Излишне было говорить, что они совершали это путешествие верхом. На равнинах Пузты не передвигаются иначе.
Военные мундиры на них вполне соответствовали нынешней обстановке. Правда, их одежда совершенно отличалась от той, что обычно носят в этой стране в мирное время, когда крестьяне пасут своих свиней, а пастухи едут галопом вслед за своими стадами диких жеребцов и крупного рогатого скота. Но теперь в Араде размещался штаб Венгерской армии, и дороги вокруг него ежечасно топтали сапоги солдат армии Гонведа и копыта гусарских лошадей.
Армия патриотов силой менее тридцати тысяч солдат выдвинулась в Вилагос, чтобы встретить там австро-русскую армию, в четыре раза превосходящую их по численности; генерал Георгий командовал с одной стороны, и Рюдигер – с другой.
Два вышеупомянутых всадника достигли Арада накануне вечером, прибыв с Запада. Они приехали слишком поздно, не успев выступить вместе с армией патриотов, и вот теперь, на рассвете, спешили догнать ее.
Их униформа, как мы уже отмечали, не походила ни на один из видов одежды, которую носят обычно венгры. Не походила она также ни на любой из видов военной амуниции, которую можно увидеть на их врагах из армии союзников. Оба они были одеты почти одинаково: простые темно-синие пиджаки, панталоны с золотым шнурком ярко-синего цвета и полосатые фуражки.
Вооружены они были револьверами Кольта – в то время еще мало известными, – находившимися на изношенном поясном ремне, стальными саблями, удобно подвешенными на бедрах, и короткоствольными винтовками Джагера, бандольерами, позади них; их снаряжение выглядело достаточно воинственно, – очевидно, что эти два путешественника собирались принять участие в войне.
Об этом говорили также их беспокойные взгляды, устремленные вперед, и путь, по которому они гнали своих лошадей, словно опасаясь опоздать к началу сражения.
Их отличала разница в возрасте: одному из них было более сорока, в то время как другому около двадцати пяти.
– Не нравятся мне эти окрестности Арада, – сказал старший, когда они через какое-то время остановились, чтобы дать лошадям передохнуть.
– Почему, Граф?
– Кажется, в воздухе скопились отрицательные заряды – своего рода всеобщее недоверие.
– Недоверие к чему или к кому?
– К Георгию. Я видел, что люди потеряли доверие к нему. Они даже подозревают, что он – предатель и думает о капитуляции врагу.
– Как! Георгий – их любимый генерал!? Разве это не так?
– В старой армии – да. Но не в армии нового призыва. По-моему, с ним произошла самая неприятная история, какая только могла случиться. Это старая неприязнь регулярных солдат к добровольцам. Он ненавидит солдат Гонведа и Кошута, создавшего это войско, так же, как в нашей маленькой Мексиканской перестрелке были натянутые отношения между выпускниками Вест-Поинта и недавно сформированными полками.
Тысячи ослов как в Венгрии, так и в Соединенных Штатах, полагают, – чтобы стать солдатом, человек должен пройти некое обучение по традиционной, установившейся методике, – они забывают о Кромвеле из Англии, Джексоне из Америки и о многих других, которые подобное обучение не проходили. Итак, эти средние умы, привыкшие к подобным мыслям, полагают, что Георгию следует доверять только потому, что уже служил когда-то офицером в Австрийской регулярной армии, вот поэтому они и поручили ему ведение нынешней компании без всяких сомнений. Но я-то хорошо его знаю. Мы вместе обучались в военной школе. Это хладнокровный и коварный товарищ, с головой химика и сердцем алхимика. Из себя он ничего не представляет. Блестящие победы, достигнутые венграми, – а они на самом деле были блестящими, – это энтузиазм пламенных мадьяров и заслуга таких генералов, как Наги Сандор, Дамджанич и Гуйон. Нет никаких сомнений, что после успехов на Верхнем Дунае армия патриотов была способна без всякого риска дойти до Вены, и там смогла бы продиктовать свою волю Австрийской Империи. Охваченные паникой войска императора полностью освободили дорогу, и вот, вместо того чтобы преследовать врага, как сообщали в новостях, победивший генерал со своей армией повернул обратно, чтобы приступить к осаде крепости Офен! Чтобы захватить незначительный гарнизон менее чем из шести тысяч солдат! Шесть недель было потрачено на эту абсурдную осаду, вопреки советам Кошута, который никогда не отказывался от мысли поскорее начать поход на Вену. Но Георгий делал только то, чего как раз желали австрийцы, – он дал северным союзникам время, чтобы прийти на помощь врагам, и они пришли.
