Говорят, что любовь делает чудеса. Наверное, это было одно из ее чудес. Я почувствовал, как за спиной у меня что-то трепещется. Это крылья, догадался я.
Наверное, с помощью крыльев я взлетел на самый верх. Оседлав забор, я решил чуток отдышаться. И тут какой-то нехороший человек дернул меня осмотреться. Я глянул вниз и похолодел. Как это меня угораздило забраться на такую высоту? Сколько же тут метров над уровнем моря? Передо мной все поплыло, я судорожно вцепился руками в перекладину, а ноги мои словно приклеились к прутьям решетки — и ни туда ни сюда. А самое главное, я не ощущал за спиной крыльев.
— Чего ты там расселся? — услышал я комариный писк, в котором с трудом различил голос Наташи. Ее крохотная фигурка голубела далеко внизу.
Но — странное дело! — голос Наташи возымел на меня магическое действие, и я вновь почувствовал свист крыльев за спиной.
Как я спустился вниз и очутился на земле, рядом с Наташей, честное слово, не помню. Но помню, что был несказанно счастлив.
— Ну и видик у тебя, — присвистнула Наташа, и в ее голосе, кажется, было больше восхищения, чем насмешки.
Я оглядел себя — ржавые прутья решетки отпечатались на моей оранжевой куртке и синих школьных брюках. Вероятно, во время спуска я слишком нежно сжимал в объятиях прутья решетки.
— Ерунда, — беспечно махнул я рукой, а сам подумал: «Бедный папа. Его хватит удар, когда он увидит меня».
Мы уселись на трибуне. Сегодня здорово припекало солнце, и мы зажмурили глаза, как коты, только что не мурлыкали. Я снял очки.
— Ты плохо видишь? — спросила Наташа.
— Тебя я вижу с закрытыми глазами, — ответил я.
— Как это? — не поняла Наташа.
— Очень просто — во сне.
— Ты хочешь сказать, что я тебе снюсь? — недоверчиво хмыкнула Наташа.
— Ага, — кивнул я.
Мы еще немного молча погрелись на солнышке, а потом Наташа поднялась:
— Пора домой.
Мы спустились вниз и пошли по гаревой дорожке. Футбольное поле было закрыто брезентом.
— Скоро земля подсохнет, в футбол постучим, — мечтательно протянула Наташа. — Ты где играешь — в нападении или в защите?
— Я? — растерялся я и вдруг ляпнул: — Я вообще не играю в футбол.
— Ну что ты за мальчишка? — поразилась Наташа.
— Недостатки гуманитарного воспитания, — туманно объяснил я.
— Чего-чего? — переспросила Наташа и сама же догадалась: — А, это стишки?
— Стихи, — поправил я ее.
— Стихи, — согласилась Наташа.
Привыкшая ходить сама по себе, Наташа вновь вырвалась вперед, а я еле поспевал за ней. С каждой минутой сумки становились все тяжелее.
У выхода со стадиона я замешкался, нагнулся, чтобы завязать шнурок на ботинке. Когда выскочил за ворота, чуть не ахнул — Наташу взяли в кольцо трое рослых мальчишек.
Впервые я не ощутил страха. Вернее, я испытывал страх, но не за себя, а за Наташу. А еще я почувствовал свист крыльев за спиной. Размахивая сумками, я бросился на помощь Наташе и при этом вопил нечто ужасно воинственное — больше для того, чтобы воодушевить себя, чем напугать хулиганов.
А те и не думали трусить. Один из них отделился от компании, чтобы встретить меня. С разгона я напоролся носом на его кулак и упал. Очки слетели на землю. Парень взял меня за шиворот и окунул в лужу.
— Охладись, Ромео! — воскликнул он под хохот приятелей.
Но хохот неожиданно смолк. Я выбрался из лужи и не поверил своим глазам, может, потому, что на них не было очков.
Один из мальчишек уже лежал на земле. Вскоре к нему присоединился и второй, которого ловким молниеносным приемом повалила Наташа. Третий — я узнал его, это он искупал меня в луже — поспешил унести ноги, то есть попросту удрал. За ним, сломя голову, улепетывали и его дружки.
Наташа вытерла мне платком лицо, приложила к носу кусок льда.
— Кровь не идет, — похвалился я.
— Твоему носу везет — через день достается, — огорчилась Наташа и вдруг сказала: — Ты знаешь, а за меня сегодня в первый раз заступился мальчик, то есть ты.
— Ага, и угодил в лужу, — уныло подхватил я.
— Это не считается, — Наташа подняла очки и осторожно надела мне на нос. — Какие у тебя красивые волосы — мечта любой девчонки.
Я поскорее натянул на голову вязаную шапочку.
— А ты здорово с ними расправилась, — перевел я разговор.
— Для меня это пустяки, — Наташа махнула рукой. — Я знаю прием самбо, дзюдо, джиу-джитсу…
И здесь мы с Наташей поспорили. Она повесила на плечо свою сумку и мою.
— Тебе нельзя ничего нести, — Наташа была непреклонна. — Ты пострадал, ты ослабел.
Вот так мы и появились во дворе — Наташа тащила две сумки да еще поддерживала меня под руку.
К нам бросилась странная бабушка. Во рту у нее торчала незажженная папироса. С бабушкой я познакомился в тот вечер, когда нас посетил с не очень дружественным визитом Наташин отец. Она еще спросила, есть ли у меня спички. Неужели с тех пор бабушке так и не удалось прикурить?
Кстати, чего я ее называю бабушкой. И вовсе она не бабушка. Только волосы у нее седые, а носится по двору, как школьница.
— Что случилось? — подбежав к нам, всплеснула руками бабушка и тут же сама себе ответила: — Все ясно — ты защищал девочку, у тебя, Кирилл, отважное сердце. — И неожиданно спросила: — Наташа, спички есть?
Наташа достала из кармана куртки коробок. Бабушка прикурила и затянулась. Выпустив дым, она внезапно накинулась на Наташу:
— А почему у тебя спички? Может, ты куришь?
— Курю, — вызывающе ответила Наташа. — А вы что делаете?
Бабушка на наших глаза совершила подвиг, она решительно сломала папиросу:
— Давай бросим курить вместе, с сегодняшнего дня? Возьмем пример с мальчишек.
Бабушка показала на меня.
— Ой, заговорила я вас. Наташа, быстрей веди его домой.
У моей двери мы простились. Я хотел проводить Наташу до ее двери, то есть подняться еще на два этажа, но она была против и повторила вновь, что я пострадал, что я ослабел…
— Приходи ко мне, — Наташа протянула мне руку.
— А твой брат? — я ответил ей крепким рукопожатием.
— Я с ним договорюсь, — рассмеялась Наташа.
