Маркеев Олег. Угроза вторжения

   Раненым оказался зек-доходяга лет пятидесяти, седой, остроносый, худой, как щепка. На врача нажали сильнее – вспомнил внешность до деталей, по ним выходило – Крот. Из разговоров и мата вертухаев врач понял, что Кроту стало плохо, можно сказать, начал отбрасывать копыта. Лопухи открыли дверь, а двое зеков, перепрыгнув через Крота, набросились на конвой. Началась пальба. Одного сразу же срезали влет. Второго ранили в ногу. Шальной пулей зацепило и Крота.
   Пуля пробила плечо, другой бы оклемался, но у Крота в тюряге сдало сердце, ему хватило. Кончился Крот на руках врача, к великой радости вертухаев. В бумажке написали – «от инфаркта», что, если разобраться, было почти правдой.
   Журавлев услышал эту историю от агента и не поверил ни единому слову. Нет, мафия, когда надо, копает не хуже КГБ, это он знал. Если уж тертые зэки решили поверить в бред о спецконвое, ради доходяги открывшем двери, то причина проста:
   Крота попросту замочили, а кто и за что – уже неважно.
   Но Журавлев на оперативной работе был не первый год, и чужую игру умел чувствовать нутром. Он был уверен, что Крот переиграл его, вывернулся, как уж из кулака. С кем Крот заключил сделку и чем расплатился за свободу, в тот момент его уже не интересовало. Он отпустил стукача, запер двери конспиративной квартиры и впервые за много лет напился до потери сознания.

Случайности исключены

Заволжск, август 1994 года

 
   Настя запрыгнула на подоконник, подтянула под себя ноги.
   – Стены какие толстые, – она провела ладонью по шершавому камню. – Умели раньше строить.
   – Не умели, а любили, Настенька. Под богом жили, халтурить грешно было.Виктор невольно залюбовался ее тонким силуэтом в стрельчатой нише. Дневной свет проходил сквозь тонкую маечку, подчеркивая каждую линию тела.
   – Интересно, почему коммуняки так любили устраивать тюрьмы и психушки в монастырях? Вообще-то понятно, стенки толстые, комнат много...
   – Слишком прямолинейно. – Виктор поправил очки. – В монастыри всегда ссылали неугодных. Не большевики первыми превратили Соловки в тюрьму. Просто монастырь для того и создавался, чтобы в нем заканчивалась мирская жизнь задолго до смерти. А где это произойдет, в келье или каземате, уже не важно.
   Кстати, монастыри в то время были и центрами психиатрической помощи.
   – И как тебе здесь, среди психов?
   – Они не психи, Настя. Они – больные. Чуть больше, чем мы.
   – А в Москве тебе психов и больных не хватало, да? – вскинула голову Настя.
   – Опять ты за свое...
   – Вить, ты, конечно, всегда был немного того, – она покрутила пальцем у виска. – Но не до такой же степени. Кончится тем, что сопьешься или сядешь на иглу, благо, наркота халявная.
   – Исключено. – Он встал из-за стола, подошел к ней и положил руку на плечо. – Ты такая теплая...
   – Ой, Вить, только не надо! – Она слегка боднула его в грудь. – Два года прошло. Это ты на острове живешь, а я в Москве. Со всеми истекающими последствиями, как говорит мой папочка.
   – Как он, кстати? – Ладонь по-прежнему осталась лежать на ее плече, и пальцы покалывало от мягкого тепла разогретого солнцем тела.
   – Скрипит потихоньку. Привет не передавал. Никто, даже твои, не знают, что я тебя нашла.
   – И как же это удалось?
   – Папа всегда говорил, что у меня незаурядные способности к личному сыску.
   – Это когда ты его с очередной пассией выслеживала?
   – Ха-ха-ха! Было по малолетству... А ты помнишь?
   – Я все помню, Настя.
   – Господи, – она уткнулась лицом ему в грудь, – и зачем же ты уехал, Кашпировский ты мой! Все было бы иначе...
