Маркеев Олег. Угроза вторжения

   Первый – когда мать хоронил, второй – в Лефортовской тюрьме, когда узнал, что Маргарита с детьми попала в аварию. И тут – в третий. Как в себя пришел, не помню. Очнулся здесь, на лодке. Сижу и дышу, как в первый раз. Вот тогда я, Кирилл Алексеевич, знаете что подумал?
   – Что? – Журавлев внимательно смотрел в сухое острое лицо Кротова, не замечая, что догоревшая сигарета вот-вот обожжет пальцы.
   – Подумал я, что могу сесть на катер, и никто меня не остановит. Доберусь до одного городка, постучу в дверь к верному человеку, вскрою кубышку. Всеми правдами и не правдами окажусь в Париже. Поставлю дело, а этому меня учить не надо. И выпущу духи «Эдит». Каково?
   – Кажется, такие духи уже есть. – Журавлев бросил окурок под ноги. «Твою мать, крыша поехала! Наварил лапши, а я, дурак, уши подставил».
   – Плевать, перекуплю марку. Не в этом дело, Кирилл Алексеевич, разве вы не поняли?! Только свободный человек может позволить себе такие мечты! А раз я свободен, то таковым останусь всегда. В Париже или здесь, в Москве или на нарах в Магадане. С большими деньгами или с шишом в кармане. Вот так. – Кротов обвел рукой просторно разлившуюся реку, бор на дальнем берегу с белой полоской плеса.. – Посмотрел я вокруг и решил, что место для персонального рая вполне подходящее. И понеслась! Для начала окрутил завхоза. Закодированный алкоголик, такой дела не пропьет. Наладил через него производство в нашей богадельне крючков.
   – Каких крючков? – Журавлев понял, душещипательная часть окончена, Кротов начал тянуть свою игру.
   – Вот чем опер отличается от цеховика! – улыбнулся Кротов. – Места же кругом рыбные, а снабжение даже при Госснабе было убогим. А для демократов здешние аборигены вообще не существуют. Так вот, гнут шизики проволоку и, у кого ума хватает не нажраться крючков, затачивают крючки. Бабы плетут сети.
   Называется это трудотерапией. Раньше клепали пластмассовые елочки. Но от такой работы, я имею в виду ее целесообразность, и у здорового ум за разум зайдет.
   Теперь все довольны. А сейчас разворачиваем производство тампонов. Не улыбайтесь, я серьезно. Завхоз уже сунул кому надо в облздраве, и к нам как бы по ошибке прислали пару тонн ваты. Сейчас все ненадежные шизики, кому нельзя доверить крючки, крутят тампоны. Их расфасовывают уже в Заволжске. Там мой завхоз открыл кооператив. Часть продаем женскому населению, часть закупает облздрав для больничных нужд.
   – Вот теперь я вас узнаю, Савелий Игнатович! – не выдержал и захохотал в голос Журавлев.
   – Это еще не все! На левом берегу гниет дебаркадер. Пропадает, как у нас принято, народное добро. Там раньше бакенщик жил. От трассы к дебаркадеру идет грунтовка. В лесу два озерца. Итого, мы имеем охоту и рыбалку одновременно, плюс помещение для разврата. Место на отшибе, поверьте, дым там будет стоять коромыслом. За дополнительную плату для похмельной публики можно будет организовывать экскурсию в наш дурдом. С пьяных глаз особо не поохотишься и с удочкой не посидишь. Значит, уток придется разводить при нашей богадельне.
   Очевидно, поставим теплицы. Летом будем подавать свежие овощи, зимой – соленья.
   – Кротов, вы это серьезно?
   – Абсолютно! Я поставил по Союзу тысячи дел и это уж как-нибудь доведу до ума. С оборота я имею десять процентов плюс процент за консультации в затруднительной ситуации.
   – С ума сойти можно!
   – Сходите на здоровье и оставайтесь здесь. Рекомендую.
   – Зачем вы мне это рассказали, Кротов?
   – А затем... – он резко встал и вплотную подошел к Журавлеву. – Затем, чтобы вы поняли, лучший из известных мне оперов, – человека, который с равным успехом может поставить дело здесь, на голом месте, или в Париже, человека, которого превратили в ничто, втоптали в дерьмо, а он вылез, выжил и научился радоваться каждому дню, на гнилых понтах не ловят. Вы опять опоздали, Журавлев! – В глазах Кротова загорелся нехороший огонек, а губы скривились в снисходительной усмешке. – Вы опять немного опоздали.