Как здорово она смеется! Я думаю, что брата Наташа быстро усмирит. Если она трех хулиганов одолела, то неужели не справится с одним и при том близким родственником?
Я изменяю внешность
Всеобщее посмешище
Наверное, с помощью крыльев я взлетел на самый верх. Оседлав забор, я решил чуток отдышаться. И тут какой-то нехороший человек дернул меня осмотреться. Я глянул вниз и похолодел. Как это меня угораздило забраться на такую высоту? Сколько же тут метров над уровнем моря? Передо мной все поплыло, я судорожно вцепился руками в перекладину, а ноги мои словно приклеились к прутьям решетки — и ни туда ни сюда. А самое главное, я не ощущал за спиной крыльев.
— Чего ты там расселся? — услышал я комариный писк, в котором с трудом различил голос Наташи. Ее крохотная фигурка голубела далеко внизу.
Но — странное дело! — голос Наташи возымел на меня магическое действие, и я вновь почувствовал свист крыльев за спиной.
Как я спустился вниз и очутился на земле, рядом с Наташей, честное слово, не помню. Но помню, что был несказанно счастлив.
— Ну и видик у тебя, — присвистнула Наташа, и в ее голосе, кажется, было больше восхищения, чем насмешки.
Я оглядел себя — ржавые прутья решетки отпечатались на моей оранжевой куртке и синих школьных брюках. Вероятно, во время спуска я слишком нежно сжимал в объятиях прутья решетки.
— Ерунда, — беспечно махнул я рукой, а сам подумал: «Бедный папа. Его хватит удар, когда он увидит меня».
Мы уселись на трибуне. Сегодня здорово припекало солнце, и мы зажмурили глаза, как коты, только что не мурлыкали. Я снял очки.
— Ты плохо видишь? — спросила Наташа.
— Тебя я вижу с закрытыми глазами, — ответил я.
— Как это? — не поняла Наташа.
— Очень просто — во сне.
— Ты хочешь сказать, что я тебе снюсь? — недоверчиво хмыкнула Наташа.
— Ага, — кивнул я.
Мы еще немного молча погрелись на солнышке, а потом Наташа поднялась:
— Пора домой.
Мы спустились вниз и пошли по гаревой дорожке. Футбольное поле было закрыто брезентом.
— Скоро земля подсохнет, в футбол постучим, — мечтательно протянула Наташа. — Ты где играешь — в нападении или в защите?
— Я? — растерялся я и вдруг ляпнул: — Я вообще не играю в футбол.
— Ну что ты за мальчишка? — поразилась Наташа.
— Недостатки гуманитарного воспитания, — туманно объяснил я.
— Чего-чего? — переспросила Наташа и сама же догадалась: — А, это стишки?
— Стихи, — поправил я ее.
— Стихи, — согласилась Наташа.
Привыкшая ходить сама по себе, Наташа вновь вырвалась вперед, а я еле поспевал за ней. С каждой минутой сумки становились все тяжелее.
У выхода со стадиона я замешкался, нагнулся, чтобы завязать шнурок на ботинке. Когда выскочил за ворота, чуть не ахнул — Наташу взяли в кольцо трое рослых мальчишек.
Впервые я не ощутил страха. Вернее, я испытывал страх, но не за себя, а за Наташу. А еще я почувствовал свист крыльев за спиной. Размахивая сумками, я бросился на помощь Наташе и при этом вопил нечто ужасно воинственное — больше для того, чтобы воодушевить себя, чем напугать хулиганов.
А те и не думали трусить. Один из них отделился от компании, чтобы встретить меня. С разгона я напоролся носом на его кулак и упал. Очки слетели на землю. Парень взял меня за шиворот и окунул в лужу.
— Охладись, Ромео! — воскликнул он под хохот приятелей.
Но хохот неожиданно смолк. Я выбрался из лужи и не поверил своим глазам, может, потому, что на них не было очков.
Один из мальчишек уже лежал на земле. Вскоре к нему присоединился и второй, которого ловким молниеносным приемом повалила Наташа. Третий — я узнал его, это он искупал меня в луже — поспешил унести ноги, то есть попросту удрал. За ним, сломя голову, улепетывали и его дружки.
Наташа вытерла мне платком лицо, приложила к носу кусок льда.
— Кровь не идет, — похвалился я.
— Твоему носу везет — через день достается, — огорчилась Наташа и вдруг сказала: — Ты знаешь, а за меня сегодня в первый раз заступился мальчик, то есть ты.
— Ага, и угодил в лужу, — уныло подхватил я.
— Это не считается, — Наташа подняла очки и осторожно надела мне на нос. — Какие у тебя красивые волосы — мечта любой девчонки.
Я поскорее натянул на голову вязаную шапочку.
— А ты здорово с ними расправилась, — перевел я разговор.
— Для меня это пустяки, — Наташа махнула рукой. — Я знаю прием самбо, дзюдо, джиу-джитсу…
И здесь мы с Наташей поспорили. Она повесила на плечо свою сумку и мою.
— Тебе нельзя ничего нести, — Наташа была непреклонна. — Ты пострадал, ты ослабел.
Вот так мы и появились во дворе — Наташа тащила две сумки да еще поддерживала меня под руку.
К нам бросилась странная бабушка. Во рту у нее торчала незажженная папироса. С бабушкой я познакомился в тот вечер, когда нас посетил с не очень дружественным визитом Наташин отец. Она еще спросила, есть ли у меня спички. Неужели с тех пор бабушке так и не удалось прикурить?
Кстати, чего я ее называю бабушкой. И вовсе она не бабушка. Только волосы у нее седые, а носится по двору, как школьница.
— Что случилось? — подбежав к нам, всплеснула руками бабушка и тут же сама себе ответила: — Все ясно — ты защищал девочку, у тебя, Кирилл, отважное сердце. — И неожиданно спросила: — Наташа, спички есть?
Наташа достала из кармана куртки коробок. Бабушка прикурила и затянулась. Выпустив дым, она внезапно накинулась на Наташу:
— А почему у тебя спички? Может, ты куришь?
— Курю, — вызывающе ответила Наташа. — А вы что делаете?
Бабушка на наших глаза совершила подвиг, она решительно сломала папиросу:
— Давай бросим курить вместе, с сегодняшнего дня? Возьмем пример с мальчишек.
Бабушка показала на меня.
— Ой, заговорила я вас. Наташа, быстрей веди его домой.
У моей двери мы простились. Я хотел проводить Наташу до ее двери, то есть подняться еще на два этажа, но она была против и повторила вновь, что я пострадал, что я ослабел…
— Приходи ко мне, — Наташа протянула мне руку.
— А твой брат? — я ответил ей крепким рукопожатием.
