Страница:
Он, вероятно, лгал, сам не зная, что лжет. Он выдумал себе некую реальность, и в ней он был богом. Он подражал фантазии бога: в этом виртуальном царстве, в этом ничто, заполненном только им самим, он мнил себя неуязвимым, непобедимым, всемогущим.
Рано или поздно мыльный пузырь должен был лопнуть. Случилось это в один августовский вечер. Полковник договорился встретиться со своим информатором на станции Линиерс. Выйдя на перрон, он подумал, что возвратился в один из прежних своих кошмаров. Между деревянными скамьями и закрытыми билетными киосками шла процессия паломников, над процессией возвышались большие зажженные свечи и венки из маргариток. Другие несли на носилках статую какого-то непонятного святого, изображенного раздающим пластиковые хлебцы и имитации монет. Некоторые молились перед триумфальной фотографией Эвиты в юбке стиля Марии Антуанетты, в которой она красовалась на банкетах в театре «Колон». Нестройно звучали гимны: «Придите, христиане, святой Каетан молится за нас. Эва Перон, сердце твое \ с нами всегда и везде». Перед билетной кассой женщина в пальто до пят вручила ошеломленному Полковнику букет жимолости и подтолкнула его к алтарю, на котором из своего далекого роскошного вечера улыбалась Она.
— Иди, — сказала женщина. — Положи сто песо.
— Кто ты? — обратился Полковник тоже на «ты». — Ты из Отряда Мести?
— Кем мне быть? — ответила она, возможно, не поняв. — Я эвитистка из «ангелической милиции». Но здесь, на этих празднествах, все равно, какой ты веры. Положи Ей сто песо.
Полковник отдал ей букет и, объятый ужасом, ушел в темноту. Вокруг станции стояли, как ульи, алтари с цветами. Море свечей оттеняли силуэты молящихся и паломников. С высоты знамен, посылая благословения, улыбался профиль Эвы. На балконах красовались другие Эвиты, из гипса, с платком на голове, как у Девы Марии. На лицах у всех была улыбка, с виду благожелательная, однако таившая в себе что-то хитрое, коварное, угрожающее.
Полковнику хотелось уйти подальше. Несколько раз по дороге он слышал, как из прихожих ему говорили: «Мы тебя убьем. Мы отрежем тебе яйца. Мы выколем тебе глаза». В первом же открытом магазине он купил бутылку можжевеловой и выпил ее тут же из горлышка, томимый жаждой, которую вот уже два года не мог утолить. Потом заперся в своем кабинете и продолжал пить безостановочно, пока Эвита не исчезла из его галлюцинаций и другие, более страшные тени не свалили его на пол в лужу мочи и кала.
На сей раз его спасли уборщики помещения. Телесные его немощи были столь серьезны, что врачи лишь через шесть месяцев смогли выписать его из больницы. Волей судьбы, когда он, выздоровев, вернулся в свое «Трансамериканское агентство», где тогда жил, кто-то подсунул ему под дверь запечатанный сургучом конверт с лаконичным текстом: «Близится твой час. Отряд Мести».
В отчаянии он вышел на улицу раздетый, без сорочки. Начиналась осень, лил немилосердный дождь. Писательница Тунуна Меркадо, обычно гулявшая со своей собакой поздно вечером, наткнулась на него на площади Родригес-Пенья.
— Я думала, что это человек, сбежавший из дома умалишенных, — рассказывала она мне много лет спустя. — Я подумала, что это может быть только несчастный безумец. А потом узнала его по фотографиям в газетах. Он побежал прочь, к памятнику О'Хиггинсу, и остановился у подножия, скрестив руки на груди. Я услышала, как он кричит: «Почему они не приходят сразу меня убивать? — И повторяет: — Почему они не приходят?» Я не понимала, о ком он говорит. Стала озираться кругом. На площади никого не было. Тишина, молочный свет фонарей. «Чего вы ждете, сукины дети? — снова закричал он. — Убейте меня, убейте меня!» Вдруг что-то в нем надломилось. Он расплакался. Я подошла к нему спросить, не нужна ли ему помощь, не хочет ли он, чтобы я вызвала врача.
Тунуне всегда было жаль людей, которые живут на этой площади, под открытым небом. Она уже хотела пойти просить помощи у ночных сторожей, как вдруг на площади появился лысый человечек с орлиным носом и мушкетерской бородкой.
— Это был Сифуэнтес, — сказал я. — Альдо Сифуэнтес.
— Возможно, — сказала Тунуна, которая слепо доверяет своим эмоциям, но не доверяет своим пяти чувствам. — Лысый человечек искал Полковника. С невероятной нежностью он сказал бедняге: «Пошли, Моори. Тебе тут нечего делать». «Не упрашивай меня, Мальчик-с-пальчик, — взмолился Полковник. Меня удивило, что такой грубый, скотского вида человек называет героя моих детских сказок. — Я хочу умереть». Друг накинул на Полковника какую-то шаль и почти насильно, обхватив за плечи, повел его к машине. Я еще долго стояла там, под дождем, и в ту ночь не могла уснуть.
Самоотверженно, безотказно Сифуэнтес исполнял роль поводыря при Полковнике вплоть да кануна его смерти в 1970 году. Есть люди, которые без видимой причины опекают других с нарочитым милосердием, как если бы забота о чужих людях помогала им искупить собственные прежние заблуждения и неисполненный долг. Сифуэнтес отдавался делу милосердия, не щеголяя этим. В своих мемуарах он уделил этой теме один скупой абзац: «Моори Кёниг был моим братом по сродству душ. Я хотел его спасти, но не сумел. Он попал в беду по причинам, оставшимся неясными. Его семья распалась. Ясность его ума омрачилась. Многие говорят о его пьянстве, мелких интригах и обманах. Для меня же имели значение только его сны».
Вот я и решил, что последний эпизод этой истории должен быть порождением сна.