Старые дела

Москва, июнь 1989 года Лефортовский следственный изолятор

 
   Гробовая, давящая на уши тишина была «фирменным» стилем Лефортовской тюрьмы. Полы были застелены резиновым покрытием, глушившим шаги, надзиратели по боксам ходили только в тапочках на мягкой подошве, петли многочисленных дверей всегда тщательно смазывались, ключи в замках поворачивались без единого звука.
   Кто и когда подсказал этот трюк, неизвестно, но более действенное средство воздействия на заключенного придумать было сложно.
   Тишина обволакивала, растворяла волю, рано или поздно рождалось чувство полной отрешенности от внешнего мира, какое, наверно, возможно только в монастырях. И там, и здесь выдерживали только сильные духом, успевшие выковать в себе несгибаемый стержень, остальных неминуемо развозило. Тишина становилась ежедневной, ежеминутной пыткой. А человек не может жить один, и когда единственным живым существом оказывается сидящий напротив следователь, естественная потребность в общении становится губительной. Надо только набраться терпения и ждать, когда сознание, утомленное тишиной и неизменностью окружающего мира, растворит «образ врага» и превратит следователя в добродушного, все понимающего случайного попутчика в поезде, перед которым можно раскрыть, не боясь насмешки и последствий, самое сокровенное.
   Журавлев приехал вовремя, но пришлось ждать, пока освободится кабинет для допросов. Как всегда, в курилке толклись следователи: бодрые и беспечные, уже успевшие обработать своих «клиентов», и нервно-вздернутые, утомленные вынужденным бездельем, – те, кто, как Журавлев, еще ждали своей очереди. Стоял обычный кагэбэшный треп, обсуждали все, от футбола до интриг в высшем эшелоне, перемежая анекдотами и секретными сведениями. Когда кто-нибудь не выдерживал и начинал клясть лефортовских начальников, до сих пор не удосужившихся оборудовать нужное количество кабинетов, в ход шла дежурная шутка: «Не гони лошадей, парень. Посадят, натрепешься всласть!» Шутку всякий раз встречали дружным гоготом.
   Журавлев смеялся вместе со всеми, хотя отлично чувствовал скрытый подтекст. Любой из тех, кто сейчас коротал время в курилке, в любой день мог оказаться по другую сторону стола в кабинете для допросов. На Руси от сумы и тюрьмы зарекается только полный дурак. У всех здесь собравшихся жизненная альтернатива была проста: либо пенсия выше среднесоюзной нормы, либо нары в спецзоне для государственных преступников. Органы под давлением времени несколько ослабили хватку, правило «шаг влево-право – считается побегом, стреляю без предупреждения» на простого гражданина уже не распространялось в той степени, как это было в славные времена культа личности. А любой, даже самый ничтожный сотрудник органов всю жизнь ходит под дамокловым мечом, украшающим эмблему его конторы.

* * *

   В кабинет ввели Кротова, и Журавлев ужаснулся, как же сдал этот человек. С тех пор, как у Журавлева отобрали это дело, он Крота не видел. Четыре года Крот просидел под следствием, прокурор исправно подмахивал очередное постановление о сохранении меры пресечения, и Крота все глубже засасывала тина Лефортовской тюрьмы.
   «Все, спекся Крот, – подумал Журавлев, разглядев желтый налет на дряблых веках Кротова. – До лета не дотянет».
   Если клест долго сидит в клетке, у него начинает отмирать чешуя, покрывающая лапки. Такого, с лапками, словно пудрой посыпанными, называют «сиделый». Белые лапки – верный признак, что птица давно смирилась с неволей и другой жизни уже себе не представляет. Желтый налет на веках зека – верный признак того, что камера сделала свое дело.
   – Закуривайте, Савелий Игнатович.
   – Бросил.
   – Поговорим?
   – Поговорим, Кирилл Алексеевич. Время у меня есть.
   – Я с вашего разрешения покурю. – «Отлично! Сразу два добрых знака. Боялся, что Крот запрется. Психиатры это называют „синдром отрицания“, у нас проще – „глухая несознанка“. Крот держит несознанку уже четвертый год, вполне мог нажить себе легкую форму помешательства. Во-вторых, память сохранил. Да, в-третьих, лично против меня ничего не имеет. А вычислил и брал его я, это он знает».