— Я с ним договорюсь, — рассмеялась Наташа.
Как здорово она смеется! Я думаю, что брата Наташа быстро усмирит. Если она трех хулиганов одолела, то неужели не справится с одним и при том близким родственником?
Я изменяю внешность
На мое счастье, папы дома не было. Наверное, пошел на студию. Мне кажется, что на телевидении он нашел себя. Папу хлебом не корми, а дай потрепаться. А на телевидении люди, которые умеют говорить, ценятся высоко.
Я отнес грязное в ванную, умылся и посмотрел на себя в зеркало. И ничего хорошего там не увидел — упитанная физиономия, очки на многострадальном носу, который, кажется, стал еще больше, длинные вьющиеся волосы.
Я посмотрел на себя глазами Наташи. Ну чего, спрашивается, я к ней пристаю? Правда, она сказала, чтобы я к ней приходил, предложила свою дружбу. Но Наташа добрая девочка, она просто меня пожалела.
И сегодня выставила меня героем, а на самом деле я несчастный трус. Когда она рядом со мной, я слышу свист крыльев за спиной и становлюсь отважным.
А без нее я самый обыкновенный трусишка. Я очень боюсь темноты. Если меня остановят в слабо освещенном переулке жулики, я и не подумаю сопротивляться и безропотно отдам все, что они вежливо и настойчиво попросят, и еще от себя добавлю впридачу, лишь бы они поскорее от меня отвязались. Я даже не подумаю спастись от них бегством, то есть, попросту говоря, не сумею задать лататы. И все потому, что такая встреча в обозримом будущем мне не грозит и вот почему — меня днем с огнем не затянешь в темный переулок, не говоря уже про вечер…
Да что там жулики! Я боюсь любой собаки в нашем дворе. Особенно этих маленьких, визжащих от злобы, брызгающих слюной болонок, у которых злости больше, чем веса. Я знаю, что они не укусят, может, они вообще не умеют кусаться, может, у них и зубов нет. Но все равно при виде их раскрытых пастей у меня противно начинают дрожать коленки, словно я не повстречался в полном людей городском дворе с безобидной комнатной собачонкой, а столкнулся в джунглях нос к носу со свирепым тигром.
И я хочу, чтобы на такого труса обратила внимание такая девочка, как Наташа? Да никогда этому не бывать! Надо становиться другим, надо срочно все изменять в своей жизни!
А с чего начать? Как Наташа сказала про мои волосы? Мечта любой девчонки? Вот именно — совершенно девчоночьи кудри.
Итак, решено. Я становлюсь мужчиной и первым делом изменяю внешность.
Я взял ножницы, расческу и бросил решительный взгляд в зеркало на свои кудри. И тут моя рука, державшая ножницы, предательски задрожала.
Я вспомнил, как два года назад пришел домой и объявил:
— Дайте мне рубль!
— Зачем тебе деньги? — спросила мама, любившая во всем порядок.
— Мне Калерия Васильевна сказала, что если я не постригусь, как положено ученику, она меня завтра в школу не пустит, — объяснил я.
— Безобразие, — возмутилась мама, обращаясь к папе. — Мне кажется, что у ребенка прекрасная прическа.
— Они еще не знают, с кем имеют дело, — загадочно произнес папа, взял ребенка, то есть меня, за руку и повел в школу.
В учительской папа увидел классную и осведомился, почему его ребенка заставляют уничтожать такие прекрасные кудри.
Калерия Васильевна смутилась и робко пробормотала, что таково правило, а правила, как известно, одинаковы для всех, и они, учителя, не могут, к сожалению, сделать исключение даже сыну такого популярного человека. Папа тогда уже пару раз появился на голубом экране и сразу привлек симпатию телезрителей и особенно телезрительниц.
Классную поддержал дружный хор учительниц. Папа дождался паузы и вставил свою реплику:
— Это возмутительно — всех стричь под одну гребенку!
От волнения папа пустил петуха. Хор прервался на самой высокой ноте.
Тогда на авансцену, то есть вперед, выдвинулась директор, у которой волосы были безо всяких затей гладко зачесаны назад, а на затылке стянуты в пучок. Чутье подсказало папе, что надо перехватить инициативу, иначе после приговора директора уже ничего изменить не удастся.
Он взял меня за руку и вывел на середину комнаты, как раз туда, куда падал из окна сноп солнечных лучей.
— Я согласен, — вздохнул папа, — правила для того и создаются, чтобы их выполнять.
Елизавета Петровна кивнула, мол, золотые слова.
— Но разве вам не жалко губить такую красоту? — папа взъерошил мне волосы.
Я почувствовал, как солнце запуталось в моих кудрях, заиграло, засверкало в них.
Елизавета Петровна повторила слова классной о правилах, обязательных для всех, но уже без прежней уверенности.
Папа обвел безумным взором учительскую. По-видимому, он решился.
— Вы меня убедили, — папа взял со стола ножницы, — и я хочу совершить сие действо собственными руками.
Папа взмахнул над моей головой ножницами, сверкнувшими в лучах солнца.
Ножницы щелкнули, учительницы ахнули и подались вперед, чтобы предотвратить непоправимое, но было уже поздно.
Я схватился обеими руками за голову. Мне показалось, что папа переборщил и снял с моей головы скальп.
— Зачем вы, право, поспешили, — первой опомнилась директор. — Я думаю, что в порядке исключения вашему сыну можно было оставить его прическу.
— Нет, не уговаривайте меня, я должен исполнить свой долг до конца, — папа поднял над моей головой ножницы.
Я отпрянул от него. На папу набросились учительницы и в мгновение ока обезоружили его, то есть отобрали ножницы. Впрочем, мне показалось, что папа не особенно сопротивлялся. Ножницы Елизавета Петровна спрятала в шкаф, а шкаф заперла на ключ.
Папа тяжело опустился на стул, закрыл лицо руками.
— Что я натворил, — сдерживая рыдания, восклицал папа. — Нет мне прощенья…
Я глянул в зеркало и ахнул. Не пострадало ни единой пряди волос. Как говорится, ни один волос не упал с моей головы.
Елизавета Петровна и Калерия Васильевна принялись тормошить совершенно убитого горем папу. Папа вскочил и увидел меня.
— Наверное, в последний момент дрогнула рука, — искренне огорчился папа.
— Ну и прекрасно, ну и чудесно, — обрадовались учительницы, обступили папу и стали расспрашивать его о театральных премьерах, об актерах и актрисах.
По дороге домой папа не преминул похвастаться:
— Качалов не сыграл бы лучше.
Теперь я знал, что в папе погиб великий актер.
Так я и остался со своей прической, и с того памятного дня больше никто из учителей не покушался на мои кудри.