Как я уже говорил, Полковнику почти каждую ночь снилась луна. Он видел себя идущим по белым, растресканным пустыням Моря Спокойствия, над которым сияют шесть или семь зловещих, грозных лун. Во сне он чувствовал, что ищет что-то, но всякий раз, как он видел вдали какой-нибудь выступ, неровность почвы, иллюзия рассеивалась прежде, чем он достигал того места. Такие картины пустоты и тишины оставались в его сознании на долгие часы и исчезали только с первыми глотками можжевеловой.
Когда стало известно, что три астронавта НАСА собираются высадиться на луне, Полковник с облегчением подумал, что этот его повторяющийся сон потеряет право на существование — как все сны, которые, неотвязно преследуя человека, в конце концов проявляются в каком-то уголке реальности, — и тогда у него появится свобода видеть другие сны. Они с Сифуэнтесом решили смотреть по телевизору последние часы долгого космического полета. Итак, в воскресенье вечером они уселись перед телевизором, заготовив стаканчик с костями, чтобы игрой скрасить ожидание, и запас сигарет. В передаче было слишком много кадров из центра управления в Хьюстоне и интервью с техниками, направлявшими летательный аппарат. Эти отступления нагоняли на них сон.
Оба пообещали воздержаться от искушения хлебнуть можжевеловой, пока не окончится вся авантюра. Наконец в беспредельном пространстве показался удивительный сияющий диск. Длилось это недолго. Сердцевина диска сразу же провалилась, и в пустом космосе обозначился вогнутый, сужающийся серп.
— Луна, — сказал Полковник.
— Нет, земля, — возразил Сифуэнтес. — Это мы. Похоже, что у нас на лбу повязка, как у монахинь.
Шли часы, больше ничего не происходило. За стенами дома слышались обычные уличные шумы, но и они постепенно отдалялись — оставалась лишь пустота безжалостной зимы. Хотя в доме стало нестерпимо холодно, Полковнику было жарко и хотелось пить. В середине ночи он, нарушив обещание, пошел хлебнуть можжевеловой. Когда вернулся в комнату, тоска снедала его. Лунный модуль, отделившись от основного аппарата, устанавливал свои щупальца на пыльном кратере. Человеческий род достиг луны, однако Полковник уже не чувствовал ничего, кроме усиливающейся атаки собственного ада.
— Кто Ее похитил, Мальчик-с-пальчик, как ты думаешь? — спросил он.
— Эвиту? Почем я знаю. Какие странные у тебя мысли в такой час.
Сифуэнтес был раздосадован. В воздухе сильно пахло можжевеловой.
— Неизвестно, заботятся ли о Ней. Неизвестно, что они с Ней сделают.
— Перестань об этом думать. Ты мне обещал.
— Я тоскую по Ней. Тоскую по Ней. Хотел бы не думать, но я тоскую по Ней.
Они заснули тут же, в креслах. Когда Сифуэнтес проснулся на следующий день после полудня, Полковник уже успел опорожнить больше половины бутылки и плакал, глядя на нескончаемые картины пепельной равнины. На улице шумно тормозили автобусы. Казалось, все вернулось к нормальной жизни, хотя по временам возникали гнетущие промежутки тишины. Тогда экраном завладевала темнота, как будто мир затаил дыхание в ожидании чего-то чудовищного, пантагрюэлического.
В одиннадцать вечера в понедельник Нил Армстронг ступил на луну и произнес риторическую фразу, которую он долго репетировал: «That's one small step for man»[136]. Картинка телевизора застыла на следе одного, левого, башмака в серой пыли.
— Как странно, столько черных пятен, — сказал Полковник. — Возможно, там есть мухи.
— Там ничего нет, — сказал Сифуэнтес. — Там нет жизни.
— Там есть мухи, бабочки, личинки жуков, — настаивал Полковник. — Посмотри-ка на экран. Они там повсюду.
— Откуда им там быть, Моори? Это все можжевеловая, которую ты выпил. Прекрати это дело. Я не хочу, чтобы мы снова оказались в госпитале.
Армстронг перепрыгивал от одного кратера к другому и внезапно исчез с небольшой лопатой за горизонтом. Он сказал, или Полковнику это послышалось: «Когда я вхожу в тень, я не вижу, что делаю. Тащи сюда машину, Базз. Принеси сюда машину».
— Они будут работать с машинами, — сказал Полковник.
— Об этом было в газетах, — зевая, сказал Сифуэнтес. — Будут копать. Им надо собрать немного камней.
Армстронг и его товарищ по имени Базз, казалось, летали над этой мягкой мертвой почвой. Они приподнимали крылатые руки и парили над хрупкими горными цепями и бесстрастными морями. Камера потеряла их из виду, а когда к ним возвратилась, они летели вместе, держа за ручки металлический ящик неопределенных очертаний.
— Погляди на этот ящик, — сказал Полковник. — Это гроб.
— Это инструменты, — поправил его Сифуэнтес. — Вот увидишь, когда они начнут работать.
Но камера оторвалась от астронавтов как раз в тот момент, когда они наклонились над чем-то похожим на рытвину или трещину, и занялась другими видами. На гнетуще белой поверхности виднелись кольца, вмятины, охапки перьев, сталактиты, солнечные пятна. Потом пространством завладела неуязвимая тишина, пока не появился снова профиль копающего одинокого Армстронга.
— Ты видел это? — спросил Полковник. Он стоял выпрямившись, приставив козырьком ко лбу руку, бледный от отраженного, льющегося с экрана света.
— Что? — устало спросил Сифуэнтес.
— Она там, у них.
— Это флаг, — сказал Сифуэнтес. — Они водрузили флаг.
— Ты не понял?
— Спокойно, Моори, — сказал Сифуэнтес, беря его за руку. — Ничего не происходит.
— Как это — не происходит? Они Ее похитили, Сифуэнтес! Они хоронят Ее на луне!
«Теперь вы можете видеть флаг, — объявил управляющий полетом в Хьюстоне. — Now you can see the flag. Красиво, не правда ли?»
