гога полез в карман. Достал пачку зеленых банкнот. Бросил на стол. – Это сейчас. Вытянешь его, получишь все, что попросишь. Я, Георгий Осташвили, даю слово. Узнал меня?
   – Кто же вас не знает! – На щеках, чуть прикрытых белесыми волосками, выступил румянец.
   – Шансы? – Осташвили не опускал взгляда, вцепившись им в глаза врача.
   – Почти никаких. Нужна аппаратура. Здесь ее нет.
   – А где есть?
   – Возле Шереметьева-1 есть профилакторий. Сделаем укол – и поедем. Туда мы успеем. Если повезет, – добавил он, покосившись на сипло дышащего Рованузо.
   – Слушай меня. – Гога положил тяжелую ладонь на плечо врача. – Этот человек мне нужен, понимаешь? В его голове такое, что тебе даже не снилось. Сделай невозможное, а я для тебя сделаю, что могу. А могу я многое.
   – Постараюсь. – Врач сгреб со стола рассыпавшиеся купюры, протянул Осташвили. – Возьмите. Не обижайтесь, просто боюсь сглазить.
   Самвел за спиной крякнул, но Гога не обернулся. Он пристально посмотрел в глаза врачу и неожиданно улыбнулся:
   – Молодец! Думаю, мы подружимся. Через минуту между самолетами, приткнувшимися тупыми носами к красным переходам трапов, пронеслась, мигая синими маячками, «скорая».
   Гаврилов, следивший за летным полем с угла высокой эстакады, набрал новый номер телефона и сказал в плоскую пластинку микрофона: «Наш друг взлетел. готовьте встречу».

Когти Орла

   Максимов, одетый в белый халат, бесшумно приоткрыл дверь и в узкую щель осмотрел коридор. Крепыши маялись, подпирая стены. Седовласый, с острым хищным лицом, курил, присев на край стола дежурной.
   Сама дежурная, тетка в наброшенном на плечи синем кительке, хлопала густо накрашенными ресницами. В нагрудном кармашке, как салфетки из столовской вазочки, все еще торчали зеленые купюры, небрежно сунутые туда кем-то из крепышей.
   – Как? – Максимов на цыпочках вернулся к столу, на котором, разбросав руки, лежал Ашкенази. Двое в белых халатах, колдовавших над ним, подняли головы.
   – Нормально. Сейчас придет в себя. – Врач снял маску, почесал белесую бородку. – Хорошо, что правильно рассчитали дозу. А то мог бы ласты склеить прямо в ресторане. И не дай бог хоть каплю водки...
   – Пока свободны. – Максимов указал им на боковую дверь. – Сидите, пока не позову.
   Едва за врачами закрылась дверь, из темной ниши вышел Кротов, на ходу кутаясь в белый халат.
   – Похож я на профессора? – улыбнулся он и подмигнул Максимову.
   Чувствовалось, что едва сдерживает волнение.
   – Похожи на грешника, за взятку попавшего в рай, – ответил Максимов, уступая ему место у стола.
   – Благодарю, – кинул Кротов. – Кто в коридоре?
   – Четверо бойцов и какой-то остролицый. Седой.
   – Это Самвел. Ангел хранитель Гоги и его братца. Брата не уберег. Теперь с удвоенной энергией опекает оставшегося.
   – Шеф безопасности?
   – Хуже. Дал слово их отцу, что с мальчиками все будет нормально. Дети гор, что с них взять. Ну-с, как наш больной?
   Максимов незаметно расстегнул все пуговицы на халате. Под этим тошнотворно воняющим карболкой балахоном надежно укрылись два пистолета с глушителями. За себя Максимов был спокоен. Охрану он мог повалить без шума голыми руками. А вот остролицего придется брать выстрелом, иначе не достанешь.
   Гаврилов предупредил: "Кротова валить при малейшем подозрении. – И добавил:
   – Свидетелей не оставлять".
   «Как порядочная сука, естественно, не сказал, что я тоже включен в свидетели. За дурака держит?» – Максимов встал так, чтобы в секторе обстрела одновременно оказался Кротов, комната, куда ушли врачи, и входная дверь.
   Заставил расслабиться ставшие словно резиновыми мышцы шеи, несколько раз глубоко вздохнул и стал ждать.

Цель оправдывает средства

   Ашкенази открыл глаза и сразу же зажмурился от яркого света, ударившего, показалось, прямо в мозг.
   – Лежи, Рованузо. Ты свое уже отбегал. – Кто-то в белом положил ему на лоб холодную руку.
   – Я уже умер? – заплетающимся языком прошептал Ашкенази. Больше всего он боялся услышать «да». Тот, весь в белом, с седой головой, серебрящейся в остром слепящем свете, молчал. Свет стал тусклее, каким-то размытым, защипало глаза.
   Ашкенази почувствовал, как по щекам скользнули горячие ручейки слез.
   – Не спеши себя хоронить, Башка. Вот меня слишком рано похоронили, я и вернулся.
   Ашкенази попытался рассмотреть склонившееся над ним лицо, но мешала жгущая веки влага.
   – Кто ты? – Язык был шершавым и каким-то толстым, едва помещался во рту.
   Он вдруг вспомнил мертвые коровьи языки, когда еще с них не сняли бледную пупырчатую кожицу и не порезали темно-бордовыми колечками. Как он любил этот нежный холодный вкус тающего во рту мяса... «А это был вкус смерти», – мелькнуло в голове, и он вздрогнул от хлынувшей к горлу волны тошноты.
   – Старый друг. Пришел тебя предупредить, что вернулся. И кое-кому станет очень хреново. Видишь, я не забываю друзей. И не сдаю их, как ты.
   – Крот? – Ашкенази широко распахнул глаза и отчетливо увидел склонившееся над ним остроносое лицо. – Господи, – выдохнул он, и взгляд его стал обреченным.
   – Запомни эту минуту, Рованузо. – Сухие пальцы Кротова легли на дряблую, мокрую от испарины кожу, чуть вдавили остро выпирающий кадык. – Так легко тебя придушить, сучара. Но я подожду. А ты знай, теперь всегда так будет. – Пальцы больно врезались в мягкую выемку под кадыком. – Как тушканчика подвешу! В любое время дня и ночи.