Я вспоминал во всех подробностях эту историю, а сам безжалостно кромсал волосы.
Я уже почти расправился с девчоночьей прической, когда появился папа.
— Кир, побойся бога, если ты не боишься отца, — взмолился папа.
— Папа, это чей монолог? Из какой трагедии? — огрызнулся я, не прерывая успешно начатого дела.
— Это мой монолог, из моей трагедии, — ответил папа. — И ты виновник всему.
— Папа, я хочу стать настоящим мужчиной, — гордо произнес я. — И это первый шаг.
— А каким будет второй? — озабоченно спросил папа.
— Не знаю, — я опустил руку, сжимающую ножницы, и внимательно поглядел в зеркало.
Папа прав — что я натворил?
Сейчас я был очень похож на ощипанную курицу, которую собрались лишить жизни, но она вырвалась и носится, испуганно кудахтая, по двору.
Между тем папа проник в ванную и вытащил куртку и брюки.
Мне кажется, второй шаг ты уже совершил, — голос папы дрожал.
— Папа, я тебе сейчас все объясню… — попытался я оправдаться.
— Ты обедал? — остановил меня папа.
— Не успел, — я показал на голову.
Папа застонал, а потом усадил меня перед зеркалом и, молча орудуя ножницами и расческой, привел в порядок то, что осталось от моих кудрей.
— Спасибо, — восхитился я. — Отлично постриг.
— Какая голова, такая и прическа, — мрачно бросил папа. — А сейчас обедать.
За столом у нас принято молча есть, он сегодня папа нарушил свой собственный запрет. Он не мог так долго томиться в неизвестности.
— Это все она? — папа многозначительно показал рукой на потолок.
— Ага, — кивнул я, уминая картошку.
— Ну, рассказывай, — велел папа тоном, который не предвещал ничего хорошего.
Я привык говорить папе правду, и только правду, и ничего, кроме правды, потому, как он и просил, рассказал ему все. К тому же я не забывал уплетать очередной папин шедевр, усердно похваливая его при этом.
В другой раз папа расцвел бы от похвал, а сейчас он все больше и больше мрачнел.
— Берегли тебя от дурного влияния улицы, — вздохнул папа, — а тут появилась эта амазонка, и все полетело вверх тормашками…
— Папа, не смей оскорблять Наташу, — вскричал я, — она спасла мне жизнь.
— Она сперва втравила тебя в историю, — стоял на своем папа, — а потом, согласен, спасла. А сон-то оказался вещим!
Я вспомнил, что мне снилось семь ночей подряд. Я протягиваю руки Наташе, как вдруг почва уходит у меня из-од ног, и я оказываюсь на земле. Но ведь там, во сне, эти каверзы подстраивает ее братец, а не Наташа. И вообще последние ночи я сплю как убитый.
— С сегодняшнего дня я против твоих встреч с этой особой, — пылко воскликнул папа. — И категорически против.
— Я и сам не буду больше с ней видеться, — сказал я.
Я поблагодарил папу за вкусный обед и напомнил:
— Давай не будем ждать дня рождения, подари мне сейчас боксерские перчатки.
— Ни сейчас, ни после, — папу всего передернуло. — Кир, все эти дни я мучительно думал. Да, мы живем в суровом веке. Но вся моя жизнь, мои принципы протестуют, я бы сказал, вопиют против боксерских перчаток.
— Папа, в твоем гуманитарном образовании есть существенные пробелы, — поддел я папу.
— Ты считаешь, что добро должно быть с боксерскими перчатками?
— Я считаю, что я должен быть с боксерскими перчатками.
Папа приуныл. Его система воспитания дала трещину.
— Я дал обет, пока не стану самым сильным в нашем дворе, до тех пор не взгляну на даму своего сердца.
Я заразился от папы любовью к пышным фразам и невольно перешел на его язык, думая, что это будет ему приятно, но папа был сегодня не в духе.
— Это чистейшее донкихотство.
— Папа, — не отставал я, — а у нас есть книги о самбо, дзюдо, джиу-джитсу?
— Нет и не будет, — папа был непреклонен.
В нашем доме было полно книг. Каждая комната была буквально завалена книгами. Книги стояли на полках, лежали на столах. Но среди этого книжного половодья не было книг, которые бы помогли мне стать самым сильным.
О том, что со мной произошло, мама, конечно, ничего не узнала. Мы с папой старались не беспокоить маму мелкими житейскими хлопотами. Школьные брюки я отнес в срочную химчистку, а папа постирал куртку.
Вечером мы с папой наблюдали за тем, как медленно движется к маминому рту ложка. Дошла благополучно — можно перевести дух и самим подкрепиться.
— Как дела дома? — не отрывая глаз от газеты, поинтересовалась мама.
— Отлично, — бодро и четко отрапортовал папа.
Еще одна ложка с супом завершила свое путешествие.
— А в школе? — задала новый вопрос мама.
— Превосходно, — я ни секунды не промедлил с ответом.
— Кир, что с тобой? — мама отложила газету и взглянула на меня.
Папа вскочил и засуетился возле мамы.
— Мамочка, пожалуйста, не принимай близко к сердцу.
— Ты постригся, — наконец догадалась мама.
— Да, — на всякий случай я изобразил на своем лице раскаяние, прекрасно зная, что повинную голову меч не сечет.
— Мамочка, не волнуйся, — утешал папа маму, — они быстро отрастут.
— Я совсем не волнуюсь, — спокойно сказала мама. — Наоборот, мне нравится твоя прическа, Кир.
Мне тоже нравится, — вставил я.
— У тебя стал мужественный вид, — похвалила меня мама. — Да, а как простуда?
— Проходит, — небрежно бросил я.
— Ты хочешь сказать, — просиял папа, — что кудри ему не шли?
— Я хочу сказать, — растолковала мама, — что кудри хороши пятилетнему малышу, первоклашке, а мальчику, почти юноше — в самый раз короткая стрижка.
Но папу такие объяснения не устраивали. Он пыхтел, обиженный.
Я подумал, снова не пронесло. Кстати, в последнее время это случается довольно часто.
Я тихонько вышел из кухни, чтобы не мешать родителям выяснять отношения.
Я отнес грязное в ванную, умылся и посмотрел на себя в зеркало. И ничего хорошего там не увидел — упитанная физиономия, очки на многострадальном носу, который, кажется, стал еще больше, длинные вьющиеся волосы.
Я посмотрел на себя глазами Наташи. Ну чего, спрашивается, я к ней пристаю? Правда, она сказала, чтобы я к ней приходил, предложила свою дружбу. Но Наташа добрая девочка, она просто меня пожалела.
И сегодня выставила меня героем, а на самом деле я несчастный трус. Когда она рядом со мной, я слышу свист крыльев за спиной и становлюсь отважным.