— Да, Она красивая, — сказал Полковник. — Она самая красивая в этом мире. — Он рухнул на софу и принялся безутешно повторять сотни раз открытие, которое уничтожило все, что ему оставалось в жизни. — Это Она. Эти сукины дети похоронили Ее на луне.
16. «МНЕ НАДО НАПИСАТЬ ЕЩЕ РАЗ»
(Из выступления в книге «Мое послание»)
В конце июня 1989 года, измученный депрессией, я слег в постель, твердо решив не вставать, пока уныние не пройдет само по себе. Так я провел довольно много времени. Одиночество обволакивало меня будто кокон. В какую-то пятницу, незадолго до полуночи, зазвонил телефон. От неожиданности или от сонного оцепенения я помедлил взять трубку.
— Чего вы хотите? — спросил я.
— Мы — ничего, — ответил резкий, властный голос. — Разве не вы старались что-то разузнать? Наконец мы собрались все вместе и можем с вами поговорить.
— Я не хочу ни с кем говорить, — сказал я. — Вы ошиблись номером.
Я едва не повесил трубку. Голос меня остановил.
— Это Томас Элой?
Меня так называют очень немногие — только близкие друзья по изгнанию, а также иногда мои дети.
— Это я, — сказал я. — Но я никого не хочу видеть.
— Вы хотели писать об Эвите.
— Это было давно. То, что я хотел сказать, уже сказано в романе. Он вышел четыре года назад[137].
— Мы его читали, — не унимался голос. — У вас там вкралось много ошибок. Только мы одни знаем, что произошло.
В трубке слышались посторонние звуки: невнятные разговоры, звяканье стекла и стук посуды. Похоже, то были ночные шумы ресторана.
— Кто говорит? — спросил я.
— Мы будем ждать вас до часу в кафе «Табак» на углу авениды Либертадор и улицы Коронель-Диас. Речь идет о трупе, поняли? Мы им занимались.
— Каком трупе?
В ту пору Эвита была для меня историческим, бессмертным персонажем. О том, что Она была трупом, мне в голову не приходило. Разумеется, я знал о перипетиях исчезновения ее тела и возвращения его вдовцу в Мадриде, но они уже ушли из моей памяти.
— Что за вопрос! О трупе Эвы Перон.
— Кто говорит? — опять спросил я.
— Один полковник, — сказал голос. — Из Службы военной разведки.
При упоминании этой организации все гиены прошлого вонзили в меня свои клыки. Всего шесть лет прошло, как военные лишились власти в Аргентине, оставив кровавый след жестоких убийств. Они имели обыкновение звонить среди ночи по телефону, чтобы проверить, дома ли жертвы, и через пять минут врывались в дом, грабили имущество во имя Бога и пытали во имя отечества. Вы могли быть не повинны ни в одном преступлении, кроме преступных мыслей, и этого было довольно, чтобы каждую ночь ждать, когда постучатся в дверь всадники апокалипсиса.
— Я не приду, — сказал я. — Я вас не знаю. Мне незачем приходить.
Их время прошло. Но и теперь были возможны подобные выходки.
— Как хотите. Мы уже несколько месяцев обсуждаем это дело. Сегодня вечером мы решили рассказать вам всю историю до конца.
— Расскажите по телефону.
— Она очень длинная, — упорствовал голос. — Это история двадцати лет.
— Тогда позвоните завтра. Вы представляете себе, который час?
— Завтра не получится. Только сегодня ночью. Вы, верно, не поняли, о чем речь. Эва Перон. Вообразите. Труп. Один из президентов республики мне сказал: «Этот труп — все мы. Вся страна».
— Наверно, он был сумасшедший.
— Если бы вы знали, о каком президенте я говорю, вы бы так не сказали.
— Завтра, — повторил я. — Самое лучшее, завтра.
— В таком случае вы ничего не узнаете, — сказал он.
Я почувствовал, что теперь уже он готов повесить трубку. Я всю жизнь занимался тем, что боролся против тех сил, которые запрещают или калечат истинные истории, и против их сообщников, которые истории искажают или позволяют им пропасть. Позволить, чтобы подобная история прошла мимо меня, было бы актом величайшего предательства моей совести.
— Ладно, — сказал я. — Ждите меня. Я буду меньше чем через час.
Едва я повесил трубку, как тут же раскаялся. Я почувствовал себя голым, безоружным, уязвимым, как в ночь перед изгнанием. Мне стало страшно, но само унижение страха дало мне свободу. Я подумал, что, если мне страшно, значит, я признаю, что палачи непобедимы. Они не непобедимы, сказал я себе. Их победили \ молчаливое солнце \ красота безгневная \ побежденных. Я посмотрел на город сквозь жалюзи. Сыпались мелкие иголочки инея. Я надел непромокаемый плащ и вышел.
Одно из преимуществ кафе «Табак» заключается в том, что за столиками возле окон там возникают таинственные беззвучные оазисы. Умопомрачительный шум у стойки и в проходах почтительно стихает на границе с этими привилегированными столиками, где можно разговаривать, и люди за соседними столиками вас не услышат. Возможно, поэтому соседние столики никто не занимает. Когда я пришел, эта полоса молчания горделиво оттеняла бессонную суету кафе. В Буэнос-Айресе многие пробуждаются после долгих сиест только к полуночи и выходят в эти часы в поисках жизни. Некая часть этих представителей фауны развлекалась в «Табаке».
Когда я вошел, никто меня не подозвал. Растерявшись, я стал изучать лица. Вдруг я ощутил на своем плече прикосновение руки. Люди, позвонившие мне по телефону, стояли за моей спиной. Их было трое, двоим из них, вероятно, было за семьдесят. Третий, лысый, с выступающими скулами и тонкими, будто нарисованными, усиками, был точной копией Хуана Дуарте, брата Эвиты, который попал в 1953 году у Перона в опалу и с отчаяния или от чувства вины влепил себе пулю в лоб. Мне почудилось, будто своевольное, неумолимое прошлое во плоти явилось за мной.