   – Зачем, зачем... – Он крепко обнял ее, поцеловал горячие от солнца волосы.
   – Так, Ладыгин, брысь на место! – неожиданно встрепенулась Настя, сбрасывая его руки. – Врач не должен пользоваться минутной слабостью пациента, пусть и бывшей жены.
   – Тем более – соблазнительной женщины, – попытался подыграть ей Виктор.
   – Витюш... – Она посмотрела ему в глаза. – Не надо. Ты же всегда рассудком жил. Вот и сейчас подумай, что нас ждет. А ждет нас – максимум! – скоротечная любовь на служебной кушетке. А я от блицкригов как-то отвыкла. Не тот возраст.
   – Значит, на ночь не останешься?
   – А что это изменит? Ну, хорошо будет, даже уверена, что хорошо. А потом?
   Ты отсюда не уедешь, я здесь не останусь. Зачем ворошить старое, Витя?
   – Ты права, – Он убрал руки. Постоял немного, потом вернулся за стол и закурил. – А ты научилась придавать этому несколько большее значение...
   – Любая баба хочет только по любви, что тут такого? Жадность со временем проходит, и вдруг понимаешь, что хоть в этой сфере количество не переходит в качество. Вот такая диалектика.
   – Да уж, – вздохнул он. – Тут Гегель, конечно, лопухнулся.
   – А ты стал похож на монаха. В белой рясе. – Она из-под ладони посмотрела в глубь кельи, где в темном углу стоял его стол. – Что ты там делаешь?
   – Курю.
   – Надулся. – Она легко спрыгнула с подоконника. – Вить, ну что тебя здесь держит? Знаешь, сколько сейчас психиатры в Москве заколачивают? Захотел бы работать в клинике, мама бы устроила в любую.
   – Вот-вот. – Он снял очки и погладил тонкими пальцами переносицу. – Один приятель открыл медицинский кооператив, меня звал. Говорил, самое перспективное – вкладывать деньги в медицину, туалеты и морги. Люди, дескать, всегда будут болеть, хотеть в туалет и умирать. Независимо, есть у них жратва или нет.
   – Ну и правильно говорил.
   – Только пристрелили его очень скоро. Не успел разбогатеть.
   – Знаешь, кто не рискует...
   – Тот пьет водку на чужих поминках, – окончил за нее Виктор. – А главное, мне это неинтересно.
   – Конечно, здесь куда интереснее! Первый парень на деревне... Вернее, на острове.
   – Здесь работа. Ты же тоже любишь свою работу.
   – Не-а. – Она вскинула руки, собрав волосы на затылке. – Я не работаю, не пашу, не вкалываю и не заколачиваю бабки. Я, Витюш, живу! Сейчас работа журналиста полностью соответствует моему представлению о жизни. Мне интересно так жить, и все. Завтра проснусь, захочется жить иначе – сменю работу.
   – А для меня это больше, чем образ жизни.
   – Нашла коса на камень! – Она хлопнула себя по узким бедрам, туго обтянутым джинсами. – Какая местная Фекла тебя приворожила, а?
   – Кто о чем, а баба о бабе! – рассмеялся Виктор. – Мужик он, мужик.
   – Вот тебе раз! Ну-ка, колись, бывший благоверный. До каких это глубин разврата вы дошли в этом святом месте?
   – Ты даже не представляешь, – сказал он неожиданно серьезно.
   – Не поняла.
   – О Мещерякове не слышала? – Не-а, – легко соврала Настя.
   – Был такой крупный исследователь, пока друзья не сожрали.
   – Профессор, наверное?
   – Нет. Докторскую защитить дали, а дальше не пустили. Да и докторская была на закрытую тему.
   – Как диссидентам через задницу вкатывать краткий курс истории партии?
   – Ну зачем так? Он... – Виктор резко встал, в два шага пересек келью и распахнул дверь в коридор. Дверь, как и все здесь, была без ручек, открывалась специальным крючком. Прислушавшись к гулкой тишине, Виктор мягко закрыл дверь, тихо щелкнул замок.