А без нее я самый обыкновенный трусишка. Я очень боюсь темноты. Если меня остановят в слабо освещенном переулке жулики, я и не подумаю сопротивляться и безропотно отдам все, что они вежливо и настойчиво попросят, и еще от себя добавлю впридачу, лишь бы они поскорее от меня отвязались. Я даже не подумаю спастись от них бегством, то есть, попросту говоря, не сумею задать лататы. И все потому, что такая встреча в обозримом будущем мне не грозит и вот почему — меня днем с огнем не затянешь в темный переулок, не говоря уже про вечер…
Да что там жулики! Я боюсь любой собаки в нашем дворе. Особенно этих маленьких, визжащих от злобы, брызгающих слюной болонок, у которых злости больше, чем веса. Я знаю, что они не укусят, может, они вообще не умеют кусаться, может, у них и зубов нет. Но все равно при виде их раскрытых пастей у меня противно начинают дрожать коленки, словно я не повстречался в полном людей городском дворе с безобидной комнатной собачонкой, а столкнулся в джунглях нос к носу со свирепым тигром.
И я хочу, чтобы на такого труса обратила внимание такая девочка, как Наташа? Да никогда этому не бывать! Надо становиться другим, надо срочно все изменять в своей жизни!
А с чего начать? Как Наташа сказала про мои волосы? Мечта любой девчонки? Вот именно — совершенно девчоночьи кудри.
Итак, решено. Я становлюсь мужчиной и первым делом изменяю внешность.
Я взял ножницы, расческу и бросил решительный взгляд в зеркало на свои кудри. И тут моя рука, державшая ножницы, предательски задрожала.
Я вспомнил, как два года назад пришел домой и объявил:
— Дайте мне рубль!
— Зачем тебе деньги? — спросила мама, любившая во всем порядок.
— Мне Калерия Васильевна сказала, что если я не постригусь, как положено ученику, она меня завтра в школу не пустит, — объяснил я.
— Безобразие, — возмутилась мама, обращаясь к папе. — Мне кажется, что у ребенка прекрасная прическа.
— Они еще не знают, с кем имеют дело, — загадочно произнес папа, взял ребенка, то есть меня, за руку и повел в школу.
В учительской папа увидел классную и осведомился, почему его ребенка заставляют уничтожать такие прекрасные кудри.
Калерия Васильевна смутилась и робко пробормотала, что таково правило, а правила, как известно, одинаковы для всех, и они, учителя, не могут, к сожалению, сделать исключение даже сыну такого популярного человека. Папа тогда уже пару раз появился на голубом экране и сразу привлек симпатию телезрителей и особенно телезрительниц.
Классную поддержал дружный хор учительниц. Папа дождался паузы и вставил свою реплику:
— Это возмутительно — всех стричь под одну гребенку!
От волнения папа пустил петуха. Хор прервался на самой высокой ноте.
Тогда на авансцену, то есть вперед, выдвинулась директор, у которой волосы были безо всяких затей гладко зачесаны назад, а на затылке стянуты в пучок. Чутье подсказало папе, что надо перехватить инициативу, иначе после приговора директора уже ничего изменить не удастся.
Он взял меня за руку и вывел на середину комнаты, как раз туда, куда падал из окна сноп солнечных лучей.
— Я согласен, — вздохнул папа, — правила для того и создаются, чтобы их выполнять.
Елизавета Петровна кивнула, мол, золотые слова.
— Но разве вам не жалко губить такую красоту? — папа взъерошил мне волосы.
Я почувствовал, как солнце запуталось в моих кудрях, заиграло, засверкало в них.
Елизавета Петровна повторила слова классной о правилах, обязательных для всех, но уже без прежней уверенности.
Папа обвел безумным взором учительскую. По-видимому, он решился.
— Вы меня убедили, — папа взял со стола ножницы, — и я хочу совершить сие действо собственными руками.
Папа взмахнул над моей головой ножницами, сверкнувшими в лучах солнца.
Ножницы щелкнули, учительницы ахнули и подались вперед, чтобы предотвратить непоправимое, но было уже поздно.
Я схватился обеими руками за голову. Мне показалось, что папа переборщил и снял с моей головы скальп.
— Зачем вы, право, поспешили, — первой опомнилась директор. — Я думаю, что в порядке исключения вашему сыну можно было оставить его прическу.
— Нет, не уговаривайте меня, я должен исполнить свой долг до конца, — папа поднял над моей головой ножницы.
Я отпрянул от него. На папу набросились учительницы и в мгновение ока обезоружили его, то есть отобрали ножницы. Впрочем, мне показалось, что папа не особенно сопротивлялся. Ножницы Елизавета Петровна спрятала в шкаф, а шкаф заперла на ключ.
Папа тяжело опустился на стул, закрыл лицо руками.
— Что я натворил, — сдерживая рыдания, восклицал папа. — Нет мне прощенья…
Я глянул в зеркало и ахнул. Не пострадало ни единой пряди волос. Как говорится, ни один волос не упал с моей головы.
Елизавета Петровна и Калерия Васильевна принялись тормошить совершенно убитого горем папу. Папа вскочил и увидел меня.
— Наверное, в последний момент дрогнула рука, — искренне огорчился папа.
— Ну и прекрасно, ну и чудесно, — обрадовались учительницы, обступили папу и стали расспрашивать его о театральных премьерах, об актерах и актрисах.
По дороге домой папа не преминул похвастаться:
— Качалов не сыграл бы лучше.
Теперь я знал, что в папе погиб великий актер.
Так я и остался со своей прической, и с того памятного дня больше никто из учителей не покушался на мои кудри.
Я вспоминал во всех подробностях эту историю, а сам безжалостно кромсал волосы.
Я уже почти расправился с девчоночьей прической, когда появился папа.
— Кир, побойся бога, если ты не боишься отца, — взмолился папа.
— Папа, это чей монолог? Из какой трагедии? — огрызнулся я, не прерывая успешно начатого дела.
— Это мой монолог, из моей трагедии, — ответил папа. — И ты виновник всему.
— Папа, я хочу стать настоящим мужчиной, — гордо произнес я. — И это первый шаг.
— А каким будет второй? — озабоченно спросил папа.
— Не знаю, — я опустил руку, сжимающую ножницы, и внимательно поглядел в зеркало.
Папа прав — что я натворил?
Сейчас я был очень похож на ощипанную курицу, которую собрались лишить жизни, но она вырвалась и носится, испуганно кудахтая, по двору.
Между тем папа проник в ванную и вытащил куртку и брюки.
Мне кажется, второй шаг ты уже совершил, — голос папы дрожал.
— Папа, я тебе сейчас все объясню… — попытался я оправдаться.