– Но Кошут ведь был командующим армией – Главнокомандующим! Разве он не мог отдать команду к походу на Вену, о котором ты говоришь?
– Да, формально он командовал всеми, он мог дать команду, но фактически ему не подчинялись. Георгий сумел подорвать его влияние, настраивая военных против него – то есть тех из них, кто имел зуб на Кошута, старых вояк, кого он настроил против новых налогов и Гонведа. «Кошут – не солдат, он всего лишь адвокат», – сказали они, и этого было достаточно. При всем при этом Кошут дал гораздо больше доказательств владения военным искусством и искусного руководства военными действиями, чем Георгий и вся его клика. Он организовал двухсоттысячную армию, вооружил и оборудовал ее. И все это он создал абсолютно на пустом месте! У патриотов имелось только две сотни фунтов пороха и явно недостаточное количество оружия, когда все это начиналось. Но отыскалась селитра, и железо было выплавлено, и орудия были доставлены. Да, за каких-нибудь три месяца появилась сильная армия, такая же как у Наполеона, и этим можно было гордиться. Мой дорогой капитан, это – лучшее доказательство гениальности военного, чем в победа в дюжине сражений. Все это сделал один Кошут. Он сам делал все это, каждую мелочь. Луи Кошут не генерал, так оно и есть! На самом деле, не было еще ни одного такого гения, включая Наполеона. Даже в последней истории с Офеном, как теперь ясно, он был прав; и они обязаны были прислушаться к его призыву «На Вену!»
– Да, теперь ясно, что это была неудача, грубая ошибка.
– Не так уж и ясно, Капитан, не так уж и ясно. Мне очень жаль, но это не так. Есть причины опасаться, что все это гораздо хуже.
– Что ты хочешь сказать, Граф?
– Я хочу сказать, что это измена.
– Измена!?
– Да, возвращение назад с целью бессмысленной осады – это очень напоминает измену. И все эти постоянные отступления правого фланга у Тейса, без того, чтобы перейти его и совершить бросок на Сандор. Каждый день армия буквально тает, уменьшаясь на тысячи! Черт побери! Если это действительно так, наша долгая поездка бессмысленна, и несчастная Свобода скоро вступит в свое последнее безнадежное сражение на равнинах Пузты, возможно, последнее и для всей Европы! Ах!
И, завершив свою речь этим восклицанием, Граф вонзил шпоры в бока лошади и пустил ее галопом, как будто решил принять участие в той самой последней безнадежной борьбе.
Более молодой его спутник, вдохновленный, по-видимому, тем же самым импульсом, быстро поскакал следом.
Эта скачка галопом продолжалась, пока не показались крыши домов Вилагос, рассеянных среди рощ маслин и акаций, покрывавших равнину Пузты.
note 10 свободно развевались по ветру вслед за гусарами.
– Стой, кто идет? – раздался резкий окрик караульного на мадьярском языке, и солдат в одежде Гонведа показался на пороге хижины пастуха. Это был представитель отряда охраны, размещавшейся внутри дома.
– Друзья! – ответил австрийский Граф на том же самом языке, на котором его окликнули. – Друзья по общему делу. Да здравствует Кошут!
При этих волшебных словах солдат опустил карабин, и полдюжины его товарищей вышли из дома и приблизились к вновь прибывшим.
После чего, не тратя времени на долгие разговоры, Граф и его спутник направились в штаб, в Арад, сопровождаемые криками «Да здравствует Кошут!»
ГЛАВА XXVII. СЛОМАННЫЕ МЕЧИ
Через полтора часа Граф Розенвельд и Капитан Майнард достигли Вилагоса – чтобы уложиться в указанное время, им нужно было скакать достаточно быстро – и въехали в лагерь Венгерской армии.
Они остановились прямо в его центре, перед шатром, где располагался главнокомандующий. Они пришли как раз вовремя, чтобы стать свидетелями замечательной сцены, как нельзя характеризующей положение дел в армии.
Вокруг них собрался офицерский состав всех видов и родов войск. Они собирались в группы и беседовали, взволнованно и нервно, одновременно и поочередно, торопливо перебивая один другого.