   – Па-ра-но-йя, – по слогам произнесла Настя, покрутив пальцем у виска.Шиза косит наши ряды, ага?
   – Показалось. – Виктор сунул крючок в карман халата.
   – Ну-ну... Так что там Мещеряков?
   – Он одним из первых начал проводить эксперименты по расширению сознания, – сказал Виктор, возвращаясь на место.
   – А! – разочаровано протянула Настя, отворачиваясь к окну.
   – "Бэ"! Это основа психотронного оружия. Американцы развернули поисковые работы лет семнадцать назад. Сначала пытались поставить сознание под контроль.
   Была у них такая программа «МК-Ультра». Лоботомия, методики по снижению агрессивности и попытки аппаратного управления эмоциями и поведением.
   – Знаю, знаю! Лоботомия – это когда через дырку во лбу спицей в мозгах ковыряют. В кино видела. Хорошо америкашкам, им бабки девать некуда, – равнодушно бросила Настя.
   – Нет! – Виктор хрустнул пальцами. Чувствовалось, что этот спор он ведет давно и сейчас рад новому слушателю. – Они отработали и закрыли эту тему, и переключились на ее антипод. Очевидно, пришли к выводу, что управлять сознанием, не разрушая его, нельзя. В результате можно получить не управляемое общество, а палату буйнопомешанных. Значит, следовало искать подходы к управляемой эволюции сознания. А наиболее тщательно этот вопрос проработан в системах тайных обществ и религиозных сектах. И практически у каждого народа в рамках этнической культуры существует шаманство – как синтез методик расширения сознания. Доведенный до утилитарной простоты.
   – Бред в трамвае! Ты сюда прибежал за Мещеряковым, это понятно. Так сказать, из платонической любви к научному светилу. А он как на этих выселках оказался?
   – Именно – на выселках! Он тут на правах ссыльного поселенца.
   – Напортачил с подопытными кроликами? – Настя через плечо посмотрела на возившегося с зажигалкой Виктора.
   – М-м, – кивнул тот головой, выпустив из ноздрей дым. – Часть экспериментов шла с использованием галлюциногенов. Эти препараты вызывают у подопытных неуправляемый поток зрительных образов, в просторечии именуемых галлюцинациями.
   Самый ходовой препарат – ЛСД. Он простого смертного на полчаса превращает в гения. Некоторые, увы, не выдерживают. Но что поделать, брак лабораторного материала бывает при любом опыте.
   – На том и погорел, значит, Лысенко от психиатрии. Людишек не жалко?
   – Это были добровольцы, – коротко бросил Виктор.
   – Не из числа «подрасстрельных»?
   – Брось, – он брезгливо поморщился. -На таких проводят опыты по управлению сознанием. А методики высшего уровня рассчитаны на элиту. Значит, и кролики, как ты выразилась, должны быть элитными.
   – Вот почему в стране колбасы не хватало. Кто космос завоевывал, кто кроликов наркотой долбил, – хитро улыбнувшись, поддела его Настя.
   – Демократка несчастная! Нельзя же строить общество из расчета на жующих.
   Это будет высоко организованное стадо жвачных, а не человеческое сообщество.
   Вопрос стоит о выживании человека как вида. Или управляемая эволюция, или деградация до стада жвачных – альтернативы нет.
   – Фашизм какой-то, – передернула острыми плечами Настя.
   – Технофашизм. Еще услышишь этот термин. Очень скоро его запустят в массовое сознание, и ваша пишущая братия, как всегда ни черта не разобрав, станет обмусоливать его, как мои дебилы ложку.
   – От твоих слов мороз по коже.
   – Чем больше будет рождаться уродов, чем больше крови прольют расплодившиеся маньяки, тем быстрее до средних умов дойдет, что ими пора управлять. И как всегда, они с готовностью подчинятся новому лидеру эпохи технофашизма. Но перед этим мы должны помочь лидерам стать на ступень выше, стать богочеловеками. А это значит, взять жизнь в свои руки и принять на себя всю ответственность за тех, кто ниже. Исследования идут по всему миру, Мещеряков не единственный. Мы можем научит сильных быть сильными.