— Я полковник Тулио Рикардо Короминас, — заговорил один из них. Он держался прямо, чопорно, пожалуй, неприязненно. Он даже не протянул мне руку, я тоже не подал свою. — Наверно, лучше нам сесть.
Я включился в акустическую глухую полосу. С облегчением почувствовал, что моя депрессия сама собой исчезает. Я снова увидел реальность как некое безграничное настоящее, где в конце концов все возможно. Более высокий из троих военных сел рядом со мной и хриплым голосом торопливо произнес:
— Я не был в группе, увозившей труп. Я Хорхе Рохас Сильвейра, я его возвращал.
Я узнал его. В 1971 году военное правительство предоставило ему полномочия для переговоров с Пероном в Мадриде. Возвратился он в Буэнос-Айрес ни с чем, однако преподнес Перону два отравленных дара: тело Эвиты, с которым не знал, что делать, и за прошлые годы пятьдесят тысяч долларов президентского жалованья, которые жгли руки Перону.
Лысый воинственно щелкнул каблуками.
— Меня можете звать попросту Магги, — сказал он. — В одном из моих документов я когда-то был Карло Магги.
— Я пришел, потому что мне обещали какую-то историю, — напомнил я. — Расскажите мне ее, и я уйду.
— Мы прочитали ваш роман о Пероне, — объяснил Короминас. — Что тело этой персоны находилось в Бонне, неверно.
— Какой персоны? — коварно спросил я. Мне хотелось знать, как он Ее назовет.
— Ее, — ответил он. — Эвы. — Он поднял руки к барскому двойному подбородку и тут же уточнил: — Эвы Перон.
— Как вы сами сказали, я написал роман, — объяснил я. — Правда в романах — она в то же время ложь. Авторы конструируют вечером те же самые мифы, которые утром разрушали.
— Это все слова, — сказал Короминас. — Меня они не убеждают. Значение имеют только дела, а роман в конечном счете это дело. Но труп этой персоны никогда не был в Бонне. Моори Кёниг его не хоронил. Он даже не мог знать, где труп находится.
— Вероятно, у него была копия и он думал, что это подлинное тело, — рискнул я предположить. Я ведь знал, что были статьи, намекавшие на наличие копий, разбросанных по миру.
— Копий не было, — сказал Короминас. — Было только одно тело. Его похоронил Галарса в Милане, и с тех пор оно находилось там, пока я его не увез.
В течение двух часов он с дотошностью анатома рассказывал мне о злополучных происшествиях во время странствий Покойницы: крах замысла Полковника поместить Ее во Дворце санитарии, ночной ураган, когда Она находилась в кинотеатре «Риальто», преступление Арансибии в мансарде в районе Сааведра и то, что он назвал «святотатствами» Моори Кёнига, о которых он, мол, знает только «по слухам и анонимным доносам». Говорил также об упорных, вездесущих приношениях цветов и свечей. Затем показал мне пачку документов.
— Смотрите, — сказал он. — Здесь есть акт, подписанный Пероном, когда он получил тело. Обратите внимание на накладную, выданную мне таможней, когда мы погружали Покойницу на пароход, отплывающий в Италию. А вот имя владельца могилы. Взгляните на этот документ.
Он показал желтую, истрепанную, никчемную бумажку.
— Срок владения истек, — сказал я, указывая на дату.
— Не имеет значения. Это доказательство того, что могила принадлежала мне. — Он спрятал бумажку и повторил: — Принадлежала мне.
Я попросил еще кофе. Я чувствовал, что все мои мускулы напряглись или сплющились под грузом этих чужих воспоминаний. Все трое много курили, но я дышал другим воздухом — воздухом улицы без движения и без света или же воздухом ближней реки.
— Вы полагаете, что Она принадлежала вам, Короминас? — сказал я. — Так или иначе, но Она всегда принадлежала всем.
— Теперь уже не принадлежит никому, — сказал он. — Теперь Она наконец находится там, где должна была находиться всегда.
Я вспомнил это место. В глубине склепа на кладбище Реколета, под тремя стальными полосами десятисантиметровой толщины, за стальными решетками, бронированная дверь, мраморные львы.
— Она не всегда будет находиться там, — сказал я. — У Нее впереди вечность, чтобы решить, чего Она хочет. Быть может, Она превратится в личинку, ткущую себе кокон. Быть может, когда-нибудь Она вернется и станет миллионами.
Я вернулся домой и до самого рассвета размышлял, что делать. Я не хотел повторять рассказанную мне историю. Я не был одним из них.
Так я провел три года: выжидая, пережевывая. Я видел Ее в своих снах: Святая Эвита с ореолом света вокруг головы и с мечом в руке. Я начал просматривать фильмы с Ее участием, слушать записи Ее выступлений, расспрашивать везде, где только мог, о том, какой Она была, как жила и почему. «Она была святая, вот и все, сказала мне однажды актриса, приютившая Ее, когда Она приехала в Буэнос-Айрес. — Мне ли этого не знать, ведь я Ее знала с самого начала. Она была не только аргентинской святой. Она еще была идеалом». Я насобирал груды карточек и рассказов, которые могли заполнить все непроясненные места того, что впоследствии должно было стать моим романом. Однако я так и оставил их, не включая в историю, потому что я люблю непроясненные места.
Но вот настал момент, когда я себе сказал: если я не напишу о Ней, я задохнусь. Если не попытаюсь Ее познать, описывая Ее, я никогда не познаю себя. В пустынном Хайленд-парке я однажды сел за стол и записал следующие слова: «Придя в себя после обморока, длившегося более трех дней, Эвита окончательно убедилась, что умирает». Стоял тихий осенний день, хорошая погода вокруг меня пела не в лад со мной, жизнь не останавливалась, чтобы взглянуть на меня.
С той поры я греб словами, как веслами, везя Святую Эвиту в своей лодке от одного берега нашего незрячего мира на другой. Не знаю, докуда я доплыл в своем повествовании. Думаю, лишь до середины. Всего лишь до середины. Мне надо написать еще раз.