Все говорило о подготовке к сражению, но создавалось впечатление, что имелся некий сдерживающий момент. Об этом можно было судить по нахмуренным взглядам и мятежному бормотанию.
В отдалении слышался несмолкающий гул артиллерии.
Они хорошо знали, откуда он идет и что это означает. Они знали, что сражение происходит в Темесваре, где Наги Сандор со своим героическим, но поредевшим корпусом сдерживает превосходящую армию Рюдигера.
Да, их лучший и любимый товарищ, Наги Сандор, прекрасный офицер кавалерии – в свое время даже во Франции его считали вторым по силе саблистом-рубакой, – вел этот неравный бой!
Мысль об этом и вызывала хмурые взгляды и недовольное роптание.
Подойдя к группе офицеров, Граф попросил разъяснений. Эти офицеры были в униформах гусаров и выглядели более возбужденными, чем другие.
Один из них выскочил вперед и пожал руку Графа, воскликнув:
– Розенвельд!
Это был старый товарищ, узнавший своего друга.
– У вас есть какая-то проблема? – спросил Граф прежде, чем ответил на приветствие. – Что у вас происходит, мой дорогой друг?
– Вы слишите эти пушки?
– Конечно, слышу.
– Это храбрый Сандор ведет смертельный бой. А этот специалист сражаться по картам не дает нам приказа прийти ему на помощь! Он расположился внутри своей палатки как некий Оракл Дельфийский. Немой к тому же, потому что он ни на что не реагирует. Поверишь ли ты, Розенвельд, но мы подозреваем его в измене!
– Если это действительно так, – ответил Граф, – то вы наивные глупцы, что ждете его приказов. Вы должны выступить без его приказаний. Со своей стороны скажу, что я, также как и мой друг, не буду оставаться здесь, в то время как битва происходит там. По той же причине, что и вы; мы как раз и приехали сюда, преодолев несколько тысяч миль, чтобы обнажить свои мечи. Мы прибыли слишком поздно, чтобы участвовать в баденском деле; и мы не хотели бы проторчать здесь, с вами, и снова разочароваться. Ну, Майнард! Нам больше здесь, в Вилагос, делать нечего. Разрешите нам отправиться в Темесвар!
Сказав все это, Граф быстрым шагом направился назад, к своей лошади, все еще оседланной, капитан последовал его примеру. Но прежде чем они успели взобраться на коней, возникла сцена, которая заставила их остановиться рядом с лошадьми, держа поводья в руках.
Офицеры-гусары, некоторые из которых были более высокого ранга, генералы и полковники, услышали слова Розенвельда. Друг Графа передал им содержание его речи.
Достаточно им было уловить лишь краткую суть его слов, чтобы решиться на более смелые действия. Эти слова были подобны нагретому докрасна пеплу внутри бочки с порохом, и почти мгновенно произошел взрыв.
– Георгий должен отдать приказ! – закричали они все разом, – или мы выступим без этого. Что скажете, товарищи?
– Мы все согласны! – отреагировал хор голосов; говорившие брали в руки оружие и направлялись к палатке главнокомандующего.
– Послушайте! – сказал их лидер, старый генерал с металлически-серыми усами и бакенбардами, протянувшимися до ушей. – Слышите этот гул? Это пушки Рюдигера. Мне слишком хорошо знаком их проклятый язык. У Сандора было мало боеприпасов, а теперь они совсем закончились. Он вынужден будет отступить.
– Мы остановим его отступление! – воскликнула одновременно дюжина бойцов. – Разрешите нам потребовать приказ, чтобы выступить! Вперед, к его палатке, товарищи! К его палатке!
Невозможно было ошибиться, к какой палатке следует идти, и офицеры-гусары, продолжая кричать, устремились к шатру, другие же группы – за ними, и вскоре все они плотно обступили палатку главнокомандующего.
Несколько офицеров вошли внутрь, им удалось проникнуть туда благодаря громким словам и уговорам.
Но вот они вышли, и с ними вышел Георгий. Он выглядел бледным и наполовину испуганным, хотя, возможно, это был не просто страх, а сознание своей вины.
Но у него сохранилось достаточно присутствия духа, чтобы скрыть это.