   – А стадо жвачных – быть управляемым, да?
   – В принципе, правильно, – кивнул Виктор.
   – Ой, а кто это? – Настя подтянулась, оторвав ноги от пола.
   – Где? – Виктор закрыл глаза, чтобы не видеть ее тонкие щиколотки, выглянувшие из-под задравшихся штанин.
   – К реке пошел. Невысокий такой. На Аль Пачино похож, только седой.
   – А! Это любимец Мещерякова. Некто Кротов.
   – Кролик подопытный?
   – Нет, что ты! Мещеряков привез, его с собой. Здоров, насколько можно быть здоровым.
   – А что он тогда здесь делает?
   – Живет, – пожал плечами Виктор. – Мещеряков просил не заниматься им, вот я и не лезу.
   – Слушай, Вить! Его не КГБ в психушку упек, а?
   – Нет, насколько я знаю.
   – Жаль.
   – В каком смысле?
   – Тему ищу. Я недавно у одного бывшего кагэбэшника интервью брала. Не тема – песня! «Полковник Журавлев – герой невидимого фронта, жертва перестройки».
   Хотела материал испанцам продать. Так зарубили, сволочи! Ни денежек, ни славы.
   Отдай Кротова, а?
   Он тихо подошел сзади, провел пальцами по полосе кожи между майкой и ремнем джинсов, Настя вздрогнула и прошептала:
   – Наконец-то сообразил. Я уж думала, шмякнусь отсюда и сверну шею.
   Он помог ей спуститься на пол, прижал к себе.
   – Настюха...
   – Все вы такие, чокнутые. – Она мягко улыбнулась и погладила его по щеке. – У мамаши все мужики были талантливые и чокнутые. Говорила, любить надо того, кто страстно работает и страстно живет. Тогда и тебе перепадет.
   – И разводилась почти каждый год.
   – Не, с официальными раз в три года. Она меня учила, таких надо любить самой, но не позволять любить себя. Спалят и не заметят.
   – А меня еще любишь?
   Она чуть отстранилась, посмотрела ему в глаза:
   – Тебе медсестры часто говорят, что ты сногсшибательный мужчина?
   – Они молчат.
   – Дуры! – Она потерлась носом о его подбородок. – Хорошо. Всюду карболкой пахнет, а от тебя... «Фаренгейт», да?
   – Угу.
   – Парфюм политиков и авантюристов. Что-то не вяжется с земским врачом, не находишь?
   – Угу.
   – Угу-угу! Заворковал, голубь. Эй, богочеловек! Как у вас, у небожителей, полагается – брать смертную женщину на подоконнике или все же перевести в горизонтальное положение?

Неприкасаемые

   Кротов отвернулся и поднял воротник ватника. С реки потянуло вечерней свежестью. У пролома в стене началось оживление, донеслись женские визгливые голоса – в стайку цветных халатиков вклинились темные пятна мужских ватников.
   – Расставим все по свои местам, Журавлев. – Голос Кротова стал резким. – Кто вы и кто я? Вы – опер-неудачник, выброшенный на обочину жизни и так и не нашедший себя. Иначе бы вы не взялись за ремесло, от которого однажды нашли мужество отказаться. Я – человек, сумевший вылезти из могилы и вновь научившийся жить. Меня можно убить, но переделать уже нельзя. Раз за разом я буду вставать на ноги и жить дальше. Здесь или где угодно я останусь самим собой. С этим придется считаться.
   Далее, я ни на йоту не отступил от заключенного со мной договора. Надеюсь, вы понимаете, что перенестись из лефортовской камеры в этот богом забытый уголок бесплатно нельзя. Я сделал свое дело и получил за это жизнь. Жизнь маленького человека на маленьком островке среди психов и блудливых медсестер. И на том спасибо. Ваше появление означает, что кому-то я опять стал нужен. Этот кто-то достаточно могуществен, чтобы иметь доступ к вашим прошлым делам, иначе бы он вас не нанял. И сидит достаточно высоко, чтобы быть осведомленным о сути заключенного со мной договора. Иначе он не смог бы добыть мой адрес. Отвечать за нарушение договора будет он. С меня взятки гладки, я человек подневольный.