   – Не надо, Кирилл Алексеевич. – Кротов нервно потер колени сухими белыми пальцами. – Мы друг друга хорошо знаем. Зачем эти игры? Тренируйтесь на студентиках-диссидентиках. Со мной не надо. По делу мне сказать нечего. Да и нет у вас на руках дела, так ведь? Я так понимаю, не одну подпись пришлось собрать, пока ко мне допустили.
   – Что правда, то правда, – улыбнулся Журавлев. – Птица вы важная, к вам на прием, как к министру – не пробиться.
   – Если бы вы знали, как вы правы, – вздохнул Кротов.
   – Я же знаю, что не было в Союзе цеха, к которому вы бы не приложили руку.
   – Голову, товарищ Журавлев, голову! Да и это тезис еще нужно доказать.
   Ваши коллеги уже четвертый год доказывают.
   – Ну и пусть доказывают, работа у них такая. – Журавлев прекрасно понял намек, за четыре года следствие не продвинулось ни на шаг. Зациклиться на этой теме означало сразу же отдать инициативу в разговоре. Это была ловушка. Кротов, как искусный рыболов, забросил крючок прямо ему под нос.
   – А у вас, выходит, уже другая? Как же на воле время-то летит! – подсек Кротов.
   «Вот так мы с ним пять месяцев и веселились, пока не раскусил, что за фрукт этот Кротов. И тактику его разгадал. Он все и вся считает на много ходов вперед. Просчитывает возможные вводные фразы собеседника и убивает их по одной, не позволяя перейти к интересующей того теме», – подумал Журавлев.
   – А вы не изменились, Кротов.
   – Тюрьма не меняет, она только портит.
   – Хорошо, перейдем к делу.
   – Надеюсь, не к моему. Иначе, предупреждаю, беседа пойдет под протокол.
   Вопрос – ответ, запись в протокол – моя подпись под каждой строкой.
   – Наслышан, как вы тут следователей чистописанию учили. Будь по-вашему!
   Просто поговорим. Будем считать, что я обратился к вам за консультацией. – "Его консультация стоила один процент от суммы, из-за которой возникли проблемы.
   Промолчит или ляпнет?"
   Кротов промолчал. Он закинул ногу на ногу, сцепил пальцы на колене и принялся медленно раскачиваться вперед-назад. Наклонил голову, подцепив острым подбородком воротник рубашки. Сейчас он действительно напоминал длинноносую птицу, осоловевшую от тишины и тепла.
   – Я вас уважаю, Кирилл Алексеевич, – начал Кротов, не меняя позы. – Вы достойный противник. Кроме этого, вы уважаете своих врагов, а это всегда умножает шансы на победу. Мы будем говорить о весьма общих вопросах. Никакой конкретики и никаких имен. Так пойдет?
   – Согласен.
   – Надеюсь, вы не обидитесь, если некоторые темы я вообще откажусь обсуждать.
   – Не обижусь. – "Уже выстроил свою игру, шельма. Успел все просчитать.
   Хорошо же я его изучил! Не птицу он напоминает, а гроссмейстера, уставшего от сеанса одновременной игры в Доме пионеров". – Журавлев ткнул в пепельницу окурок и сразу же прикурил новую сигарету. Поднял глаза и увидел, что Крот хитро скривил в усмешке тонкие синеватые губы. – Что?
   – Вы наверняка подумали, что хорошо меня изучили. А я вот знал, что после первой сигареты вы сразу же прикурите новую. Третью, могу спорить на пайку сахара, закурите через пятнадцать минут.
   – Кровопийца вы. Кротов! – Журавлеву ничего не оставалось, как усмехнуться.
   – Ладно, ладно! Зубки друг другу показали, давайте ваши вопросы.
   – Допустим, – Журавлев выдохнул дым, – на вашем месте сидел бы один из крупнейших организаторов подпольных цехов в стране. Эйнштейн массовых хищений и Капабланка операций с валютой в особо крупных размерах. Он, конечно же, знаком с элитой преступного и полу богемного мира. Он ко многому причастен и о еще большем осведомлен. Как бы, по вашему мнению, он ответил на вопрос: нужна ли мафии власть?
   – Неплохо, неплохо! – Кротов не отрываясь смотрел на гладкую поверхность разделявшего их стола, словно это была шахматная доска, а Журавлев только что начал красивый гамбит. – Очень интересная беседа у нас пойдет, Кирилл Алексеевич! – он поднял глаза на Журавлева. – Задавайте уж следующий вопросик.
   Хотите, сделаю это за вас? Только, чур, признаетесь, если угадаю.
   – Согласен, но если угадаете, придется отвечать.