— Ты обедал? — остановил меня папа.
— Не успел, — я показал на голову.
Папа застонал, а потом усадил меня перед зеркалом и, молча орудуя ножницами и расческой, привел в порядок то, что осталось от моих кудрей.
— Спасибо, — восхитился я. — Отлично постриг.
— Какая голова, такая и прическа, — мрачно бросил папа. — А сейчас обедать.
За столом у нас принято молча есть, он сегодня папа нарушил свой собственный запрет. Он не мог так долго томиться в неизвестности.
— Это все она? — папа многозначительно показал рукой на потолок.
— Ага, — кивнул я, уминая картошку.
— Ну, рассказывай, — велел папа тоном, который не предвещал ничего хорошего.
Я привык говорить папе правду, и только правду, и ничего, кроме правды, потому, как он и просил, рассказал ему все. К тому же я не забывал уплетать очередной папин шедевр, усердно похваливая его при этом.
В другой раз папа расцвел бы от похвал, а сейчас он все больше и больше мрачнел.
— Берегли тебя от дурного влияния улицы, — вздохнул папа, — а тут появилась эта амазонка, и все полетело вверх тормашками…
— Папа, не смей оскорблять Наташу, — вскричал я, — она спасла мне жизнь.
— Она сперва втравила тебя в историю, — стоял на своем папа, — а потом, согласен, спасла. А сон-то оказался вещим!
Я вспомнил, что мне снилось семь ночей подряд. Я протягиваю руки Наташе, как вдруг почва уходит у меня из-од ног, и я оказываюсь на земле. Но ведь там, во сне, эти каверзы подстраивает ее братец, а не Наташа. И вообще последние ночи я сплю как убитый.
— С сегодняшнего дня я против твоих встреч с этой особой, — пылко воскликнул папа. — И категорически против.
— Я и сам не буду больше с ней видеться, — сказал я.
Я поблагодарил папу за вкусный обед и напомнил:
— Давай не будем ждать дня рождения, подари мне сейчас боксерские перчатки.
— Ни сейчас, ни после, — папу всего передернуло. — Кир, все эти дни я мучительно думал. Да, мы живем в суровом веке. Но вся моя жизнь, мои принципы протестуют, я бы сказал, вопиют против боксерских перчаток.
— Папа, в твоем гуманитарном образовании есть существенные пробелы, — поддел я папу.
— Ты считаешь, что добро должно быть с боксерскими перчатками?
— Я считаю, что я должен быть с боксерскими перчатками.
Папа приуныл. Его система воспитания дала трещину.
— Я дал обет, пока не стану самым сильным в нашем дворе, до тех пор не взгляну на даму своего сердца.
Я заразился от папы любовью к пышным фразам и невольно перешел на его язык, думая, что это будет ему приятно, но папа был сегодня не в духе.
— Это чистейшее донкихотство.
— Папа, — не отставал я, — а у нас есть книги о самбо, дзюдо, джиу-джитсу?
— Нет и не будет, — папа был непреклонен.
В нашем доме было полно книг. Каждая комната была буквально завалена книгами. Книги стояли на полках, лежали на столах. Но среди этого книжного половодья не было книг, которые бы помогли мне стать самым сильным.
О том, что со мной произошло, мама, конечно, ничего не узнала. Мы с папой старались не беспокоить маму мелкими житейскими хлопотами. Школьные брюки я отнес в срочную химчистку, а папа постирал куртку.
Вечером мы с папой наблюдали за тем, как медленно движется к маминому рту ложка. Дошла благополучно — можно перевести дух и самим подкрепиться.
— Как дела дома? — не отрывая глаз от газеты, поинтересовалась мама.
— Отлично, — бодро и четко отрапортовал папа.
Еще одна ложка с супом завершила свое путешествие.
— А в школе? — задала новый вопрос мама.
— Превосходно, — я ни секунды не промедлил с ответом.
— Кир, что с тобой? — мама отложила газету и взглянула на меня.
Папа вскочил и засуетился возле мамы.
— Мамочка, пожалуйста, не принимай близко к сердцу.
— Ты постригся, — наконец догадалась мама.
— Да, — на всякий случай я изобразил на своем лице раскаяние, прекрасно зная, что повинную голову меч не сечет.
— Мамочка, не волнуйся, — утешал папа маму, — они быстро отрастут.
— Я совсем не волнуюсь, — спокойно сказала мама. — Наоборот, мне нравится твоя прическа, Кир.
Мне тоже нравится, — вставил я.
— У тебя стал мужественный вид, — похвалила меня мама. — Да, а как простуда?
— Проходит, — небрежно бросил я.
— Ты хочешь сказать, — просиял папа, — что кудри ему не шли?
— Я хочу сказать, — растолковала мама, — что кудри хороши пятилетнему малышу, первоклашке, а мальчику, почти юноше — в самый раз короткая стрижка.
Но папу такие объяснения не устраивали. Он пыхтел, обиженный.
Я подумал, снова не пронесло. Кстати, в последнее время это случается довольно часто.
Я тихонько вышел из кухни, чтобы не мешать родителям выяснять отношения.
Всеобщее посмешище
Утром я посмотрел на свой нос и остался доволен. Нос сохранил статус-кво, то есть не уменьшился, к сожалению, и не увеличился, к счастью. А короткая стрижка сегодня мне шла еще больше, чем вчера.
В хорошем расположении духа я потопал в школу. Чудак, если бы я знал, что меня ждет, я бы уехал, куда очки глядят, или еще дальше.
На первом же уроке я стал замечать неладное. То и дело кто-нибудь из моих одноклассников оборачивался и бросал на меня выразительные взгляды. Честно скажу, что поначалу мне это любопытство было приятно. Ведь я никогда, к сожалению, не был популярной личностью, не купался в лучах славы. Я быстро понял, почему стал пользоваться всеобщим вниманием. Я изменил внешность, и, по существу, в классе появился новый человек, и всем захотелось с ним познакомиться.
Но вскоре назойливое любопытство одноклассников стало меня раздражать, а к концу урока и тревожить. Дело в том, что взгляды, которые бросали на меня ребята, были весьма странные. Если оборачивался мальчишка, он строил рожу. А если девчонка, то зажимала рот, чтобы не прыснуть со смеху.
На переменке все стало ясно. Мою новую прическу никто и не заметил. Меня окружили девчонки и с деланным сочувствием стали ощупывать, словно врачи безнадежно больного.
— Косточки вроде целы.
— Глазоньки еще видят.
— А головка варит или нет?
Я рассвирипел и отпихнул их.
— Что вы пристали к человеку?!
Девчонки отпрянули, а потом снова взяли меня в кольцо.