– Товарищи! – сказал он, обращаясь к собравшимся. – Дети мои! Я надеюсь, что вы можете положиться на меня. Не я ли рисковал своей жизнью ради нашего общего дела – ради нашей любимой Венгрии? Я говорю вам, что нам нет никакого резона сейчас выступать. Это будет безумием и окончится плачевно. Мы здесь находимся в выгодном положении. Мы должны укреплять и защищать нашу позицию. Поверьте мне, это наше единственное спасение.
Его речь, столь убедительная и искренняя, произвела впечатление на мятежников. Кто мог сомневаться в этом человеке, хотя он и скомпрометировал себя в австрийском деле?
Но старый офицер, который привел их сюда, не остановился на этом.
– Ну что ж, тогда! – крикнул он, чувствуя, что они готовы сдаться, – тогда я буду защищать это вот так!
С этими словами он выдернул саблю из ножен и, схватив за рукоятку и лезвие, резким движением сломал ее о колено, а обломки бросил на землю!
Это был друг Розенвельда.
Его примеру последовали и другие, сопровождая это проклятиями и слезами. Да, сильные мужчины, старые солдаты, герои в этот день, в Вилагосе, плакали.
Граф снова поставил ногу на стремя, но тут раздался крик из-за пределов лагеря, который снова заставил Розенвельда остановиться. Все напрягли слух, стараясь услышать, кто кричал и почему. Кричал не наблюдатель, крик раздавался извне.
Вдали показались бегущие люди. Они бежали беспорядочно, группами, рассеявшись в длину на большое расстояние, их флаги волочились по земле. Это были остатки корпуса, героически защищавшего Темесвар. Их доблестный командир был с ними, в арьергарде, все еще сражаясь буквально за каждый метр и преследуемый кавалерией Рюдигера!
Старый солдат не успел еще пожалеть о том, что так поздно сломал свой меч, когда головной отряд переместился на улицы Вилагоса, и вскоре после этого туда вошла и последняя группа отступающих.
Это была заключительная сцена борьбы за Венгерскую независимость!
Впрочем, нет! Мы ведем хронику этих событий недостаточно последовательно. Была еще одна сцена – совсем другая, которая вошла в историю, и которая, несмотря на длительное время, прошедшее после этого события, вспоминается с грустью и болью.
Я не задавался целью написать хронологию Венгерской войны – героической борьбы венгров за независимость; их доблесть и преданность идеям Свободы не шло ни в какое сравнение с другими подобными войнами. Иначе мне пришлось бы детально описывать все уловки и отговорки, к которым прибегал предатель Георгий, чтобы обмануть предаваемых им героев и обеспечить свою безопасность, – предоставляю сделать это их бесчестным врагам. Я хочу только упомянуть о страшном утре дня шестого октября, когда тринадцать офицеров – руководителей этой борьбы, каждый из которых имел на своем счету немало побед на поле боя, были повешены, как обычные разбойники или убийцы!
Среди них был храбрый Дамджанич, повешенный несмотря на то, что уже лишился ноги; тихий серьезный Перезель; благородный Аулих; и, самое печальное, – блестящий герой Наги Сандор! Это был воистину ужасный акт мести – казнь через повешение героев, каких мир не знал прежде!
Какой контраст между этой жестокостью монархов, руководимых низменными чувствами и ненавистью к революционерам, и помилованием, которое в последнее время было даровано республиканцам – предводителям бунта безо всякой причины!
Майнард и Розенвельд не остались в стране и избежали участи жертв этого трагического финала. Графу грозила опасность на Венгерской земле – тем более, что она вскоре вошла в состав Австрии, – и с тяжелым сердцем оба революционных лидера обратили свои взоры на Запад, с грустью зачехлив свое оружие, которое уже не сможет пролить кровь предателя или тирана!
ГЛАВА XXVIII. В ПОИСКАХ ТИТУЛА
– Мне до-смерти надоела Англия – да, надоела!
– Но, кузена, ты говорила то же самое про Америку!
– Нет, только про Ньюпорт. И даже если я говорила, какое это имеет значение? Я жалею, что вернулась сюда. Куда-нибудь в другую страну, только не сюда, не к этим булям и бульдогам. Дайте мне Нью-Йорк или любой город в мире.
– Ах! Я с тобой согласна в этом – мне нравятся те же города, что и тебе.
Говорившей первой была Джулия Гирдвуд, а ее собеседницей – Корнелия Инскайп.