   – После уточнения «имеется в виду государственная власть» последовал бы вопрос: готова ли мафия, как вы ее называете, пойти на определенные шаги, скажем так, направленные на приобретение вышеупомянутой власти. Так?
   – Да. – Чуть помедлив, Журавлев кивнул и затаился: Кротов сознательно сам обнажил клинковую сущность вопроса. Теперь он стал смертельно опасным.
   Безопаснее, как ни парадоксально, для обоих было бы промолчать.
   – Отлично! – Кротов опять уткнул подбородок в воротник.
   – И это весь ответ? – сыграл удивление Журавлев.
   – Не гоните, мне надо подумать, – ответил Кротов и закрыл глаза.
   Сигарета Журавлева успела дотлеть до фильтра, когда Кротов наконец заговорил:
   – Однажды в бане один мужик намылил лицо, так что описать вам его не могу, и в ответ на примерно такой же вопрос ответил: «А на хрена еще и подтяжки, если у меня ремень есть!» Уточнить или не надо?
   – Продолжайте, Савелий Игнатович. – Журавлев облегченно выпустил последний клубок дыма и ткнул окурок в пепельницу. Кротов начал отвечать на вопрос, это была победа.
   – Еще бы! – ухмыльнулся Кротов. – Так вот, этот человек с намыленной рожей в продолжение сказал примерно следующее: «Нам пришлось не сладко. Но уже наши сыновья выпрямят спины и будут открыто ездить на дорогих машинах. А повезет нашим внукам. Они получат дипломы лучших университетов мира, и внуки тех, кто нас сейчас сажают, будут служить у них простыми клерками».
   – И вы ему поверили?
   – Я же разумный человек и ничего не принимаю на веру. Здесь неплохая библиотека. Поинтересуйтесь моим формуляром, я кое-что читаю помимо обязательной для вас «Правды». Неужели не понятно, что даже ребенок до поры до времени зреет в утробе матери? И так во всем. Новое вызревает, сокрытое от чужих глаз. Даже слепому видно, что в стране нарождается нечто новое. Называйте это перестройкой, реформой, как вам будет угодно. Но не с Марса же оно прилетело. И не привезли его вместе с картошкой из Америки! Наше оно, российское. Из нашего дерьма, сиречь – почвы произросло. Европа, как беременная баба, сто лет носила в себе капитализм. Растила новых людей в масонских ложах, бередила умы писаниями просветителей. А пришел срок – погнали просвещенные темную толпу на Бастилию, чтобы раз и навсегда переделать мир по своему разумению. И с тех пор у них власть не по крови, а по уму передается.
   – Хотите сказать...
   – Именно! В ту самую мафию, как вы выражаетесь, власть загнала лучших, кто не вписывался в систему. У кого хватало ума не лезть в диссидентуру и не бегать с самиздатом по подворотням, шли к нам и узнавали вкус дела. А оно от подневольной пахоты отличается, как дорогое вино от кислой бормотухи. Кружит голову и заставляет уважать себя самого. А от вашей бормотухи одна дурь и тоска безысходная!
   – Иными словами, вы считаете, что у истоков изменений в стране стоят мафиозные круги? – вернул разговор в прежнее русло Журавлев.
   – Эх, Кирилл Алексеевич! У вас, как у всякого конторского, мозги набекрень. Не говорил я этого! Изменения приходят помимо воли отдельных людей, пусть даже и сбитых в мощные группы. Слишком уж мелок человек для этого. Его счастье, если успевает грядущие перемены почувствовать да сообразить – то ли голову спрятать, то ли вылезти из норки. На большее нашего ума не хватает.
   – Получается, мафии власть не нужна. Как вашему мужику подтяжки.
   – Власть – категория управления. Есть такая наука. Для управления тем, что мы имеем, власти достаточно. Мы прекрасно уживались с кремлевской властью. И жили бы еще долго, не затрещи она от старости по всем швам. Вот так и вот так, – Кротов сложил ладони треугольником, сначала острием вверх, потом вниз. – Онипирамида сверху, мы – снизу. Пока были мы, были и они. Или наоборот, как вам угодно. До чего не доходили руки у них, делали мы. Где напортачили они, латали дыры мы. Где ваш закон молчал, судили мы. Им было не хлопотно управлять, согласитесь, когда решения съездов о том, что народ надо кормить, пристойно одевать и обувать, претворяли в жизнь такие, как ваш Эйнштейн-цеховик.