Рано или поздно мыльный пузырь должен был лопнуть. Случилось это в один августовский вечер. Полковник договорился встретиться со своим информатором на станции Линиерс. Выйдя на перрон, он подумал, что возвратился в один из прежних своих кошмаров. Между деревянными скамьями и закрытыми билетными киосками шла процессия паломников, над процессией возвышались большие зажженные свечи и венки из маргариток. Другие несли на носилках статую какого-то непонятного святого, изображенного раздающим пластиковые хлебцы и имитации монет. Некоторые молились перед триумфальной фотографией Эвиты в юбке стиля Марии Антуанетты, в которой она красовалась на банкетах в театре «Колон». Нестройно звучали гимны: «Придите, христиане, святой Каетан молится за нас. Эва Перон, сердце твое \ с нами всегда и везде». Перед билетной кассой женщина в пальто до пят вручила ошеломленному Полковнику букет жимолости и подтолкнула его к алтарю, на котором из своего далекого роскошного вечера улыбалась Она.
— Иди, — сказала женщина. — Положи сто песо.
— Кто ты? — обратился Полковник тоже на «ты». — Ты из Отряда Мести?
— Кем мне быть? — ответила она, возможно, не поняв. — Я эвитистка из «ангелической милиции». Но здесь, на этих празднествах, все равно, какой ты веры. Положи Ей сто песо.
Полковник отдал ей букет и, объятый ужасом, ушел в темноту. Вокруг станции стояли, как ульи, алтари с цветами. Море свечей оттеняли силуэты молящихся и паломников. С высоты знамен, посылая благословения, улыбался профиль Эвы. На балконах красовались другие Эвиты, из гипса, с платком на голове, как у Девы Марии. На лицах у всех была улыбка, с виду благожелательная, однако таившая в себе что-то хитрое, коварное, угрожающее.
Полковнику хотелось уйти подальше. Несколько раз по дороге он слышал, как из прихожих ему говорили: «Мы тебя убьем. Мы отрежем тебе яйца. Мы выколем тебе глаза». В первом же открытом магазине он купил бутылку можжевеловой и выпил ее тут же из горлышка, томимый жаждой, которую вот уже два года не мог утолить. Потом заперся в своем кабинете и продолжал пить безостановочно, пока Эвита не исчезла из его галлюцинаций и другие, более страшные тени не свалили его на пол в лужу мочи и кала.
На сей раз его спасли уборщики помещения. Телесные его немощи были столь серьезны, что врачи лишь через шесть месяцев смогли выписать его из больницы. Волей судьбы, когда он, выздоровев, вернулся в свое «Трансамериканское агентство», где тогда жил, кто-то подсунул ему под дверь запечатанный сургучом конверт с лаконичным текстом: «Близится твой час. Отряд Мести».
В отчаянии он вышел на улицу раздетый, без сорочки. Начиналась осень, лил немилосердный дождь. Писательница Тунуна Меркадо, обычно гулявшая со своей собакой поздно вечером, наткнулась на него на площади Родригес-Пенья.
— Я думала, что это человек, сбежавший из дома умалишенных, — рассказывала она мне много лет спустя. — Я подумала, что это может быть только несчастный безумец. А потом узнала его по фотографиям в газетах. Он побежал прочь, к памятнику О'Хиггинсу, и остановился у подножия, скрестив руки на груди. Я услышала, как он кричит: «Почему они не приходят сразу меня убивать? — И повторяет: — Почему они не приходят?» Я не понимала, о ком он говорит. Стала озираться кругом. На площади никого не было. Тишина, молочный свет фонарей. «Чего вы ждете, сукины дети? — снова закричал он. — Убейте меня, убейте меня!» Вдруг что-то в нем надломилось. Он расплакался. Я подошла к нему спросить, не нужна ли ему помощь, не хочет ли он, чтобы я вызвала врача.
Тунуне всегда было жаль людей, которые живут на этой площади, под открытым небом. Она уже хотела пойти просить помощи у ночных сторожей, как вдруг на площади появился лысый человечек с орлиным носом и мушкетерской бородкой.
— Это был Сифуэнтес, — сказал я. — Альдо Сифуэнтес.
— Возможно, — сказала Тунуна, которая слепо доверяет своим эмоциям, но не доверяет своим пяти чувствам. — Лысый человечек искал Полковника. С невероятной нежностью он сказал бедняге: «Пошли, Моори. Тебе тут нечего делать». «Не упрашивай меня, Мальчик-с-пальчик, — взмолился Полковник. Меня удивило, что такой грубый, скотского вида человек называет героя моих детских сказок. — Я хочу умереть». Друг накинул на Полковника какую-то шаль и почти насильно, обхватив за плечи, повел его к машине. Я еще долго стояла там, под дождем, и в ту ночь не могла уснуть.
Самоотверженно, безотказно Сифуэнтес исполнял роль поводыря при Полковнике вплоть да кануна его смерти в 1970 году. Есть люди, которые без видимой причины опекают других с нарочитым милосердием, как если бы забота о чужих людях помогала им искупить собственные прежние заблуждения и неисполненный долг. Сифуэнтес отдавался делу милосердия, не щеголяя этим. В своих мемуарах он уделил этой теме один скупой абзац: «Моори Кёниг был моим братом по сродству душ. Я хотел его спасти, но не сумел. Он попал в беду по причинам, оставшимся неясными. Его семья распалась. Ясность его ума омрачилась. Многие говорят о его пьянстве, мелких интригах и обманах. Для меня же имели значение только его сны».
Вот я и решил, что последний эпизод этой истории должен быть порождением сна.
Как я уже говорил, Полковнику почти каждую ночь снилась луна. Он видел себя идущим по белым, растресканным пустыням Моря Спокойствия, над которым сияют шесть или семь зловещих, грозных лун. Во сне он чувствовал, что ищет что-то, но всякий раз, как он видел вдали какой-нибудь выступ, неровность почвы, иллюзия рассеивалась прежде, чем он достигал того места. Такие картины пустоты и тишины оставались в его сознании на долгие часы и исчезали только с первыми глотками можжевеловой.