   Кстати, кто этот герой нашего времени?
   – Ас кем вы заключили договор в Лефортове? – ударил в ответ Журавлев.
   – С ума сошли! Естественно, не скажу. – Кротов дернул головой, словно за воротник попала холодная капля.
   – Вот и я не скажу, кто меня нанял. Работать будете со мной.
   – М-да. Конспираторы... Фактически, он предлагает мне работу, так? – Кротов резко повернулся и посмотрел в лицо Журавлеву.
   – Допустим.
   – Без «допустим»! Он предлагает мне работу. А Кротов никогда не работает даром и на чужих условиях. Условие первое – семь процентов от дела. Условие второе... Оно не обсуждается. Гогу Осташвили – а именно это имя вы чуть не назвали мне тогда, в Лефортове, – вы оставляете мне. За жену и детей я из него жизнь выдавлю по капле!
   – С Гогой понятно, но семь процентов! Это же бешеные деньги!
   – Вы не поняли меня, Журавлев, – усмехнулся Кротов. – Я понимаю, для вас все, что больше оклада опера, относится к бешеным деньгам. И обсуждать с вами этот вопрос я не намерен. Просто передайте мои условия тому, кто вас послал.
   Кротов, как вы знаете, всегда брал десять процентов. Если я правильно понял, некто решил с моей помощью повалить Гогу. Операция принесет бешеные деньги, тут я с вами согласен. Здравый смысл требует увязывать процент с объемом прибыли.
   Поэтому мое условие – семь процентов. Из них полтора я предлагаю вам. Что скажете?
   – Перекупаете? – удивился Журавлев.
   – Да бросьте вы, Кирилл Алексеевич. Можно же раз в жизни не быть дураком и не таскать каштаны из огня для дяди за благодарность в приказе, а говоря по-русски – даром. Я беру вас в дело, неужели непонятно? Предлагаю стать партнером и обещаю нормальные деньги. Вы, надеюсь, понимаете, такие предложения Кротов делает далеко не каждому?!
   – Что потребуете взамен?
   – Ничего особенного. Обычной партнерской лояльности. Вы не опер-вербовщик, а я не припертый к стенке «цеховик». Между нами не должно быть грязи. Только партнерские отношения.
   – А если я откажусь?
   – Значит, вы дурак, и иметь с вами дело я не намерен. Или ваш новый хозяин посулил вам больше. Но тогда дураком оказываюсь я, Потому что поверить в такое, будучи в здравом уме, невозможно. Естественно, условия нашего соглашения должны остаться между нами. Идет? Думать будете в дороге. Скоро отходит катер. У мужиков проблема с горючкой, в следующий раз могут заявиться через неделю.
   Передайте все хозяину. Если согласны на мои условия, приезжайте. Нет – бог вам судья. Выходите из дела, пока не поздно, оно не для вас.
   – Кротов, вы хоть понимаете, что последует, если я передам весь ваш бред?
   – Не давите, Кирилл Алексеевич. Не прошло в Лефортове, не пройдет и здесь.
   Я проверяю вас и вашего хозяина. Серьезный человек поторгуется и попытается сбить цену. Несерьезный пошлет сюда ребят или даст команду главврачу посадить меня на иглу. Как вы поняли, я ничего не боюсь и ко всему готов. Учтите это на будущее.
   У пристани на другой стороне острова протяжно загудел катер, созывая задержавшихся посетителей. Стало совсем темно, и Журавлев, прикурив от дрожащего на ветру огонька зажигалки, не сразу разглядел, что Кротова уже рядом нет.
   "Я его сделал, – сказал сам себе Журавлев. – Как ни крути, а в дело Крот пойдет. Это главное. Подседерцеву нужен был результат, он его получит.