Обе они находились в прекрасных апартаментах – тех, что размещаются в гостинице «Кларендон», в Лондоне.
– Да, – отвечала первая собеседница, – там каждый может найти для себя подходящее общество, это не элита, которая так щепетильна в выборе друзей. Здесь нет никого – абсолютно никого – вне пределов аристократического круга. Эти жены и дочери лавочников, с которыми мы постоянно имеем дело, богатые и важные персоны, меня просто не выносят. Они думают только о своих королях.
– Да, это так.
– И я говорю тебе, Корнелия, что если только супруга пэра, или кто-то еще с титулом «леди» встретится им на пути, они запомнят об этом на всю жизнь и каждый день будут говорить о своих связях. Вспомни хотя бы этого старого банкира, о котором рассказывала мама и у которого мы обедали на днях. Он хранит одну из тапочек королевы в стеклянной коробке, и эту коробку он поместил на видном месте в гостиной, на каминной полке! И с каким удовольствием этот старый сноб рассказывает об этом! Как он пришел, чтобы приобрести это, сколько он за это заплатил и какую замечательную и ценную семейную реликвию он оставил своим детям – такую же снобистскую как он сам! Тьфу! Это поклонение вещам невыносимо! У американских лавочников нет ничего подобного. Даже самые скромные владельцы магазинов не опустились бы до такого!
– Верно, верно! – согласилась Корнелия, которая вспомнила своего отца, скромного владельца магазина в Поукипси, и она знала, что он также не опустился бы до этого.
– Да, – продолжила Джулия, возвращаясь к основной теме, – из всех городов мира мне нравится только Нью-Йорк. Я могу сказать о нем, как Байрон говорил об Англии: «Несмотря на все его недостатки, я все же его люблю!», хотя я думаю, что когда великий поэт сочинял эту строку, он, возможно, очень устал от Италии и от глупой Контессы Гуичьоли.
– Ха-ха-ха! – засмеялась кузина из Поукипси, – эта девушка точно ты, Джулия! Но я рада, что ты так любишь наш дорогой Нью-Йорк.
– Кто же его не любит, с его веселыми, приятными людьми, не унывающими никогда? У него есть много недостатков, я допускаю, плохая мэрия и процветающая политическая коррупция. Но это всего лишь пятна на коже общественной жизни, пятна, проступающие наружу, и рано или поздно они будут выведены. Его большое и щедрое ирландское сердце все еще не испорчено пагубными пороками.
– Браво! Браво! – закричала Корнелия, вскакивая с места и хлопая в ладоши своими маленькими ручками. – Я очень рада, кузина, услышать от тебя такие добрые слова об Ирландии!
Стоит напомнить, что она была дочерью ирландца.
– Да, – сказала Джулия в третий раз. – Из всех городов больше всего мне по душе Нью-Йорк! Я убеждена, что это самый прекрасный город в мире!
– Не торопись со своими выводами, любовь моя! Подожди, ты еще не видела Париж! Возможно, после посещения Парижа ты изменишь свое мнение!
Это сказала миссис Гирдвуд, войдя в комнату и услышав от своей дочери последнюю из хвалебных фраз в адрес Нью-Йорка.
– Я уверена, что не изменю, мама. Так же как и ты. Мы увидим в Париже то же самое что и в Лондоне, тот же эгоизм, те же самые социальные различия, то же самое поклонение вещам. Я думаю, все монархические страны одинаковы.
– О чем ты говоришь, дитя мое? Франция теперь республика.
– Хороша республика, с племянником Императора в роли Президента – точнее говоря, диктатора! Ежедневно, как пишут газеты, он урезает права граждан!
– Хорошо, дочь моя, но с этим мы ничего не можем поделать. Без сомнения, мы видим, как остужают горячие революционные головы, и Наполеон, наверное, имеет большой опыт в этом деле. Я уверена, что мы найдем Париж очень приятным местом нашего путешествия. Старинные титулованные семейства, чтобы не допустить новой революции, снова поднимают голову. Все говорит о том, что там вводятся новые правила. Мы не можем упустить такой шанс и должны познакомиться с некоторыми из них. И это отличает Францию от холодной аристократичной Англии.
Последняя фраза была сказана с горечью. Миссис Гирдвуд была в Лондоне уже несколько месяцев; она остановилась в отеле «Кларендон» – там, где останавливаются аристократы, но она не сумела войти в аристократическое общество носителей титулов.