   – Интересно. – «Интересно будет начальству, когда прослушают пленку. Надо ломать Крота, без него они не дадут хода операции. Я знаю, куда бить. Он завелся, вспомнив о жене и детях. У всех будут внуки, а у него – нет. Значит, все напрасно, и будущего для себя он не видит. Жестоко, конечно, играть на таком, но иного выхода нет. Не сломаю сейчас, подставит в ходе операции, у него ума хватит».
   – Жаль мне вас, Кирилл Алексеевич, – неожиданно тихо сказал Кротов.
   – Это почему? – Журавлев обошел стол, присел на угол. Хотел быть ближе к Кротову. Нанося удар, как в боксе, нужно чувствовать тело противника.
   – У вас глаза собаки, сделавшей стойку, – улыбнулся Кротов. – Значит, моя лекция пошла, простите за каламбур, псу под хвост. Ничего вы не поняли и ничего у вас не выйдет. Те, на самом верху, не поверят ни единому вашему слову, собери вы компромат хоть на всех более или менее серьезных деловых людей. Обвинят в подрыве устоев и клевете на Советскую власть. Между нами говоря, будут в чем-то правы. Вас без лишнего шума упекут в психушку, и вся недолга. Мы же не имели дела с небожителями. Вполне достаточно управленцев третьего и четвертого эшелонов. Мужики они еще крепкие, по бабам бегают и интересуются будущим своих внуков. Кроме этого, они ближе к делу и народу, который, что ты ему ни обещай, сытно есть и тепло одеваться хочет сегодня, а не в светлом будущем. Нас они не чураются, за изгоев не держат, поверьте мне. Партийную власть по наследству только в Корее передают, а внуками и внучками их бог не обделил. Сидеть и ждать, пока Политбюро вымрет, они не станут. Соберутся в кучу, выберут атаманом областного босса и пойдут приступом на Москву. А когда по всей стране повыкидывают старых хрычей из теплых кресел, позовут нас. Хотя и звать не надо, мы всегда рядом. Своих мы никогда не бросаем. И эту объективную тенденцию, вызванную к жизни миллионами амбиций и воль, вы хотите переломить? Тогда мне жаль вас, искренне жаль.
   – Мир полярен, Савелий Игнатович. Каждая тенденция порождает свой антипод, разве нет? Предположим, я представляю альтернативную тенденцию. И в таком качестве мог бы быть очень полезен.
   – Чем? – Кротов откинулся на стуле, смерил взглядом грузную фигуру Журавлева. – Спешу напомнить, вы имеете дело с человеком, оказавшимся в тупике.
   Кстати, не без вашего участия. Меня мурыжат четвертый год. На себя я взял. только цех в Краснодаре. Большего вы не накопали. За этот цех мне светят максимум шесть лет. Вы же знаете, что год тюремного содержания идет за три года лагерей. Итого, я уже отмотал почти высшую меру. Передать дело в суд – значит выпустить меня подчистую из зала суда. Но кому-то очень хочется сделать из меня крестного отца советской мафии.
   – Не совсем так, Кротов. Кому-то выгодно, чтобы Крот сгнил в каменном мешке. Это единственный способ устранить из дела конкурента, избежав разборок на сходняке. Назвать имя?
   – Мы договорились без имен. – Кротов плотно сжал тонкие губы.
   – А если я смогу связать это имя с аварией в Гаграх? Машина слетела в пропасть. Но экспертиза показала, что дети умерли не сразу. Мать прижала Сашу и Леночку к себе и тем продлила им на несколько мучительных минут жизнь.
   Журавлев отметил, как, словно от дикой боли, до предела расширились зрачки Кротова. На какое-то мгновение лицо сделалось беспомощным, как у человека со связанными руками, которого бьют наотмашь по щекам. Потом лицо. закаменело, только подрагивали желваки на острых скулах.
   "Ну и выдержка! – подумал Журавлев, едва сдержавшись, так хотелось сжать ссутулившиеся от боли плечи Кротова. – Прости меня, Крот, так было надо.
   Клянусь, я дам тебе шанс отомстить!"
   Семья Кротова погибла три недели назад. Сразу же сообщить ему побоялись, но «тюремный телеграф» неведомыми путями донес известие до Крота. Он не вставал с постели два дня. Лежал, отвернувшись к стене. Потом встал, тщательно сбрил со щек отросшую щетину и через надзирателя заказал новый комплект книг из тюремной библиотеки. И больше ничего, словно ничего не случилось. Даже с просьбой отпустить на похороны обращаться не стал.