Когда стало известно, что три астронавта НАСА собираются высадиться на луне, Полковник с облегчением подумал, что этот его повторяющийся сон потеряет право на существование — как все сны, которые, неотвязно преследуя человека, в конце концов проявляются в каком-то уголке реальности, — и тогда у него появится свобода видеть другие сны. Они с Сифуэнтесом решили смотреть по телевизору последние часы долгого космического полета. Итак, в воскресенье вечером они уселись перед телевизором, заготовив стаканчик с костями, чтобы игрой скрасить ожидание, и запас сигарет. В передаче было слишком много кадров из центра управления в Хьюстоне и интервью с техниками, направлявшими летательный аппарат. Эти отступления нагоняли на них сон.
Оба пообещали воздержаться от искушения хлебнуть можжевеловой, пока не окончится вся авантюра. Наконец в беспредельном пространстве показался удивительный сияющий диск. Длилось это недолго. Сердцевина диска сразу же провалилась, и в пустом космосе обозначился вогнутый, сужающийся серп.
— Луна, — сказал Полковник.
— Нет, земля, — возразил Сифуэнтес. — Это мы. Похоже, что у нас на лбу повязка, как у монахинь.
Шли часы, больше ничего не происходило. За стенами дома слышались обычные уличные шумы, но и они постепенно отдалялись — оставалась лишь пустота безжалостной зимы. Хотя в доме стало нестерпимо холодно, Полковнику было жарко и хотелось пить. В середине ночи он, нарушив обещание, пошел хлебнуть можжевеловой. Когда вернулся в комнату, тоска снедала его. Лунный модуль, отделившись от основного аппарата, устанавливал свои щупальца на пыльном кратере. Человеческий род достиг луны, однако Полковник уже не чувствовал ничего, кроме усиливающейся атаки собственного ада.
— Кто Ее похитил, Мальчик-с-пальчик, как ты думаешь? — спросил он.
— Эвиту? Почем я знаю. Какие странные у тебя мысли в такой час.
Сифуэнтес был раздосадован. В воздухе сильно пахло можжевеловой.
— Неизвестно, заботятся ли о Ней. Неизвестно, что они с Ней сделают.
— Перестань об этом думать. Ты мне обещал.
— Я тоскую по Ней. Тоскую по Ней. Хотел бы не думать, но я тоскую по Ней.
Они заснули тут же, в креслах. Когда Сифуэнтес проснулся на следующий день после полудня, Полковник уже успел опорожнить больше половины бутылки и плакал, глядя на нескончаемые картины пепельной равнины. На улице шумно тормозили автобусы. Казалось, все вернулось к нормальной жизни, хотя по временам возникали гнетущие промежутки тишины. Тогда экраном завладевала темнота, как будто мир затаил дыхание в ожидании чего-то чудовищного, пантагрюэлического.
В одиннадцать вечера в понедельник Нил Армстронг ступил на луну и произнес риторическую фразу, которую он долго репетировал: «That's one small step for man»[136]. Картинка телевизора застыла на следе одного, левого, башмака в серой пыли.
— Как странно, столько черных пятен, — сказал Полковник. — Возможно, там есть мухи.
— Там ничего нет, — сказал Сифуэнтес. — Там нет жизни.
— Там есть мухи, бабочки, личинки жуков, — настаивал Полковник. — Посмотри-ка на экран. Они там повсюду.
— Откуда им там быть, Моори? Это все можжевеловая, которую ты выпил. Прекрати это дело. Я не хочу, чтобы мы снова оказались в госпитале.
Армстронг перепрыгивал от одного кратера к другому и внезапно исчез с небольшой лопатой за горизонтом. Он сказал, или Полковнику это послышалось: «Когда я вхожу в тень, я не вижу, что делаю. Тащи сюда машину, Базз. Принеси сюда машину».
— Они будут работать с машинами, — сказал Полковник.
— Об этом было в газетах, — зевая, сказал Сифуэнтес. — Будут копать. Им надо собрать немного камней.
Армстронг и его товарищ по имени Базз, казалось, летали над этой мягкой мертвой почвой. Они приподнимали крылатые руки и парили над хрупкими горными цепями и бесстрастными морями. Камера потеряла их из виду, а когда к ним возвратилась, они летели вместе, держа за ручки металлический ящик неопределенных очертаний.
— Погляди на этот ящик, — сказал Полковник. — Это гроб.
— Это инструменты, — поправил его Сифуэнтес. — Вот увидишь, когда они начнут работать.
Но камера оторвалась от астронавтов как раз в тот момент, когда они наклонились над чем-то похожим на рытвину или трещину, и занялась другими видами. На гнетуще белой поверхности виднелись кольца, вмятины, охапки перьев, сталактиты, солнечные пятна. Потом пространством завладела неуязвимая тишина, пока не появился снова профиль копающего одинокого Армстронга.
— Ты видел это? — спросил Полковник. Он стоял выпрямившись, приставив козырьком ко лбу руку, бледный от отраженного, льющегося с экрана света.
— Что? — устало спросил Сифуэнтес.
— Она там, у них.
— Это флаг, — сказал Сифуэнтес. — Они водрузили флаг.
— Ты не понял?
— Спокойно, Моори, — сказал Сифуэнтес, беря его за руку. — Ничего не происходит.
— Как это — не происходит? Они Ее похитили, Сифуэнтес! Они хоронят Ее на луне!
«Теперь вы можете видеть флаг, — объявил управляющий полетом в Хьюстоне. — Now you can see the flag. Красиво, не правда ли?»
— Да, Она красивая, — сказал Полковник. — Она самая красивая в этом мире. — Он рухнул на софу и принялся безутешно повторять сотни раз открытие, которое уничтожило все, что ему оставалось в жизни. — Это Она. Эти сукины дети похоронили Ее на луне.