   Остальное – мое дело, – Он достал из кармана диктофон, щелкнул кнопкой. Курил, щурясь на темную воду. Маленькая кассетка перематывала пленку, стирая запись.В старые дела пускать Подседерцева нельзя. С Кротовым не все так просто, за ним стояли и, возможно, стоят серьезные люди. И он не преминул это обыграть.
   Подседерцев может ухватиться за эту ниточку и до поры заморозить операцию. А мне нужны деньги, не мне лично, а семье. Крота я расколю сам, время для этого будет. Вот тогда можно выходить на Подседерцева с предложением о перспективной игре. Похоже, на старости лет ты влезаешь в большую политику, да? – Он тихо хмыкнул. – А, к черту, терять уже нечего! Глупо умирать дураком".

Случайности исключены

   В келье стало совсем темно. Только светилась синим вечерним светом острая арка окна.
   Она провела жарким языком по его губам. – М-м-м. Витюш, а губы у тебя стали твердыми. Скоро вообще превратишься в аскета. Губы в ниточку, взор орлиный, в сердце – лед.
   – Как знать... – Он осторожно выгнулся, достал со стола пачку сигарет. – Обряды инициации бывают разными. Кого испытывают огнем, кого льдом, кого землей.
   – А тебя чем шарахнул по мозгам Мещеряков? Виктор, женщину не обманешь, ты стал наполовину чужой.
   – Долго не виделись. – Виктор прикурил сигарету.
   – Нет, не это. – Она приподнялась на локте, взяла у него из губ зажженную сигарету.
   – Зачем тебе знать?
   – Слушай, мы разошлись. Каждый выбрал свою дорогу и пошел по ней. Не смогли идти вместе – значит, не судьба. Но разве это делает нас чужими?
   Он промолчал, раскурил новую сигарету.
   – Тихо как у вас! Сдуреть можно. Надеюсь, наших стонов психи не слышали.
   – Не слышали. Они в другом крыле, а стены – из танка не прошибешь.
   – А они не буянят?
   – Пока нет. До полнолуния еще неделя, – ответил Виктор, думая о своем.
   – Тихо, аж на уши давит! – Она вскинула голову, но он свободной рукой опять опустил ее себе на грудь.
   – Раньше психушки называли «домами скорби». Знаешь, почему? – прошептал он.
   – Нет.
   – Здесь конец всему. Дальше – пустота. Бездна. Эти люди не больны. Они заглянули в бездну, и она навсегда опалила их разум. Они скорбят по концу всего, что мы считаем бесконечно возобновляемым. Дальше жизни нет, и они это знают.
   – А что есть?
   – Другая жизнь. Но там нет места для нас. Тихо-помешанные живут на пограничной полосе. Буйные, пока есть силы, пытаются прорваться в ту или иную сторону. Раньше это знали, хоти слова «психиатрия» еще не придумали. Считали, что человек, заглянувший в бездну, навсегда потерян для этого мира. Но его скорбящей душе открыто многое, что не дано простым смертным. Поэтому и привечали юродивых, сумасшедших и шаманов.
   – И Мещеряков подвел тебя к бездне?
   – Нет бездны, есть Пустота. Конец и начало всему. Можно всю жизнь расти от единицы до девяти.
   – Не поняла. – Настя подняла голову и заглянула в его бледное отрешенное лицо.
   – Нумерология – тайная наука древних. – Он закрыл глаза и улыбнулся своим мыслям. – Школьная арифметика, полная тайн и открытий. Единица – знак самости, пять – приземленный человек, шесть – познавший смерть как часть бытия, девять – венец развития. Проходим все этапы от единицы до девяти и обратно. И так до бесконечности. Сложение – вычитание. И лишь стоит приписать ноль, как единица становиться десяткой. Ноль – это и есть Пустота. Соединение с Пустотой переводит тебя в новый разряд. Вместо бесконечного прибавления и убывания количества – постоянный качественный рост. Чем больше нулей, тем больше преодоленных состояний Пустоты.