— Смотрите, — ехидно протянула Лялька, — он дерется, как лев.
Девчонки дружно засмеялись, а Света пожалела меня:
— Бедный носик — ему больше всего досталось.
Я в испуге схватился за свой нос. Что за ерунда — столько дней подряд изгаляться над моим носом.
— Ха-ха! — передразнил я девчонок. — Так смешно, что плакать хочется.
— Как тут не заплакать, — с постным лицом промолвила Алла, — если девчонка, в которую ты безумно влюблен, расквасила тебе нос.
Я похолодел. Девчонки так и покатились со смеху и быстро разбежались. Так вот оно что! Девчонки узнали, что Наташа разбила мне нос. Но кто им сказал? Наташа? Нет, никогда не поверю.
Ее братец — больше некому. Да, он единственный человек, который знал тайну разбитого носа. Но каким образом братец мог рассказать девчонкам?
Так я стал всеобщим посмешищем. То есть буквально все надо мной смеялись. Мальчишки показывали на меня пальцами и хохотали. Девчонки шушукались и хихикали.
А мне хотелось одного — удрать из школы, сломя голову, не разбирая дороги. Но я удержался, хотя мне было очень плохо.
Раньше каждую переменку Наташа исчезала от меня, а я носился за ней как угорелый по школе, рыскал во дворе. Теперь все было наоборот. Едва звенел звонок, я срывался с места и удирал. Мне не хотелось видеть никого из одноклассников, а больше всего Наташу.
Я преодолел не одну сотню метров, я опускался и взлетал по лестницам. Попутно я узнал, какая большая наша школа. Если сложить все коридоры вместе, получится половина экватора.
Теперь мне надо было придумать, как улизнуть от Наташи после уроков. А что она увяжется за мной, я ни капельки не сомневался.
Я промучился весь урок в поисках выхода. Минут за пять до конца урока меня осенило. Вы смеетесь надо мной, какой я побитый. Так я из этого извлеку для себя выгоду.
Последний урок была история, а историчкой у нас была директор.
— Елизавета Петровна, — я поднял руку. — Я плохо себя чувствую, наверное, заболел. Отпустите меня домой.
Чтобы придать достоверность своим словам, я застонал. По классу побежали смешки.
— Ребята, не вижу повода для веселья, — строго сказала директор. — Вашему товарищу больно, а вы…
Лучше бы Елизавета Петровна этого не говорила, потому что весь класс так и покатился со смеху.
— Иди, Кирилл, — отпустила меня Елизавета Петровна, — а с вами ребята, я вынуждена буду поговорить…
Я быстро сложил книги в сумку и покинул класс. На улице я вздохнул полной грудью. Наконец-то этот кошмар кончился.
Куда мне податься? Домой неохота. На стадион? Только не туда. Не очень веселые воспоминания связаны у меня со стадионом. Пойду в парк. Там сейчас мало народу, а мне как раз никого не хочется видеть.
Я свернул на покрытую булыжником улицу и направился к мостику, перекинутому через речку. На мостике я остановился и поглядел на рыбаков, сидевших на льду.
Неожиданно кто-то ловким движением стащил у меня с плеча сумку. Я обернулся — передо мной стояла смеющаяся Наташа.
— Как ты здесь очутилась? — я был ошеломлен.
Наташа вдоволь полюбовалась произведенным эффектом, а потом объяснила:
— Я испугалась, у тебя был такой несчастный вид, и попросила Елизавету Петровну: «Можно я провожу Кирилла, а то он сам не дойдет».
— Ты так и сказала: «… а то он сам не дойдет»? — едва дыша, прошептал я.
— Так и сказала, — ответила Наташа и спросила: — Тебе плохо?
— Лучше не бвыает, — мрачно заметил я, — а что было после того, как ты сказала?
— Ничего, Елизавета Петровна меня отпустила, и вот я здесь.
Нет, Наташа определенно с Луны свалилась — ничего не понимает. Представляю, что там было после того, как Наташа вызвалась проводить меня. Какой поднялся хохот. Правда, Елизавета Петровна не дала им разгуляться, но потом, когда урок кончился, мальчишки и девчонки позубоскалили всласть, перемыли наши косточки.
Мы брели уже по аллее. Наш парк когда-то был самым настоящим лесом. А потом город окружил лес и превратил его в парк. Лесные дорожки стали асфальтированными аллеями, вдоль которых были расставлены скамейки.
Мы с Наташей очутились на дикой аллее. Она была совсем как лесная тропинка. Мы шли, спотыкаясь о корни деревьев, вдоль и поперек исполосовавших аллею. Под нашими ногами хрустел ледок.
Наташа как взяла у меня сумку, так и несла сразу две — мою и свою.
— Отдай, — попросил я. — Я сам понесу.
— Ты сегодня больной, — напомнила Наташа и добавила: — И совсем неразговорчивый.
Я ничего не сказал, а, сунув руки в карманы, пошел вперед.
— И вообще удираешь от меня целый день, как заяц, — в Наташином голосе прозвучала обида. — А мне надо с тобой поговорить, — Наташа повернулась ко мне боком. — Я не знаю, что со мной происходит. Я сегодня другая, чем была вчера. А завтра я буду совсем иной… Мне кажется, что я меняю кожу.
— Кошки не меняют кожу, — буркнул я.
Я знаю, — сказала Наташа, и в ее зеленых глазах появились слезы, — но мне больно и хочется плакать.
Я растерялся и не знал, что ответить Наташе.
— Ой, мама, — воскликнула Наташа, плюхнула сумки прямо на землю и кинулась к аллее, на которую выходила наша тропинка.
Не сделав и двух шагов, Наташа остановилась. Я подошел к ней.
Наташина мама прогуливалась не одна. С нею был мужчина в светлом плаще и коричневом берете.
— Кто это? — спросила Наташа у меня, словно я и вправду обязан был знать все. Но на этот раз Наташа не ошиблась. Мужчина в берете показался мне удивительно знакомым. А когда я навел на мужчину свои подзорные трубы, свои бинокли, а попросту очки, я узнал папу.
В хорошем расположении духа я потопал в школу. Чудак, если бы я знал, что меня ждет, я бы уехал, куда очки глядят, или еще дальше.
На первом же уроке я стал замечать неладное. То и дело кто-нибудь из моих одноклассников оборачивался и бросал на меня выразительные взгляды. Честно скажу, что поначалу мне это любопытство было приятно. Ведь я никогда, к сожалению, не был популярной личностью, не купался в лучах славы. Я быстро понял, почему стал пользоваться всеобщим вниманием. Я изменил внешность, и, по существу, в классе появился новый человек, и всем захотелось с ним познакомиться.