16. «МНЕ НАДО НАПИСАТЬ ЕЩЕ РАЗ»
История может увести нас в любую сторону при условии, что мы оторвемся от нее.
Клод Леви-Стросс. «Мысль дикаря»
(Из выступления в книге «Мое послание»)
В конце июня 1989 года, измученный депрессией, я слег в постель, твердо решив не вставать, пока уныние не пройдет само по себе. Так я провел довольно много времени. Одиночество обволакивало меня будто кокон. В какую-то пятницу, незадолго до полуночи, зазвонил телефон. От неожиданности или от сонного оцепенения я помедлил взять трубку.
— Чего вы хотите? — спросил я.
— Мы — ничего, — ответил резкий, властный голос. — Разве не вы старались что-то разузнать? Наконец мы собрались все вместе и можем с вами поговорить.
— Я не хочу ни с кем говорить, — сказал я. — Вы ошиблись номером.
Я едва не повесил трубку. Голос меня остановил.
— Это Томас Элой?
Меня так называют очень немногие — только близкие друзья по изгнанию, а также иногда мои дети.
— Это я, — сказал я. — Но я никого не хочу видеть.
— Вы хотели писать об Эвите.
— Это было давно. То, что я хотел сказать, уже сказано в романе. Он вышел четыре года назад[137].
— Мы его читали, — не унимался голос. — У вас там вкралось много ошибок. Только мы одни знаем, что произошло.
В трубке слышались посторонние звуки: невнятные разговоры, звяканье стекла и стук посуды. Похоже, то были ночные шумы ресторана.
— Кто говорит? — спросил я.
— Мы будем ждать вас до часу в кафе «Табак» на углу авениды Либертадор и улицы Коронель-Диас. Речь идет о трупе, поняли? Мы им занимались.
— Каком трупе?
В ту пору Эвита была для меня историческим, бессмертным персонажем. О том, что Она была трупом, мне в голову не приходило. Разумеется, я знал о перипетиях исчезновения ее тела и возвращения его вдовцу в Мадриде, но они уже ушли из моей памяти.
— Что за вопрос! О трупе Эвы Перон.
— Кто говорит? — опять спросил я.
— Один полковник, — сказал голос. — Из Службы военной разведки.
При упоминании этой организации все гиены прошлого вонзили в меня свои клыки. Всего шесть лет прошло, как военные лишились власти в Аргентине, оставив кровавый след жестоких убийств. Они имели обыкновение звонить среди ночи по телефону, чтобы проверить, дома ли жертвы, и через пять минут врывались в дом, грабили имущество во имя Бога и пытали во имя отечества. Вы могли быть не повинны ни в одном преступлении, кроме преступных мыслей, и этого было довольно, чтобы каждую ночь ждать, когда постучатся в дверь всадники апокалипсиса.
— Я не приду, — сказал я. — Я вас не знаю. Мне незачем приходить.
Их время прошло. Но и теперь были возможны подобные выходки.
— Как хотите. Мы уже несколько месяцев обсуждаем это дело. Сегодня вечером мы решили рассказать вам всю историю до конца.
— Расскажите по телефону.
— Она очень длинная, — упорствовал голос. — Это история двадцати лет.
— Тогда позвоните завтра. Вы представляете себе, который час?
— Завтра не получится. Только сегодня ночью. Вы, верно, не поняли, о чем речь. Эва Перон. Вообразите. Труп. Один из президентов республики мне сказал: «Этот труп — все мы. Вся страна».
— Наверно, он был сумасшедший.
— Если бы вы знали, о каком президенте я говорю, вы бы так не сказали.
— Завтра, — повторил я. — Самое лучшее, завтра.
— В таком случае вы ничего не узнаете, — сказал он.
Я почувствовал, что теперь уже он готов повесить трубку. Я всю жизнь занимался тем, что боролся против тех сил, которые запрещают или калечат истинные истории, и против их сообщников, которые истории искажают или позволяют им пропасть. Позволить, чтобы подобная история прошла мимо меня, было бы актом величайшего предательства моей совести.
— Ладно, — сказал я. — Ждите меня. Я буду меньше чем через час.
Едва я повесил трубку, как тут же раскаялся. Я почувствовал себя голым, безоружным, уязвимым, как в ночь перед изгнанием. Мне стало страшно, но само унижение страха дало мне свободу. Я подумал, что, если мне страшно, значит, я признаю, что палачи непобедимы. Они не непобедимы, сказал я себе. Их победили \ молчаливое солнце \ красота безгневная \ побежденных. Я посмотрел на город сквозь жалюзи. Сыпались мелкие иголочки инея. Я надел непромокаемый плащ и вышел.
Одно из преимуществ кафе «Табак» заключается в том, что за столиками возле окон там возникают таинственные беззвучные оазисы. Умопомрачительный шум у стойки и в проходах почтительно стихает на границе с этими привилегированными столиками, где можно разговаривать, и люди за соседними столиками вас не услышат. Возможно, поэтому соседние столики никто не занимает. Когда я пришел, эта полоса молчания горделиво оттеняла бессонную суету кафе. В Буэнос-Айресе многие пробуждаются после долгих сиест только к полуночи и выходят в эти часы в поисках жизни. Некая часть этих представителей фауны развлекалась в «Табаке».
Когда я вошел, никто меня не подозвал. Растерявшись, я стал изучать лица. Вдруг я ощутил на своем плече прикосновение руки. Люди, позвонившие мне по телефону, стояли за моей спиной. Их было трое, двоим из них, вероятно, было за семьдесят. Третий, лысый, с выступающими скулами и тонкими, будто нарисованными, усиками, был точной копией Хуана Дуарте, брата Эвиты, который попал в 1953 году у Перона в опалу и с отчаяния или от чувства вины влепил себе пулю в лоб. Мне почудилось, будто своевольное, неумолимое прошлое во плоти явилось за мной.