   Журавлев, узнав о трагедии, за неделю раскрутил клубок. Ниточка тянулась к Гоге Осташвили. Сведения были от надежных источников, трижды проверенные, но не побежишь же в суд с агентурным сообщением? Журавлев имел свои виды на Крота и неделю уламывал и умасливал начальство, добиваясь разрешения на встречу с подследственным. Если удастся сломать Крота, до крови разбередив едва затянувшуюся рану, появится шанс начать операцию, по размаху и последствиям ни в чем не уступающую травле, начатой ФБР против Аль Капоне и прочих «крестных отцов» мафии.
   – Чего тебе надо, опер? – прошептал Кротов.
   – Мне нужен ты, Крот. – Журавлев положил руки на спинку его стула, наклонился, почти вплотную приблизив свое лицо к побелевшему лицу Кротова. – Пойдем со мной. Я твой единственный шанс выбраться из тупика. Соглашайся на суд, он займет десять минут. Тебя освободят в зале суда, это я гарантирую.
   Выходишь на свободу, и мы начинаем работать вместе.
   – Из тупика одна дорога – назад. А назад я не хочу. – Кротов отвернулся. – Пусть все остается, как есть.
   – Подумай, сколько ты еще выдержишь? Так и сдохнешь здесь, не отомстив за семью. Пока ты на нарах парился, Гога Осташвили прибрал к рукам все. Все, что ты нажил. И лишил тебя всего, ради чего ты жил! – Он еще раз ударил по той же ране, но Крот, как и в первый раз, выдержал, только снова до предела расширились зрачки и кожа на острых скулах сделалась совсем неживой, мертвенно белой.
   – Без санкции ты бы на этот разговор не пошел, ведь так? – Кротов пристально посмотрел в глаза Журавлеву. – Неуемные вы там все. Тех, кто одобрил твою инициативу, я понимаю. А вот тебя – нет. Я всегда работал на себя, а ты все ради других стараешься. Так о чем мне с тобой говорить? – Кротов вскинул острый подбородок, глаза сделались непроницаемо холодными. – Я же не дурак, Кирилл Алексеевич. Стоило мне ответить утвердительно на вопрос, нужна ли мафии государственная власть, как вы бы галопом понеслись докладывать начальству, что не зря хлеб жуете. Неймется навесить на всех деловых антигосударственную деятельность? Неплохо придумано! Таким образом политическая полиция перехватывает инициативу у обычной милиции, хорошо и надолго прикормленной.
   Лезете в большую политику, Журавлев?
   Журавлев сосредоточенно разглядывал тлеющую сигарету. Кротов просчитал его игру до запятой. КГБ для плотной разработки «теневой экономики» и присосавшихся к ней воровских авторитетов требовалось серьезное обоснование. В чужой огород – а до тех пор, пока деловые и воры ходили под обычными уголовными статьями, это была вотчина МВД, – просто так не пустят. Стоило подвести их под статьи об антигосударственной деятельности и доказать кремлевским старцам, что массовые хищения имеют целью перехват власти, решение ЦК родится само собой. Но кабинетным измышлениям никто не поверит. Сведения, в том числе, должны исходить и от источника надежного и в извечном противостоянии КГБ и МВД не повязанного.
   Кротов был наилучшей кандидатурой. Если бы удалось сломать...
   – Все, прием по личным вопросам у теневого министра подпольной экономики окончен, – сказал Кротов, вставая с табурета. – Спасибо за предложение, Кирилл Алексеевич. Но вы опоздали. Слишком поздно. – В глазах Кротова загорелся нехороший огонек, а губы скривились в снисходительной усмешке.
   В тот день, как – ни гадал Журавлев, смысла последних слов Кротова понять не смог. Все встало на свои места через неделю. Самое странное, что не от своих, а через агентуру он получил известие, что Крота кончили при попытке к бегству. Чутье подсказало Журавлеву, что лезть с вопросами к начальству – дело гиблое и, возможно, опасное. Нажал на агентуру. Оказалось, мафия провела собственное расследование.
   Первоисточником стал Кисель, шестерка, неизвестным ветром занесенная в Лефортовский изолятор. Его заставили отмывать залитый кровью пол «воронка».
   Окольными путями подкатили к вертухаям. Как выяснили, за Кротом приехал чужой спецконвой, показали какие-то бумаги и увезли. Машина вернулась через час, но уже без Крота.
   Просчитав все возможные и невозможные варианты, умные головы вышли на врача «Скорой», которого посреди дороги остановили люди в форме и попросили оказать срочную помощь раненому.