Но вскоре назойливое любопытство одноклассников стало меня раздражать, а к концу урока и тревожить. Дело в том, что взгляды, которые бросали на меня ребята, были весьма странные. Если оборачивался мальчишка, он строил рожу. А если девчонка, то зажимала рот, чтобы не прыснуть со смеху.
На переменке все стало ясно. Мою новую прическу никто и не заметил. Меня окружили девчонки и с деланным сочувствием стали ощупывать, словно врачи безнадежно больного.
— Косточки вроде целы.
— Глазоньки еще видят.
— А головка варит или нет?
Я рассвирипел и отпихнул их.
— Что вы пристали к человеку?!
Девчонки отпрянули, а потом снова взяли меня в кольцо.
— Смотрите, — ехидно протянула Лялька, — он дерется, как лев.
Девчонки дружно засмеялись, а Света пожалела меня:
— Бедный носик — ему больше всего досталось.
Я в испуге схватился за свой нос. Что за ерунда — столько дней подряд изгаляться над моим носом.
— Ха-ха! — передразнил я девчонок. — Так смешно, что плакать хочется.
— Как тут не заплакать, — с постным лицом промолвила Алла, — если девчонка, в которую ты безумно влюблен, расквасила тебе нос.
Я похолодел. Девчонки так и покатились со смеху и быстро разбежались. Так вот оно что! Девчонки узнали, что Наташа разбила мне нос. Но кто им сказал? Наташа? Нет, никогда не поверю.
Ее братец — больше некому. Да, он единственный человек, который знал тайну разбитого носа. Но каким образом братец мог рассказать девчонкам?
Так я стал всеобщим посмешищем. То есть буквально все надо мной смеялись. Мальчишки показывали на меня пальцами и хохотали. Девчонки шушукались и хихикали.
А мне хотелось одного — удрать из школы, сломя голову, не разбирая дороги. Но я удержался, хотя мне было очень плохо.
Раньше каждую переменку Наташа исчезала от меня, а я носился за ней как угорелый по школе, рыскал во дворе. Теперь все было наоборот. Едва звенел звонок, я срывался с места и удирал. Мне не хотелось видеть никого из одноклассников, а больше всего Наташу.
Я преодолел не одну сотню метров, я опускался и взлетал по лестницам. Попутно я узнал, какая большая наша школа. Если сложить все коридоры вместе, получится половина экватора.
Теперь мне надо было придумать, как улизнуть от Наташи после уроков. А что она увяжется за мной, я ни капельки не сомневался.
Я промучился весь урок в поисках выхода. Минут за пять до конца урока меня осенило. Вы смеетесь надо мной, какой я побитый. Так я из этого извлеку для себя выгоду.
Последний урок была история, а историчкой у нас была директор.
— Елизавета Петровна, — я поднял руку. — Я плохо себя чувствую, наверное, заболел. Отпустите меня домой.
Чтобы придать достоверность своим словам, я застонал. По классу побежали смешки.
— Ребята, не вижу повода для веселья, — строго сказала директор. — Вашему товарищу больно, а вы…
Лучше бы Елизавета Петровна этого не говорила, потому что весь класс так и покатился со смеху.
— Иди, Кирилл, — отпустила меня Елизавета Петровна, — а с вами ребята, я вынуждена буду поговорить…
Я быстро сложил книги в сумку и покинул класс. На улице я вздохнул полной грудью. Наконец-то этот кошмар кончился.
Куда мне податься? Домой неохота. На стадион? Только не туда. Не очень веселые воспоминания связаны у меня со стадионом. Пойду в парк. Там сейчас мало народу, а мне как раз никого не хочется видеть.
Я свернул на покрытую булыжником улицу и направился к мостику, перекинутому через речку. На мостике я остановился и поглядел на рыбаков, сидевших на льду.
Неожиданно кто-то ловким движением стащил у меня с плеча сумку. Я обернулся — передо мной стояла смеющаяся Наташа.
— Как ты здесь очутилась? — я был ошеломлен.
Наташа вдоволь полюбовалась произведенным эффектом, а потом объяснила:
— Я испугалась, у тебя был такой несчастный вид, и попросила Елизавету Петровну: «Можно я провожу Кирилла, а то он сам не дойдет».
— Ты так и сказала: «… а то он сам не дойдет»? — едва дыша, прошептал я.
— Так и сказала, — ответила Наташа и спросила: — Тебе плохо?
— Лучше не бвыает, — мрачно заметил я, — а что было после того, как ты сказала?
— Ничего, Елизавета Петровна меня отпустила, и вот я здесь.
Нет, Наташа определенно с Луны свалилась — ничего не понимает. Представляю, что там было после того, как Наташа вызвалась проводить меня. Какой поднялся хохот. Правда, Елизавета Петровна не дала им разгуляться, но потом, когда урок кончился, мальчишки и девчонки позубоскалили всласть, перемыли наши косточки.
Мы брели уже по аллее. Наш парк когда-то был самым настоящим лесом. А потом город окружил лес и превратил его в парк. Лесные дорожки стали асфальтированными аллеями, вдоль которых были расставлены скамейки.
Мы с Наташей очутились на дикой аллее. Она была совсем как лесная тропинка. Мы шли, спотыкаясь о корни деревьев, вдоль и поперек исполосовавших аллею. Под нашими ногами хрустел ледок.
Наташа как взяла у меня сумку, так и несла сразу две — мою и свою.
— Отдай, — попросил я. — Я сам понесу.
— Ты сегодня больной, — напомнила Наташа и добавила: — И совсем неразговорчивый.
Я ничего не сказал, а, сунув руки в карманы, пошел вперед.
— И вообще удираешь от меня целый день, как заяц, — в Наташином голосе прозвучала обида. — А мне надо с тобой поговорить, — Наташа повернулась ко мне боком. — Я не знаю, что со мной происходит. Я сегодня другая, чем была вчера. А завтра я буду совсем иной… Мне кажется, что я меняю кожу.
— Кошки не меняют кожу, — буркнул я.
Я знаю, — сказала Наташа, и в ее зеленых глазах появились слезы, — но мне больно и хочется плакать.
Я растерялся и не знал, что ответить Наташе.
— Ой, мама, — воскликнула Наташа, плюхнула сумки прямо на землю и кинулась к аллее, на которую выходила наша тропинка.
Не сделав и двух шагов, Наташа остановилась. Я подошел к ней.
Наташина мама прогуливалась не одна. С нею был мужчина в светлом плаще и коричневом берете.
— Кто это? — спросила Наташа у меня, словно я и вправду обязан был знать все. Но на этот раз Наташа не ошиблась. Мужчина в берете показался мне удивительно знакомым. А когда я навел на мужчину свои подзорные трубы, свои бинокли, а попросту очки, я узнал папу.