— Я полковник Тулио Рикардо Короминас, — заговорил один из них. Он держался прямо, чопорно, пожалуй, неприязненно. Он даже не протянул мне руку, я тоже не подал свою. — Наверно, лучше нам сесть.
Я включился в акустическую глухую полосу. С облегчением почувствовал, что моя депрессия сама собой исчезает. Я снова увидел реальность как некое безграничное настоящее, где в конце концов все возможно. Более высокий из троих военных сел рядом со мной и хриплым голосом торопливо произнес:
— Я не был в группе, увозившей труп. Я Хорхе Рохас Сильвейра, я его возвращал.
Я узнал его. В 1971 году военное правительство предоставило ему полномочия для переговоров с Пероном в Мадриде. Возвратился он в Буэнос-Айрес ни с чем, однако преподнес Перону два отравленных дара: тело Эвиты, с которым не знал, что делать, и за прошлые годы пятьдесят тысяч долларов президентского жалованья, которые жгли руки Перону.
Лысый воинственно щелкнул каблуками.
— Меня можете звать попросту Магги, — сказал он. — В одном из моих документов я когда-то был Карло Магги.
— Я пришел, потому что мне обещали какую-то историю, — напомнил я. — Расскажите мне ее, и я уйду.
— Мы прочитали ваш роман о Пероне, — объяснил Короминас. — Что тело этой персоны находилось в Бонне, неверно.
— Какой персоны? — коварно спросил я. Мне хотелось знать, как он Ее назовет.
— Ее, — ответил он. — Эвы. — Он поднял руки к барскому двойному подбородку и тут же уточнил: — Эвы Перон.
— Как вы сами сказали, я написал роман, — объяснил я. — Правда в романах — она в то же время ложь. Авторы конструируют вечером те же самые мифы, которые утром разрушали.
— Это все слова, — сказал Короминас. — Меня они не убеждают. Значение имеют только дела, а роман в конечном счете это дело. Но труп этой персоны никогда не был в Бонне. Моори Кёниг его не хоронил. Он даже не мог знать, где труп находится.
— Вероятно, у него была копия и он думал, что это подлинное тело, — рискнул я предположить. Я ведь знал, что были статьи, намекавшие на наличие копий, разбросанных по миру.
— Копий не было, — сказал Короминас. — Было только одно тело. Его похоронил Галарса в Милане, и с тех пор оно находилось там, пока я его не увез.
В течение двух часов он с дотошностью анатома рассказывал мне о злополучных происшествиях во время странствий Покойницы: крах замысла Полковника поместить Ее во Дворце санитарии, ночной ураган, когда Она находилась в кинотеатре «Риальто», преступление Арансибии в мансарде в районе Сааведра и то, что он назвал «святотатствами» Моори Кёнига, о которых он, мол, знает только «по слухам и анонимным доносам». Говорил также об упорных, вездесущих приношениях цветов и свечей. Затем показал мне пачку документов.
— Смотрите, — сказал он. — Здесь есть акт, подписанный Пероном, когда он получил тело. Обратите внимание на накладную, выданную мне таможней, когда мы погружали Покойницу на пароход, отплывающий в Италию. А вот имя владельца могилы. Взгляните на этот документ.
Он показал желтую, истрепанную, никчемную бумажку.
— Срок владения истек, — сказал я, указывая на дату.
— Не имеет значения. Это доказательство того, что могила принадлежала мне. — Он спрятал бумажку и повторил: — Принадлежала мне.
Я попросил еще кофе. Я чувствовал, что все мои мускулы напряглись или сплющились под грузом этих чужих воспоминаний. Все трое много курили, но я дышал другим воздухом — воздухом улицы без движения и без света или же воздухом ближней реки.
— Вы полагаете, что Она принадлежала вам, Короминас? — сказал я. — Так или иначе, но Она всегда принадлежала всем.
— Теперь уже не принадлежит никому, — сказал он. — Теперь Она наконец находится там, где должна была находиться всегда.
Я вспомнил это место. В глубине склепа на кладбище Реколета, под тремя стальными полосами десятисантиметровой толщины, за стальными решетками, бронированная дверь, мраморные львы.
— Она не всегда будет находиться там, — сказал я. — У Нее впереди вечность, чтобы решить, чего Она хочет. Быть может, Она превратится в личинку, ткущую себе кокон. Быть может, когда-нибудь Она вернется и станет миллионами.
Я вернулся домой и до самого рассвета размышлял, что делать. Я не хотел повторять рассказанную мне историю. Я не был одним из них.
Так я провел три года: выжидая, пережевывая. Я видел Ее в своих снах: Святая Эвита с ореолом света вокруг головы и с мечом в руке. Я начал просматривать фильмы с Ее участием, слушать записи Ее выступлений, расспрашивать везде, где только мог, о том, какой Она была, как жила и почему. «Она была святая, вот и все, сказала мне однажды актриса, приютившая Ее, когда Она приехала в Буэнос-Айрес. — Мне ли этого не знать, ведь я Ее знала с самого начала. Она была не только аргентинской святой. Она еще была идеалом». Я насобирал груды карточек и рассказов, которые могли заполнить все непроясненные места того, что впоследствии должно было стать моим романом. Однако я так и оставил их, не включая в историю, потому что я люблю непроясненные места.
Но вот настал момент, когда я себе сказал: если я не напишу о Ней, я задохнусь. Если не попытаюсь Ее познать, описывая Ее, я никогда не познаю себя. В пустынном Хайленд-парке я однажды сел за стол и записал следующие слова: «Придя в себя после обморока, длившегося более трех дней, Эвита окончательно убедилась, что умирает». Стоял тихий осенний день, хорошая погода вокруг меня пела не в лад со мной, жизнь не останавливалась, чтобы взглянуть на меня.
С той поры я греб словами, как веслами, везя Святую Эвиту в своей лодке от одного берега нашего незрячего мира на другой. Не знаю, докуда я доплыл в своем повествовании. Думаю, лишь до середины. Всего лишь до середины. Мне надо написать еще раз.