В Американском Посольстве были с ней учтивы, оба – Посол и Секретарь, особенно последний, – отличались учтивостью ко всем, но особенно – к своим соотечественникам или соотечественницам, без различий в социальном положении. Посольство сделало все, чтобы американская леди могла путешествовать без бюрократических проблем. Но, несмотря на богатство и хорошее образование, несмотря на двух красивых девушек, сопровождавших ее, миссис Гирдвуд не могла быть представлена ко двору, поскольку ее родители и прародители не были известны там.
Безусловно, это препятствие могло было быть устранено при наличии протекции, но Американский Посол в те дни лебезил перед английской аристократией, намереваясь сам войти в клуб избранных, кроме того, он боялся скомпрометировать себя неудачной рекомендацией.
Мы не станем называть его имя. Читатель, знакомый с дипломатическими отчетами того времени, без труда поймет, о ком мы говорим.
Вот эти обстоятельства сильно огорчали честолюбивую вдову.
Ей было бы понятно, если бы возникли трудности при получении рекомендации в общество простых англичан. Этому могло бы помешать ее богатство. Но не быть представленной среди дворянства! Это было еще сложнее, чем в Ньюпорте с этими Дж., Л. и Б. Есть или нет титула – все равно. Она обнаружила, что простой сквайр ей также не доступен, как и пэр или соответствующий по положению граф, маркиз или герцог!
– Не принимайте это близко к сердцу, девочки мои! – утешала она дочь и племянницу, когда удостоверилась в истинном положении дел. – Его светлость скоро будет здесь и все устроит.
Под «его светлостью» понимался мистер Свинтон, прибытия которого ждали следующим за ними пароходом.
Однако когда прибыл следующий пароход, никакого пассажира с именем Свинтон в его списках не оказалось, и тем более пассажира с титулом «лорд».
И последующий, и пришедший следом за ним, и еще около полдюжины прибывших пароходов, – никакого Свинтона ни в списках, ни среди поселившихся в отеле «Кларендон»!
Уж не произошла ли какая-нибудь неприятность с лордом, путешествующим инкогнито? Или он просто забыл свое обещание, что очень огорчало миссис Гирдвуд?
В любом случае, он должен был написать. Джентльмен поступил бы именно так, если только он не мертв.
Однако никаких сообщений о смерти в газетной хронике не появлялось. Подобное сообщение не было бы пропущено вдовой лавочника, которая каждый день читала лондонскую «Таймс» и обращала особое внимание на списки прибывших.
Она пришла к убеждению, что представившийся ей дворянин, случайно встреченный в Ньюпорте и затем посетивший ее на Пятом Авеню в Нью-Йорке, либо никаким дворянином не был, либо в одиночку вернулся в свою страну под другим именем и теперь почему-то избегал продолжения знакомства.
То, что многие из ее знакомых соотечественников, путешествующих в одиночку, регулярно прибывали в Англию, было для нее слабым утешением; среди них были мистер Лукас и Спиллер – такова была, кажется, фамилия друга Лукаса, – которые подобно песку высыпались обратно в Англию.
Но ни один из них не мог удовлетворить интереса миссис Гирдвуд. Никто из них ничего не знал о местонахождении мистера Свинтона.
Они не видели его со времени обеда в доме на Пятом Авеню, и при этом они ничего о нем больше не слышали.
Было совершенно ясно, что он прибыл в Англию и скрылся от них, – то есть от миссис Гирдвуд и ее девушек. Так думала их мать.
Это был вполне достаточный повод, чтобы покинуть страну; так она и решила, отчасти потому, чтобы продолжить поиски титула для своей дочери, с целью которых она прибыла в Европу, отчасти для того, чтобы завершить создание «Европейской башни», как это называли многие из ее соотечественников.
Дочь отнеслась к этому с безразличием, в то время как племянница, конечно, никак не возражала.
И они продолжили свое путешествие.
ГЛАВА XXIX. ПРОПАВШИЙ ЛОРД
Десять дней спустя после того, как миссис Гирдвуд покинула отель «Кларендон», некий джентльмен появился перед гостиничным портье и спросил:
– У вас остановилась семья по фамилии Гирдвуд – леди средних лет и две молодые, ее дочь и племянница, а также негритянка, их служанка?