   – Господи, так же можно свихнуться! – Она схватила его за плечи. – Витька, не говори так. Как живой мертвец!
   – Глупая! – усмехнулся он. – Познавший Пустоту способен на то, что смертные считают чудесами. Он может проходить сквозь стены и летать по воздуху.
   'Переход с уровня на уровень – это смерть. Проделавший это хоть раз становится бессмертным на низшем уровне. Все так просто!
   – Да, ребята, вы тут не скучаете! – Настя встала и, зябко поежившись, прошла к окну.
   – Зато я многое знаю. – Виктор приподнялся, чтобы лучше видеть чернеющую на фоне арки фигуру.
   – Да иди ты, Витька... Знаешь-только не летаешь!
   – Серьезно. – Теперь его голос опять стал живым. – Например, я знаю, что ты ночевала у меня дома.
   – Экстрасес, тоже мне! Твоя мамаша позвонила и доложила.
   – Не звонила... Ты спала в моей комнате. Ненароком покопалась в книжном шкафу.
   – Предположение. – Она скрестила руки на груди.
   – Нашла две тетради. Сначала пролистала ту, что в черном переплете.
   Красную – потом, так? О работах Мещерякова узнала оттуда. И это доказательство твоих сверхспособностей – Ладно. В тот вечер в ларьке не оказалось «Честерфильда». И ты купила две пачки «Джон Плей», так? На душе было погано, думала, что не уснешь. Хотела купить бутылку джина. Но, во-первых, постеснялась мамы, во-вторых, побоялась нарваться на суррогат. Купила баночку джина. Зеленую такую, да?
   – "Гордон".
   – А ночью тебе снились церкви, торчащие из воды, и толпы слепых, да? Ты проснулась и долго сидела у окна. Той ночью дул сильный ветер и дико орали разбуженные галки. Было тепло, но тебя трясло от озноба... Не хотелось верить, что все написанное в тетрадках – правда. И решила поехать ко мне, на этот остров.
   – Боже, – выдохнула она. – Откуда ты все знаешь?
   – Когда познаешь себя, читаешь других, как раскрытую книгу.
   Мальчик-фотограф, что приехал с тобой... Я ему разрешил снимать в клинике только ради тебя. Кто он?
   – Так. Партнер.
   – В каком смысле?
   – В американском. «Держись, партнер!» «0'кей, партнер». «Прикрой спину, партнер!»
   – Настя, не мое дело. Хотя ты с ним регулярно спишь. Он предаст тебя.
   Уйдет, а потом предаст. Ты и знать не будешь.
   – Хорошо! – Она пробежала по холодному полу, села на край жесткого топчана. – Тогда и я скажу. Слепые, церкви, черти лысые... Не будем об этом.
   Сам-то куда влез? Да, читала тетрадки. Черненькую, потом красную. И кое-что еще. В Ленинку как первокурсница бегала... Все работы по этой теме курировались спецслужбами, это и дураку ясно.
   – Вернее, велись на их базе.
   – Хрен редьки не слаще. Мне что ЦРУ, что КГБ – без разницы. Одна шайка.
   Твой Мещеряков под конторой сидел, дураку ясно. Думаете, вы с Мещеряковым самые умные? Папочка мой, хоть боком, но к этому миру причастен. Я у него часто жила, наслышалась... Про безотходное производство. Они своих и своего никогда не отпускали. Не уверена, что вы на этом острове отсидитесь. Испугалась за тебя, идиота, вот и приехала.
   – Кто собака, а кто хвост, и кто кем вертит, покажет время. А про безотходное производство позволь добавить... Кроме прочего, все спецслужбы отлично умеют утилизировать отходы. Так что следов не остается. Поэтому, если сдуру решила накропать про Мещерякова и этот остров, забудь. И за меньшее со свету сживали.
   У реки низко и печально загудел катер. Настя резко повернулась, принялась собирать одежду.
   – Не торопись. Мещеряков в городе, я за старшего. Без моей команды катер не отвалит.